Текст книги "Михаил Лермонтов: тайны судьбы и творчества"

Придуманная родословная

Интересный факт: повитуха, принимавшая роды, едва взглянув на новорожденного, сказала, что он своей смертью не умрет. Едва родившись, уже был приговорен. Вдобавок ко всему родственники, нарушив семейную традицию Лермонтовых при наречении младенцев мужского пола чередовать имена отца и деда, назвали его не Петром, а Михаилом – в честь другого деда, Арсеньева, того самого, что покончил с собой на праздновании именин дочери.

Совсем недавно, в ноябре 2006 года, была обнародована на русском языке еще одна «тайна – тайна рождения» Лермонтова. В Интернет-журнале «Русский глобус» (издается в Чикаго, США) под рубрикой «Литературоведение» была опубликована статья американо-еврейского писателя Моше Надира (Исаак Райз в 1898 г. в возрасте 13 лет эмигрировал в Америку, умер в 1943 г.) «Тайна Лермонтова». Моше Надир пишет, что юного поэта буквально изводила родословная со стороны отца. Этот факт мы и без него знаем, поскольку тема Лерма и Лермонта давно описана в советском литературоведении. Но американец уверяет, что Ираклий Андроников, самый авторитетный исследователь жизни и творчества Лермонтова, намеренно не ворошит проблему рождения поэта, а сначала III отделение, затем и КГБ все материалы, связанные с рождением Лермонтова, изъяли из архивов. Чего же добивается исследователь? Позволю себе цитату: «Если мы поставим перед собой портреты двадцатишестилетнего Юрия Петровича Лермонтова и его восемнадцатилетней жены Марии Михайловны, а затем сопоставим с портретом двадцатичетырехлетнего Михаила Юрьевича Лермонтова, то при всем желании не обнаружим ни малейшего сходства между ними, ни в общем облике, ни в чертах, ни в окраске волос и кожи. Более того, мы неизбежно придем к заключению, что на последнем портрете изображен человек другой национальности. В частности, это может быть испанец, итальянец, француз, наконец, еврей, но никак не русский и не представитель северных стран». В этом и состоит вся соль статьи – доказать, что Лермонтов был еврей. Хотя, каким образом еврей Моше Надир мог забыть, что согласно Талмуду национальность определяется по матери, а не по отцу, а уж Елизавету Алексеевну, бабушку поэта, во внебрачных связях даже Надир не обвиняет. Этим портретным несходством и объясняет автор статьи поиск Лермонтовым истинных своих корней – сначала шотландца Лермонта, которому посвятил стихотворение «Желание», а затем испанца Лерма.

Внешнее несходство американо-еврейский автор кладет в основу семейного конфликта Лермонтовых. Он смело предполагает, что когда Юрий Петрович увидел, что у сына черные глаза, кожа смуглая, да родился он на «два-три месяца» раньше срока, то «юридический отец» начал пить, играть, вымогать деньги у богатой тещи… А юный Лермонтов, проникнув в семейные тайны, разочаровался и в шотландцах, и в испанцах, стал обращаться к еврейской тематике, хотя «ни одного еврея в его окружении не было». Откуда же подобное влечение, если не зов крови? Да и пишет поэт, умиляется представитель богоизбранного народа, о его соотечественниках только с положительной стороны: «все герои еврейской национальности представлены как люди добрые, честные и отзывчивые к чужому горю… Лермонтов пишет характеры этих героев с такой любовью.». Однако самым загадочным является то обстоятельство, нагнетает страсти Н. Моше, что, в отличие от испанской тематики, поэт в последующие годы неоднократно возвращается к еврейской тематике. «И это тем более удивительно, если учесть, что на протяжении своей жизни поэт не имел никаких контактов с людьми еврейской национальности. До четырнадцати лет он жил в Тарханах под неусыпным оком своей бабушки и если в кои веки забредал какой-нибудь мелкий торговец, в барский дом его, конечно, не пускали. Среди соседей и университетских друзей также не было ни одного еврея, что их не было среди юнкеров и гвардейских офицеров – можно не сомневаться. И тот факт, что Лермонтов неоднократно возвращался в еврейской тематике, уже по сам по себе является уникальнейшим явлением в русской поэзии и говорит о многом. Невольно возникает вопрос: какими корнями питалось это внутреннее влечение поэта к еврейским мотивам?»

