Текст книги "Жизнь. Книга 2. Перед бурей"

Нина Фёдорова
Жизнь. Книга 2. Перед бурей

© Н. Федорова, текст, 1964

© Издательство «Сатисъ», 2018

Глава I

Минувших дней очарованье…

Жуковский

Постучав и не получив ответа, горничная Глаша приоткрыла дверь и скользнула в комнату Милы.

– Барышня, родители желают вас видеть!

Её голос сорвался на последнем слове. Она, очевидно, была чем-то взволнована. Глаза её сверкали любопытством. Но Мила, занятая тем, что писала в толстой тетради, не заметила ничего, казалось, не слышала и слов Глаши. Она продолжала писать. «Декабрь, 27, 1913.

Наконец я нашла девиз для всей моей жизни:

 
Смерть и время царят на земле.
Ты владыками их не зови.
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь Солнце любви.
 

В. Соловьёв»

Низко наклонившись над своею тетрадью, она перечитывала эти строки, всё глубже вникая в их печально-торжественный, но вместе с тем вдохновляющий смысл. Поставив точку после последнего слова, она глубоко вздохнула. – Барышня, родители желают вас видеть, – повторила Глаша, стараясь поймать взгляд Милы.

Очевидно, ей хотелось сказать больше того, что ей было поручено. Но Мила, не подымая глаз, сделала жест рукой: не мешайте. Нетерпеливо, переступая с ноги на ногу, Глаша почти выкрикнула:

– И не-мед-лен-но!

– Что? – И Мила снова наклонилась над тетрадью. «Всё, кружась, исчезает во мгле»… и мы… и я… когда-то… и останется только Солнце любви… Оно единственное вечно. И если я люблю, я касаюсь вечности… Я потом исчезну… пусть! но я коснулась Солнца любви!»

– Барышня, родители ждут!

– Слышу, слышу, – отмахнулась Мила – и продолжала про себя: «Как я научилась думать! Это с тех пор, как я начала любить. Смерть и время – тёмные призраки, они движутся и за мною. Пусть. Счастье в том, что я вижу Солнце любви».

– Барышня!

– Ах да… Что ты сказала? Родители? Что родители?

– Они ожидают вас в б о л ь ш о й г о с т и н о й! – Глаша пискнула от волнения.

– Иду, – ответила Мила рассеянно.

– Барышня! – выкрикнула Глаша в волнении. – Они же ожидают… желают видеть н е м е д л е н н о и в б о л ь ш о й г о с т и н о й и… – её голос хрипел, как бы сообщая великую тайну, – там г о с т ь!

– Оставь меня. Скажи: иду!

Она встала. Это была уже взрослая Мила. Спокойная грация заменила прежнюю детскую живость движений. Она была очень хороша собой, той нежной, сердечной красотой, которая светит во тьме, напоминая лампаду, зажжённую благочестивой рукой.

Подойдя к старинному венецианскому зеркалу, Мила посмотрела на себя. Её образ выступил перед нею неясно, колеблясь в светло-сиреневой дымке, без резких очертаний, словно там был тихий, раздумчивый день, слегка облачный, слегка пасмурный и необъяснимо печальный: «всё, кружась, исчезает во мгле…»

Вдруг удивление прошло по её лицу. Родители ждут? В большой гостиной? Эти её утренние часы были неприкосновенны: они посвящались чтению, дневнику, письмам. «Да, – вспомнила она, – третий день Рождества… Вероятно, гости… Но в такой ранний час! Странно».

Пригладив волосы, взяв маленький кружевной платочек и положив его в карман своего синего бархатного платья, она направилась в большую гостиную.

«В час папа и мама должны быть на приёме у Линдеров. Мама, вероятно, торопится переодеться и поэтому зовёт меня побыть с гостями».

Спокойно вступив на порог гостиной, она вдруг, почувствовала что-то совершенно необычное в атмосфере комнаты. Было совершенно тихо. Первыми она увидела отца и мать. Они сидели друг около друга, почти касаясь плечом, в странно-формальных, безжизненных позах, словно это были уже не они, а их портреты, завещанные потомству. Отец в парадной форме, мать – как она одевалась для официальных приёмов. Они оба улыбнулись ей неживою, натянутой улыбкой и были никак не похожи на себя.

