Текст книги "Семья"

Глава четырнадцатая

Вечером Петя вернулся домой. Это был какой-то новый, изменившийся Петя. Он был темен лицом и глядел как-то печально. Чтобы понять перемену в нем, надо побольше сказать о Пете.

Он не получил систематического образования. В беженстве его учили здесь и там, всему понемногу. Голод – физический и интеллектуальный – был постоянным спутником его молодой жизни. Они росли вместе. Влияние Семьи было благотворно для сердца, но не давало перспектив глядеть вперед и строить жизнь. Хотя он говорил, писал и читал на четырех языках, как и Лида, он ни одного не знал в совершенстве. Петя служил приказчиком в лучшем английском магазине, и хотя работал так же, как его английские коллеги, с ним обращались как с низшим и платили вдвое меньше, потому что он был русский. Он представлял дешевый труд на иностранных рынках. Таких, как он, считалось обыкновенным делом и унижать и эксплуатировать для интересов развития международной торговли. Таким, как он, некуда было уйти, и у них не было защиты.

Петя был горд. Он знал, что у него были и способности и таланты. За ним стояли многие поколения предков, честных и благородных. Он сам не сделал ничего низкого или бесчестного. При всяком унижении, часто нарочитом, он внешне ничем не выражал своих чувств. Несмотря на молодость, он был необыкновенно сдержан и молчалив. Было время, он очень искал дружбы. Как хороший футболист, он стал членом английского спортивного клуба. Его включили в лучшую команду. Но интерес и внимание к нему начинались и оканчивались на футбольном поле. Никто из членов клуба ни разу не пригласил Петю в свой дом, потому что он был русский. После удачной игры они весело прощались с Петей и катили в автомобилях в свои виллы. Петя шел один, пешком, к себе домой. Да, дом англичанина действительно крепость. И все же Петя – и с каким трудом – ежегодно платил клубный членский взнос. В душе он начинал сомневаться, что поступает правильно. Уйти бы. Пусть поищут другого, а на эти деньги купить бы что-то для Димы и Лиды. И все же он еще не решался. Эти несколько часов в обществе людей богатых, не загнанных ни нуждой, ни страхом, были ему как-то очень нужны. Хотелось видеть, что есть иная жизнь и ее как-то можно добиться. Просто посидеть на веранде клуба, в глубоком кресле, пройти в библиотеку или в сад, где дорожки посыпаны красным песочком, видеть ряд блестящих автомобилей, слышать здоровый смех – и, главное, видеть эту английскую уверенность, что все так и надо, так было, так будет. Все это как-то увлекало Петю, делалось отправной точкой его размышлений о жизни, о людях, о социальном и расовом неравенстве – и о том, что все это – современная цивилизация, и надо жить или в ней, или вне ее, подчиняться ей или ее отрицать.

Война дала ему новый и тяжелый опыт. Он видел вблизи одно из самых жестоких и беззаконных нападений. Он, как и другие волонтеры британской концессии, лежал с винтовкой за стеной, укрепленной мешками с песком. Ему ясно был виден мост над Хэй-Хо. За этот мост и шла битва. Казалось, все просто. Японские солдаты наступают и стреляют; китайские солдаты защищают мост, отступают и стреляют. Кто ранен или убит, тот падает на мосту или в воду.

И Петино военное задание было очень просто. Он должен был лежать и смотреть. При попытке японцев или китайцев проникнуть через его укрепленную стену Петя должен стрелять в них. Никто пока не пытался. Опасности не было никакой. Петя лежал и смотрел, спокойный, почти равнодушный наблюдатель. В его сердце не было ни любви к одним, ни ненависти к другим. Пусть делают что хотят.

Но медленно, как яд, впитывалась в его сердце какая-то горечь, как яд, постепенно отравляла все его существо.