Полет фантазии Надира остановить трудно, недаром он известен в своей среде как автор фантастических рассказов. Если бы он был литературоведом, то непременно знал бы, что, по крайней мере, с одним евреем Михаил Юрьевич был хорошо знаком: Ансельм Левиз был домашним доктором в Тарханах и сопровождал Лермонтова на Кавказ, а затем в Москву. А почему бы не предположить, что юноша, искавший идеал в прошлом не только Шотландии, Испании, России, Италии, мог найти положительные примеры в Священной книге, знание которой в те времена было обязательным? Но это так, к слову.

Мне бы хотелось защитить от грязных нападок претендующего на новизну мышления автора мать Лермонтова – Марию Михайловну. Надир Моше уверяет, что к моменту женитьбы Ю. П. Лермонтов не был избранником сердца Марии Михайловны, сердце ее принадлежало другому (но не уточняет, кому именно), а являлся кандидатурой, подысканной и навязанной столыпинской родней – «во имя спасения чести семьи». Как бы ни было велико желание Моше найти в крови великого русского поэта гены своей нации, умозаключения нельзя строить на домыслах извращенного сознания. Можно апеллировать только к фактам.

Мария Михайловна воспитывалась глубоко верующей матерью, о которой никто из современников не сказал ни одного плохого слова – она пользовалась уважением не только окружающих, но и власть предержащих. Марии было 17 лет, когда она вышла замуж за Юрия Петровича, скромного отставного капитана, по страсти, сломив сопротивление матери, которая считала избранника и, как оказалось, была права, недостойной партией для ее дочери. Браки по страсти редко бывают счастливыми. Об этом знала и Елизавета Алексеевна, также вышедшая замуж по сильной страсти.

Как пишут современники, обе женщины не отличались красотой, зато мужья их были красавцами. Мария Петровна разделила судьбу своей матери – так же, как и она получила осложнение после родов, что способствовало охлаждению супруга. Как пишет Зиновьев, учитель Михаила Юрьевича, часто общавшийся с Елизаветой Алексеевной, муж любит жену здоровую. Об этом же гласит и русская народная пословица.

Елизавета Алексеевна после родов заболела женской болезнью, и муж потерял к ней интерес. Он открыто крутил роман с соседской по тархановскому имению госпожой Мансыревой и отравился на глазах жены и дочери, когда любовница не смогла придти на новогодний маскарад (в дом к законной жене! На елку, устроенную собственной дочери), потому что вернулся из армии ее муж. Как доложил посланный за любовницей крепостной, в доме уже все спали, свет был погашен. Видимо, картина, которую вообразил бесстыдный любовник, была так ужасна, что он предпочел умереть.

А Мария Михайловна была болезненной, слабой, и осенью 1814 г. ее здоровье так ухудшилось, что ее срочно повезли из Тархан в Москву, где она и родила в ночь со 2 на 3 октября. Что касается сроков рождения Лермонтова, то можно прочитать в книге профессора И. М. Андреева (псевдоним Ивана Михайловича Андреевского, доктора медицины, философии, литературы, богословия), что, проведя несколько месяцев в Петербурге и Москве (с февраля по май 1814 г.), молодые вернулись в Тарханы, то есть что в феврале они уже были супружеской парой. И даже если их брак не был заключен в январе (или в декабре), ничего крамольного в рождении сына нет – беря во внимание ухудшение состояния Марии Михайловны и срочный отъезд в столицу (заметим, что передвигались в ту пору в каретах по большакам и проселочным дорогам, что женщине на сносях здоровья не прибавляло) и тот факт, что мальчик родился слабеньким и в детстве много болел, он вполне мог родиться на две-три недели или месяц раньше, что случается очень часто.

