Текст книги "Поиск звука. Творогов"

Ха. Дело сделано. Варя обратила на меня внимание, Варя М. Снизошла.

– Просто у меня родители – оперные певцы, – говорю я.

– Чего? Ваня, ты сейчас серьёзно?!.

– Нет, конечно.

– Пошутил, что ли?

– Нет. Не пошутил. Просто «родители – оперные певцы» – это совсем не так серьёзно, как кажется.

И нет, я ничего не объясняю про кресло и кушетку. Просто киваю и ухожу. Отправляюсь дальше играть свою роль придурка. И иногда ловить на себе один такой изучающий взгляд. И делать вид, что мне это неважно. Неважно, неважно!

Джон Дауленд: какое счастье, что папа поёт эту музыку иногда, когда посуду моет. Именно это на днях пел, про слёзы. Я ещё не понял – почему «spring», это же «весна»; и он объяснил, что «springs» – это родники, источники. Слёзы ручьём. Вода текла в раковину, а папа мне рассказывал. Удивительный вообще человек. Не папа, а Джон этот Дауленд. Как знал! Чёртовых триста лет назад… или сколько там?

Погуглил. Родился в 1563 году. Полтысячи лет назад. С ума сойти.

…Интересно, когда он такое писал – это настоящие были слёзы? Прямо из глаз потоками? Или это всё так, выдуманное страдание, для красоты? И ещё потом радовался – о, какие отличные вышли слёзы. Люди будут петь, останется в веках. Творогов вон будет исполнять… для какой-нибудь Вари М.

* * *

Я люблю геометрию. Прямоугольные треугольники – они как… как нос у Вари М. Вот такой нос, треугольный, хоть теорему Пифагора изучай. У неё вообще смешное лицо. И оно так… так высоко находится от земли, это просто кошмар. Смотрю, как идиот, снизу вверх. Чего она такая длинная? Я ведь не очень маленький, нормального роста.

«Сумма двух катетов равна…» Вершины треугольника назовём В и, например, А, и… Р?

– Молодец, Творогов, – говорит Антоныч, проходя мимо. – Наконец-то стал нормальные чертежи делать, внимательные. А то как курица лапой, ничего не разберёшь.

* * *

Болтаюсь по городу. Смотрю. Холодно, уже давно холодно. Я смотрю на город поверх людей. Наверное, это неправильно: думать, что город лучше людей, интереснее. Ведь строили его тоже люди. Проектировали, рисовали эскизы, потом просчитывали, потом кирпич, штукатурка… не сам же он вырос, не сорняк. Но вот я смотрю на людей – одни разносят еду, другие смотрят в телефон, третьи несутся в своих машинах, сигналят, четвёртые просто болтают. И – хоть один из них посмотрел вверх? Для кого строили?!.

Дело в том, что людей много. Строят города не все. Не всё человечество, а отдельные люди. К этим отдельным людям я очень даже с уважением отношусь. Они лучше меня – я-то ничего не делаю, просто смотрю. Зато вот эти, которые не вытыкаются из телефона, – не видят. Которые бегут домой спать, и потом на работу, и в магазин. И спать.

А я смотрю. И вижу.

Этот город построен для меня. Чтобы я смотрел. Ну, для таких, как я.

…Девчонки фотографируются. У них красивые волосы, красивые пальто. Чего там говорить, они и правда красивые. И город для них – просто фон. Да?

Нет. Они тоже видят. Не один же я такой. Вот, мне кажется… мне почему-то кажется, что Варя тоже что-то такое видит. Варя М.

* * *

– Тебе куда? – спросила она.

Прямо вот в то самое время, когда я думал – заговорить, не заговорить. Это нормально – что-то сказать, ненормально… И как потом. Ну, как вот так… теоретически же иногда люди идут вместе из школы, да?

Прямо концепцию пытался выстроить, стратегию. Как, значит, сначала я это, а она то, и потом я такой… И так – на сто пятьдесят четвёртом ходу – можно будет выйти из школы вместе. Ну, не в том смысле, что вместе. А просто – одновременно. Как бы случайно.

И тут она берёт и спрашивает: тебе куда?

– Да мне всё равно, – говорю. – Я же пешеход. Люблю ходить.

И тут же сообразил – надо было сказать, куда мне. И так бы случайно совпало, и… Ну, я же прекрасно знаю, куда ей.

…В общем, пока я опять тормозил и выстраивал алгоритмы – она уже оделась и пуговицы застегнула. Пуговицы у неё… не молния. Неправильно застегнула, кстати.