– Мама! Что случилось? – воскликнула Мила, готовая броситься к ней.

Но мать повела глазами в сторону, как бы указывая на что-то. Быстро обернувшись налево, за её взглядом, Мила увидела гостя: поручик Георгий Александрович Мальцев стоял у окна.

Она увидела его в раме огромного окна, от потолка до полу, на фоне серебристо сияющего снежного сада. Свет зимнего солнца, отражаясь от снега и инея, преломляясь в массивном стекле, делал вид этого человека, его молчаливое присутствие нереальным, относил его в область видений, как часть призрачно-прекрасного пейзажа за окном.

Она сделала шаг вперёд, чтобы видеть лучше. Да, это был он. Как обычно, спокоен, сдержан и слегка печален. При первом её движении он уже шёл ей навстречу.

– Доброе утро, Людмила Петровна.

Она протянула ему свою вдруг похолодевшую руку, и он – вопреки обычаю – наклонившись, поцеловал её холодные пальцы, лишь слегка коснувшись их губами.

В ответ на это необычайное приветствие Мила посмотрела на него широко раскрытыми, испуганными глазами и, в смущении, ответила поклоном, склонив голову ниже, чем полагалось. Она, казалось, благодарила его за поцелуй, сама пугаясь и чувствуя, что её оставляет сдержанность светских манер.

– Мила, иди ко мне, – сказала мать, и голос её звучал так странно, что Мила вздрогнула. – Сядь подле меня. Папа скажет тебе…

Генерал, вместо того, чтобы говорить, вдруг покраснел, смешался и кашлянул несколько раз. Жена смотрела на него, ожидая, и он начал:

– Мила, наш дорогой друг, поручик Георгий Александрович Мальцев делает нам честь: он просит твоей руки. Некоторые обстоятельства, не зависящие ни от него, ни от нас, заставляют его… до некоторой степени… спешить… то есть просить скорого ответа. Ты ещё молода. Но мы – родители – решили, что ответ всецело зависит от тебя. Не желая влиять на твоё решение, мы и передаём тебе предложение Георгия Александровича без предварительного с нами обсуждения, так сказать, без подготовки. Это – твоя жизнь. Реши сама…

Он говорил, и Мила поднималась с кресла. Её лицо приняло испуганно-восторженное выражение. Когда генерал замолк, она быстро побежала к Мальцеву, затем вдруг резко остановилась. Её лицо страшно побледнело. Казалось, она вот-вот упадёт в обморок. Мать быстро подошла и обняла её. Забыв свой официальный тон, она воскликнула в испуге:

– Мила! Что с тобой? Мила! Мила!

Прикосновение материнских рук, её объятие вернули Милу к действительности. Волна радости подхватила её. Э т о б ы л а п р а в д а! То, что ей было сказано сейчас, – правда! Она дрожала от счастья. Это был факт, это была жизнь – и невозможно было не верить. Он делает ей предложение, и нет силы, нет власти, нет в мире ничего, ничего, что могло бы это б ы в ш е е сделать н е б ы в ш и м. Её Солнце любви стояло здесь, у окна, – и она будет его женою. Счастье! И – о Боже! – такой минуты, такой дорогой минуты уже больше не будет, не может быть никогда в жизни.

Она всплеснула руками. Освободившись от объятий матери, она побежала к нему: ответ, ответ, надо скорее ответить, чтоб закрепить… И глядя на него сияющими от счастья глазами, она сказала:

– Георгий Александрович! Я выйду за вас! Я давно люблю вас! Я согласна.

Отец и мать старались скрыть своё смущение от неловкости такого ответа, от неожиданности подобного поведения их Милы. Мальцев без особой поспешности сделал два шага к Миле, взял обе её руки в свои и, спокойно, поцеловал их одну за другою. Казалось, он сделал бы то же и так же, если бы она ответила: благодарю вас, Георгий Александрович, но я отказываюсь быть вашей женою.

