Текст книги "Михаил Лермонтов: тайны судьбы и творчества"

Попробуем по материалам следственного дела посмотреть, как складывался так долго живущий миф о вине поэта.

Разве справедливо, что главный и единственный источник информации в деле о ссоре, послужившей причиной дуэли, – Мартынов, приятель и убийца поэта? Вот как он отвечает на 6-й вопрос следствия: «Какая причина была поводом к этой дуэли; не происходило ли между вами и покойным Лермонтовым ссоры или вражды, с какого времени оная возникла?» – «С самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы он мог сказать мне что-нибудь неприятное. Остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним словом, все, чем только можно досадить человеку, не касаясь до его чести. Я показывал ему, как умел, что не намерен служить мишенью для его ума, но он делал, как будто не замечает, как я принимаю его шутки. Недели три назад во время его болезни, я говорил с ним об этом откровенно; просил его перестать, и хотя он не обещал мне ничего, отшучиваясь и предлагая мне, в свою очередь, смеяться над ним, но действительно перестал на несколько дней. Потом взялся опять за прежнее. На вечере в одном частном доме за два дня до дуэли он вывел меня из терпения, привязываясь к каждому моему слову, на каждом шагу показывая явное желание мне досадить. Я решился положить этому конец. При выходе из дома я удержал его за руку, чтобы он пошел рядом со мной; остальные все уже были впереди. Тут я сказал ему, что я прежде просил его прекратить эти несносные для меня шутки, но что теперь предупреждаю, что если он еще раз вздумает выбрать меня предметом для своей остроты, то я заставлю его перестать. Он не давал мне кончить и повторял раз сряду: что ему тон моей проповеди не нравится, что я не могу запретить ему говорить про меня то, что он хочет, и в довершенье сказал мне: „Вместо пустых угроз ты гораздо бы лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я от дуэлей никогда не отказываюсь, следовательно, ты никого этим не испугаешь“. В это время мы подошли к его дому. Я сказал ему, что в таком случае пришлю к нему своего секунданта…

Глебов пробовал меня уговаривать, но я решительно объявил ему, что он из слов самого Лермонтова увидит, что, в сущности, не я вызываю, но меня вызывают и что потому мне невозможно сделать первому шаг к примирению».

Также и отвечая на 8 вопрос: «Кто из вас прежде сделал вызов на дуэль», – Мартынов подробно пишет, как он реагировал на уговоры секундантов: «Теперь уже поздно, когда он сам надоумил меня в том, что мне нужно было сделать. В особенности я сильно опирался на совет, который он дал мне накануне и доказывал им, что этот совет был не что иное, как вызов. После еще нескольких попыток с их стороны, они убедились, что уговорить меня взять назад вызов есть дело невозможное».

На следствии и Глебов, и Васильчиков повторяют рассказ Мартынова почти дословно, не скрывая, что говорят с его слов. Но следствие на это, на отсутствие улик(!) не обращает никакого внимания. Далее Глебов дополняет свой ответ: «О старой же вражде между ними нам, секундантам, не было известно. Мартынов и Лермонтов нам об этом не говорили».

Также и Васильчиков, отвечая на 6 вопрос, пишет: «О причине дуэли знаю только, что в воскресенье 13 числа поручик Лермонтов обидел майора Мартынова насмешливыми словами; при ком это было и кто слышал сию ссору, не знаю (!! – Н. К.). Также не известно мне, чтобы между ними была какая-либо давнишняя ссора или вражда». Князь и здесь ухитрился сам себе противоречить: отвечая на вопрос восьмой, князь солгал, сказав, что в самый день ссоры был свидетелем, когда майор Мартынов, выйдя из дома Верзилиной, «при мне подошел к поручику Лермонтову»… В конце жизни признался, что солгал, выгораживая Мартынова.

