Текст книги "Роман с Постскриптумом"

Ужин прошел замечательно. Да и вся обстановка к этому располагала. Экзотически убранный на национальный манер ресторан, почет и внимание, которые оказывались со всех сторон начиная от официантов и кончая местными уважаемыми людьми, подходившими поприветствовать Кармена и выказать ему свое почтение.

Короче, я, веселая, с цветами и большой корзиной фруктов, которую мечтала увезти в Москву, возвращалась в гостиницу.

Войдя в номер, я перебрала фрукты, чтобы они получше сохранились. Мне нравилось, что вся комната сразу же наполнилась благоуханными ароматами.

В этот момент раздался телефонный звонок, и я услышала голос Романа Лазаревича.

– Памела, не спишь еще? Заходи ко мне порепетировать. У тебя же завтра сложная сцена.

«Вот это везение!» – подумала я и чуть не выговорила это вслух.

– А вы не спите? – по-дурацки обеспокоилась я в ответ. – Вас точно это не распросонит?

– Заходи, заходи! – Трубка была положена.

Я схватила сценарий под мышку, натянула модную замшевую юбку, которую купила себе по случаю окончания училища, запрыгнула в свои босоножки на платформе и побежала по коридору.

Какой же у него номер? Ведь я не спросила номер его комнаты. Мне пришлось бежать вниз к портье. Пожилая азербайджанка, когда я спросила, в каком номере живет Роман Лазаревич Кармен, в ответ на мой вопрос сказала:

– А зачем тебе так поздно идти к нему в номер?

«Вот дура канцелярская, – подумала я. – Не понимает творческой жизни!»

– Репетировать! – сказала я ей с нажимом и почти раздраженно. И как доказательство, выложила сценарий на ее конторку.

– Я не могу тебе сказать. Может быть, он спит и его нельзя беспокоить. Все-таки, пожилой человек.

– Во-первых, не говорите мне «ты». Я актриса. А во-вторых, позвоните ему, он только что мне сам звонил. И спросите, назначил ли он репетицию, если вы мне так не верите.

Под таким натиском убедительных аргументов и, скорее всего, под напором моего молодого темперамента консьержка сдалась и сказала:

– Звонить я ему не буду. Если он заснул, это будет ваша вина. Вот его номер. Он живет в люксе.

Я гордо проследовала по коридору в люкс.

Я постучала. Роман Лазаревич открыл сразу. Он был в белом гостиничном халате. Я впервые увидела белый банный халат. В гостиницах я тогда не жила, а у себя дома видела только медицинские белые халаты.

Кармен показался мне героем из какого-то голливудского фильма: седоватый джентльмен в белом халате. Я даже не нашла это неприличным.

Он очень подходил к убранству. В этом люксе была маленькая гостиная с банкеткой, креслом и круглым столиком с огромной серебристой вазой, наполненной фруктами. Рядом с вазой стояли азербайджанская бутылка коньяка со звездочками и две коньячные рюмки. А чуть в отдалении виднелась разобранная кровать. Но на кровать я не обратила никакого внимания. Я подвинула в сторону вазу и рюмки, а бутылку, не придумав ничего лучше, я вообще поставила на пол под столик, а на освободившееся пространство положила сценарий. Роман Лазаревич улыбался. Его, видимо, забавляла моя «хозяйственность».

Чилийский режиссер решил, что Баку более всего напоминает Сантьяго де Чили

– Роман Лазаревич, первое, что я вам хочу сказать, – простодушно начала я, – что вы уникальный человек. Я вам страшно признательна, что вы будете работать со мной, с молодой, никому не известной актрисой. Вы будете со мной репетировать!!!

– Ты, конечно, будешь очень известной. Фильм-то звездный, сама понимаешь. Тебя будут приглашать из фильма в фильм. Давай за это и выпьем! – и он вернул бутылку коньяка на стол.

– Поздно пить. Ведь мы же в ресторане пили, – пыталась мягко отказаться я.

– Так ты отказываешься выпить за рождение новой звезды?

– Мне бы очень хотелось начать репетицию, разобрать сцену и проговорить ее, – пробормотала я и легонько, символически пригубила рюмку.