Но Мила была ослеплена своею любовью и счастьем. До этого дня он не дал ей повода думать, что он замечает её, помнит её имя. Они виделись редко и только в большом обществе. Он был рассеянно и безупречно, безлично вежлив. Он никогда не сказал ей ничего, что бы выходило из рамок светского разговора. И вот сегодня, сейчас она увидела, что он думал о ней, он делает предложение, он целовал её руки – и это всё правда!

И ещё раз всплеснув руками, она зарыдала от счастья. Счастье, пришедшее так неожиданно… и это спокойное утро, эти немногие слова, эта сдержанность её жениха придавали её счастью ещё большую глубину. Склонив голову, закрыв руками лицо, она плакала, и плечи её по-детски вздрагивали.

Родители Милы в растерянности и смущении старались её успокоить. Генерал первым пришёл в себя.

– Дорогой Георгий Александрович, – обратился он к спокойно стоявшему Мальцеву, – вы слышали наш ответ. Жена и я поздравляем вас и Милу и желаем вам долгой и счастливой жизни вдвоём. Извините нас за эту неожиданную сцену. Это наша вина, родителей. Мила ещё очень молода. Мы сделали ошибку, как неопытные в выдавании дочерей замуж, – пошутил он. – Надо было, конечно, её подготовить, мы же полагали, что верным будет первое движение её ума и сердца. Вы видели это движение, – ещё раз пошутил он. – Итак, извините нас, Георгий Александрович, и будем считать свидание законченным. Пусть Мила побудет одна и успокоится.

Мать Милы, опасаясь, что сцена может принять характер смешного, поторопилась протянуть свою руку на прощанье, добавив с милой светской улыбкой:

– К тому же и вы и мы должны быть у Линдеров к завтраку, в час. Но приходите сегодня вечером. Всё это будет большим счастьем для нас. И мы поговорим о дальнейшем.

Мила между тем старалась овладеть собою. Сияя улыбкой счастья и слезами, она говорила:

– Вы не подумайте, Георгий Александрович… это я так… Я ведь никогда не плачу… Правда, папа?

Отец погладил её по плечу, улыбаясь:

– Помолчи, Мила. Тебе уже нечего к сказанному прибавить. На сегодня вполне достаточно.

Мила встретила глаза жениха, и их выражение удивило её: в них не виделось того счастья, той любви, что кипела в её сердце. Было в них нечто иное, совсем непохожее, что-то вроде жалости, может быть, сожаления, лёгкой печали.

– Благодарю вас, Людмила Петровна, – сказал он, поклонившись и прозвенев шпорами, и снова он поцеловал обе руки Милы тем же спокойным поцелуем. Затем он поцеловал руку генеральши, раскланялся с генералом и, сопровождаемый им, покинул гостиную. Мила и мать остались одни.

– Ах, Мила, Мила! – начала генеральша. – Ну как это можно! Что с тобою? Вот не ожидала от тебя! Подумай, как это могло показаться Георгию Александровичу он ведь так мало знает тебя. Могла услышать прислуга… Узнают в обществе… и именно в тот час, когда достоинство в девушке – главное, а ты…

– Мама! – воскликнула Мила. – О чём ты говоришь! Прислуга! Общество! Какое мне дело! Мы никогда не думали о их мнении.

– Это было прежде. Мы не знаем, как относится к мнению общества Георгий Александрович, его мать. Принимая его предложение, прежде всего думай об этом.

Генерал вошёл, довольный, что сцена закончилась, и начал смеяться.

– Ах, Мила! Обрадовалась, что берут замуж, даже заплакала от счастья!

И вдруг все трое, как это случается только в дружных и согласных семьях, начали громко смеяться.

– Не надо идти в театр… своё «Предложение» в большой гостиной! – задыхался от смеха генерал.

– Но подумай, положение жениха… сцена со слезами…

– Вынес! Он бравый офицер, перенёс не моргнув глазом… Не правда ли, Мила, он не заплакал!

– Да и Мила хороша! – смеялась мать. – Обрадовалась, что придётся покинуть отца и мать!

– Покинуть? Вас покинуть? – вдруг испугалась Мила. – «Усладу»? Нет, я не могу всё это покинуть. Знаешь, мама, мы. его возьмём к нам, и будем жить здесь, все вместе.