Снова показания не совпадают: и Мартынов объяснял суду, что, когда он остановил Лермонтова, взяв его за руку, все остальные ушли вперед. И Глебов и Васильчиков через десять дней, 27 июля, подтвердили это, отвечая на вопрос следователей: «Точно ли они находились 13 июля в доме Верзилиной, справедливо ли то, что Лермонтов вывел Мартынова из терпения (дословно повторяя показания убийцы). При выходе из дому действительно ли вы и Глебов пошли вперед, а Мартынов, удержав Лермонтова, остался позади?»

Князь Васильчиков: «Действительно находился у генеральши Верзилиной; я не был свидетелем насмешек, обидевших майора Мартынова, а узнал об этом уже позже. При выходе из дома я с корнетом Глебовым пошел вперед. Майор Мартынов остановил поручика Лермонтова, и они остались позади. Кроме нас четверых в то время никого не было в доме генеральши Верзилиной».

Глебов: «О произошедшей ссоре я узнал после, возвратившись домой. Мартынов и Лермонтов остались позади по выходе из дому, я же и Васильчиков шли впереди».

Подверглись допросу и слуги дуэлянтов. Все пятеро – двое людей Лермонтова и трое Мартынова – под присягой заявили: «Ссор же между Мартыновым и Лермонтовым до того и даже в тот день никаких не происходило, а жили оне дружески».

Так что же получается? Никто из участников дуэли не слышал, как Лермонтов обидел Мартынова, но все повторяют якобы прозвучавшие слова. Самого объяснения Мартынова с Лермонтовым по поводу ссоры во дворе дома Верзилиных, которая, якобы и послужила поводом для вызова, никто не слышал. Рассказал о нем Мартынов, понимавший, что от этих слов зависит его дальнейшая судьба. А мы не знаем, что на самом деле сказал Мартынов и что ответил ему поэт. Так почему мы должны верить убийце поэта, не стеснявшемуся в выборе средств для выгораживания собственной персоны? Почему следствие и военный суд в вину поэту вменяют показания его убийцы?

Сердце обливается кровью, когда читаешь документы и следствия, и окружного суда и военного, в которых подробно, слово в слово старательно пересказываются слова убийцы поэта. Кроме Мартынова, никто не свидетельствует против Лермонтова. А слова секундантов, дословно повторяющих версию Мартынова, ничего не стоят.

Теперь мы знаем, что главная мысль о несносном характере Лермонтова, на которой и строилось объяснение дуэли, была подсказана Мартынову секундантами, которые, вопреки правилам, в ходе следствия переписывались с убийцей Лермонтова. Мартынов умолял секундантов, чтоб его выгораживали, секунданты просили Мартынова, чтоб он свидетельствовал, что они всеми силами пытались помирить поссорившихся, а секундантам посоветовал такую тактику защиты полковник А. С. Траскин. У каждого была своя корысть. У секундантов, чтоб уйти от ответственности, потому что они за гибель человека на дуэли подлежали такому же наказанию, как и стрелявшиеся, и за лживые показания, то есть подлог, тоже подлежали суду. У Траскина, чтоб поменьше было шума, чтоб угодить начальству. И угодил же! После пятигорской трагедии, руководить расследованием которой было поручено полковнику, он стал генералом. А мертвые сраму не имут. Но получилось, что имут.

В предисловии к книге «Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова» ее составитель В. А. Захаров пишет: «К числу виновных относили, например, начальника штаба А. С.Траскина, подполковника жандармерии А. Кушинникова, коменданта Пятигорска В. Ильяшенкова, вдову генерала Е. И. Мерлини, секундантов»…

В 5 томе Академического издания Полного собрания сочинений М. Ю. Лермонтова за 1913 год упоминается об интригах кружка мерлинистов, т. е. «общества, собиравшегося у жены генерала Е. И. Мерлини, избравшего своим орудием Мартынова, а рукой направлявшей орудие, – „князя Ксандра“, т. е. А. И. Васильчикова. Члены кружка хотели проучить „ядовитую гадину“ и добивались, чтобы прах поэта, как самоубийцы, брошен был в овраг за рекой Подкумком».