И вот она уже уходит, Варя М. А я, значит, стою, как дурак.

…И тут она обернулась и говорит:

– Ну, ты идёшь, нет?

Нормально вообще?!.

– Ваня! Представляешь, я сегодня прочитала: «Осторожно, работает экватор». Удивилась ещё, как это экватор может работать или не работать?

– А на самом деле?

– Эвакуатор же!

– А, ну конечно. А письма отравленные, видела? – говорю я.

– Да! И ещё «время отравления», это на билете, в поезде.

Везёт человеку, я на поезде последний раз ездил в пять лет. Но я не успеваю подумать об этом, потому что вспоминаю ещё одно:

– А сырок тревожный. Да?

– Ну, это-то само собой.

Смешно. Я раньше думал, это только я читаю не то, что написано.

– Ага. А ещё, Ваня, я тебе говорила или нет? У нас на даче везде таблички с телефонами, и я там прочитала: «Откачка скептика».

Мы смеёмся вместе. Я смотрю на себя со стороны и удивляюсь, как естественно себя веду.

Откачка скептика. Откачайте меня, пожалуйста.

* * *

Пока я был маленький – часто в театре болтался, спектакли смотрел. Ну, а куда мне было деваться, если родители там? Один из самых приличных спектаклей был – «Маленький принц». Его уже давно сняли, а жаль. Там был Лис. И вот этот Лис говорил, что будет смотреть на пшеничные колосья и вспоминать его, Принца, волосы.

Мне сейчас это очень понятно. Смотреть на треугольники и думать про чей-то нос, например. На геометрии. Но и ещё вот что: я ехал на автобусе, и он повернул к реке. И я увидел на той стороне парк, вот эти осенние деревья. Рыжие, жёлтые, разные такие. Ну, чего я буду – сами знаете. В багрец и золото, и всё такое прочее. Миллион раз все видели, и миллион раз про это написано. И нарисовано, и сфотографировано. Чего хочешь. А всё равно. Вот так смотришь – осень! Красиво.

И тут я подумал (первый раз, кстати), что вот эти осенние листья – как у Вари волосы. Ну. Она не то чтобы рыжая, совсем нет, не поймёшь, какой цвет. Осенний. Они у неё просто такие… всклокоченные. Вот. Так что осенний парк теперь тоже Варя.

Сегодня пара геометрии, двойной урок. Только бы на дурацкую алгебру не вздумали заменить.

Антоныч сказал, если я хочу в десятый класс – надо поднапрячься. Конечно, я хочу в десятый, там тригонометрия, сплошные треугольники! Я даже из-за этого домашку сделал по геометрии. Косинусы… Вот же мечта идиота.

* * *

Варя прислала мне брандмауэр. Не фотографию, а нарисованный – для меня рисовала.

Рисовала! Для меня! Сдался я ей.

Варя редко мне пишет словами; просто шлёт картинки. Я люблю, когда не фотография, а рисунок. Это же чудо! Я сам не умею, а тут бац, живой человек, рукой, а не камерой. Для меня.

Специально; знает же, что мне это нужно. Мне это как глоток кислорода.

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий – ты один мне надежда и опора. Нет, не русский язык; хотя и он тоже. Я просто отматываю назад ленту сообщений. И там – Варькины дома. С брандмауэрами. Рисованные специально для меня.

Я поменял ей имя в телефоне. С «Вари М» на «Варьку». Потом посмотрел – да ну, нет. Не подходит. Вернул обратно. Пусть будет как есть, честно: Варя М.

* * *

– Совсем ничего? – спрашивает Варя.

– Совсем.

– Подожди, но жить-то как? Есть ты что будешь?

– Самая простая работа, – отвечаю я. – Макдак. Свободная касса. Или ещё лучше – курьером. Да, это было бы идеально.

– Ну, а потом? – Варя всё никак не поймёт. Ведь сто раз объяснял – не верит.

– Мне не надо никаких потом. На еду мне хватит. А больше мне ничего не нужно.

– Совсем ничего?

– Ну, одежда. И кроссовки. Слушай, ну на самый минимум я заработаю. А больше мне не надо. Или ещё лучше – барменом. Научусь смешивать коктейли, как бог!

– Ага! Значит, хочешь – как бог? Всё же есть честолюбие?

– Да брось, какое честолюбие! Я актёром не стал в детстве. И нисколько не жалею.