Перед его глазами происходило преступление: без объявления войны пришли войска в неподготовленную страну – и убивают. Это все ему не просто казалось, тут была настоящая смерть. Настоящий живой человек вдруг делался мертвым, а Петя наблюдал этот последний момент его жизни. У Пети была винтовка, но он никого не защищал ею, по какому-то международному закону он не имел права вмешиваться. Но нападавшие нарушали этот же международный закон – и это было ничего, пока они нападали не на Петю и его мешки с песком. Нарушение закона не должно было интересовать Петю, пока оно происходило на приличном от него расстоянии. И если бы Петя подчинялся не этому закону, а естественному движению человеческого сердца, он не лежал бы с винтовкой наготове, а кинулся бы подымать раненых, пытался бы отговорить нападавших. С другой стороны, умирали и нападающие и защищавшиеся. Они умирали одинаковой, одной и той же человеческой смертью. Прежде они никогда не встречались в жизни, у них не было никаких личных обид, но вот они сошлись лицом к лицу – в первый и единственный раз, – чтобы убить друг друга. Что-то было очень страшное в той быстроте, в той простоте, с какой разрывалась человеческая жизнь. В реку падали трупы, но никто не будет отвечать за это, потому что это убийство назвали войной.

Эти мысли уже не покидали Петю. Он знал, что прежнее его существование – жизнь мальчика – окончилось. Оно было уже недостойным взрослого мужчины. Он должен был что-то найти, основаться на каком-то своем понимании жизни, чтоб иметь охоту жить.

Но когда Петя вернулся домой, он ничего не сказал обо всем этом. Он прежде всего подошел к Бабушке и, не сказав ни слова, поцеловал ее руку. У нее были маленькие ручки, приятные и мягкие, несмотря на всю ту работу, которую она выполняла. Бабушка только взглянула на Петю – и все поняла. Надо было сейчас же, немедленно вернуть его внимание и мысли к привычной, повседневной жизни.

– А какие у нас новости, Петя, – начала она, – миссис Парриш нас покидает, за нею приезжает брат. Мистер Сун ездил в Пекин и – представь – вернулся невредимым. Но самое интересное – мы сдали комнату мадам Милицы новым жильцам. Не угадаешь – кому. Старый русский профессор с женой будет жить с нами. Они – тоже беженцы, из Пекина. Оба – чудесные люди. Мы будем иметь университет у себя дома. Как это будет всем нам полезно и приятно – общение с образованнейшим человеком! И он такой доступный в обращении, тут же и предложил – и бесплатно – учить всех и всему на свете, совершенно по-русски.

Но уже Лида обнимала Петю, заговаривая о белых туфлях. Дима и Собака крутились около. Мать побежала подогреть чайник. Семья опять была вся вместе, и каждый старался выразить свою любовь вернувшемуся Пете.

Глава пятнадцатая

Профессор Чернов и его жена Анна Петровна поселились в пансионе № 11.

Профессор Чернов был маленький, старый, морщинистый, но обладал какой-то неисчерпаемой, неиссякаемой, буйной энергией, которая удивила бы и в молодом человеке. Анна же Петровна была тихая, застенчивая, очень худенькая, но сияющая улыбка не сходила с ее лица. Казалось, оба они знали какой-то удивительный секрет жизнерадостности, открыли для себя какой-то эликсир жизни и питались им потихоньку от всех. Имущество их было тоже удивительное. Оно состояло из микроскопов и чемодана с манускриптами профессора. Что же касается белья, одежды и обуви, то, очевидно, на них было надето все, что они имели. Во все времена года они и одевались, и выглядели одинаково, напоминая собой некоторые растения, живущие, по преимуществу, в пустынях, которые заняты чем-то своим, особенным и не дают себе труда цвести или менять цвет своих листьев.

Каждый микроскоп имел имя, и с ними обращались, как с коллегами по работе, дружески, но почтительно. Старший микроскоп был Анатоль, названный так в честь Анатоля Франса, который и помог профессору купить микроскоп с большой скидкой давно когда-то, в Париже; второй был Альберт – в честь Альберта Эйнштейна; третий был Ваничка. Этот последний являлся как бы любимым ребенком Черновых. Почему он назывался Ваничкой, Черновы никогда не говорили.

Профессор Чернов был известным ученым, и имя его знали все, кто занимался геологией. Но знания его и интересы не ограничивались одной этой наукой. Казалось, он знал все и обо всем. Согласно закону, что бескорыстное служение науке никак не вознаграждается, профессор был всю свою жизнь очень беден, а к старости впал в нищету. Но он как-то не имел времени этого заметить. К тому же была в этом отчасти и его собственная вина: подобно многим русским талантам, он вдруг усомнился в своем пути, отрекся от своих трудов и стал заниматься тем, к чему не имел настоящей способности. Так, профессор Чернов вдруг забросил геологию и поставил перед собою три новых цели: искоренение человеческих предрассудков и суеверий; создание универсальной религии поклонения Абсолютному; стремление убедить человечество, что на этой планете можно жить спокойно и счастливо – все это в восьми томах.