Ведущую роль в гибели поэта отводила Траскину и Т. А. Иванова, считая его «главным вдохновителем дуэли, исполнителем злой воли Петербурга: „Совершенно очевидно, что Траскин был действующим лицом разыгравшейся в Пятигорске трагедии: ходом интриги он руководил так же, как потом – ходом следствия. Это ясно из записки секундантов Мартынову, где упоминается имя Траскина, как имя человека, подсказавшего подсудимым, что они должны говорить на следствии“.

О том, с какими нарушениями велось следствие, разговор впереди. Сейчас вспомним о темпах, которыми вершилось „правосудие“. Следственная комиссия, созданная пятигорскими властями на следующий день после дуэли, через две недели завершила работу и представила дело коменданту В. Ильяшенкову, который направил его главе гражданской администрации Северного Кавказа И. П. Хомутову, а тот вернул дело коменданту с указанием передать дело Мартынова и князя Васильчикова „как лиц гражданского ведомства“ в Пятигорский окружной суд.

В сентябре под председательством окружного судьи Папарина начался суд над Мартыновым и Васильчиковым. 13 сентября Мартынову и были направлены новые детальные вопросные пункты, цель которых была уточнить „…пал ли Лермонтов от изменнической руки убийцы, прикрывавшегося одною дуэльною обстановкой, или же был убит на правильном поединке с совершенным уравнением дуэльных случайностей“, т. е. не было ли нарушений дуэльных правил. Суд, похоже, намеревался всерьез расследовать версию выстрела в упор в Лермонтова, поднявшего вверх руку с пистолетом, красноречиво дававшего понять, что он стрелять не станет. Надо отдать должное суду, вопросы строились с учетом будораживших Пятигорск версий и мнений.

У Мартынова спрашивают (вопрос № 7): „…В каком отношении дружеском ли или политичном и какой дан вами повод Лермонтову делать вам колкости и остроты (как без того не могло бы это от него произойти), в чем заключались наносимые вам Лермонтовым таковые обиды, не относились ли его слова более к дружеской шутке или же к оскорблению чести вашей и какие были принимаемы с вашей стороны меры к отклонению неприятностей до прежде сего происшествия и при ком“.

Мартынов снова, как и на вопросы 17 июля, отвечает общими словами, не приводя ни одной лермонтовской шутки, на одной остроты для примера, которые могли ему быть обидными или показаться таковыми. Как и о поводе к шуткам не сумел сказать ничего существенного: „Отношения наши были довольно короткие. Поводом же к остротам на мой счет, вероятно, было не что иное, как желание поострить – по крайней мере, я других причин не знаю… Но я подтверждаю… что честь моя была затронута не насмешками его, но решительным отказом прекратить их и советом прибегнуть к увещаниям другого рода, что вступая с ним в объяснения я и в виду не имел вызвать его на дуэль, но что после подобной выходки с его стороны. мне уже ничего не оставалось другого средства окончить с честью это дело“.

Сам познается: убил не потому, что был оскорблен, а потому что приятель отказался прекратить шутить. Ну не бред ли больного воображения? И почему поэт должен был терпеть его назидания, угрозы, если этот разговор между ними состоялся?

Стряпчий Ольшанский с пристрастием расспрашивал Мартынова – убийца Лермонтова запаниковал, о чем свидетельствует его переписка с Глебовым. В своей записке из тюрьмы Мартынов писал „секунданту“ Глебову: „А бестия стряпчий пытал меня, не проболтаюсь ли. Когда увижу тебя, расскажу в чем“.

Стряпчий – это прокурорский чиновник, обязанный следить за ходом следствия и суда, пресекая нарушения закона. Интересно, чего так боялся прокурорский работник? В чем мог проболтаться Мартынов? Не менее интересен ответ Глебова Мартынову: „Непременно и непременно требуй военного суда. Гражданским тебя замучают.

Полицмейстер на тебя зол, и ты будешь у него в лапках…“.

