Текст книги "Московские тайны: дворцы, усадьбы, судьбы"

Терраса ресторана Крынкина. Москва. Воробьевы горы. Начало XX в.

Сад с его разнообразными развлечениями был полностью ликвидирован.

Но как бы пренебрежительно ни относились потомки к трудам и талантам своих предшественников, очевидно одно: у московских садов своя культурная традиция, свое место не в развлечении или бизнесе, а в культурной жизни. И если обращаться к традициям – национальным прежде всего! – то необходимо понимание воссоздания в них культурного ареала, способного компенсировать напряженность нашей повседневной жизни. Это и определенная программа, и очень продуманные способы ее реализации. Тогда на месте рождения Художественного театра не сможет появиться, как это уже произошло, скульптура Данте Алигьери. Причина, как и с плахой Степана Разина, проста: подарок городу надо пристроить. Потому что по существующему закону нашего города подарки не подлежат оценке специалистов, тем более вообще москвичей. Дипломатический реверанс всегда оказывается выше соображений воспитания вкуса, культуры и понимания своеобразия нашего города.

Есть и другая, нисколько не меньшая опасность: подчинение всех садов и парков надуманной и усиленно пропагандируемой программе псевдоэтнографических ярмарочных гуляний. Потому что таких в московских садах просто не было. Не такую форму носили и народные гулянья под Новинским и у Новодевичьего монастыря. Стоит перелистать хотя бы дневники Льва Толстого.

Петровский дворец. Литография Э. Остейна. 1850-е гг.

А воспоминания о московских садах… В 1901 году студенты Петровской сельскохозяйственной академии увидели ехавших в Петровско-Разумовское супругов Чеховых и решили преподнести писателю огромный букет сирени. Букет был составлен, Антона Павловича в парке удалось найти, но за занятием, одинаково смутившим обе стороны: Чехов и Ольга Леонардовна гонялись за бабочками. Смущенный писатель бросился вон из парка. Его восторженные почитатели так и не решились передать ему цветы. А ведь приехать сюда было давней мечтой писателя. «Когда приеду, пойдем опять в Петровско-Разумовское? – пишет он из Ялты жене. – Только так, чтобы на целый день и чтобы погода была очень хорошая, осенняя…»

Еще раз о «Наутилусе»

Общеизвестно, что идея подводной лодки принадлежит XVII веку, а ее практическая реализация – XIX. Однако, как оказывается, в этой многовековой истории до сих пор не хватает многих и притом интереснейших промежуточных страниц.

Да, первый опыт, поставленный в 1620 году в Лондоне голландским ученым К. ван Дреббелем, прямых подражателей не имел. Зато спустя сто лет с серией новых опытов выступает крестьянин подмосковного села Покровского – нынешней Бакунинской улицы Ефим Никонов. В так называемых делах Адмиралтейств-коллегии сохранились подробные отчеты о них.

В 1719 году стряпчий того же села пересылает в Петербург челобитную Никонова, в которой говорится: «Сделает он к военному случаю на неприятелей угодное судно, которым на море, в тихое время, будет из снаряду разбивать корабли, хотя бы десять или двадцать, и для пробы тому судну учинить образец, сколько на нем будет пушек, под потерянием своего живота, если будет не угодно». Иными словами, автор проекта собственной жизнью ручался за его успех.

Челобитная заинтересовала и Адмиралтейств-коллегию, и самого Петра. В январе 1720 года Никонов был привезен в Петербург, где свое предложение подтвердил и дополнил, указав, что «оное судно сделать может и в воде будет потаенно, а подойти под военный корабль под самое дно (точию действовать в нем инструментами в тихую погоду) и можно все распиловать и развертывать, и для подлинного свидетельства поведено б было ему сделать ныне модель не в такую меру, которым бы в море подойтить под корабль, но ради показания и в реке испытания».

После короткого обсуждения кораблестроителями реальности идеи Ефиму Никонову были предоставлены указом от 31 января необходимые для постройки модели материалы и мастеровые.

В течение того же и последующего года модель четырежды доводилась до испытаний, но каждый раз неудачно: днище и корпус из-за плохого материала давали течь. Тем не менее это не уничтожило интереса к проекту. Исходивший от Петра запрос выяснял только одно: может ли быть пригодным никоновское судно в случае устранения дефектов. Ответ Адмиралтейств-коллегии был безусловно положительным. Никто не сомневался, что судно может пробыть под водой несколько дней (и это при отсутствии специального воздушного питания для команды!): «Можно быть в ней человеку в воде два или три дни, а действовать и ходить под корабль не можно, понеже оное сделано только для пробы, как дух переводить».