И уж если продолжать бесстыдно копаться в семейных тайнах, то почему бы господину Моше не предположить, что юная дева, пылко влюбленная, чтоб окончательно победить сопротивление знатной родни, отдала своему избраннику до венчания не только сердце? Почему здесь должен быть кто-то третий?

К. Шугаев пишет, что «Юрий Петрович охладел к жене по той же причине, что и его тесть к теще; вследствие этого Юрий Петрович завел интимные отношения с бонной своего сына, молоденькой немкой, Сесильей Федоровной, и, кроме того, с дворовыми.»

Естественно, об измене мужа Мария Михайловна догадывалась, поскольку он и не очень скрывался, а однажды застала мужа в объятиях Сесильи, что возбудило в ней страшную, но скрытую ревность, а тещу привело в негодование. Возвращаясь из гостей из села Кошкарево, в пяти верстах от Тархан, Мария Михайловна стала упрекать мужа в измене, выведенный из себя этими упреками, пылкий и раздражительный Юрий Петрович весьма сильно ударил кулаком по лицу жену. Понятно, что прежних отношений в семье быть не могло. С этого времени с невероятной быстротой развивалась болезнь Марьи Михайловны, перешедшая в злую чахотку. Вот почему мать Лермонтова угасала в слезах – потому что пылко любя мужа, испытывала муки ревности и терпела оскорбления. А не потому, как утверждает Надир Моше, «… презираемая мужем, третируемая многочисленной родней, знакомыми, возможно, и родною матерью – женщиной сурового нрава, она проводила все дни в слезах»… и «она втайне искала своей смерти».

После рождения сына Юрий Петрович, «привыкший к рассеянной жизни, начал тяготиться размеренной жизнью в Тарханах и стал надолго уезжать „по делам“ в Москву или в свое тульское имение. Любитель веселья, вина, карт и женщин, он перестал обращать внимание на болезненную слабеющую жену». Но, несмотря ни на что, Мария Михайловна его прощала, и когда он уезжал надолго, писала в альбоме своем стихи, ему посвященные:

 
Кто сердцу может быть милее,
Бесценный друг, тебя?
Без воздуха могу скорее
Прожить, чем без тебя!..
 

Как-то в альбом своей дальней родственницы Мария Михайловна записала: «Любить – вся моя наука». И как видим, это не просто слова. Так всем сердцем, до самозабвения, она и полюбила отставного красавца, отца Лермонтова. Отдавала себя всю, без остатка, прощала, мучилась, ревновала… Мы помним, что она вышла замуж, переломив сопротивление родни, показав силу своего характера, т. е. муженек ей дорого достался. «Без воздуха могу» жить, а без тебя – нет. Естественно, что и от любимого она ожидала искренней любви. Но как судьба смеется над нами! Как пишет М. Марич, Юрий Петрович считал, что любит свою жену. Но вопрос, что он вкладывал в это понятие! Той духовной составляющей, когда о любви говорят глаза и даже молчание, юная жена не нашла в своем избраннике. Это был человек поверхностный, лишенный нюансов. И обиды жены ему были непонятны. А потом еще эта наследственная болезнь… И молодая женщина, и без того слабая здоровьем, буквально сжигала себя, чувствуя отчуждение, холодность мужа, а потом и физическую измену.

Мать Лермонтова, Мария Михайловна, пишет профессор И. М. Андреев, была чрезвычайно и многообразно одаренная женщина. «Она имела исключительно приятный и выразительный голос и пением своим обвораживала окружающих. Она хорошо рисовала, прекрасно играла на фортепиано, любила поэзию и сама писала неплохие сентиментальные стихи, на русском и французском языках. А главное – она была глубоко религиозна. Все таланты Лермонтов унаследовал от матери. а бабушка же была для будущего поэта добрым гением. И перенести все выпавшие на ее долю страдания смогла только потому, что была глубоковерующей православной христианкой».