– О, да ты жульничаешь. – От Кармена не ускользнуло мое нежелание пить. – Ну, тогда скушай сладенького. – И он взял из вазы крупную клубничину и, придвинувшись ко мне, поднес ягоду к моим губам. При этом его голые ноги почти коснулись моих.

Секунду я находилась в замешательстве. Как же так? Ведь он был таким же, как и наши любимые учителя, с которыми меньше месяца назад мы прощались, завершая обучение в училище.

– Открой ротик… – Кармен пытался «накормить» меня клубникой.

Я резко встала. Поднялся и он. И в тот же момент, не давая мне опомниться, он поднял меня на руки и в несколько шагов оказался у постели.

– Что вы делаете? – Я оттолкнула его, и он пошатнулся. – Вы для меня человек-легенда! Времен Пунических войн и разрушения Карфагена, – добавила я ни к селу ни к городу, просто для красоты. Но последняя фраза убила его.

– Ну ладно, зайчик, – торопливо сказал он. – Заболтался я тут с тобой.

Я понимала, что он сильно обижен. И обидела его я. Мне казалось, что еще можно все исправить, только надо сказать что-то важное. И я сказала:

– Вы обиделись? – Что-либо более неподходящее трудно было придумать.

– Я тебе сказал – уходи! Ты зачем пришла на ночь глядя?! – Он почти кричал.

Теперь обиделась я.

– Это вы пригласили меня – репетировать. – В моем голосе он услышал упрек, и это взбеленило его.

– Ты что, маленькая? Ты что, не знаешь, зачем идешь ночью в номер к одинокому мужчине? Это каждая школьница понимает. Что ты тут недотрогу разыгрываешь?

Его просто трясло. Но трясло и меня. Хлопнув дверью, что было силы, я выскочила в коридор.

«Кретинка, идиотка, – проносилось лихорадочно в моей голове. – Ну а он – похотливый старик! Ему о вечном думать надо, а он лезет. Ну а я-то, я-то!.. – репетировать… Это же надо, быть такой тупицей. Ну кто бы мог подумать, кто бы мог знать?»

Я неслась по лестнице вниз, обуреваемая всеми этими мыслями.

И вдруг, подняв глаза, я увидела перед собой за конторкой ту же дежурную, которая назвала мне номер Кармена. Она смотрела на меня, и осуждение легко прочитывалось на ее лице. «Она знала», – вынесла я сама себе приговор. И когда я почти повернула в коридор, я услышала еле различимое: «Проститутка». Моментально обернувшись, я увидела, как эта седая женщина, уткнувшись в деревянные счеты на металлических прутах, что-то безмолвно на них высчитывала.

Охваченная непонятно откуда нахлынувшим стыдом, негодованием, обидой, тревогой и непониманием, как выходить из этой ситуации, я провела бессонную ночь.

Утром, наскоро позавтракав, вышла в холл. Рафик со съемочной группой уже уехал. Я подошла к стене, на которой висело расписание съемок. Моей фамилии среди актеров, занятых в дневной смене, не было. Я испытала облегчение: не надо смотреть в лицо Кармену, можно выспаться и прийти в себя. Да и на море сходить не грех: московская бледность – явно не украшение.

На следующий день – у меня опять выходной. К тому же, я узнала, что Роман Лазаревич улетел. Сказать, что я испытала облегчение – ничего не сказать. У меня гора слетела с плеч! Разрешилась моральная тягота: не надо объясняться, можно забыть, глядишь, и он отойдет и, может быть, забудет. Ведь он все-таки великий, а значит – великодушный человек. Ну, наваляла чего-то глупая девчонка, ну и бог с ней – таковы были мои утешительные мысли. Мне хотелось верить, что все обойдется. Что время все перемелет – мука будет, как часто говорила моя няня. А мама, когда не хотела, чтобы я поступала в театральный, говорила другое: «Все актрисы – проститутки».

– Ну как ты можешь? – У меня от негодования голос менялся.

– Конечно, проститутки, – убежденно настаивала мать на своем. – То телом приторговывают, то принципами, то любовь имитируют, то страсть.