Мы просто ходим с Варей. Я бы сказал – гуляем, но мне не нравится слово «гулять». У него слишком много этих… слово забыл, умное такое… а, вспомнил: коннотаций. «Загулял». Или вот самый ужас, меня как-то спросил Джефф: ты с Варей гуляешь, что ли?

…С трудом сдержался. Но Джефф ни в чём не виноват, нормальный вопрос. Это я псих.

– Да мы просто так с ней ходим, – ответил я. – Ходим и разговариваем.

Джефф ничего не понял, мотает головой, как баран. Да я и не должен ничего ему объяснять. Лень мне.

…Только вечером, перед провалом в сон, я вдруг испугался – а вдруг его вопрос был в другом? Вдруг это значило – можно ли? Вроде как – твоя девушка или нет?

Джефф же джентльмен. Это его понятия такие: чужого не брать.

Надо было сразу ответить: нельзя!

…Вот я идиот.

И-ди-от!!!

Джефф, с его причёской дурацкой; кто его знает; вот же псих! А по шее не хочет ли?..

Маразм. Джефф ни в чём не виноват. Это я идиот. Псих!

* * *

Ужина дома нет. Открываю крышку – грязная сковородка. Ну, что это… ребёнок устал, между прочим! Полгорода ногами прошёл.

У мамы болит голова, когда она так – лучше вообще не трогать. Опасно. А папа сидит в наушниках с партитурой, учит роль. Он часто так – учит по нотам и с наушниками.

Он – молча. А мама мычит, она всегда так потихонечку поёт. Про себя ничего не может, ей надо всё наружу. А, вот она и запела, значит, не так уж и болит голова у неё. Чего это они оба… премьеру же сыграли. Спели. Теперь, наверное, начали новое учить… И оба зависли.

До меня им дела нет. Неужели это вот так интересно? Слушать, смотреть, как твоя партия сочетается с другими голосами и с оркестром… Вот не лень им?

Я достаю из холодильника кефир. Отрезаю кусок батона. Пью прямо из бутылки, капает на футболку… ладно, хотя и свинство.

Потом ложусь. И лежу. Может человек иногда просто полежать? Иногда! Изредка! Просто – полежать?!.

– Иван! – ну что им ещё…

– Неужели так трудно. Пустую бутылку со стола убрать, и хлеб – крошки везде, ну что это, Ваня! И ведь в холодильнике еды полно, трудно было бросить на сковородку, разогреть?

А вот им самим не трудно?

– Я не мог разогреть. Сковородка грязная!

– А помыть?

– Я не голодный!

– Патологический лентяй… В кого ты такой уродился!

И правда, непонятно. Родители мои живут работой, своим театром. Только зачем? Мама однажды играла кого-то там, не помню. И вот самое главное в этой роли – красиво умирать в течение десяти минут, воздевать руки к небу и всё такое. Кого играет папа – даже боюсь спрашивать. Когда-то давно они потащили меня на спектакль, детский. «Дюймовочка». И там был такой отвратительный жаб. Я не сразу понял, что это он, мой папа. Вот этот жаб.

Чуть не умер от стыда.

…Это всё время так. Мама ещё ничего, а папа – то жаб, то медведь, то слоник. Реально, с ушами, с хоботом, как в детском саду. Вот для этого нужно было академию заканчивать. Без шуток, у него специальность «академическое пение». Хоботом трубить.

Вот уж в самом деле – в кого я уродился?..

* * *

– Иван. Может, ты это… встанешь уже и сделаешь что-нибудь?

– Зачем тебе.

– Ну. Мне же надо что-то про тебя писать, Ваня! А ты… ты только лежишь, как дурак.

– То есть – мне надо встать, чтобы тебе было о чём писать? Ну, ты даёшь… ты… ещё хуже моих родителей!.. Такую мотивацию мне ещё никто не придумывал.

– И как? Сработает мотивация, нет?

– Ещё чего… И вообще, я, может, не хочу, чтобы про меня писали. Зачем? Кому это интересно? Кому?..

– Мне, например. Интересно на тебя смотреть.

– Как я лежу?

– Ты же не просто лежишь. Ты ходишь иногда… думаешь.

– И?

– Что «и»! Ну… Ваня же. Мне нужно писать про тебя, вставай, а?

– Слушай. Просто отстань, ладно? Чего вы все от меня хотите…

– Ваня! Слушай, ну я понимаю, понимаю. Ты лентяй. Органический, вроде меня. Я тоже. Но я иногда… ну, я иногда, например, посуду мою.

– Начинается!