Зять возненавидел тещу за то, что она защищала свою дочь, не стесняясь в самых резких и колких выражениях (думается, еще и потому, что испытала весь ужас обмана на себе). И стал угрожать ей увозом жены и сына в свое имение. И тогда Арсеньева решила не пожалеть денег, чтобы откупиться от наглости зятя. На девятый день после похорон жены Юрий Петрович уехал в свое поместье и лишь изредка приезжал в Тарханы, запугивая свекровь намерением забрать Мишу к себе.

По-своему трактует Моше Надир и стихотворение, написанное поэтом после смерти отца, как он говорит, приемного. «Оно изобилует зашифрованными местами и завуалировано намеками, затрудняющими их понимание и, скажем прямо, сбивающими с толку читателя». И в качестве примера приводит следующие строки:

 
Дай Бог, чтобы как твой спокоен был конец
Того, кто был всех мук твоих причиной!..
 

И далее:

 
Мы не нашли вражды один в другом,
Хоть оба стали жертвою страданья!
 

«Анализ этих зашифрованных в значительной степени стихов позволяет нам сделать закономерный, хоть и неприятный для нас вывод: чем больше он (Лермонтов) проникает в тайну своих родителей, тем менее разговорчив становится, словно „сыновняя этика“ накладывает на него свое вето». А дальше, не задумываясь, этично это или нет, но автор статьи прямо говорит, что Ю. П. Лермонтов «был пьяница, игрок», воровал нарисованные сыном картины и пропивал их… Он уверяет, что поэт считал себя виновником распада семьи. Почему? Да все из-за цвета глаз. Вот так слова выдергиваются из контекста судьбы и истории, и им придается совсем иной смысл.

Чтобы там ни измышлял Надир Моше, известно, что Михаил Юрьевич Лермонтов в течение всей своей жизни не переставал питать глубокую преданность отцу, а когда он умер – его памяти. Сохранилось письмо четырнадцатилетнего поэта, стихотворения более зрелого возраста – и всюду одинаково образ отца овеян всею нежностью сыновней любви.

Надо ли удивляться тому, что Лермонтов любил своего отца, какой бы он ни был? Мать умерла, когда Мише не было и двух с половиной лет, а отец был живой, да еще овеян ореолом мученичества – вынужденный жить вдали от сына. Истинные черты пехотного капитана скрывали от мальчика, щадя его воображение и сыновние чувства. По крайней мере, Елизавета Алексеевна весьма деликатно обставила историю с заемными письмами – на самом деле она откупалась несколько раз крупными суммами от «любящего» отца, только чтобы Миша остался у бабушки. Значит, были у нее основания не отдавать ребенка отцу. И он брал эти деньги! Когда Лермонтову исполнилось 16 лет и он должен был переехать жить к отцу, юноша, несмотря на то что любил его, остался с Елизаветой Алексеевной, из благодарной любви и жалости к бабушке, для которой разлука с внуком была равносильна смерти. А отец с тех пор больше не встречался с сыном. И только за полгода до смерти написал ему последнее письмо – «Завещание». Наверное, еще одна попытка завоевать симпатии сына, но в этом письме, правильном, продуманном, нет искренности, нет любви. «Скажи ей (бабушке), что несправедливость ее ко мне я всегда чувствовал очень сильно и сожалел о ее заблуждении, ибо, явно, она полагала видеть во мне своего врага, тогда как я был готов любить ее всем сердцем, как мать обожаемой мною женщины… Но Бог да простит ей ее заблуждение, как я ей его прощаю». И ни слова о матери поэта, незлобивость и кротость которой, несмотря на все муки, которые она претерпела от измен и грубости мужа, Лермонтов глубоко понял, оценил и на всю жизнь запомнил.

А после таинственной смерти отца написал трогательное стихотворение, в котором проявил себя как любящий и благородный сын, прикрывший далеко не приглядную духовную наготу своего отца грустными всепрощающими словами вслед за своей матерью – «не мне судить, виновен ты иль нет». А разве мог по-другому сказать юноша, воспитанный в религиозной семье и живший в родстве с небом, юноша, видевший Бога?