– О, Мила, не приучайся думать, что всё будет по-твоему. Муж – глава семьи.

– Да-с, – смеялся генерал, – не рано ли наша дочь заплакала от счастья?

Генеральша тоже овладела собой и заговорила обычным тоном, в раздумье:

– Кто мог ожидать! Наша Мила выходит замуж и делает такую блестящую партию! Даже вчера, – обернулась она к мужу, – когда вы мне сказали, что поручик Мальцев желает нас видеть, обоих, и в такой час, так официально… я понимала, что едва ли может быть иной повод для этого… и всё же не верилось мне и не верилось, да и вы сами только пожимали плечами. Я ведь не решилась и намекнуть Миле, чтоб нам всем не попасть в смешное положение…

– Что касается смешного положения, то мы в него всё-таки попали, – смеялся отец.

– И затем, – продолжала генеральша, – встречались они редко и только случайно. Я не замечала ничего преднамеренного с его стороны…

– Удивительно, – шутил отец, – видел же он в столицах и за границей девушек покрасивее Милы, зрение у него, что ли, слабое?

Мила слушала, как ребёнок слушает чудесную сказку, которую ему рассказывают в первый раз.

– Мама! Вы догадывались вчера?! И вы могли молчать! Вы отняли у меня столько часов счастья!

– Хорошо, а если бы мы ошиблись? Как бы ты плакала тогда, – шутил отец.

– Папа, но теперь это наверное? Наверное?

– Вернее и быть не может – слово офицера!

– Но довольно, – решила генеральша. – Нам надо к Линдерам. Мила, пойдём к тебе на минутку.

В комнате Милы она прежде всего дала ей валериановых капель, с улыбкой: «Пей, невеста!» – а потом вздохнула:

– Какая жалость, что именно сейчас я не могу побыть с тобой!

– Но почему? Разве нельзя остаться дома?

– Сегодня нельзя. Это предложение, твои слёзы, наше отсутствие… Могут возникнуть толки…

– Но нам что? Пусть возникнут!

– Ещё раз, Мила! Теперь ты должна очень считаться с мнением общества. Ты вступаешь в родство с Мальцевыми. Они почти не знают нас и тебя. Мы не знаем их отношений к людским толкам. Они принадлежат к высшему столичному кругу. По крайней мере, хотя бы на первое время надо быть очень осмотрительными. Когда они больше узнают тебя, полюбят, конечно… Но твоя будущая свекровь больна. Это она настаивает на возможно скорой свадьбе…

– О, душечка! – воскликнула Мила.

– Но, Мила! Как ты ведёшь себя!

– Мама, не буду… Я выпила капли! Что дальше?

– Дальше? Ты принимаешь самое серьёзное решение во всей твоей жизни. Не надо шутить. Ты правда чувствуешь, что это будет твоим счастьем? Дай мне хорошо посмотреть на тебя. Дай я тебя перекрещу, мой ангел! Храни тебя Владычица! Побольше будь одна. Старайся хорошо разобраться в своих мыслях и чувствах. Если на душе у тебя смутно, свадьбу надо отложить…

– Отложить?! Ни за что! Он ведь может раздумать! Мама, что во мне? Есть лучше, богаче, красивей. Нет, нет, свадьбу нельзя откладывать!

– Положительно, Мила, сегодня ты поражаешь меня! Ну скажи, почему ты плакала?