* * *

Мы пишем словарный диктант на английском.

Я делаю восемь ошибок; по крайней мере, думаю, что восемь. Может, больше. Восемь – это наверняка. Но ведь точно больше.

Я английский дислексик – каждое слово даётся с трудом, не могу выучить, в каком порядке идут буквы в слове «you», в телефоне спасает автокоррект. А тут, в школе, никак. Но слово «independent» пишу правильно. А так – в любом случае восемь ошибок – это два. И если больше, тоже; задача выполнена. Творогов двоечник! Это все знают.

Еду в метро. Переход на «Белорусскую»; и на эскалаторе открываю телефон и пишу одно слово: «independent». Чтобы не забыть.

Не пью кофе, никогда не буду пить алкоголь. Так, чуть-чуть – возможно. И игры в телефоне. Я так – играю иногда. Но если очень зависаю – удаляю к чертям. Зависимости боюсь. Существует ли зависимость от независимости?..

Всё равно это иллюзия. Зависишь. От чувства голода и холода. От родителей. От того, что люди подумают. Но с этим последним я как раз работаю, довольно успешно. И вообще… разве можно не зависеть?

Можно. Иначе… иначе чувствуешь себя несчастным. А вот таким несчастным-страдающим я быть совсем не хочу. Я никакой не поэт. Нечего.

«Варя», – думаю я.

Вот что это, зачем?

Смешно, кстати. Я увидел в раздевалке, как она сменку переодевает. То есть увидел кроссовки и внезапно понял, что они её.

– Варь! Это что, твои такие огромные?

– Ну да.

– У тебя размер какой вообще?

– Ну, сорок третий. Ласты, да?

Да. Бесконечные. Мне даже в голову не могло прийти, что у неё такие огромные ноги! Больше, чем у меня. А когда увидел кроссовки отдельно – тогда осознал.

Она пошевелила ступнями. Странно – в носках (без дырок и без зайчиков) они не кажутся такими гигантскими, просто длинные ступни, узкие, как у египетских жрецов. Или я путаю, у них шеи были длинные? Нет, при чём тут шеи вообще? Жрецы, и они шагают… ступают… В общем, ступни красивые у Вари. Такие… Как можно их прятать в такие огромные кроссовки?

– Кошмар, скажи? – говорит она. – У мамы нормальный тридцать восьмой, что это вот за ласты, откуда!

То есть она страдает, получается? Ведь считается, что у девушки должна быть маленькая ножка. Я даже не знаю, как ей сказать, чтобы она поверила, как это круто. Она думает, это стёб и я её подкалываю.

А мне и правда страшно нравится, что у неё такие бесконечно длинные ступни – у меня даже что-то такое в животе делается от этого. А ведь я этого не хотел. Я хотел, чтобы просто друзья! Правда!

Надо же, вот мне подарок от жизни – человек, с которым можно поговорить нормально. Нор-маль-но! Как бы это не испортить всякой ерундой.

* * *

Сбежал от Джеффа и Стоуна. Они меня ждали, кажется… Я проскочил за их спинами, они оба в телефоне сидели и не видели меня. А так я догнал Варю М. И мы опять пошли ходить.

– Иван, – сказала она, – знаешь…

И молчит. Умереть можно!

– Что-то серьёзное?

– Даже не знаю, как… очень хочу тебе рассказать. У меня тут случилось…

– Ну, чего ещё, сколько можно тянуть!

– Виолончель!

Смотрю на неё. Сияет. Нет, не троллит меня, всё честно. Виолончель с ней случилась. Ну-ну.

– Значит, с тобой случилась виолончель? Упала на тебя, что ли?

– Практически да, упала. К нам дядя приехал, двоюродный. Он в Дании вообще живёт. Так вот, он на виолончели играет. И я так хотела… просто попробовать. Ну! Попробовать. Смычком провести. Но боялась спросить, потому что как спросишь? А он и говорит сам – хочешь?

– И?

– Ваня! Я думала, это невозможно, это сто лет учиться, чтобы хоть какой-то звук… боялась. А тут… там такая, знаешь, струна до.

– Это басовая самая? Такая – уууу, – я пытаюсь изобразить голосом.

– Ты знаешь! Да, только у неё звук ещё ниже.

– Это самое низкое, на что я способен, – говорю я. Варя смеётся, и до меня только сейчас доходит, что это я пошутил.

На самом деле понятия не имею, какая там струна до, я эту виолончель близко и не видел никогда. Но сейчас мне вдруг стало интересно – а правда, если провести смычком… Да нет, ничего же не получится!