Лермонтов не верил сплетням об отце, которые оказались достоверными фактами. Из официального запроса (по поводу установления факта дворянства) стало ясно, что у Юрия Петровича, кроме Михаила, была дочь и еще малолетний сын Александр. Когда Михаил подрос, он узнал, что отец был косвенным виновником смерти его матери.

Есть и другие, не менее оригинальные пассажи в творении Моше Надира. Автор утверждает, что Лермонтов ненавидел Россию и всю жизнь искал себе достойную Отчизну. В доказательство говорит о «странной любви» поэта к родине, в «которой он имел несчастье родиться», противопоставляя ей восхищение Кавказом, в котором все прекрасно!

Это умозаключение американо-еврейского писателя можно было бы оставить без комментариев ввиду его дичайшей глупости. Лирика Лермонтова пронизана тоской по Небу, по горним высям, где душа наконец обретет покой. Но причем здесь ненависть к России? Стране, в которой – ни в Испании, ни в Шотландии, ни на Кавказе (на котором его убили) – он слышал Бога и как «звезда с звездою говорит»? Можно недолюбливать царя, который сегодня правит, можно презирать маскарадную толпу, но разве этим исчерпывается понятие родина?

Со школьной скамьи мы помним, как Лермонтов идеализировал прошлое России, воспевая героев Бородина, простого московского купца, не побоявшегося вступиться за честь семьи и убить в честном поединке любимого царского опричника.

К 1841-му году, навоевавшись не по своей воле, насмотревшись на смерть товарищей и детей гор, Лермонтов оценил простоту исконной России, из которой его заставили уехать. В стихотворении «Родина» (1841 г.) поэт ответил всем, кто подозревал его в отсутствии любви к Отчизне, в том числе и господину Надиру Моше. Он рисует два образа Родины – официальной России в традиционных поэтических формулах, а русскую деревню, рассматривая ее просторы с небесной выси и скользя взором вниз, чтоб полюбоваться с «резными ставнями окном», описывает почти прозаически. Но в его устах пять раз звучат слова «люблю» и «любовь», а также контекстные их синонимы «смотреть до полночи готов», «с отрадой многим незнакомой». Его лирический герой любит и огни печальных деревень – он любит Родину такой, какая она есть.

Тайна вторая
Дуэль или убийство?

Вокруг «печальной дуэли», унесшей жизнь поэта, длилось столько десятилетий молчание и ходило столько слухов: то Мартынов выполнял приказ царя, то стрелял не Мартынов, а кто-то из-за кустов, и вовсе не дуэль это, а убийство…

Слухи о том, что Лермонтов убит против правил, пошли по Пятигорску уже вечером 15 июля. И плац-майору Унтилову приходилось выходить на порог домика В. И. Чиляева (Чилаева), где квартировали Лермонтов и Столыпин, и уверять собравшихся, что это был честный поединок, а не убийство. Официальные лица говорили одно, а люди – совсем иное. Доподлинно было известно обеим сторонам только одно: Лермонтов не собирался стрелять в Мартынова. Как, впрочем и в де Баранта во время первой дуэли.

Стоя в белом мазаном домике, где провел свои последние дни Михаил Юрьевич, и вслед за ним глядя на макушку Эльбруса, представляла, как привезли его сюда на простой телеге слуги… Отчаяние отзывалось болью в сердце: неужели мы так никогда и не узнаем, что на самом деле произошло у подножия Машука 15 июля 1841 года?

К 150-летию гибели поэта были опубликованы материалы следствия и военно-судного дела, произведенных в 1841 г. Из них видно, как все, допрошенные следствием из так или иначе причастных к дуэли, пытались запутать дело. Особенно в показаниях секундантов и самого убийцы много разночтений, недоговорок, умолчаний… Князь А. И. Васильчиков, главный фигурант по делу и дольше всех проживший, все время намеренно путает детали, недоговаривает, а потом выдает «сенсационные подробности» «для потомков». До конца своих дней продолжает темнить и Н. С. Мартынов, так и не сказав правды ни о ссоре, ни о дуэли. Если они, конечно, были.