Вот еще одна выдержка из письма Мартынова к Глебову: „Сегодня отправляю письмо графу Бенкендорфу.“. Далее он пишет, что просит влиятельного графа предать его не гражданскому, а военному суду. И затем: „Чего я могу ожидать от гражданского суда? Путешествия в холодные страны? Вещь совсем не привлекательная. Южный климат гораздо полезней для моего здоровья.“

„Мартынов всегда хотел, чтобы мы его обелили, – рассказывал Васильчиков много лет спустя. – Это было заметно во время следствия над нами, когда Мартынов все боялся, что мы недостаточно защитили его, так что мы с Глебовым написали письмо, которое было ему передано, когда он сидел под арестом, и объявили, что ничего лишнего, кроме того, что нужно для смягчения его участи, не скажем“.

Возможно, по горячим следам окружному суду и удалось бы докопаться до истины. Не зря же испугался Мартынов, когда у следователей стали возникать вопросы в связи с незначительностью повода, который не соответствовал разыгравшейся трагедии, а также зловещей роли Васильчикова во всей этой истории, но повелением Николая I дело было прекращено и передано в судебное отделение штаба отдельного Кавказского корпуса с категорическим предписанием – окончить его немедленно и представить в Петербург на высочайшую конфирмацию. О ком заботился монарх? Разумеется, об обвиняемых, ведь военный суд для служивших дворян был более снисходительным. К тому же князь Васильчиков был сыном канцлера Российской империи Иллариона Васильчикова, второго человека в государстве, пошедшего в гору после подавления восстания декабристов. Царь и простил сына канцлера с конкретной формулировкой – „учитывая заслуги отца“. Сам же князь, числившийся по службе во 2 Отделении Собственной Его Величества канцелярии, сопровождал на Кавказ сенатора Ганна, ревизовавшего Гражданскую часть Кавказского Управления.

Военный суд длился четыре дня (!), он и не пытался разобраться в показаниях подсудимых, полностью положившись на материалы Следственной комиссии, сведя все к пустой формальности. 30 сентября был объявлен приговор.

В пятом томе полного собрания сочинений М. Ю. Лермонтова, изданном в серии Академической библиотеки русских писателей в 1913 году, читаем: „Военно-судное дело о дуэли Лермонтова закончилось тем, что Мартынов, Глебов и князь Васильчиков были признаны виновными (первый – в произведении дуэли и убийстве на ней, а последние – в том, что были секундантами и не донесли начальству о намерении дуэлянтов). И приговорены все трое к лишению чинов и прав состояния“.

Приговор объявлен. Справедливо? Но вот главный его пункт: „Не чиня по нем (приговору) никакого исполнения, представить оный обще с делом на высочайшую конфирмацию“.

А подсудимые, в том числе и убийца поэта, в это время все находились „неарестованными на свободе“.

Дело пошло по инстанциям. Генерал-адъютант П. Х. Граббе, командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории, затем командующий Отдельным Кавказским корпусом Е. Головин, тоже генерал, смягчили приговор, принимая во внимание молодость и прежние заслуги подсудимых: Мартынова, лишив чина и ордена, записать в солдаты до выслуги без лишения дворянского достоинства; кн. Васильчикова выдержать в крепости еще один месяц; Глебова – перевести из гвардии в армию тем же чином».

Не могу спокойно читать «Мнение» генерал-адъютанта Граббе:

«Я мнением моим полагаю при определении наказания подсудимых, для уменьшения оного, принять в уважение следующее:

– Майора Мартынова, учинившего убийство, так как он вынужден был к дуэли самим Лермонтовым через беспрестанные словесные обиды сего последнего, на которые Мартынов ответствовал благоразумным увещанием и терпением долгое время, пока наконец был доведен до крайности беспокоившим его Лермонтовым; равным образом принимая во внимание добровольное признание перед судом и прежнюю беспорочную службу его Мартынова»…

О беспорочной службе Мартынова мы еще поговорим. Обидно: «осколка с Дантеса» Мартынова официальные лица выгораживают, а образ храброго боевого офицера – против такой характеристики Лермонтова не смеют возражать даже его враги – гениального поэта трансформируют в образ пустого, несносного в общении человека, который вынудил бедного Мартынова на дуэль. Вопреки истине!