– Слушай, нельзя же просто так взять и провести смычком по струне, звука не будет. Это же… сто лет тренировок, правда. Репетиций.

– Да! Я тоже так думала, но дядя Женя мне так объяснял, что, куда… сначала не давал пробовать. Просто – сначала взять смычок правильно, поставить, почувствовать струну. Но играть было нельзя! Я прямо… думала сбежать, он меня целый час мучил, пока разрешил смычком провести.

– Час!

– Да… но – сразу же получилось, почти сразу… не блеск, конечно… Но вот – я три дня с ней… И звук уже, он пробивается… стучится. Ты… это смешно, да? Чего ты ржёшь!

Варя вдруг остановилась, потухла как-то. Я даже испугался.

– Ты что! Варя, ты что… при чём тут… Я не ржу. Совсем!.. Я же не над тобой смеюсь, я представил просто. Я не смеюсь… Я улыбаюсь же. У меня просто лицо такое, глупое. Смешное лицо, да? Но я тебя представляю… И не представляю. И… вот: с тобой случилась виолончель, как со мной – брандмауэр. Да?

Мы идём и молчим. Кажется, я ерунду опять какую-то… или нет?

– Да! Точно, Ваня, это похоже… Как твой брандмауэр. И вечером же поздно нельзя заниматься, все спят… И я с ней так тихонько, пиццикато – знаешь, да? Это не смычком, а просто струны щипать. Даже не щипать – ночь ведь! – касаться… И я иногда лёжа.

– Лёжа! Как это?

– Ну, как-как… как на гитаре, лёжа… просто на живот кладёшь и играешь.

Попытался представить. Это она, значит, целыми днями теперь с виолончелью в голове. Вот и просветлённая ходит. На людей натыкается.

Вот же Варя. Занимается, значит. Я бы так не смог, я же бросил музыкалку в третьем классе. Это тебе не брандмауэр, это прикладываться надо. Не, я не готов на такое. Во даёт! Я уж думал…

Я ещё долго потом ходил, уже один. Смотрел – какие карнизы на домах, такая вот бывает… интересная линия карнизов, как музыка. То есть я представил – будто это такой способ записи мелодии, и вот… ну. Виолончель. Соло. Вот эти карнизы. Ниже, выше. Быстрее, медленнее… А потом водосточная труба, и звук по ней так спускается, бежит вниз, к нижней струне, к вот этой до.

Достал телефон – сфотографировать эти карнизы, а там сообщение от Джеффа: «Ты где?» Это они мне три часа назад написали, когда я из школы выходил. Это я три часа болтаюсь, и в телефон не смотрел! С ума сойти.

* * *

– Ну что, всё-таки виолончель, да?

– Это не я. Все вопросы к Варе, я тут ни при чём.

– А что, без музыки вообще никак не обойтись?

– Почему, можно. Ты же обходишься как-то. Даже на укулеле не играешь, а мог бы. У тебя, между прочим, слух хороший. Будете вместе с Варей играть, дуэтом. Очень, кстати, сближает. Хочешь?

– Э! Какой ещё слух! Укулеле… Совсем уже! Это что ещё, не, я на такое не подписывался. Я ушёл, я вообще этого не слышал! Не надо никакого… никакой… ничего такого не надо, ясно? Я свободный человек!

– Ну, хотя бы по струне до проведи смычком! А? Или вот контрабас ещё… Иван!

* * *

Остаётся только ходить. Когда всё равно не понимаешь, что делать, выручают ноги. Варя целыми днями теперь играет на своей виолончели. Джефф на баскетболе, Стоун внутри своей головы. И я хожу, хожу; десять километров, двадцать, телефон сел, и уже не знаю сколько; куда меня занесло, такой ветер!

Какие-то нежилые места, заборы, заборы… но не безысходные, а красивые, старые. Широкие столбы, квадратные в сечении. На каждом – белый шар. Я смотрю на эту линию белых шаров – они сливаются вдалеке. Что там, за этими шарами – больничный корпус? Не посмотрел, была табличка. Но почему-то кажется, что там никого нет, какой-то заброшенный мир. Надо будет сделать серию снимков – разных шаров в городе, они же иногда встречаются, мраморные, бетонные… на заборах, на мостах; на спусках к реке. Нет, нет… какая серия снимков – мне лень же.