Да и все материалы следствия собраны наспех, с явным желанием угодить начальству. Дело, начатое 16 июля, закончено было 30 июля. Надо ли удивляться, что из его материалов не ясно, как был убит Лермонтов, сразу он погиб или умер позднее от раны, кто был секундантом, откуда поехали участники дуэли и в каком составе на место поединка.

Впрочем, рассмотрим все по порядку.

Версия официальная

Вот что на допросе 17 июля 1841 г. в Пятигорске по поводу обстоятельств гибели Лермонтова показал князь Васильчиков: «…по данному знаку дуэлисты начали сходиться; дойдя до барьера оба стали; майор Мартынов выстрелил. Поручик Лермонтов упал уже без чувств и не успел дать своего выстрела, из его заряженного пистолета выстрелил я гораздо позже на воздух. Об условии стрелять ли вместе или один после другого не было сказано, по данному знаку сходиться каждый имел право стрелять когда заблагорассудит».

В беседе с редактором журнала «Русская старина» М. Семевским в 1869 г. князь так описывает дуэль: «Лермонтов все отшучивался (он его считал фанфароном, пустым кавалеристом). Я по лицу видел, что Мартынов убьет: „Посмотри на Николая Соломоновича. Это не шутка, стреляй“.

Лермонтов, прижимая правой рукой, вскинул пистолет на левое плечо, отвернулся и, презрительно улыбнувшись, покачал головой; это был его последний жест».

А в 1872 году князь Васильчиков вспоминает дуэль с другими подробностями: после сигнала Глебова к началу поединка «Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслоняясь рукой и пистолетом по всем правилам опытного дуэлиста. В ту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни назад, ни вперед, не успел даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненые или ушибленные.

Мы подбежали. В правом боку дымилась рана, в левом – сочилась кровь, пуля пробила сердце и легкие».

Три версии, и впечатление, что речь идет о трех разных дуэлях. Правда, есть общая черта в этих вариантах – Лермонтов не стрелял даже в воздух. Об этом же свидетельствуют и убийца поэта, и Глебов, после убийства признавший себя единственным секундантом на этой дуэли.

Мартынов в тот же день, 17 июля, ответил на вопросы следователей так: «Я первый подошел на барьер: ждал несколько времени выстрела Лермонтова, потом спустил курок». А на дополнительные вопросы Пятигорского окружного суда 13 сентября 1841 г. – более подробно: «От сделанного мною выстрела он упал, – и хотя признаки жизни еще были видны в нем, – но уже он не говорил. – Я поцеловал его и тотчас же отправился домой, полагая, что помощь может еще подоспеть к нему вовремя».

На прямой вопрос следователя – стрелял ли Лермонтов, Мартынов ответа не дал.

Какая помощь? Ни врача, ни кареты… Впрочем, дрожки, если верить секундантам, были, на них приехал к месту дуэли М. П. Глебов.

Эти же вопросы были предложены и Глебову в первый день следствия. Он писал: «После первого выстрела, сделанного Мартыновым, Лермонтов упал, будучи ранен в правый бок навылет, почему и не смог сделать своего выстрела».

Интересно первое донесение в Ставрополь полковника А. С. Траскина, начальника Штаба командующего войсками Кавказской линии и Черномории П. Х. Граббе от 17 июля о дуэли: «Лермонтов сказал, что он не будет стрелять и что он подождет выстрела Мартынова. Он жил только 5 минут и не смог произнести ни одного слова». Об этих пяти минутах жизни поэта пишет по горячим следам в частном письме своей дочери на границу и Е. Верещагина.

Даже при беглом чтении материалов следственного дела бросаются в глаза разночтения у секундантов, и убийцы, и официальных лиц, что, естественно, вызывает недоумение у читающего эти материалы. Посмотрим, как участники дуэли отвечают и на четвертый вопрос следователей: кто и как добирался до места поединка.