– Почему! Я плакала от счастья. Я давно его люблю. Не подымай так брови: полгода в него влюблена… Я влюбилась в него давно, на моём первом балу. И вот, я расту, и любовь моя всё растёт и растёт со мной. А надежды, знаешь, никакой. Я молчала. Я начала вести «Дневник моей единой любви» – и мне нечего было в него записать, то есть всё о том, какие мои чувства, но ничего с его стороны, никаких фактов. Мы с ним виделись редко, и со мной он был совершенно как со всеми другими. Любовь моя ничем не питалась. И знаешь, мама, я думала – придёт день, и я услышу: поручик Мальцев женится на такой-то! Я готовилась: как переживу этот день, и переживу ли! Конечно, у меня есть ты, папа, братья, тётя, но я знала, что не полюблю никого больше и стану жить в одиночку, как тётя. Я горевала. Ты сама замечала, мама. Ты говорила: «Как переменилась наша Мила! Ходит тихо, говорит медленно». Ты даже думала – малокровие, и хотела везти за границу. А это было от горя. Ты не улыбайся! – говорила она, дрожа от волновавших её чувств. – На днях вижу, папа читает книгу и очень смеётся. Я взяла книгу к себе на ночь, чтобы тоже развлечься и посмеяться. И знаешь, мама, я проплакала всю ночь. Это был роман «Старая дева» Бальзака. Ты читала? Ты помнишь, как она упала в обморок, когда узнала, что их гость женат? П о ч е м у это смешно? Почему из всех страданий одно только горе старой девы вызывает смех? И даже у нашего доброго папы! И я увидела свою судьбу: быть несчастной старой девой и от этого всем казаться смешной! И я решила быть гордой, скрывать и скрывать мою любовь. Решила забыть. Стараюсь – никакого результата. Утром я просыпаюсь, и любовь моя просыпается со мной. И вот, мама, пойми, как он благороден сердцем! Он мог три года слегка ухаживать за мной – и я бы три года мучилась: увижу? что он мне скажет? Я бы стала ужасно ревновать: с к е м он говорит? ч т о он говорит ей? А он избавил меня от этих унизительных страданий. Он поступил по-рыцарски. Он пришёл и предложил мне свою жизнь, любовь и сердце. Мама, ты поняла? Ты больше не будешь спрашивать, почему я плакала?

– Поняла. – А про себя она подумала: «Боже, как мы мало знаем наших детей! Как мы упускаем из вида, что они вырастают! И это Мила, о которой я знала только, что больше всего на свете она любит фисташковое мороженое!»

Вслух она сказала:

– Слава Богу, что всё так хорошо закончилось, или, лучше сказать, так хорошо началось. Теперь мне надо идти. Завтра утром встанем пораньше и после ранней обедни отслужим молебен. А сейчас успокойся и отдохни. Кстати, Полина придёт сегодня. Пересмотри с нею модные журналы, тебе понадобится много нарядов теперь. Затем пусть Глаша причешет тебя к вечеру. Георгий Александрович будет к вечернему чаю.

– Мама, – сказала Мила в ответ, – не странно ли это? Случилось такое необычайное дело, а мы – по-прежнему: ты – в гости, придёт Полина… Ведь всё-всё должно бы перемениться в нашей жизни сегодня. Надо всё бы забыть и думать только об этом и праздновать…

– Мы и начнём сегодня вечером, когда придёт Георгий Александрович, а сейчас – до свидания, невеста!

Глава II

Покинув Головиных, поручик Мальцев пошёл пешком, прямо, не глядя перед собою. Он шёл по направлению к казармам.

Итак, решено. Он сделал предложение. Оно было принято. И эта девушка, заплакавшая от счастья, будет его женою. И ещё раз он спросил себя: нужно ли было это делать?

Он шёл, не замечая и не узнавая прохожих. За «Усладой» начиналось поле, затем шли квартиры высших военных чинов полка, полковое собрание, церковь, контора, библиотека, полковой сад и, наконец, солдатские казармы; за ними кончались постройки и расстилалась равнина. В этот зимний морозный день она покоилась и уходила вдаль белым, сияющим, умиротворённым пространством. К этой равнине, к её безжизненному покою поручик Мальцев и направлял свои шаги. Ему хотелось быть одному, в месте, где нет движения, нет людских голосов, чтобы разобраться в том смутном и неприятном впечатлении, которое осталось у него после посещения Головиных.

Он прошёл, не заметив, мимо дома Линдеров, куда уже начали собираться гости, и экипажи их вытягивались в линию по улице. Так же рассеянно прошёл он мимо казарм, не отвечая солдатам, вытягивавшимся в струнку, отдавая ему честь. Это было необычайно, и солдаты провожали его удивлёнными взглядами. Они любили поручика Мальцева за его корректность, справедливость, за полное отсутствие в нём искательства перед высшим начальством, за его всегдашнюю готовность взять сторону солдата, а не высшего чина. Они также любили его за красивую наружность, за его статность, хорошие манеры, за его богатство и щедрость. Им гордились.