Одновременно для подводных работ под днищем неприятельского корабля Никонов предлагает и проект водолазного костюма: «А для ходу под корабли надлежит сделать для каждого человека из юхотных кож по два камзола с штанами, да на голову по обшитому или обитому кожею деревянному бочежку, на котором сделать против глаз окошки, и убить свинцом скважинами и с лошадинами волосами, и сверх того привязано будет для грузу по пропорции свинец или песок, и когда оное исправлено будет, то для действия к провертке и зажиганию кораблей сделать надобно инструменты особые…»

Продолжались ли испытания и чем именно они завершились, неизвестно. Скорее всего, конец им положила смерть Петра и то безразличие к развитию русского флота, которое отличало его непосредственных преемников.

Следующим после голландца К. ван Дреббеля история военной техники называла американца Д. Бушнелла, сконструировавшего в 1776 году подводную лодку «Черепаха», и другого американского изобретателя Р. Фултона, создавшего лодку «Наутилус». И новая вносящая архивными розысками поправка: между Бушнеллом и Фултоном оказывается остававшееся до сих пор неизвестным имя русского мещанина из Кременчуга Семена Ратодановского «с товарищами».

В феврале 1799 года изобретатели представили законченную модель своего корабля, которая была рассмотрена Академией наук. Принципиальных возражений конструкция не вызывала, но и поддержки ученых идея кременчугцев не получила. Тем не менее Ратодановский и его товарищи выстроили на свои средства подводный корабль, или, как говорилось в их прошении на имя императора Павла от февраля 1800 года, «но для чести Отечества дух и малейшего Россиянина во благих намерениях ищем не осклабляется: мы с возможным усилием истоща свой капитал, выстроили означенный корабль, с моего чертежа внешний и внутренний и сверх того чертеж вновь изобретенной готовой одежды, дающей способ человеку ходить по воде без опасения, имеем вашему императорскому величеству лично представить».

Хотя корабль Ратодановского уже продемонстрировал многие необходимые качества и среди них плавучесть и высокую герметичность, засвидетельствованные военными инженерами, он еще не был полностью оборудован. Препятствием к окончанию стала нехватка у изобретателей материальных средств. В связи с этим Ратодановский писал: «Хотя ж построенный нами корабль и спущенный уже на воду снаружи отделкою уже окончен, но дабы иметь ему свое действие в наступающее лето под водою с прочностию противу сильного водного стремления, недостает еще нескольких необходимых внутренних вещей, для исправления которых мы наличной суммы и меньшей несравненно противу употребленной уже не имеем… немногое дела нашего окончание зависит от высочайшей вашего императорского величества воле, повелите в неимуществе нашем снабдить нас для того потребною суммою…»

Судя по всему, «потребной суммы ни у Павла, ни у его преемника Александра I не нашлось. Никаких дальнейших свидетельств деятельности кременчугских изобретателей в архиве пока не обнаружено. Соответственно и строительство первой русской военной подводной лодки из железа инженером К. А. Шильдером в 1834 году стало принято рассматривать как уникальный и не имевший никаких предшественников опыт.

Кир Адриан

Как складывалась жизнь десятого и последнего из древних патриархов (после Кира Адриана больше ста лет руководство нашей церковью перешло в ведение Святейшего синода) в Москве? По словам И. Е. Забелина, выдающегося историка древней столицы, «мы должны отметить в высокой степени примечательное обстоятельство, что в лице святейшего московские горожане почитали столько же патриарха-святителя, сколько и патриарха-батюшку, родного отца, владыку общего родного дома, каким в сознании народа являлась Москва». Его воля, указание, совет, наставление и его святое благословение в быту всех сословий города, от царя – государя и до последнего посадского человека, в особенности в служебной и деловой среде, принимались как необходимая благодатная помощь во всех домашних и общественных делах, которых без отеческого святительского благословения и совета невозможно было и предпринять. Благословение патриарха во всех случаях всегда сопровождалось благословением иконою, по преимуществу Владимирской Божией Матери.