Хотя бы один факт привели, одну историю рассказали! Вот так рождаются мифы.

Как пишет Л. Аринштейн в книге «С секундантами и без», в Петербурге «генерал-аудитор Ноинский составил по делу обширный и весьма объективный доклад, содержащий сведения о подсудимых, о причине и ходе дуэли, приговор суда и мнения Головина и Граббе о его смягчении. В докладе специально подчеркивалось, что „острот и шуток Лермонтова, оскорбивших Мартынова, никто не слышал“».

Факт налицо: Николай I обладал такой обширной информацией, что мог вынести справедливое решение. Августейший же монарх в 3-й день сего генваря 1842 года высочайше повелел изволить: «Майора Мартынова посадить в крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию, а титулярного советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной им в сражении тяжелой раны». Беспрецедентно мягкое решение. Преступник оказался безнаказанным. Впрочем, он еще 7 ноября 1841 года по решению императора получил свободу – «майору Мартынову дозволить отправиться по выбору места жительства». Мартынов отправился в Одессу.

Ни разум, ни сердце любого здравомыслящего человека с таким решением царя, с таким исходом дела согласиться не могут. Не дают покоя и скудные сведения, просочившиеся в письмах современников, бывших в том июле на Кавказе, и распространившиеся по Петербургу. Ф. П. Конради: «Мартынов фактически убил Лермонтова, и весь город уже говорил об этом». А. П. Смольянинов: «Увы, Лермонтова нет, к несчастию, это верно, хотя мы и желаем, чтобы это были неверные слухи, что он убит подлым образом». А. А. Елагин: «Все говорят, что это убийство, а не дуэль». А. Ф. Тиран: «Мартынов… трагически разыграл жизнь Лермонтова». Р. И. Дорохов: «Дуэли не было, а было убийство».

И даже в записке Барклая де Толли, осматривавшего тело поэта после дуэли, сказано: «Тенгинского полка поручик Лермонтов застрелен на поле близ горы Машука 15-го числа сего месяца… Пуля крупнокалиберного пистолета прошла наискось навылет, пробив легкие.», хотя врач не выполнил до конца свой долг, о чем скажем позднее.

Что же на самом деле произошло в Пятигорске? Почему вокруг официально признанной дуэли столько разговоров, недомолвок, неправды, которая, как уши осла, торчит в показаниях убийцы и его защитников? С дуэлью Пушкина, например, все ясно: и время, и место, и имена секундантов, и кто в кого стрелял. Другое дело, преддуэльная атмосфера, разжигание страстей.

Все писавшие о Лермонтове в один голос утверждают, что никто из его окружения не верил в серьезность и опасность предстоящей дуэли. Ехали скорее на пикник, а не на смертельный бой. Сам же поэт ехал будто на званый мальчишник, он сожалел, что не получил увольнения от службы и рассказывал о планах двух романов, которые его неотступно тревожат. Они уже жили в его голове. Тогда все думали, что дуэль кончится шуткой и что Мартынов, не пользовавшийся репутацией храброго, струсит, и противники помирятся.

Литературовед, криминалист А. Карпенко утверждает, что боевой офицер, каким был Лермонтов, перед дуэлью не стал бы набивать себе живот едой, а его да два часа до дуэли видели мирно обедавшим в трактире в Шотланке.

…Все было приготовлено к тому, чтобы отпраздновать в веселой компании счастливый конец. Сам Лермонтов прямо говорил, что у него рука не поднимется на Мартынова и что он выстрелит в воздух. Никто не верил в серьезность напускной торжественности Мартынова. Даже когда друзья уговорили Лермонтова уехать перед дуэлью на несколько дней в Железноводск, чтобы снять остроту ситуации и дать Мартынову успокоиться, жаждавший мщения не поддавался никаким уговорам. Его тешила роль непреклонного, которую принял на себя. Он даже повеселел и не раз подсмеивался над «путешествующим противником» своим. И твердо заметил товарищам Лермонтова: «Можно, наконец, понять, что я не шучу и что я не отступлю от дуэли».