У него были странные умственные навыки и привычки: он думал всегда по-французски, говорил по-русски, читал преимущественно по-немецки, писал всегда по-английски. Он объяснял это принципом экономии времени, пространства, энергии. Английский язык дает значительную экономию в бумаге и чернилах. Немецкие книги сообщают наибольшее количество деталей по научным вопросам. Французский язык, как французское вино, подбадривает и оживляет мысль. Русский же – единственный язык, на котором стоит еще говорить. Говоря хорошо по-русски, можно убедить кого угодно в чем угодно.

Возможно, профессор был прав, но эти привычки все же замедляли работу. К тому же суеверий и предрассудков у человечества оказывалось огромное количество. Профессор восставал на каждый предрассудок и на каждое суеверие отдельно, изучал его корни, а потом вырывал с корнем. Все это требовало времени.

Пять лет жизни в Китае оказались недостаточными, чтобы собрать и изучить одну сотую часть китайских суеверий. А тут еще появилось сомнение: что, собственно говоря, нужно назвать суеверием? Этот опасный вопрос грозил подточить самый фундамент уже сделанной работы. Одновременно профессор работал и над Абсолютом, и это было куда проще, чем суеверия. Абсолют был источником жизни. Он был вечен, всезнающ, неизменный, самодовлеющий и духовный. Характеристика Абсолюта легко вставала перед глазами профессора, строилась просто и четко, но у него появлялось смутное чувство, что он знал этот Абсолют прежде, встречал когда-то и где-то, но позабыл. Механизм третьего пункта деятельности профессора, то есть стремление убедить человечество, что на земле можно всем жить мирно, спокойно и счастливо, находился и приводился в действие руками Анны Петровны. Шесть часов ежедневно она посвящала писанию писем (у них не было денег купить пишущую машинку). Она писала их очень старательно, мелким изящным почерком, а профессор только подписывал. Она же и относила их на почту, так как профессору нельзя было поручить такую ответственную работу. Письма писались всем, кто мог бы влиять на человечество, но преимущественно к молодежи, кому и принадлежит, собственно, будущее. Писали и Муссолини, которого профессор знал когда-то как ничем не замечательного журналиста, писали и Гитлеру, умоляя его переменить взгляды на человечество, писали в У.М.С.А. и в организации бойскаутов, лидерам комсомола, отцам-пустынникам, подвизающимся на горе Афон, в православных монастырях. Ответы приходили редко. Ни Гитлер, ни Муссолини не откликнулись на призыв профессора Чернова, но молодежь все же воодушевлялась, иногда соглашаясь быть заодно с Абсолютом. Особенно приятно было читать письма скаутов, они были «всегда готовы» на все хорошее. Армия Спасения ответила, что она и так уже делает все, что может.

Большая ценность прежних работ профессора по геологии давала ему возможность обращаться к ученым всего мира. Они обычно ему отвечали. Так, недавно, он получил любезное письмо от сэра Давида Парсона. Они встречались когда-то и даже работали вместе в ученых обществах. Теперь же сэр Давид Парсон, продолжая заниматься геологией, сообщал, что, разделяя взгляды профессора, к сожалению, никак не может уделить времени ни на Абсолют, ни на суеверия. Очевидно, он не понял, в какой опасности находилось человечество и что геология могла бы и подождать. Итак, единственным конкретным результатом обращений профессора к человечеству были редко получаемые письма, всегда издалека и с редкой маркой, которая приносила радость детям-коллекционерам, топтавшимся около профессора.

Восемь томов были постоянной темой разговоров профессора. Но о главном затруднении жизни Черновы никогда не говорили: это были деньги. Они совсем не умели зарабатывать. И теперь у них было достаточно только на шесть месяцев самого жалкого, самого голодного существования, а дальше их подстерегала темная и страшная неизвестность. Анна Петровна давно уже не спала по ночам. Она лежала и думала, как ужасно они бедны и как одиноки. Бедны во всем: ни здоровья, ни имущества, ни детей, ни работы, ни поддержки, ни защиты. Совсем ничего. Жизнь угасала в обоих. Под этой энергией и внешней жизнерадостностью уже не было твердого основания. Дорога сужалась. Шла уже все прямо, к одному пункту – к смерти.