Свадебный сговор, венчание, рождение младенца, именины, переезд в новый дом, новое служебное назначение, повышение в чине, отправление в поход или возвращение из похода, погребение – все требовало, в представлении москвичей, обращения к патриарху. По старому обычаю, москвичи разных сословий – от первостепенных князей и бояр до простых ремесленников, плотников, каменщиков – почитали необходимым явиться к патриарху с именинным пирогом, за что одаривались иконами. Из царского двора непременно присылались первые дыни в июле, первые ягоды – малина, смородина и другие, первые яблоки, первые привозные арбузы, первый привезенный виноград (потому что был еще и московский, особенно успешно выращивавшийся в Измайлове и в Новинском).

Необычайно почтительно относился к Киру Адриану сам Петр I. Вспыльчивый и непоседливый по характеру, он проводил целые часы за беседами с патриархом, посылал Киру Адриану письма из всех своих дальних походов, обладая небольшим, но красивым баритоном, охотно разучивал с патриаршими певчими духовные концерты и сохранил эту привычку до конца своих дней.

Собираясь в Азовский поход, Петр I просидел с патриархом в Столовой его палате три часа 9 декабря 1695 года, а 1 октября 1696 года, на другой день по возвращении из этого похода, государь провел опять с Киром Адрианом три часа, и если в первый раз патриарх благословил государя образом Владимирской Божией Матери, то во второй – образом Всемилостивого Спаса. Кир Адриан позаботился и об особом угощении для царя: в Яблочном ряду были куплены у торговца «50 яблок, самых добрых больших наливу за 4 рубля».

Петр I благословляется у Кира Адриана перед своей первой поездкой по европейским странам, где будет учиться на верфях, – Великим посольством образом Владимирской Богородицы и сразу по возвращении из нее – 31 августа 1698 года, когда получает из рук патриарха образ Успения Богородицы.

Нередко ходил патриарх в Преображенское с поздравлениями, когда жила там царская семья. Выход этот обставлялся с большой торжественностью – около кареты патриарха ехало 20 стрельцов.

Ходил (так назывались выезды патриарха) Кир Адриан и в приходские церкви, и в новостроившиеся московские богоделенные дома, раздавая при этом нищим немалую милостыню.

Скончался Кир Адриан 13 октября 1700 года в своей маленькой каменной келье, существующей над Синодальным домом в Кремле и поныне. Тело покойного окутали в гробу сверх всего зеленым бархатом. Для выноса покойного был изготовлен одр с рукоятками – катафалк, обитый черным бархатом. После погребения с одра и с гробовой крышки черный бархат был употреблен на покров на гробницу, а остальной роздан кусками на камилавки домовым священникам и другим служебникам и шапочные вершки – в поминовение по святому патриарху. В день кончины Кира Адриана милостыни было роздано более чем 3 тысячам нищих, на второй день – 1600 человекам, в день погребения – 5 тысячам, 600 колодникам в московских тюрьмах и 200 безместным священникам.

На каменной гробовой крышке гробницы Адриана была вырезана надпись: «Зде во гробе телом лежит великий господин святейший Кир Адриан архиепископ Московский и всеа Росии и всех северных стран патриарх, иже преставися 7209 лета, месяца октоврия с 15 числа в нощи 1-го часа в четвертой чети. Его же душу Боже творче упокой». У нацгробницы было также вырезано на доске: «Патриарш свой престол правил десять лет пятьдесят три дни: от рождения своего име шестьдесят третие лето с октября 2 дня. Его же душу да упокоит Господь в вечном своем небесном блаженстве. Всяк зрящи гроб сей помолися».

Улица боярыни Морозовой

Кто не знает знаменитой суриковской «Боярыни Морозовой»? А знакома ли кому-нибудь улица, которой картина обязана своим рождением? Не потому только, что в годы работы над холстом художник жил именно на ней. Куда важнее то множество подробностей, которые были подсказаны Сурикову ею, – от тающего в морозной дымке пейзажа до примостившейся среди дворов церковки и полозьев саней на свежевыпавшем снегу.

Долгоруковская – Каляевская – рассказа о ней не найти ни в одном самом подробном путеводителе. Просто одна из напряженных транспортных артерий Москвы, ничем не сумевшая привлечь историков архитектуры и не ставшая предметом изучения историков культуры. Рядовая застройка, как теперь принято говорить, которую, кажется, нет нужды сохранять.