Месть не адекватна «оскорблению». «Горец с большим кинжалом», – именно эти слова, сказанные по-французски, как стали потом говорить, хотя никто их не слышал, прозвучали в гостиной Верзилиных. И так оскорбили Мартынова. Лермонтов же, получив выговор от Мартышки, успокоил стоявшего рядом товарища: «Это ничего, завтра мы будем добрыми друзьями».

И в самом деле, разве на маскарадный костюм Мартынова и его огромный кинжал, кроме поэта, никто не обращал внимания? Весь Пятигорск замечал!

Н. Ф. Туровский, приятель Мартынова и товарищ по гвардии, по служебным делам летом 1841 г. бывший в Пятигорске, 15 июля пишет: «Уже получивши отставку, не оставлял ни костюма черкесского, ни духа лихого джигита и тем казался действительно смешным. Лермонтов любил его, как доброго малого; но часто забавлялся его странностью; теперь же больше, нежели когда. Дамам это нравилось, все смеялись, и никто подозревать не мог таких ужасных последствий. Один Мартынов молчал, казался равнодушным, но затаил в душе тяжелую обиду».

1 августа 1841 г. А. Я. Булгаков сообщил А. И. Тургеневу первые известия о гибели Лермонтова: «Мартынов одевался довольно странно и в этом костюме куры строил даме одной на водах. Лермонтов добавил к стишкам и портрет Мартынова, им написанный и очень похожий. Лермонтов так мало думал обидеть Мартынова, что ему же все это поднес и посвятил, но Мартынов принял это иначе, начал его поносить и наконец вынудил Лермонтова принять дуэль».

О нелепом костюме Мартынова, который одевался по-черкесски, с длинным кинжалом, писал 17 июля 1941 г. из Пятигорска полковник А. С. Траскин к П. Х. Граббе – заметим, сразу же после дуэли. Там же он пишет, что «причину ссоры узнали только после дуэли;…их видели вместе и никто не ожидал, что они вскоре будут драться».

21 июля 1941 г. П. Т. Полеводин писал из Пятигорска к неизвестному о дуэли и смерти Лермонтова: «И этот возрождающийся гений должен был погибнуть от руки подлеца: Мартынов – чистейший осколок с Дантеса. Этот Мартынов обрил голову, оделся совершенно по-черкесски и тем пленял, или думал пленять, здешнюю публику. Мартынов никем не был терпим в кругу, который составлялся из молодежи гвардейцев. Лермонтов, не терпя глупых выходок Мартынова, всегда весьма умно подтрунивал над Мартыновым, желая, вероятно, тем заметить, что он ведет себя неприлично званию дворянина. Мартынов никогда не умел порядочно отшутиться – сердился. Лермонтов более и более над ним смеялся; но смех его был хотя едок, но всегда деликатен, так что Мартынов никак не мог к нему придраться».

Современники писали, что Лермонтов, видя, что приятель не на шутку обижен, старался смягчить, а не усилить обиду… «Мартынов же давно злился на Лермонтова… Мы не раз говорили Лермонтову, чтобы он был поосторожнее с Мартыновым», – писал А. И. Арнольди. И даже Васильчиков проговорился: «Лермонтов сказал, что он стрелять не будет и что Мартынов тоже стрелять не будет (вот как верил своему однокашнику! – Н. К.). Лермонтов все отшучивался. Я по лицу видел, что Мартынов убьет».