За себя она не боялась. Для себя ей ничего не было нужно. Анна Петровна жила для мужа. Он жил для своей воображаемой миссии. Его энтузиазм согревал обоих. Но только если остановиться на мгновение, только спустить это нервное напряжение – и конец. Конец, так как для Анны Петровны не было ни воскресения душ, ни вечной жизни. Она потеряла веру в Бога, потому что не смирилась с жестокостью жизни. Где Он был, когда ее единственный ребенок умирал голодною смертью? Зачем эта смерть была так мучительна? Нет, мы живем под властью слепых механических сил, и поэтому люди должны любить и жалеть друг друга! Но Христа Анна Петровна любила горячей любовью. Ей казалось, что она проникновенно понимала каждое Его слово. Эта готовность страдать за всех, за других! Какою угодно ценой, но спасти человечество! Ее не занимали ни догматы, ни церкви, ни даже самая личность Христа, но только Его Слово, только то, что Он сказал, чему учил. Она чувствовала в себе нечто родственное, теплый отклик на каждое Его слово. И она не могла пройти мимо человеческого страдания, она горела страстью помочь, что-то взять на себя, быть причастной ко всякому человеческому горю. Она отдавала последний грош, делилась последним ломтиком хлеба, обливалась горячими слезами при виде чужой боли. Ее не успокаивали научные объяснения бедности, законы необходимости, принципы экономий, статистики. Пусть ее помощь более чем ничтожна, пусть ее поведение смехотворно, она не могла никогда пройти равнодушно мимо протянутой, дрожащей руки нищего. И теперь, когда она была бессильна, чтоб помогать, когда уже совсем нечего было отдать, она ночью все думала о смерти, о том, что пришло время.

Черновы приехали в Тянцзин, потрясенные тем, что они видели при взятии Пекина. Но атмосфера дома № 11 сразу же согрела их. Как только они вошли в дом, они сделались не только жильцами, но членами Семьи. Их сейчас же пригласили поужинать. Бабушка тонкими ломтиками аккуратно резала хлеб, Мать разливала жиденький чай, и интереснейшая беседа оживляла всех. Беседа шла по-русски, то есть говорили на общие и возвышенные темы, принципиально, никогда не снисходя до того, чтоб заняться вопросами и заботами настоящего дня. Говорил, главным образом, профессор.

Так и в данном случае говорилось не о том, что они все беззащитны, больны и стары, что нет денег и, возможно, грозит всем голодная смерть или разные другие ужасы, нет, спорили о том, является ли война неизбежным фактором человеческой жизни, как борьба за существование в природе. И профессор обещал, что в будущем уже не будет войны, а только счастливое существование. Тут Дима прервал профессора:

– Пожалуйста, оставьте еще немного войну, я хочу сражаться.

Миссис Парриш, удивляясь, что ее так надолго оставили одну, решила спуститься вниз. Она была нетверда на ногах и знала это. Увидя в столовой незнакомых, она перешла в другую крайность и, хотя с усилием, вступила в комнату, продвигаясь по прямой линии и с гордо поднятой головой. Черновы и миссис Парриш были взаимно представлены. Разговор перешел на английский язык. С широко раскрытыми глазами внимала миссис Парриш профессору, не все понимая, но очаровываясь. «Если он пьет так, как он говорит…» – думала она и, воспользовавшись паузой, предложила виски-сода, чтоб отпраздновать новоселье. Оказалось, что Черновы совсем не пьют и никогда не пили алкогольных напитков. Миссис Парриш даже рассердилась:

– Никто не пьет в этом доме. – И она ругнулась по-английски.

Мать нахмурилась, Лида хихикнула, Петя встал и сделал шаг по направлению к англичанке. Но профессор, смекнув, мигом спас положение.