– Да, про актеров сплетни распускают все кому не лень, всякие бездарные обыватели, а ты их повторяешь. Стыдись, – взывала я к материнской совести. – Вот пойду в актрисы – всей жизнью своей докажу тебе твою неправоту. Талант, только талант пробивает везде дорогу. И только талант является мерой всех вещей.

– Иди-иди, а я посмотрю, на какую стенку ты потом эту меру повесишь, – не сдавалась моя мама. – Только послушай умный совет: получи сначала профессию, опору создай, а потом иди – хоть в актрисы, хоть в директрисы.

Но умного совета я не послушала. И вот она я, молодая актриса. И вот она, первая роль, и первая проблема.

«Ну, будем надеяться, что все обойдется», – успокаивала я себя.

Но мои выходные подозрительно затягивались. Я уже три дня не снималась. Мой творческий организм требовал самовыражения.

Размышляя об этом, я и столкнулась с Себастьяном, входящим в гостиницу.

– Себастьян, – обрадовалась я, – когда моя сцена? Вы что сейчас снимаете?

Но в ответ мой режиссер смутился. И с неожиданно усилившимся акцентом стал мне что-то говорить про то, что решено мои сцены перенести в Москву в павильон и что там что-то поменяется…

Киностудия «Мосфильм». Советская «фабрика грез» и мясорубка актерских судеб

«Врет», – почувствовала я. И от такого внезапного открытия душа моя ушла в пятки. Но твердым голосом я произнесла:

– Значит, что? Выходит, я здесь больше не занята? Значит, я могу уехать?

Больше всего на свете мне хотелось услышать, что я не права. Чтобы он возразил: «Куда это уехать? Как это уехать? Надо работать. Сколько тебе можно болтаться без дела?» Но вместо этого он сказал:

– Да. Ты свободна и можешь возвращаться в Москву.

– И когда? Раз так, я могу хоть сегодня. – От обиды мне хотелось уехать в ту же минуту.

– Можно и сегодня, если есть самолет. Я скажу Марону (это был директор картины), чтобы он послал за билетом.

– А материал? – упавшим голосом спросила я. – Когда мы будем просматривать отснятый материал?

– Все в Москве. Мы вернемся через неделю, – торопливо уходя, ответил мне Себастьян.

Билет был куплен на вечер. Я вернулась в дождливый город и не помню, как пережила ту тяжелую неделю мучительного ожидания. Мне ничего никому не хотелось рассказывать. Алексей был в отъезде. Видеть мне тоже никого не хотелось. Я сидела одна дома и курила сигарету за сигаретой. А воображение подсовывало одну картину страшнее другой.

Наконец, позвонив на «Мосфильм», я узнала, что группа вернулась в понедельник, то есть вчера, а на 11 утра вторника (то есть на сегодня) был назначен просмотр. Но мне никто не позвонил, меня никто не проинформировал, где состоится просмотр, в каком зале. Да и о времени просмотра я узнала случайно.

Было без четверти одиннадцать. Успеть к началу просмотра практически невозможно. Но на мое счастье, почти от подъезда я поймала такси. Водитель оказался лихой. Кое-где я даже закрывала глаза от страха. Он мчался, как опаздывающий жених на собственную свадьбу, с прибаутками, частушками, шутками. И, домчав меня в рекордные сроки, даже отказался от чаевых:

– Не надо. Может, вы народной артисткой станете. Потом в интервью вспомните Игорька, который вас на первый просмотр домчал.

Я улыбалась ему в ответ, считая это хорошим знаком судьбы.

Придя в рабочую комнату, я увидела, что там никого нет. В пепельницах еще кое-где дымились окурки. Значит, ушли только что – как Шерлок Холмс, отметила я.

Я шла по бесконечно длинным коридорам, переходила из здания в здание. «Мосфильм» – это отдельный город-лабиринт, в котором порой непросто ориентироваться даже работающим там людям.

Но меня вело наитие. Я потянула на себя какую-то дверь и увидела на экране знакомые кадры: вот танки едут по знакомой улице, вот убегает раненый человек, его преследуют военные, а вот и я сталкиваюсь с ним в подъезде и что-то говорю.