Вот что говорит Н. С. Мартынов: «Лермонтов и Васильчиков ехали верхом. Глебов на дрожках, я же выехал раньше». Если ты выехал раньше, как мог видеть, кто с кем выехал? Может, они встретились в пути?

М. П. Глебов: «Мартынов, Васильчиков и Лермонтов – на верховых. Лермонтов на моей лошади, я на беговых дрожках». Ехали вчетвером. Можно задать вопрос и Глебову: почему Лермонтов ехал на его лошади, когда у него было две своих?

А. И. Васильчиков: «Лермонтов и я верхом.

Проводников не было». Позже он напишет, что Лермонтов «ехал на беговых дрожках маленьких, я верхом». Поди разберись, кто ехал и на чем.

Путаются в показаниях потому, что придумывают ответ на ходу. Подтверждение этому находим в переписке подсудимых. Глебов старательно инструктировал находящегося в заключении Мартынова: «… прочие ответы твои согласуются с нашими, исключая того, что Васильчиков поехал со мной; ты так и скажи. Лермонтов же поехал на моей лошади – мы так пишем. Не видим ничего дурного с твоей стороны в деле Лермонтова тем более, что ты в третий раз в жизни своей стрелял из пистолета; второй, когда у тебя пистолеты рвало в руках и это третий. Надеемся, что ты будешь говорить и писать, что мы тебя всеми средствами уговаривали. ты напиши, что ждал выстрела Лермонтова».

Для того и путают следствие, а потом и нас, чтобы не возник вопрос: как Лермонтов мог оказаться в Пятигорске 15 июля в 6 часов 30 минут, если после вызова на дуэль, а это известный факт, он уехал в Железноводск, сознавая накаляющуюся вокруг него обстановку? Купил билеты для принятия минеральных ванн на несколько дней вперед. Из Пятигорска была перевезена часть его вещей. В тот роковой день, направляясь к подножию Машука, в трактире мадам Рошке, что находился в поселке Шотланка, поэт остановился пообедать в окружении друзей, приехавших к нему еще утром из Пятигорска. Последний свидетель видел его там примерно за час до смерти. Мы говорим: направляясь к подножию Машука потому, что там его убили. На самом деле мы не знаем, куда он поехал…

О том, что Лермонтова 15 июля не было в Пятигорске, свидетельствуют и воспоминания Полеводина: «Лермонтов обедал в этот день с ним (Львом Сергеевичем Пушкиным) и прочею молодежью в Шотланке (в шести верстах от Пятигорска) и не сказал ни слова о дуэли, которая должна была состояться через час», – и Кати Быховец, которая провела с поэтом целый день и простилась с ним за два часа до его гибели.

У В. А. Захарова в «Летописи жизни и творчества М. Ю. Лермонтова» написано, что поэт поехал на дуэль из Железноводска. Если он ехал один, что, скорее всего, так и было, тогда понятна путаница в показаниях секундантов относительно поэта. Но они не могут договориться и между собой. Казалось бы, такой невинный вопрос: кто с кем ехал? При условии, если на самом деле ехал. А если нет? И нельзя сказать правду? Удивительно, как эти вопросы не пришли в голову следователям.

Из ответов участников дуэли и следствию, и окружному суду не ясно, кто подавал команды во время дуэли и вообще – сколько было секундантов?

С количеством секундантов участники дуэли тоже всех запутали. Сначала один Глебов, потом объявился Васильчиков, потом оказалось, что командовали на дуэли то А. А. Столыпин, то С. В. Трубецкой…

В своем дневнике М. А. Корф пишет, «что дуэль происходила при одном Глебове, Васильчиков же не был секундантом, а лишь впоследствии добровольно выдал себя за секунданта, чтобы дуэль, как происходившая при одном секунданте, не была вменена Мартынову в простое смертоубийство».