– С точки зрения филологической и того, что мы называем морфемой, и ныне модной семантики – наилучшего выражения в бранных словах достигли английские матросы торгового флота. Очевидно, посещая все, даже отдаленнейшие углы света, они изучили их с лингвистической пользой для себя. Главное, что поражает, это необычайная краткость самых сильных их выражений. В присутствии дам, – он сделал общий поклон дамам, – мы не станем углублять тему. Но эта область словесного творчества ждет своего историка и своего поэта.

– Не указывает ли развитие такой поэзии на особо грубые чувства? – спросил Петя, желая все же как-то осадить миссис Парриш.

– О нет, – протестовал профессор, – в японском языке, например, нет совсем бранных слов, а посмотрите на их чувства!

Вошел мистер Сун и попросил разрешения присоединиться к обществу в столовой. И он получил чашечку чая и пил с аппетитом, потому что профессор блестяще доказывал скорое банкротство японской политики и печальный конец ее агрессии.

– Как у вас тут хорошо и весело, – сказала миссис Парриш, – не хочется никуда уезжать.

Напоминание о ее скором отъезде вдруг заставило встрепенуться Диму, и он обратился к профессору с вопросом о том, могут ли собаки, например бульдоги, сделаться вегетарианцами, как, например, Бабушка. Профессор ответил, что могут, но только постепенно, через несколько поколений. «В чем мы – животные – нуждаемся?» – спрашивал профессор. Оказывалось, мы нуждаемся не в мясе или там масле, а в витаминах. Надо только найти их неиссякаемый и дешевый (хорошо бы бесплатный) источник – и человечество освободится от главнейшей своей заботы. Не будет войн. А в лесах и в пустынях будут миролюбиво и в дружбе пребывать ныне еще кровожадные звери. Он нарисовал очаровательную картину семьи бенгальских тигров, живущих исключительно травкой, и тигрицу, приносящую своему малютке как лакомство две-три весенних фиалки.

Миссис Парриш смеялась до слез. Она пробовала спорить с оратором, но он разбивал ее аргументы при самом их появлении, и она крикнула:

– Не верю, но сдаюсь. Больше не возражаю.

Даже Кан, который как-то порхал в отдалении с того момента, как Петя вернулся домой, маячил теперь в столовой, и его круглое лицо, как луна, всходило то здесь, то там в полуосвещенной комнате. Он тоже издавал какие-то звуки – не то протеста, не то одобрения, когда профессор вернулся к теме о войне. Единственным существом, не произнесшим ни звука и не подпавшим под очарование профессора Чернова, была Собака.

И этот мирный вечер в Семье успокоил все сердца, уврачевал раны. Опять казалось, что можно жить и что завтрашний день, несомненно, будет легче, счастливее предыдущих.

Наступила ночь. Половина обитателей дома № 11 уже спала. Профессор и Петя сидели в саду. Петя жадно слушал речи профессора, и перед ним раскрывались новые горизонты: жизнь свободной, независимой мысли, со всем ее величием, отчаянием и красотой.

Внутри обычной жизни открывалась возможность еще одной жизни, и, казалось, вполне не зависящей от внешних обстоятельств. Петя как-то вдруг понял Бабушку. Слушая профессора, он как бы твердой ногой стал на новое и твердое основание после зашатавшейся было под ним земли. Даже лицо его посветлело. Он впервые вздохнул свободно за все эти последние дни. Всходила луна. Из соседнего сада, как их в Семье называли, «счастливых людей» доносился нежный аромат цветов. «Цветут никотины», – в скобках заметил профессор, говоря, собственно, о смерти Сократа. Петя не слыхал еще о смерти Сократа и, слушая, восторгался мучительно и сладко. И голос Бабушки, доносясь из комнаты миссис Парриш, звучал для Пети по-новому, открывая какие-то сокровища человеческой души. Она говорила:

– И увидев, что у Тани начинается цинга, наш тюремщик, солдат-большевик, стал жалеть ее. Но прямо он не хотел выразить этого, потому что я и Таня были «врагами народа». Он принес чесноку и кислой капусты и крикнул: «Ешь!» Она боялась и отказывалась. Тогда он сделал страшное лицо, приставил револьвер к ее голове и крикнул: «Ешь, а то я убью тебя!»

– Кан, – доносился из кухни голос Матери, – надо развесить эти тряпки. Они высохнут за ночь.

«Боже мой! Как прекрасна жизнь!» – подумал Петя.