Кажется, а в действительности…

Все начиналось с дороги. С дороги, что вела от Московского Кремля к городу Дмитрову. Рождение города было далеко не обычным, а дальнейшая история его – очень важной для будущей русской столицы. В 1154 году, через семь лет после первого летописного упоминания о Москве, Юрий Долгорукий собирал дань – «полюдье» в долине реки Яхромы. И здесь у сопровождавшей мужа княгини родился сын Всеволод, получивший со временем прозвище Большое Гнездо и названный в крещении Дмитрием. В честь княжича и был назван заложенный на памятном месте город, который был тесно связан с Москвой и вошел в топонимику столицы: Большая Дмитровка (ныне Пушкинская), Малая Дмитровка (ныне – Чехова), Каляевская и Новослободская, еще сто лет назад составлявшие единую Новослободскую улицу. Название последней пошло от Новой Дмитровской слободы, объединившейся в середине XVII столетия с соседней Сущевской. Многолюдьем обе слободы не отличались – приходилось на них в 1653 году всего 149 дворов. Жители занимались торговлей и ладили телеги, как в Дмитрове выпасали коней для царских конюшен. От того времени сохранилась построенная в XVII веке церковь Николы, «что под вязками», достроенная в 1904 году трапезной и колокольней (Каляевская ул., 23).

В 1877 году растянувшаяся на две версты Новослободская улица была переименована в честь московского губернатора В. А. Долгорукова. Причиной тому стали не столько его хлопоты о благоустройстве города, сколько участие в организации обществ Красного Креста во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов.

Великий князь Сергей Александрович

Однако спустя десять с небольшим лет, при регулировании планов Москвы, название Долгоруковской было сохранено только за отрезком от Садового кольца Селезневки. Остальной части улицы возвращено имя Новослободской. В 1919 году Долгоруковская получила современное название Каляевской – в честь И. П. Каляева, убившего бомбой великого князя Сергея Александровича в феврале 1905 года.

Улица горела в пожаре 1812 года, а в 1858 году Александр Дюма-отец, направляясь в сад «Эльдорадо», где Москва устраивала в его честь пышнейшее торжество – «Ночь графа Монте-Кристо», отметил понравившуюся ему уютную улицу из небольших домов, за которыми скрывались скромные зеленые дворики. Не потому ли начнут отдавать ей предпочтение перед другими, более богатыми районами художники и работавшая интеллигенция?

По-своему Долгоруковская отличалась немалыми удобствами. В 80-х годах прошлого века по ней прошла конка, а в 1899 году вместе с окончанием строительства Савеловского вокзала проложена первая в Москве трамвайная линия, соединившая нынешнюю Пушкинскую площадь с Бутырской заставой. Кстати, впервые москвичи увидели электричество именно в этих местах. Газетное объявление по поводу программы «Ночь графа Монте Кристо» сообщало: «На пруду при освещении электричества будет исполнена серенада на гондолах тирольскими певцами и инструментальной музыкой».

Суриков выберет квартиру на Долгоруковской (№ 18) в 1884 году, сразу по окончании «Меньшикова в Березове», на два года жизни – время работы над новым полотном. На этот раз это была «Боярыня Морозова». Художник не искал ни особых удобств, ни тем более высоких заработков. Сама работа была единственным счастьем и смыслом жизни.

«…Его скромная мастерская на Долгоруковской улице была недостаточно светла и недостаточно просторна для работы над большими полотнами, – вспоминал театральный художник А. Я. Головин. – Василий Иванович занимал две небольшие квартиры, расположенные рядом, и, когда писал свою «Боярыню Морозову», он поставил огромное полотно на площадке и передвигал его то в одну дверь, то в другую, по мере хода работы».

Многие из натурных этюдов писались прямо на улице – уже очень красивой и тихой казалась здесь зима, без ветра, в лиловатой дымке ранних вечеров.

«Мы на Долгоруковской жили, – рассказывал Суриков. – Там в переулке всегда были глубокие сугробы, и ухабы, и розвальней много. Я все за розвальнями ходил, смотрел, как они след оставляют… Как снег глубокий выпадет, – попросишь на дворе на розвальнях проехать, чтобы снег развалило, а потом начнешь колею писать… И переулки все искал, смотрел; и крыши, где высокие. А церковь-то в глубине картины – это Николы, что на Долгоруковской».