Из «Записок» М. Ф. Федорова, который во время убийства поэта находился на Кавказе: «Одни говорят, что Лермонтов получил рану в правый бок навылет, упал, не успев выстрелить; другие говорят, напротив, Лермонтов выстрелил первый и выстрелил вверх; Мартынов будто бы сказал на это: „Я не пришел с тобой шутить“ – и сделал выстрел, но пистолет осекся по случаю дождя, он вновь насыпал на полку пороху и вторым выстрелом, попав в грудь, положил Лермонтова на месте. Убитый, а может быть, живой Лермонтов, говорят, оставался без пособия часа три на месте. Все обвиняют секундантов».

Современники великого поэта откровенно говорили, что «в таких делах стараются выгородить живого и показывают в его пользу»… И, естественно, снять с себя вину за происшедшее у подножия Машука. Даже «приличия» – и те против Лермонтова. Желание переложить на плечи убитого вину не прикрыто даже в письме – официальном – следственной комиссии М. И. Верзилиной: «Не слыхали ли, ваше превосходительство, как поручик Лермонтов (ныне убитый), шутя над Мартыновым, вывел его из терпения, привязываясь к каждому его слову, на каждом шагу показывая явное желание досадить ему г. Мартынову?»

К чести Марьи Ивановны, она сказала: «Действительно 13-го числе июля месяца были вечером у меня в доме господин Мартынов и Лермонтов, но неприятностей между ними я не слыхала и не заметила, о чем подтвердят бывшие тогда же у меня г.г. поручик Глебов и князь Васильчиков».

Вот еще одно любопытное свидетельство. Немецкий писатель и переводчик Фридрих Боденштедт, большой знаток творчества Лермонтова, познакомившийся с поэтом в апреле 1841 г. в Москве, пишет в начале августа 1841 года: «Лермонтов пал на дуэли от первой пули, посланной ему в сердце твердой рукой Мартынова, который ненавидел его люто». Заметим, что подробности дуэли он узнал от секунданта Лермонтова Глебова и штабного врача Ноодта, лично знавшего поэта и его окружение.

А между тем, как пишет В. Розанов, факт совершенно мирности души Лермонтова и нечаянности для него исхода дуэли теперь можно считаться твердо установленным из двух показаний. «Из объяснений Мартынова-сына видно, что некоторая светская щекотливость нудила секундантов делать, чтобы дуэль не была „пустою“: именно за год перед этим бывшая дуэль Лермонтова с де Барантом, сперва на шпагах и затем на пистолетах, кончилась простой царапиной, и это произвело впечатление смешного как в петербургских великосветских, так и в кавказских военных кружках, и тень этой смешливости пала на секундантов прошлогодних; секунданты нового года не хотели этой смешливости для себя и, естественно, желали, чтобы дуэль была несколько серьезнее». В этом обстоятельстве в сущности и лежит вся тяжесть дела. «Случай» удачного выстрела совпал с «серьезным» отношением к дуэли секундантов: и все вышло гораздо серьезнее, чем ожидал кто-нибудь из участников; вышло тягостно и страшно – «вечно печальная дуэль».

А. И. Арнольди в своих «Записках» намекает на намеренность выстрела Мартынова: «А. Столыпин, как я тогда же слышал, сказал (по-французски) Мартынову: „Уходите, вы сделали свое дело“, – когда тот бросился после выстрела к распростертому Лермонтову».

Не верится и в искренность слов Мартынова, передавшего за час до выноса тела Лермонтова писарю В. Карпову при пятигорской комендантской управе письмо: «Для облегчения моей преступной скорбящей души позвольте мне проститься с телом моего лучшего друга и товарища».

Как воспоминал В. Карпов, комендант, несколько раз прочитав записку, поставил сбоку на листе вопросительный знак и подписался, приказав немедленно бумагу отправить к начальнику штаба. Полковник А. С. Траскин ни слова не говоря, надписал ниже подписи коменданта: «нельзя!!! Траскин».

Что руководило в этот момент полковником: естественная брезгливость, неверие в искренность Мартынова, желающего прилюдно продемонстрировать скорбь по убиенному им «лучшему другу и товарищу», или опасался гнева царя, бдительно охраняя убийцу, запретив категорически появляться на людях? Боялся расправы над убийцей?