Я вдруг придумал такую штуку. Будто все эти шары связаны между собой, они как телефонные вышки… через них можно передавать информацию. И существует такой тайный мир, люди… или не люди… можно было бы написать роман. Если бы… если бы я хотел… если бы я умел что-то писать.

* * *

Парень пьёт что-то; наверное, пиво. В общественных местах запрещено пить в открытую; а если в пакете, то можно. У него, видно, не было пакета. И он завернул свою банку в нотную бумагу. Надо же: реально ноты, листок исписан от руки. Я даже не помню, когда я последний раз видел рукописные ноты, теперь же всё можно на компьютере. Интересно, он слышит эти ноты, когда пьёт?

Кажется, он не похож на тех, кто ходит в бар напротив моего дома. Кто так устал на работе, что теперь надо заработанное оставить в баре, чтобы с утра опять зарабатывать.

Музыкант?

Я думал о музыке… Нет, я не смогу никогда. Это пусть Варя. Варя, её Джон Дауленд, её виолончель. Они могут.

Я нагуглил этого Дауленда в телефоне и послушал ещё раз. И ещё раз. Так… подробно послушал. Если он в своём шестнадцатом веке писал такое. То… то зачем тут я? Что я могу добавить к этому?!.

Никакие мои буквы никому не нужны. Они никогда и никому не будут нужны.

Я хотел думать дальше про шары, но не стал.

Потому что как это всё вместе? Вместить? Чтобы и белые шары, и музыка. А ведь ничего нельзя упустить, тут всё невероятно важно. Как вот это… когда есть такое острое чувство мира, которое никак нельзя выразить ни в словах, ни в звуках. Ходишь, мычишь, как глухонемой.

* * *

– Когда же это кончится, что же за жизнь такая, невыносимо; когда же вы научитесь вилки на своё место класть!!!

Орёт. Чего вот она орёт?

– Мам, да я разложу сейчас, это две минуты, чего ты? Зачем?!.

– Работает над ролью, – объяснил папа. – Не идёт у неё… Входит… В состояние. Не бери в голову, не принимай на свой счёт.

– Ну да, а мы все виноваты, что ли?.. – спросил я.

– Нет, – терпеливо объяснил папа, – просто её можно понять.

– А она? Она нас понимает? Ей до нас дела нет!

– Вань. Пойми, она работает. Для неё работа – всё!

– Пап. Но ты же тоже артист. Почему ты – никогда? Почему ты нормальный человек?

Он пожал плечами.

– Такой человек просто. Не знаю.

– Пап… А скажи. Вот скажи – ты что, не такой хороший актёр, как она?

Он молчит. Поднимает одно плечо, точно как я. Как… как Варя М.

– Я… Я не знаю, Иван. Я не могу судить. Но похоже, что она лучше. Да, лучше.

Я не понимаю. Не понимаю! Зачем класть на место вилки. Если мы ими потом опять едим.

На свете есть белые шары. И струна до на виолончели.

Они ведь это понимают. Они же не офисные работники, они понимают! Они знают, как можно свою жизнь – в звук. В такой чистый звук, абсолютный, как шар. От которого сигналы идут прямо в космос, напрямую.

Кто-нибудь может мне объяснить. При чём тут вилки?!.

Папа открывает холодильник, смотрит в него. И вдруг говорит:

– Ванька, давай сыру пожарим. Будешь?

Ну, как с ним? Ну, как… У меня в голове вот эти шары, а у него – сыр. Он достаёт сковородку…

– Come again! – поёт он тихонько. И дальше про «sweet love», и потом я уже не понимаю.

Джон Дауленд. То есть – у папы в руках сковородка и сыр, а в голове музыка шестнадцатого века. И музыка старинная, и слова… надо погуглить, чего там sweet love у него.

А то у меня только шары. Перекатываются. Стучат там друг о друга… гулко, пусто. И всё.

Но сыр вкусный. Тут уж никуда не денешься, есть такие простые вещи, одинаковые для всех.

Он режет розовый помидор, кладёт на тарелку вместе с сыром.

– Маме отнеси, – говорит. И опять тихонечко поёт.

И я отношу.

Она там лежит в наушниках с закрытыми глазами. Я просто ставлю тарелку рядом и всё. На запах же она должна среагировать?