Картина была показана на XV Передвижной выставке в 1887 году, и, как всегда после окончания большой работы, художник сменил квартиру, чтобы через несколько лет вернуться в полюбившиеся места. Теперь ему надо было справиться со своим горем – смертью жены, попытаться в привычной обстановке обрести душевное равновесие. Весной 1891 года Суриков въезжает в дом № 17, в конце того же года переезжает через улицу – в дом № 18. Это начало его работы над «Покорением Сибири Ермаком» и завершение великолепных портретов сибирских красавиц – Т. К. Доможиловой и Е. А. Рачковской.

Знал ли Константин Коровин, что становился соседом Сурикова? Во всяком случае, в том же 1884 году он, закончив Московское училище живописи, ваяния и зодчества, перебирается из полуподвала на Селезневке на Долгоруковскую. Это была старая мечта, которую наконец-то удалось осуществить. Здесь же у него будет жить и приехавший в Москву из Киева М. А. Врубель.

«Дядя Антон, по моей просьбе, был у Миши и вчера сообщил, что Миша здрав, невредим и весел, – пишет в декабре 1889 года отец Врубеля. – Сошелся с прежними своими товарищами художниками: Серовым и Коровиным, и на днях сообща открывают мастерскую (Сущевская часть, по Долгоруковской улице…)»

Сведения эти не были вполне точными. Мастерская принадлежала К. Коровину, Врубель вообще никакими средствами не располагал.

По ночам в мастерской примерзало к спине одеяло – даже чугунную пристроенную посередине комнаты печурку не всегда было чем топить. Еды часто хватало только, чтобы подкармливать мышь, появлявшуюся у коровинского мольберта. Ванной служил большой красный таз, ставившийся поближе к печке, душем – губка, которую упорно каждый день выжимал себе на затылок Врубель. Он же берется для экономии готовить – печь на той же печурке яйца, но они лопаются – повод для безудержного веселья Коровина. И только дворник выступает время от времени спасителем, устраивая грошовые заказы на именинные поздравительные ленты, для которых Врубель придумывает фантастические по красоте орнаменты и шрифты.

«Демоническая эпоха» в жизни Врубеля и К. Коровина, как скажет потом один из их знакомых, потому что оба они увлечены образом Демона. Именно здесь Врубель напишет первый вариант своей знаменитой картины, которую удастся выставить только спустя 12 лет. На некоторое время художник оставит Долгоруковскую, чтобы снова вернуться в коровинскую мастерскую.

«В это лето мы, я и Михаил Александрович, как-то со всеми поссорились, – станет вспоминать Коровин. – Нужда схватила нас в свои когти, и мы целые дни сидели в мастерской, иногда ходили в Петровско-Разумовское, где много говорили, а потому не скучали и были довольны смехом, который не покидал нас, дружбой и исключительной новизной. Но жилось тяжело…»

Рядом с другом Врубель переживет и очень тяжкий для него провал своих панно, созданных для павильона отдела живописи Всероссийской выставки 1896 года в Нижнем Новгороде, – «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович». На взрыв возмущения врубелевской живописью Коровин ответит записью:

«Критика наша за малым исключением занимается колебанием треножника артиста, совершенно выражая собой страшную психологию унтера Пришибеева… Авторы этих памфлетов сердятся на сознание художника, боясь, что художник лучше других видит всю мелкую душонку их бытия».

Горькие воспоминания не помешают К. Коровину после триумфального участия во Всемирной парижской выставке 1900 года снять квартиру именно на Долгоруковской. Мастерской художник связан не был, потому что за всю свою жизнь в Москве ее не имел, удовлетворяясь для работы обыкновенной жилой комнатой. В только что построенном доме № 17 купчихи Ковригиной он напишет один из лучших своих портретов – Н. Д. Чичагова, блистательный по свободной маэстрии и предельно точный по душевной характеристике одаренного и жизнелюбивого музыканта, картины «Весной», «Деревня», находящийся в Третьяковской галерее «Ручей». Это время возобновления Коровиным в Большом театре «Руслана и Людмилы» и «Манфреда».