Материал был рабочий, неозвученный. Не спуская глаз с экрана, я потихоньку уселась в темноте в свободное кресло.

Вот мы с Григорием Григориу мелькнули на секунду. Жду постельной сцены, умирая от волнения. Отснятая пленка крутится дальше, а ее нет. Нет ни сцены прощания, а она была. Нет сцены ареста, да почти ничего нет, холодея, осознавала я.

И в этот момент в зале загорается свет. Боже, я, оказывается, сидела рядом с Себастьяном.

Для него мое появление было большой неожиданностью.

– Привет, – сказал он. – Как дела? – Не останавливаясь для разговора, он выходил из зала.

– Плохо, Себастьян. А где я? Я себя не увидела. Я есть в фильме?

– Знаешь, материал смотрел Сизов (генеральный директор «Мосфильма»). Он нам сказал: «Ваш фильм идет с посвящением: «Героическому народу Чили, не склонившему своей головы». Вот и усиливайте линию сопротивления». Так что нам приказано ее усиливать за счет лирических сцен с тобой. В смысле, ими надо пожертвовать.

– Как пожертвовать? – не сразу поняла я.

– Ну, вырезать.

Я застыла, как в столбняке. И в этот момент откуда-то сбоку ко мне подошел Роман Лазаревич.

– Ну что, пугливый зайчик! – И он как бы приветственным движением трижды похлопал меня по щеке.

– Ты себе понравилась? – Он, улыбаясь, смотрел на меня, но глаза его совсем не улыбались.

И тут я все поняла. И это похлопывание… Молниеносно, так что никто ничего не мог осознать, включая меня, моя ладонь взметнулась в воздухе, и звонкий звук пощечины гулким эхом прозвучал в коридоре.

– Я вас презираю. И вы знаете, за что, – тихо прошептала я.

Я понимала, что это все. Что в ту же секунду на моей еще не начавшейся карьере уже поставлен крест. Его тяжесть навалилась на меня, и было ощущение, что меня переехали. Тело стало пустым, поменялось в объеме, отделилось и зажило другой жизнью. Оно как-то перешло дорогу, дошло до троллейбуса. А в мозгу стучало только одно: «Не может быть, не может быть, не может быть…»

Я не могла понять, как великий, легендарный человек мог так мелко отомстить мне – только что окончившей училище сопливой, наивной девчонке. «Да нет же!» – почти прорыдала я в голос.

Ехавшие в троллейбусе люди удивленно обернулись на меня. Через пару минут была остановка. Я вышла на улицу и долго-долго шла пешком.

Впервые в жизни я ни о чем не думала. В голове стало пусто, как в теле. Я шла, не разбирая дороги. Шла долго. Пока шла вдоль трассы, останавливались какие-то машины и какие-то люди предлагали подвезти меня. Но когда видели мое лицо, быстро отъезжали.

Я шла через парки и через школьные дворы, через микрорайоны с сидящими, как в деревнях на лавочках, бабушками. Шла вдоль реки, через мосты и железнодорожные переезды. Я шла, не узнавая город. И остановила меня темнота.

И тут я увидела, что стою перед своим подъездом на Чистопрудном бульваре. Я поднялась на свой этаж, открыла дверь, вошла в свою комнату и как была в одежде, так и рухнула на кровать. Только босоножки скинула.

Я проспала почти двое суток. Изредка просыпаясь, не открывая глаз, я пила воду и опять погружалась в сон. Это был прямо какой-то летаргический сон. Я так никогда ни до, ни после не спала.

Какая же я была наивная, чтобы среди ночи отправиться к режиссеру в гостиничный номер репетировать

Мое сознание вернулось в реальный мир только в четверг вечером. А просмотр был во вторник.

Я вышла в общий коридор. Я тогда снимала две смежные комнаты в коммунальной квартире. Увидев меня, соседка испугалась и всплеснула руками:

– Господи, Нина?! А мы думали, что ты уехала на съемки. Мы же все тебе стучали. Тебе тут с «Мосфильма» обзвонились. Вон, я телефон записала.

Сердце мое даже не екнуло. Только я поставила чайник, зазвонил телефон.

– Иди, тебя, наверное! Обрадуются, – улыбалась соседка.