Так и хочется сказать Мартынову, что честь лучшего друга и товарища защищают, даже ценой своей жизни, а не порочат.

А чуть позже Мартынов, получив за убийство своего лучшего друга три месяца гауптвахты и 15 лет церковного покаяния, назначенного Киевской Духовной Консисторией, был недоволен и обжаловал это постановление, подав прошение на высочайшее имя о смягчении приговора.

«…Я был вынужден стреляться вызовом моего противника, что уже на месте происшествия выжидал несколько времени его выстрела, стоя на барьере, и, наконец, что в самую минуту его смерти был возле него, стараясь подать ему помощь, но, видя бесполезность моих усилий, простился с ним, как должно христианину. Взяв во внимание все вышеизложенные мною обстоятельства, я всеподданнейше прошу, дабы повелено было истребовать означенное дело из Киевской Духовной Консистории и, рассмотрев его, сколько возможно облегчить мою участь».

Даже в письме к императору лжет, изворачивается.

Как «трудно» жилось убийце поэта, читаем в воспоминаниях мемуариста А. Дельвига: «В бытность мою в Киеве, у генерал-губернатора Юго-Западного края Бибикова было несколько балов, на которых танцевал, между прочим, Мартынов, убивший на дуэли поэта Лермонтова, посланный в Киев на церковное покаяние, которое, как видно, не было строго, потому что Мартынов участвовал на всех балах и вечерах и даже через эту несчастную дуэль сделался знаменитым».

Кстати, очевидцы свидетельствуют, что «Мартынов вел себя не как христианин и в зрелом возрасте». Убедительны воспоминания А. Маркевича о его неумении даже подойти к кресту, о чем узнали и обсуждали этот факт верующие люди. Дело было в Киеве, где Николай Соломонович находился на покаянии, наложенном на него Синодом за убийство поэта…

Подозревали многочисленное помещичье мартыновское гнездо в иудействе. В их дворянском гербе – сомнительного происхождения масонская символика. Этот герб защитники убийцы ни разу не опубликовали и избегают о нем говорить.

Вскоре Мартынов женился в Киеве на прехорошенькой польке С. И. Проскур-Сущинской и поселился в своем собственном доме в Москве, читаем в воспоминания Н. И. Лорера. Кстати, просьба Мартынова о смягчении наказания была уважена: святейший Синод в 1843 году сократил срок покаяния с 15 до 5 лет, и в 1846 году убийца поэта был освобожден от епитимии.

«Пустой, недалекий, самовлюбленный Мартынов пытался „блистать“ в дамском обществе, писал стихи и считал себя поэтом». Вот портрет убийцы Лермонтова, набросанный несколькими штрихами профессором И. М. Андреевым. Что можно ожидать от такого человека?

Чем выше вставала из забвения звезда поэтического гения Лермонтова, тем невыносимее становилась жизнь Мартынова. «В глазах большинства Мартынов был каким-то прокаженным, – писал его современник И. Забелло. – В старости он делил свое время между домом в Леонтьевском переулке и крупной карточной игрой в Английском клубе. Стал мистиком, занимался в своем кабинете вызыванием духов. Каким-то холодом веяло от всей его фигуры, беловолосой с неподвижным лицом, суровым взглядом».

Каждый год в день дуэли отправлялся он в один из окрестных подмосковных монастырей замаливать свой смертный грех, уединялся там и служил панихиду по «убиенному рабу божьему Михаилу».

Гнев провидения не оставил убийцу Лермонтова и после его кончины. Уже в начале ХХ столетия усыпальница Мартынова была разграблена и разбита. А это значит, что его дух теперь блуждает по свету, не находя успокоения.

Интересен в связи с тайнами дуэли и такой факт: все, так или иначе виновные в гибели поэта, рано расстались с жизнью. Первым погибает в 1847 году на Кавказе М. Глебов, в 1858 году умирает в далекой Флоренции Столыпин-Монго, а спустя год и С. Трубецкой… Все – молодыми. Случайность или…наказание?