Он шёл своим размеренным шагом, не замечая, что затуманилось небо и начал падать снег. В воздухе стояла та же задумчивая и слегка печальная тишина, что и в его душе. Он сливался с нею, и она, умиротворяя, баюкала его. Мысли его потекли стройным порядком.

Внешне всё было ясно, логично и просто. Он женится, уступая настояниям больной, умирающей матери. Она хочет увидеть его женатым, устроенным в семейной жизни. Их на свете всего двое: мать и сын. Она, умирая, не хочет оставить его одного. Она опасается, что он ещё глубже уйдёт в своё одиночество и не женится вовсе. Она уверена, что жена и дети дадут настоящий смысл и интерес его жизни. Она торопит его, желая, прежде брака, увидеть его невесту, увидеть, какая жена, какая семья ожидают его. Времени мало, она настаивает, чтобы он поспешил. Послушный и любящий сын, он согласился. Он выбрал невесту, как советовала мать: молодую, здоровую, из хорошей семьи и с безупречным именем. Богатство, высокое положение в обществе, связи для Мальцевых не имеют значения.

Он так и сделал, и предложение его принято.

Это – внешнее положение вещей, но в его внутреннем мире, в его сердце не было ни простоты, ни ясности.

С некоторых пор, без всякой отчётливо видимой причины, жизнь тяготила его. Он в ней не испытывал радости и не видел смысла. Жить дальше казалось ненужным: он ничего не любил, ни к чему не стремился, ничего не желал. Людей он сторонился, многих открыто презирал; книги перестали его занимать; религия давно потеряла для него всякий смысл, о бессмертии за гробом он мог думать только с улыбкой. День смерти неизбежен, и если жизнь утратила смысл – зачем ждать? Почему бы не приблизить к себе этот день? Не смешно ль трусливо ожидать старости, болезней, постепенного физического разложения, когда можно одним движением руки прекратить жизнь теперь же и уйти прилично – молодым и здоровым.

Он всё больше искал одиночества, покоя и тишины – преддверия небытия. Небытие привлекало его – завершённая тайна, а жизнь – случайна, нечистая накипь на её краях. Небытие – родная душе стихия, всё живое уходит туда. Туда! Туда! Жизнь – жалкая, неловкая, неудачная поза, ложь, игра с невидимым партнёром, заведомо битая карта. Но небытие – первичное состояние, и к нему естественно льнёт душа человека. Она предвкушает его во сне и только так отдыхает.

Он полюбил дни как сейчас, без солнца, без звуков, без примет жизни, как это ровное чистое снежное поле пред ним. Чем меньше связей с миром, тем легче и лучше. У него их было немного: мать, лошадь, денщик, револьвер.

Он не имел жалоб ни на кого, ни на что. Судьба, в насмешку, одарила его всем, что обычно делает человека счастливым, всем тем, чего люди желают и ищут. Но ему ничего не было нужно. Жизнь сужалась пред ним, тропинка становилась всё темнее и уже: к одному – к небытию, к уходу из жизни.

Этим всем он ни с кем не делился. В его положении было бы смешным выглядеть трагически. Он понимал это, старался выглядеть как все и казался только рассеянным и усталым. Для себя он предполагал объяснение: возможно, родился с пониженным чувством жизни – дитя от несчастливого брака. И хотя для всех посторонних он продолжал ещё быть всё тем же – молодым, здоровым, красивым и сильным, – сам себя он видел иначе. Для себя он был грустный и сморщенный неразговорчивый карлик, кому чужд был пафос человеческой жизни. Только мать отчасти угадывала это – и торопилась привязать его туже к тому, что есть человеческий жребий на этой планете.

Он знал: товарищи его не любили. Отчасти из зависти: он был всех богаче и имел связи в высшем обществе столицы; отчасти оттого, что он не мог быть тем, кого называли «рубаха-парень», не жил со всеми нараспашку, не откровенничал, не слушал и не рассказывал любовных историй, настойчиво избегал и карт, и кутежей. Его появление даже связывало его товарищей, понижало их веселье. Он был чужой. Его чувствовали пришельцем, критиком. Никто, однако, не сомневался в его благородстве, смелости, честности, но они выражались в такой холодной, корректной форме, что этим своим превосходством только стесняли и раздражали других. Его избегали. За глаза его называли «опасный человек», но в глаза никто бы не решился на такую шутку.