– Я есть хочу, – ответила я.

– Ну, я же сказала – тебя. Дома, дома, сейчас подойдет! – Соседка разговаривала одновременно и со мной, и с телефонной трубкой. – Ниночка, возьми трубку. Там вон как обрадовались.

Я, еле волоча ноги, поплелась к телефону, висящему у входной двери.

– Да? Это кто?

– Нин, слушай, – произнес низкий, незнакомый женский голос. – Мы тут все в отпаде. Мы тебе обзвонились. Слушай, молодец ты. Мы так не смогли. Ты за нас за всех отомстила.

Я повесила трубку и вяло подумала: «А ведь Бог и вправду исполнил мое желание».

Генерал Хлудов и персиянка

Бывают встречи, которые меняют все твои представления о самом себе, о том, кем тебе быть, каким быть и что в этой жизни делать. Меридиан, где такая встреча произойдет, заранее вычислить невозможно, но земной шарик в этот момент крутится навстречу твоей судьбе.

Именно такой оказалась для меня встреча с Владиславом Дворжецким.

Я убеждена в том, что, если кто-то хоть раз посмотрел фильм по пьесе Михаила Булгакова «Бег», он никогда не забудет Дворжецкого в роли генерала-вешателя Хлудова. Мы тогда смотрели этот фильм бесконечное число раз. В страну победивших «красных» ворвался сметающий все представления о проигравших и попранных «белых» дворянин Хлудов. Он нес такую драму, такую трагедию своей страны, которую не было нужды объяснять большим количеством слов. Высокая, худощавая фигура, глаза в пол-лица, запавшие в глубокие глазницы. Он вызывал огромное сострадание. И никого не волновало, что на экране он проливал кровь «красных», то есть «наших», что он из другого, вражеского лагеря. Мы тогда впервые публично, через Хлудова, осознали свои личные драмы, о которых наши родители шептались со своими родителями.

Появление Дворжецкого в любом фильме – будь то «Возвращение Святого Луки», «Солярис», «Земля Санникова», да где угодно – тут же делало фильм событием. Как событием был и он сам.

Работал акушером в Омске. Потом там же в детском театре. Затем оказался в столице и трудно в Москве приживался. Без квартиры и часто без денег, хотя много снимался, с оставленными детьми и личной драмой, о которой мало кому рассказывал, он был многими очень любим. Не обладая внешностью соблазнителя, с оголенным черепом, бледнокожий и болезненно худой, он никогда не стремился к обольщению. Но именно такого обожали женщины одной шестой части земной суши, называвшейся СССР.

Я встретила его примерно за полтора года до его внезапной смерти в возрасте 39 полных лет. А тогда ему едва исполнилось 37 лет, но мне он казался глубоким стариком. Да что там стариком! Лысый древний бог Саваоф! Фильм, в котором я тогда снималась, назывался «Встреча на далеком меридиане». Съемки проходили в Черноголовке, под Москвой. И именно там Владислав Вацлавович оказался той судьбой, которая постучалась в мою дверь.

Но обо всем по порядку.

Хотя моя «чилийская эпопея» закончилась довольно печально, на «Мосфильме» за мной закрепилось своеобразное амплуа «иностранки», девушки «с другой планеты». Когда в 1976 году студия «Беларусьфильм» приступила к съемкам телесериала по роману Митчелла Уилсона «Встреча на далеком меридиане», меня утвердили на роль американки Эвелин.

Уилсон был в советском понимании прогрессивным автором. Совершенно в духе Хельсинских соглашений 1975 года он показывал, что американские и советские ядерщики на самом деле – коллеги, а не враги. Незамысловатый и не слишком увлекательный сюжет романа, положенный в основу сценария, строился вокруг советско-американского сотрудничества. Физик Николс Реннет приезжает в СССР. Здесь ему предстоит решить немало серьезных научных и нравственных проблем, а главное – встретить большую любовь. Впервые в советском кино образ современного американца выглядел так гуманно и положительно.