* * *

У Джеффа баскетбол. Вот не понимаю – в чём счастье? Идти прыгать, прыгать, сталкиваться плечами – чтобы забросить мячик в корзинку. И что там дальше, слава, да? Ведь он играет не потому, что ему нравится прыгать. Я просто вижу, что Джефф играет в «крутого парня». Поэтому мой друг, лучший друг Женя из детского сада, и стал сначала Джеком, а потом и Джеффом. И тренируется каждый вечер, научился попадать в корзину с любых точек, рисует какие-то графики… упёртый. Добился, чтобы взяли в баскетбольную команду к старшим классам. Даже вырос на две головы, вот же человек, чего может, если захочет.

Я не против, пусть играет хоть в баскетбол, хоть в Джеффа-крутого-парня. Крутые парни нравятся девочкам. Да? Или нет?

Я спросил Варю, нравится ли ей Джефф.

– Тебе зачем? Это он тебя попросил?

– Да нет, у меня свой интерес. Чисто антропологический.

– Ко мне чисто антропологический или к Джеффу?

Во даёт.

– Варь. Я вижу, как Джефф прикладывает усилия для того, чтобы нравиться девушкам. Вот и хочу понять – работает его система или нет.

– То есть… если я скажу: да, он мне нравится, – ты займешься спортом наконец?

– Ну что ты за человек! Чего ты, не можешь сказать нормально? Без длинных причинно-следственных связей никак?

Варя засмеялась.

– Смотри. Если ты спрашиваешь, нравятся ли мне такие парни, как Джефф, то я не понимаю определения. «Такие, как Джефф» – это кто, баскетболисты? Или парни с крашеными волосами? Или кто вообще? Джефф такой один. Нравятся ли мне вот эти баскетболисты? Нет, они огромные, у них майки идиотские, и мне рядом с ними страшно. А лично Джефф нравится.

– Чего?..

Я даже остановился. Задохнулся. Оказалось, я такого ответа вообще не ждал. Я всё придумал заранее! Что Варя мне скажет: нет, мне в человеке важны не мышцы, а интеллект; мне нравятся вот такие тюлени в очках. Как ты. А тут – хлоп! Получи. Джефф ей нравится.

* * *

– Ложки разложи, – говорит папа.

– Сейчас.

Теперь ещё ложки. Откуда вот же берётся эта посуда, мы как будто только и делаем, что едим.

…Он уходит, потом возвращается на кухню.

– Разложил?

– Нет ещё.

– Извини, Вань… А что ты делаешь вообще?

Я отрываюсь от телефона, смотрю на него. Ну, как сказать.

– Читаю. Стихи.

Он поднимает плечо, берёт ложки. И раскладывает их в ящик, маленькие к маленьким, большие к большим. Вилки – к вилкам. В детстве я обожал эту процедуру, было как игра. Сейчас надоело.

– Хорошие стихи? – спрашивает он.

– Плохие, – честно отвечаю я.

– Илья, честное слово! – взрывается мама. – Ну, на что это похоже! Ты уже и посуду вымыл, ему только разложить. Вот чего он сидит, а?!. Вот скажи! Здоровый лось! Почему ты это допускаешь, такой взрослый лоб сидит, палец о палец не ударит!

…Сама, между прочим, в телефоне сидит. Откуда вообще пошла эта манера – говорить обо мне в третьем лице?

– Он читает стихи, – объясняет ей папа.

– Плохие, – уточняет она.

– Разве тебя не радует факт, что твой сын может отличить хорошие стихи от плохих?..

…Если бы он меня ругал, мне бы никогда не стало стыдно. Мне и сейчас не стыдно, – я бы дочитал и разложил эти их ложки, жалко мне, что ли.

* * *

Ушёл болтаться один, и сразу наткнулся на Варю М.

Что за человек! Только выйдешь – тут сразу она!

Но я увидел сначала не её, а виолончель. Такая здоровая штука, выше головы! Она у Вари на плечах висит, как рюкзак, и так… В общем, Варя теперь ещё выше. Прямо непонятно теперь, где она вообще кончается, эта Варя М. Как вот она в двери заходит? Таких дверей не существует!

Она шла со своим виолончельным футляром на плечах между двух парковочных столбиков – тут же не вписалась, задела и один, и другой – тыдымс!

– Представляю, – говорю, – как ты машину водить будешь. Вообще габаритов не чувствуешь.

Варя посмотрела на меня:

– Я вообще с ней первый раз вышла, не привыкла ещё.

– Надо вот тебе с ней!

– Ну да… надо. – И у неё и правда такое сияние на лице, будто она не виолончель свою тащит, а ей, скажем, скутер подарили.

– Давай помогу, – сказал я в приступе гуманизма. Потому что невозможно смотреть, её же прямо в землю вжимает, как только люди ходят с такой огромной штукой всю жизнь?