Для Русской частной оперы Долгоруковская становится своего рода общей квартирой большинства солистов труппы. На квартире у Т. В. Любатович (№ 36) идут репетиции, разбираются партитуры, проходятся отдельные партии. Здесь же во дворе поселится перешедший в Частную оперу Ф. И. Шаляпин – так было легче войти в необычную атмосферу этого театра. Шаляпин останется здесь и после перехода в Большой театр. Тем же адресом помечена им высланная в ноябре 1898 года телеграмма В. В. Стасову: «Вчера пел первый раз необычайное творение Пушкина и Римского-Корсакова «Моцарт и Сальери» с большим успехом очень счастлив…»

К. А. Коровин. Эскиз декорации к опере «Садко»

Годы, проведенные на Долгоруковской, для В. В. Маяковского – один из напряженнейших периодов его жизни. После первого ареста сестра перевозит всю семью на лето в Петровско-Разумовское, но конфликт с хозяевами, недовольными неблагонадежными жильцами, заставляет раньше времени вернуться в город. Долгоруковская, дом Бутюгиной, квартира 38 (в нынешней нумерации домовладение № 33). Маяковский усиленно занимается революционной деятельностью. Второй раз его арестовывают 18 января 1909 года и через месяц без предъявления обвинения выпускают. Но тут же вся семья втягивается в подготовку побега группы политкаторжанок из женской Новинской тюрьмы. У Маяковских дома шьются платья для беглянок, смолится канат. В момент побега Володя подает условные сигналы с соседней колокольни. Его матери один из организаторов побега передаст главную улику – ключ, который Маяковские бросят в пруд Петровско-Разумовского.

Женщинам удалось скрыться, но все участники их освобождения были арестованы, в том числе Маяковский, находившийся в то время у И. И. Морчадзе. На вопрос пристава о его имени и причине появления у хозяина он ответит каламбуром, вызвавшим взрыв хохота: «Я, Владимир Маяковский, пришел сюда по рисовальной части, отчего я, пристав Мещанской части, нахожу, что Владимир Маяковский виноват отчасти, а посему надо разорвать его на части».

В январе 1910 года его освободят из бутырской одиночки под гласный надзор полиции. Сохранился рассказ Н. Асеева о том, как Маяковский сразу после освобождения побежал осматривать Москву: «Денег на трамвай не было. Теплого пальто не было, было одно только огромное, непревзойденное и неукротимое желание снова увидеть и услышать город, жизнь, многолюдство, шум, звонки конки, свет фонарей. И вот в куцей куртке и налипших снегом безгалошных ботинках шестнадцатилетний Владимир Владимирович Маяковский совершает свою первую послетюремную прогулку по Москве, по кольцу Садовых».

Имена, события… Но – и архитектура. Может быть, все дело в том, что мы еще не научились разбираться в зодчестве второй половины XIX – начале XX века и некоторым архитекторам просто незнакомы имена их товарищей по профессии. Они не ценились в курсах истории архитектуры, им не привыкли придавать значения и в натуре. А между тем на Каляевской это – Р. И. Клейн (дом № 27), автор здания Музея изобразительных искусств, старого ЦУМа, «Колизея» (театр «Современник»), Бородинского моста; Ф. Н. Кольбе (№ 36), строивший на улице Герцена Центральный дом культуры медицинских работников; В. В. Воейков, автор многочисленных доходных домов в центре города. Кстати, построенный В. В. Воейковым дом № 29 – один из первых в Москве образцов кооперативного строительства, он принадлежал Долгоруковскому товариществу для строительства квартир. Своя особая страничка есть на Каляевской и у Б. В. Фрейденберга, выученика Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Это им вместе с архитектором Шестаковым сооружены дома № 18 и 20 по Петровке, составившие единственный в городе ансамбль переулка Петровские линии, дом № 10 по улице Фрунзе, занятый Институтом государства и права АН СССР. И если на привычно воспринимаемых как заповедные улицах работы этих зодчих сохраняются и восстанавливаются, не пора ли отнестись к ним так же и на Каляевской улице.

Выбор, который мы делаем сегодня, предельно ответственен: расстаться ли с вехами истории на наших улицах под предлогом, что их мало и их надо проявлять, или наоборот – самым бережным образом сохранить и проявить их, чтобы в новом облике города прочитывались страницы его богатейшего культурного наследия. Чтобы каждый из нас мог своими глазами увидеть улицу Боярыни Морозовой.