В фильме играли Василий Лановой, Жанна Болотова, а на роль Реннета был приглашен Владислав Дворжецкий. И не случайно. Вот как Уилсон описал своего героя: «Когда он отрывался от своих расчетов и откидывался на спинку стула, его худое изможденное лицо дышало такой серьезностью, было полно такой печали и боли, что казалось, будто он не умеет улыбаться. Однако стоило ему улыбнуться, как в сиянии этой чуть удивленной улыбки исчезали все следы грусти и он становился похожим на озорного мальчишку».

Генерал Хлудов из романа Булгакова «Бег» – это Дворжецкий. Другого не было и не будет

Конечно, мне, начинающей актрисе, было любопытно увидеть знаменитого Дворжецкого на съемочной площадке. Ведь даже одно только присутствие рядом с большим актером – это уже великолепная школа.

К тому же после того, что случилось в «Ночи на Чили», я очень обрадовалась, что меня пригласили в новый фильм, пусть и на эпизодическую роль. Ехала на съемки в приподнятом настроении и, полная надежд, все время твердила про себя: «Все будет хорошо. Распоряжения меня не снимать нет». Знала бы я, как там развернутся события! Нет, ничего такого предугадать я, конечно, не могла – да и вряд ли кто смог бы.

Итак, холодным ноябрьским вечером, когда в Подмосковье только что выпал первый ранний снег, я приехала в Черноголовку – городок физиков-ядерщиков.

До места я добралась поздно вечером и сразу попала в руки второго режиссера, которая, в отсутствие режиссера-постановщика, еще не прибывшего в Черноголовку, заменяла его на съемках.

Помощник, назовем ее Мариной Николаевной, статная женщина лет сорока с уверенными манерами, сразу повела меня в костюмерную, где стали искать, как бы меня одеть «по-американски».

Переодеваться мне пришлось в ее присутствии. А надо сказать, тогда в моде были мини-юбки, и свитера носили без бюстгальтера. Я переодевалась, нисколько не стесняясь находящейся рядом женщины.

Мы перебрали немало вариантов, но ей все не нравилось.

– Нет, это не подойдет. И это плохо. Сними. Давай, примерь вот то, – говорила она и в конце концов, совсем замучив меня, решила: – Слушай, а почему бы тебе не сниматься в том, в чем ты приехала? Это вполне по-американски.

Я осталась в том, в чем приехала: короткой юбке и тонком свитере на голое тело.

Был уже поздний вечер, и Марина Николаевна, словно пожалев уставшую с дороги и еще толком не устроившуюся на новом месте девчонку, пригласила меня к себе в номер:

– Пойдем ко мне пить чай с айвовым вареньем.

В маленьком городке, далеко от Москвы, работающее кафе или открытый магазин продуктов в такое время было уже не найти. А тут – чай с ароматным айвовым вареньем, маленький островок уюта в черноте зимней ночи и женщина, которая много решает в съемочной группе! Я была просто счастлива.

И пока Марина заваривала чай, резала бутерброды и доставала банку варенья я, расслабившись, с интересом разглядывала ее и думала: «Какая красивая! Со вкусом одета. Ухоженная». И вообще, вся она была какая-то не белорусская – я ведь настроилась, что увижу на съемках ребят из провинции. Марина на простодушную провинциалку вовсе не походила. Мне стало ее отчего-то жаль. «Надо же, – подумала я, – вот так неудавшиеся актрисы становятся помощниками режиссеров». И со свойственным молодости высокомерным легкомыслием обещала себе, что со мной такого никогда не случится.

Подсев поближе, Марина трогательно ухаживала за мной. Она все время гладила мои волосы и говорила: «Ну что же мы будем делать с этой гривой? Придется рано к гримеру». Мне было так приятно! Я не чувствовала никакой угрозы. Одно дело, когда это делает мужчина-режиссер, и другое дело, когда тебя поглаживает женщина – нежно, по-сестрински, по-матерински, любуясь и согревая своим хорошим отношением.

Я напилась чая, наелась.

– А теперь наливочки. После чая отлично. У меня очень вкусная наливочка, домашняя, попробуй.

Я совсем разомлела, раскраснелась от наливочки, и в душе все пело от того, что попала в замечательную группу, где меня так тепло встречают.

Марина сидела на кровати, а я – у тумбочки на стуле.