– Нет, я сама. Мне не тяжело.

Упрямая! Как псих.

– Пакет хотя бы дай… Проводить-то можно тебя, нет? Или теперь не подойди к тебе, раз ты с этой штукой?

Пакет отдала. Идём, молчим. Как говорить с такой просветлённой, даже не знаешь, как и подступиться.

– Варь. А ты прямо уже играешь, что ли? Это же… наверное, пальцы болят… пока мозоли не нарастут. А?

Молчит чего-то.

– Не обидел же? Извини…

Кто их знает, эти тонкие музыкантские души. Может, обиделась?

– Да нет, я просто думаю, как ответить. Тут именно вопрос, как к звуку подойти. Ну… как начать, от чего идти. Что с руками делать. А что не делать. Очень трудно, кстати, себя почувствовать. Мышцы, все пальцы в руке… Это как в танцах, такой вдруг беспомощный становишься… знаешь это?

– Нет, я не танцевал никогда. Разве там беспомощный? Мне казалось, танец же… это наоборот. Свобода… счастье.

– Ну, Вань. Просто есть люди талантливые, у них отношения со своим этим… организмом дурацким… нормальные. А я всегда была – руку сюда, ногу… не понимаю, сейчас упаду… на велосипеде до десяти лет не могла научиться.

– И я! Я до сих пор не могу!

– Да?..

Зачем я это сказал, идиот… Я вообще-то могу. Но без удовольствия как-то. Я же пешеход.

– И тут тоже, тебе говорят: не напрягайся! А как не напрягаться? Расслабь руку! А как я её расслаблю, смычок же упадёт.

– Ну да, я понимаю. Я когда на доске кататься учился, тоже сначала непонятно было. Видимо, фишка в том, что нужные мышцы должны работать, а ненужные нет. И вот эти лишние надо расслабить, тогда нормально едешь. Но я так и не смог толком, потому что я лентяй.

– Просто тебе не очень хотелось. Я ведь тоже лентяй, Вань.

Я покосился на виолончель за её спиной:

– Ну да, это заметно…

– Да ну тебя… мне просто сейчас очень хочется. А так – я же музыкалку бросила в третьем классе.

– Ты?.. тоже бросила?

– Ну да, чего-то там не задалось.

– А сейчас чего вдруг?

– Так у меня пианино же было… А тут – виолончель!.. Ваня… ты думаешь, я совсем того, да?

– Думаю, да.

Варя сразу заулыбалась.

Как можно с такой огромной штукой ходить и ещё улыбаться!

– Расскажи ещё, – попросил я, – что тебя так… почему вот, на ровном месте – виолончель?

– Да я не знаю! Просто… как тебе объяснить. Вот, ничего не было. Только что ещё совсем ничего не было! И тут – Ваня, она отвечает! Понимаешь?

– Слушай… ты, наверное, ужасно способная. Ведь не может же быть, чтобы сразу. Это же… люди годами учатся.

– Да, если пальцы ставить – конечно, сразу всё портится… и пальцы не туда. Но по открытой струне можно сразу звук! И потом – просто ищешь его, и всё. Он у тебя в ушах. Ты ищешь такое движение, чтобы звук… соответствовал. Ищешь звук, понимаешь!

– И находишь?

– Да! Ненадолго… потом теряешь – и опять ищешь… Он пробивается, отвечает… и, знаешь, пока даже на четырёх нотах… но вроде играю же!

– Я понял. Это… наверное, интересно. Поиск звука… Послушать бы тебя.

– Это нет! – вдруг испугалась она. – Это пока рано… потом. Ну и, знаешь… вот я рассказываю, и ты воображаешь, как это прекрасно… зачем же портить впечатление грубой реальностью?

Я засмеялся.

– Тем не менее на плечах её таскаешь, грубую реальность. Не воображаемую. Устала? Дай я!

– Ну да, устала. Но это с непривычки. И так, хорошо… заземляет. Нет, Ваня, спасибо. Я сама.

* * *

Интересно вообще. А как мои родители, со своим актёрством. Тоже звук ищут, наверное… или нет, уже не ищут. Мама вот распевается как будто механически, ничего она там уже не ищет, просто – как зарядка. И думает о другом наверняка. Или нет? Папа, кстати, дома почти никогда не поёт, только вполголоса бормочет, учит, повторяет… А так – по-настоящему – только в театре. Или без меня, когда я не слышу. Я же не так часто дома, утром в школе, потом болтаюсь.