Об этом же узнаем из черновика первого рапорта пятигорского коменданта В. Ильяшенкова Командующему войсками на Кавказской линии и в Черномории генерал-адъютанту П. Х. Граббе, написанного 16 июля – на следующий день после дуэли: «Секундантом у обоих был находящийся здесь для излечения раны лейб-гвардии конного полка корнет Глебов». В таком варианте документ послан не был, так как к полковнику явился князь Васильчиков и сообщил о своем участии в роли секунданта на дуэли.

А вот как об этом вспоминал А. И. Арнольди: «Рассказывали в Пятигорске, что заранее было установлено, чтобы только один из секундантов пал жертвою правительственного закона, что поэтому секунданты между собой кидали жребий, и тот выпал на долю Глебова, который в тот же вечер доложил коменданту о дуэли и был посажен на гауптвахту. Так как Глебов жил с Мартыновым на одной квартире, правильная по законам чести дуэль могла казаться простым убийством, и вот, для обеления Глебова, А. Васильчиков на другой день сообщил коменданту, что он был также секундантом Лермонтова, за что посажен был в острог…»

И после признания Васильчикова комендант В. Ильяшенков не знал, как указать, кто с чьей стороны был секундантом. К такому выводу пришла Э. Герштейн, исследовавшая окончательный вид второй части рапорта и впервые опубликовавшая этот документ.

Принято считать, что секундантов было четверо, но участие в поединке князя Трубецкого и близкого друга поэта и родственника А. Столыпина-Монго от суда утаили, так как они, как и поэт, были в опале у Николая I.

После убийства поговаривали, что, кроме четырех известных секундантов, на месте поединка было еще несколько лиц в качестве зрителей, спрятавшихся за кустами – между ними и Дорохов, участвовавший в 14 поединках! Будто бы он и был «автором» жестоких условий поединка. О том, что «при последнем поединке Лермонтова присутствовали не одни секунданты, а были еще некоторые лица, стоявшие в отдалении» читаем и в воспоминаниях Лонгинова.

И снова вырисовывается какая-то расплывчатая картина… Дуэль состоялась не сразу после вызова, секунданты говорили, что пытались ее предотвратить. И что же, боевые офицеры (все, кроме Васильчикова) не знали, что у каждого поединщика должен быть секундант? Существовал свод правил для проведения дуэли, который необходимо было соблюдать безукоризненно. А здесь один «просто зарядил пистолет», другой просто выкрикнул. И не зря была молва о жребии, выпавшем на Глебова. Жребий можно было метать и совсем при других обстоятельствах.

Как бы там ни было, но прежде чем расстаться, все пять участников дуэли дали, как утверждал впоследствии Васильчиков, «друг другу слово молчать и не говорить никому ничего другого, кроме того, что…показано на формальном следствии».

Что стоят после такого признания материалы следствия? Хотя, опираясь на них, исследователи решили выяснить, что же хотели утаить обвиняемые от суда.

Секунданты и убийца не только путались в показаниях, но и умалчивали невыгодные для них факты. Так, они скрыли от следствия и смертельные условия дуэли: право каждого на три выстрела с вызовом отстрелявшегося к барьеру и что расстояние между барьерами было не 15 шагов, а десять – противникам бы пришлось стрелять друг друга практически в упор, если бы Столыпин и не перемерил своими огромными шагами расстояние между барьерами.

С момента гибли поэта прошло свыше полутора веков, но причины и обстоятельства его ссоры с Мартыновым и по сей день остаются неясными. Роковое объяснение случилось без свидетелей, и не верится россказням Мартынова о том, что поводом для кровавой ссоры послужили насмешки и эпиграммы. Все попытки исследователей проникнуть в тайны дуэли упираются в недостаток достоверных сведений и неопровержимых доказательств. В «дуэльном деле» накопилось множество материалов и документов, весьма далеких от исторической истины. Большинство из них составлено по воспоминаниям, письмам и устным рассказам современников, не бывших ни участниками, ни свидетелями пятигорской трагедии, спустя много десятков лет.