– Хватит мне выкать, перестань, – сказала она весело и протянула мне руку. – Давай мы с тобой выпьем на брудершафт. Садись-ка ко мне.

Я знала, что не смогу говорить ей «ты», но мне совсем не хотелось огорчать эту милую женщину, и я пересела на кровать. Мы сплели руки «на брудершафт», и она поцеловала меня.

Это был совсем не дружеский поцелуй. От такого поцелуя я напряглась и слегка испугалась.

Это сегодня наша жизнь так переменилась, что никого уже, кажется, не удивить и тем более не шокировать нетрадиционной сексуальной ориентацией. Открыто проходят гей-парады, существуют клубы лесбиянок. Но во времена социализма к подобным вещам относились совсем иначе. Этого стеснялись, считали не просто отклонением от нормы, а высшей степенью разврата. Это прятали, скрывали, долгое время гомосексуализм преследовался законом. Люди с нетрадиционной ориентацией жили где-то рядом, но словно – на другой планете. До этого случая я никогда не могла даже предположить, что на моем пути встретится лесбиянка и я стану объектом ее притязаний.

Девочки, девушки из интеллигентных советских семей росли на поэзии Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, где любовь – вибрирующий нерв. Любовь была для нас культом, а ее отсутствие – показателем ущербности; ты словно попадала, как сейчас сказали бы, в лузеры. И каждая стремилась найти свою любовь – но именно в традиционных формах и нормах. «Однополая» влюбленность в нашу систему ценностей совершенно не вписывалась.

– Ты! Говори мне ты! – настаивала Марина и с чувством погладила мою руку. – Какая кожа! У тебя кожа, как атласная поверхность игральной карты.

От подобного комплимента я смутилась и заторопилась.

– Мне пора идти, – попыталась я встать. – Спасибо вам за все.

Но она мою руку не отпускала. Я почувствовала, что влипла. К такому повороту событий я оказалась не готова и теперь совсем не знала, как выкрутиться. Мне не хотелось ее обижать, я предпочла бы спокойно расставить все точки над i. Но как? Не спросишь же прямо: «Вы что – лесбиянка?»

И я ляпнула первое и глупейшее, что пришло в голову:

– Скажите, я вам что, нравлюсь?

Ни я, ни Дворжецкий еще не знали, что нам предстоит пережить через несколько часов

Ее «да» было произнесено хриплым от желания голосом и в такой тональности, в которой обычно мужчины, страшно волнуясь, делают признание в любви. Но я еще надеялась – вдруг чего-то не понимаю. Вдруг нравлюсь ей просто по-человечески.

– Я вам нравлюсь просто как… как кто?

– Ты нравишься мне, как может нравиться судьба. ТЫ – моя судьба!

Но я такой судьбы не хотела! Я была против! Резко вскочив и пулей вылетев из номера, я спасалась бегством, точно так, как спасалась бегством от агрессивной назойливости мужчин. Она кричала мне вслед на всю гостиницу:

– Да подожди ты, дурочка! Я тебе все объясню! Ну, дурешка, не убегай! Да что ж ты за дурочка такая!

У себя в номере я закрылась на замок и долго не могла прийти в себя. Потрясенная, я очень плохо спала: мне снилось, что ко мне пристает Марина Николаевна и что она совсем не женщина, а переодетый мужчина. От этого кошмара я просыпалась, не зная, как выпутаться, а когда засыпала снова, мне опять снился тот же кошмар.

Утром я, конечно, была не готова. Придя на первый съемочный день, я не чувствовала себя ни сильной, ни уверенной в себе, ни настроенной на работу. Мне было тревожно – как поведет себя Марина Николаевна.

Режиссер все еще не подъехал: он летел из Минска, там случилась какая-то задержка. Марина выступала в качестве хозяйки на площадке. И как только я появилась, она переключила все внимание исключительно на меня. Она давала распоряжения оператору:

– Феликс! Посмотри, какая чарующая улыбка, не снимай ее оттуда, не снимай. Поменяй ракурс. Дай бобик (то есть софит. – Ред.), бобик сюда давай. Поставь мягкий бобик, поставь мягкий свет.