Но именно за те же качества его любили солдаты. Для женщин он был неотразим, и его холодная, безукоризненная, совершенно одинаковая ко всем – дамам, барышням, красивым, молодым, старым, уродам – вежливость и очаровывала их и приводила в отчаяние.

В полковой жизни не было секретов. При желании можно было знать всё обо всех в их частной жизни. О Мальцеве знали, что в прошлом, в первой поре своей юности, он кутил, ухаживал, играл в карты, а потом всё это бросил. Отсутствие чего-либо мало-мальски скандального в его настоящей жизни – при его возможностях! – казалось удивительным, странным. Уже третий год как он был в полку – и ничего! Он бывал там, где служебное положение обязывало его бывать, делал что полагалось, говорил, что было необходимо, – ни больше и ни меньше. Эта его безупречность тоже создавала ему недоброжелателей среди мужчин: она понималась как высокомерие, как нарочитая надменность. Но всем было также вполне очевидно, что он не старается выдвинуться, не ищет карьеры, никому ни в чём не стоит на дороге, – за это его ценили и терпели.

Жениться он не собирался, и сегодняшний шаг был уступкою матери. Он избрал Милу, понимая, что именно она и понравится его матери.

В детстве, живя дома, он, как и многие дети, не задумывался о семейных отношениях в доме. Там царил порядок, немногословная вежливость, однообразие, комфорт, тишина. Его определили в военную школу, и он стал только гостем в семье. Он был уже офицером, когда отец умер. Однажды, по дороге на манёвры, не предупредив, он заехал домой. Его не ожидали. Имея всего два-три часа свободного времени, он торопился и прошел прямо на половину матери, в ее гостиную. Там он услышал её голос, она с кем-то говорила в своей спальной. Он сел в кресло, ожидая, когда она выйдет, не желая мешать.

Скорбный тон голоса удивил его. На что она могла бы жаловаться? Она говорила: «Покоряюсь Божьей воле… принимаю безропотно, как принимала несчастье всей моей жизни. Вижу, что после тяжкой жизни меня ожидает мучительный конец. Поддержите меня молитвой: я совсем одинока. Около меня нет родного человека. Один сын у меня, но он всегда вдали, и у него нет ко мне сердечной привязанности…»

Он понял, что мать говорит со священником. Возможно, это была исповедь, так как священник начал вслух читать молитву.

Жорж на цыпочках ушёл из гостиной.

Услышанное поразило его. Он прежде никогда не думал, чем была жизнь матери. В сердце его впервые проснулась к ней жалость и нежность…

Затем он увидел её. Она выглядела уже обречённой. «Рак печени, – сказала она ему, улыбаясь, и ничто в голосе её, ни в тоне не напомнило, как она говорила со священником. – Не огорчайся, надо же от чего-то умирать человеку. Смерть для всех неизбежна, как бы она ни называлась, эта последняя болезнь». Она говорила спокойно, полушутливо.

«Так она всегда говорила со мною, – вспоминал Жорж, – она ни с кем не делилась горем. И теперь она должна была позвать чужого человека и у него искать утешения. Мне она не станет жаловаться, ни плакать передо мною. Она думает, что я чёрств и её жалобы вызвали бы во мне только досаду».

Жалость и нежность к ней всё подымались, всё росли в его сердце. Он продлил отпуск, оставался с ней, сколько мог. Но он не был способен к сердечным излияниям, не склонен к проявлению чувств. Он не сказал ей ни одного из тех простых, но от сердца идущих слов, какими другие дети говорят с матерью. Взамен он окружал её молчаливой заботой и вниманием, оставаясь часами с нею, не выходя из дома.

Наконец она решилась поговорить с ним откровенно.

Она просила его жениться: «Пока я жива». Она просила его переменить образ жизни, оставить военную службу.