Она крутилась вокруг меня, выстраивала под меня всю площадку, словно никого другого не было рядом. А рядом на площадке был сам Дворжецкий, такой, каким я видела его на экране: эти глаза – два озера, два омута в пол-лица, казалось – он видит все насквозь… От стыда я пошла красными пятнами, раскраснелась, как пион: «Боже мой! Теперь все решат, что я лесбиянка! Господи, что же мне делать?»

Дворжецкий сидел в кресле, сосредоточенно смотрел перед собой, как будто не замечая происходящего, потом поднялся и сказал:

– Марина, давай работать. А девочка войдет.

Я подумала: «Господи, как драматично начинается моя жизнь в этом фильме».

Как только объявили перерыв, я побежала в столовую. Сцены снимались в одном из научных институтов Черноголовки, где нам выделили несколько комнат. Кормить нас отдельно никто не собирался, но в советское время в столовой закрытого научного учреждения закрытого города ядерщиков можно было пообедать почти роскошно для киношников, порой питавшихся и в полевых условиях.

Больше всего я боялась, что Марина Николаевна побежит за мной. Пока я шла по длинным институтским коридорам, мне даже слышались сзади ее шаги, и все внутри сжималось. В столовой я встала в очередь к кассе, и тут за спиной раздался голос Владислава Вацлавовича:

– Ну что? Она на тебя глаз положила?

С облегчением обернувшись и доверчиво взглянув в глаза-озера, я пожаловалась:

– Вы знаете, я вчера пережила страшное происшествие. Это было ЧП! Я спаслась бегством.

– Ладно, не рассказывай мне ничего. Придется быть твоим центурионом. Значит, так. Сегодня вечером я тебя приглашаю в гости. Собственно, я тебя приглашаю не к себе в гости, а в те гости, в которые приглашают меня. Пойдешь со мной. Съемки заканчиваются в пять, я за тобой зайду в 5.10. Тебе 10 минут хватит?

– Да! – почти крикнула я. – Можно сразу со съемок!

– Нет, я со съемок не смогу, – сказал он. – Но в 5.10 я за тобой зайду. Ты в каком номере?

Я назвала.

Как только съемочный день закончился, я пулей вылетела из павильона. Запахивая на ходу пальто, я выскочила на улицу. Уже стемнело, но фонари еще не зажигали. Дорогу освещало длинное здание института, щедро расточавшее свет из окон на свежий ноябрьский снег. Воздух был не городской, чувствовалось присутствие большого лесного массива. Это сразу улучшило настроение и повысило тонус.

Времени у меня было в обрез. Хотелось принять душ и сменить свитер, все-таки похолодало. И еще хотелось позвонить в Москву и рассказать Алеше о знакомстве с Дворжецким и его приглашении в гости. О Марине рассказывать не хотелось. Она улетела в небытие, как плохой сон.

Оказавшись в гостинице, я в секунду сбросила одежду и, укутав волосы полотенцем, встала под душ. В ванной я всегда пела. А в голове перебирала, что же такое сказать и успеть спросить у Владислава Вацловича – ведь он был таким большим актером! Окатив себя ледяной водой, с криком: «Ой, мама!» я начала быстро растираться. За городом вода в трубах, как в проруби. И усталость снимает. Укутавшись полотенцем, я выскочила в комнату в поисках фена – и остолбенела: на моей кровати спиной к стене мрачно сидела Марина Николаевна.

– Ну, что, – потухшим голосом сказала она, – тебя можно будет искать в постели у Дворжецкого?

– Как вы можете? Выйдите, пожалуйста!

У меня оборвалось все внутри: ну вот, новый раунд выяснения отношений на съемочной площадке. История с Романом Карменом еще была жива в моей памяти. Здесь опять то же самое… Только действующие лица поменялись на однополых.

И вдруг внезапно Марина сорвалась с кровати с криком: «Не уходи от меня! Мужики все – сволочи! Ты увидишь, как мы будем любить друг друга, ты еще не пробовала… Ты не знаешь!..»

Она принялась целовать мои плечи, обнимать меня и вдруг рухнула вниз на колени, обвивая мои ноги своими руками.