– Ты будешь всегда одинок в военной среде. Она не по тебе. Женись, путешествуй. Поезжай на юг, в наше имение, займись хозяйством. В деревне легче и проще сходятся люди, возникает дружба. У тебя будет семья, дети, полезный труд. Ты увидишь, как прелестна будет жизнь, если ты выберешь в жёны девушку по сердцу. Помни, в человеке главное – характер. Женившись, ты живёшь с характером жены, не с её умом или красотой. Выбирай простую сердцем и добрую. Если женишься скоро, она побудет со мною в мои последние минуты. Я буду любить её, я буду видеть ваше счастье, и мне легче будет переносить болезнь. Я умру спокойно.

Он соглашался со всем, что она говорила, он обещал. Теперь, когда мысли его обратились к ней, он увидел в прошлом многое, о чём прежде не думал: тяжёлый характер отца, его эгоизм, его мании, всегда приглушённые голоса прислуг, припадки тихого отцовского гнева по самым ничтожным причинам – и её всегдашняя покорность, её молчание. И он, сын, никогда, ни разу, не подошёл к ней с нежным словом. Нет, он был лишь корректен, сдержан и вежлив. И теперь, лишь бы загладить прежнюю холодность, он соглашался на всё. А она, как дитя, светлея лицом, благословляла его на женитьбу, на грядущее счастье.

Уехав, он готов был забыть свои обещания, но она всё писала, напоминала, просила. Он получил письмо от её доктора: конец близился и был неизбежен. А она писала: «Живу, стараюсь дожить до того дня, когда увижу тебя с твоею женою, здесь, в доме, у моей постели». Он решил уступить её просьбе и стал выбирать невесту. Дело было нелёгкое. Провинциальная сентиментальность и манерность барышень его отталкивали. В моде были «загадочные», неудовлетворённые натуры, а также трагические и декадентские. Он содрогался при мысли связать себя и жить с существом подобного рода. Зайдя как-то раз к Головиным, в день, когда не было других гостей, он был привлечён и очарован их простотой, сердечностью и весельем. Главное для него – в них не было ничего деланного, ничего смешного. Головины ни за кем не тянулись, ничего не разыгрывали, ни перед кем не заискивали и никому не завидовали. Тётя Анна Валериановна ему особенно понравилась, но она была много старше, в невесты не годилась. Мила показалась ему простушкой, но безобидной, приветливой и скромной, без поз и кривляний. Братья её – джентльмены. Женясь на Миле, он мог не стыдиться её родни, не избегать их. Он был уверен, Мила понравится его матери. И это, главным образом, решило судьбу Милы.

Георгий Александрович не был влюблён. Мила лишь казалась ему наиболее цриемлемой из всех барышень его круга. К тому же ему приятна была и атмосфера «Услады». Он надеялся, что Мила сумеет и свой дом поставить по тому же образцу. Хотя и влюблённая в него тайно, Мила и при нём держалась спокойно, без кокетства, не стараясь казаться интересной, она была даже слегка застенчива, но с большим достоинством. Ему нравились её манеры.

Но сегодня… Поведение Милы, её экзальтированность («Я давно люблю вас!») неприятно его поразили. Он начал бояться, что сделал ошибку. Он уже почти сожалел о своём выборе. И только мысль, что сегодня, сейчас он пошлёт телеграмму матери, радовала его. «Пусть, там будет видно, но сейчас…» И он думал о том, что немедленно надо отправить невесту в Петербург, чтоб она познакомилась с его матерью и погостила у ней. Он был уверен, что Мила будет почтительна, приветлива и ласкова с нею, и это говорило в пользу его выбора. Что касается её восторженности, её порывистости, тут необходимо сразу же принять меры: тактично, без слов, своим поведением дать ей понять, что он не любит сцен, враг сентиментальности, считая её смешной и излишней. Пока Мила только его невеста, легко будет держать её на расстоянии, это даже и принято. Когда станет женою, ей можно будет и прямо сказать, что слёзы вообще неприятны, в восторженности и взволнованности нет достоинства. А пока, если она обратит свои нежные чувства на измученную недугом мать, то, возможно, именно это и обрадует тяжко больную, одинокую женщину.