Текст книги "Роман с Постскриптумом"

Я орала, как на пожаре: «Встаньте, немедленно встаньте!! Господи! Да что же это такое?!»

Я то попыталась поднять ее, рыдающу, с пола, то хваталась за полотенце в страхе, что она его с меня сорвет.

И в этот момент из маленького коридорчика от входной двери раздался голос Дворжецкого:

«Знакомьтесь, Бэмби», – представил меня Дворжецкий сидящим за празднично накрытым столом людям

– Девочки, вы так громко кричите, что, боюсь, милиция появится на шум. Марина, давай выйдем, не будем мешать девушке одеваться. А у тебя есть 45 секунд, как в армии, – кивнул он мне.

– Никуда я не пойду, – послушно двинувшись за высокой фигурой Владислава Вацловича, бормотала Марина.

Я осталась одна. Оделась я, кажется, даже не за 45 секунд, а секунд за пять. Двигалась, как в мультике. Схватив пальто и шарф, на ходу одеваясь, я закрывала дверь. Рядом еще гудел лифт, увозивший моих гостей. Лихорадочное состояние, в котором я находилась, не позволяло мне ждать возврата лифта. Я быстро стала спускаться по лестнице в вестибюль. Внизу никого не было.

Я вышла на улицу. Подморозило еще больше. Но холода я не чувствовала. За моей спиной открылась дверь, и в проеме в зимней шапке с опущенными ушами показался Дворжецкий. Я посмотрела на него, на его долговязую фигуру, и у меня внезапно сжалось сердце.

– Волосы шарфом укутай, у тебя над головой облако пара уже образовалось, как от теплоэлектростанции, – весело сказал он и двинулся в сторону от гостиницы.

– Ну да, я же не высушила, и по лестнице бежала, ну, в общем, да… – что-то невразумительное отвечала я, стараясь попадать с ним в шаг.

Квартира, в которую мы пришли, была забита людьми. Всем хотелось своими глазами увидеть знаменитого актера. Едва он появился на пороге в своем длинном пальто, кто-то тихо присвистнул: «Точно, Хлудов». Мое сердце опять сжалось – именно это мне тоже бросилось в глаза, когда он выходил из гостиницы. И то ли пальто, то ли шинель делала это сходство еще более разительным. А в глазах его все время, даже когда он шутил и смеялся, была такая трагичность и столько пережитого, что я не могла отделаться от ощущения близкой драмы.

Но вокруг было весело. Моему спутнику аплодировали, на меня поглядывали с интересом.

– Бэмби, – коротко представил он меня.

– Олененок, значит, – одобрительно пробасил бородач с гитарой, похожий и на физика, и на всех бардов одновременно.

– Проходите же, садитесь, пожалуйста, – приглашала хозяйка дома. И перед нами народ расступился, пропуская к столу, уставленному жареной картошкой, салатом, селедкой на двух тарелках, колбасой, сыром и водкой.

На столе было так много бутылок с водкой, что я испугалась: «Неужели это все будет выпито? А что потом?»

– Спасибо большое, – благодарил Влад.

Дворжецкий попросил всех называть его Владом.

– А для женщин можно просто Владик, – уточнил он, оглядывая всех своими глазищами.

Компания весело зашумела. Все стали накладывать себе еду, тем, кто не получил место за столом, тарелки передавали через плечо сидевшие у стола. Кто-то уже успел выпить, кто-то разливал спиртное по стаканам, рюмкам, фужерам. Было даже несколько чистых баночек из-под майонеза (они были точь-в-точь похожи на баночки, в которых сейчас продают йогурты).

– Тост, тост! Владик, скажите тост.

Владислав Вацлович поднялся и коротко произнес:

– За любовь. И за тех, кто не с нами.

Народ одобрительно загудел.

– За любовь, за любовь… – слышалось с разных сторон.

Я, не тронув свою рюмку, старательно налегала на салат «оливье».

– Ты почему не выпила? – строго глядя на меня, спросил Влад.

– Я не люблю.

– Люблю, не люблю, людей надо уважить, – почему-то тихо настаивал Дворжецкий.

Он положил себе жареной картошки, и все женщины, сидевшие в непосредственной близости, наперебой стали предлагать ему кто соленые огурцы, кто селедку, кто любительскую колбасу. Одна толстуха, сидевшая напротив и, видимо, задолго до того «принявшая на грудь», нахально глядя осоловевшими глазами, через стол тянула тарелку с салом:

– Влад, сальца с чесночком жахнем? Холодненькое…

– Надя, веди себя прилично, – одернул ее сидящий рядом мужчина.

– Давайте выпьем за ваш талант, чтоб у вас все роли были главными, чтобы вас все любили и вы были здоровы! – предложила хозяйка дома.

– И чтоб не зазнавался и был таким простым, – громко добавила Надя.

– Спасибо, спасибо большое, – поблагодарил Дворжецкий. И мне опять: – Ты за это тоже не выпьешь?

– А вы почему сало не взяли? – неожиданно, сама поразившись своей дерзости, спросила я. – Знаете, я сейчас пойду, я плохо спала прошлой ночью.

– Я тоже пойду. Не ожидал, что будет так много народу. Им и без нас будет весело. Выходи после меня минуты через две.

Он поднялся и пару раз провел рукой по карманам. Было полное ощущение, что он ищет зажигалку или спички. И, не оборачиваясь на слова «у нас за столом курят», вышел в коридор.

Через пару минут я тоже поднялась. В прихожей он стоял в окружении трех женщин. На голове у него уже была надета шапка, а его пальто крепко держала невесть откуда появившаяся толстая Надя.

– Нет, не уйдете! – напирая на него своими арбузами, повторяла она.

– Девочки, у нас завтра съемки. Ранняя смена…

– Надька, отдай человеку пальто, – строго приказала хозяйка. – Не видишь, люди уходят?

В этот момент она смотрела на меня.

– А, ну ясно, какая смена! – разочарованно пропела Надька и, уходя, протянула мне пальто Дворжецкого. Он снял с вешалки мое пальто, и мы обменялись нашей одеждой.

На улицу мы вышли молча. Неожиданно Влад сказал:

– Сними шарф с шеи и голову укутай, холодно очень.

– Да нет, у меня волос много, мне тепло.

– А шарф у тебя красивый и вязка интересная. Кто же тебе связал его?

– Сама, – ответила я. – Меня няня в детстве вязать научила, и я, когда есть время и нитки интересные, вяжу быстро.

– Я не понял, бабушка научила?

– Нет, бабушек у меня не было. Няня – она как бабушка.

Вот таким бандитским образом выгоняли людей из их домов

– А бабушки где? Умерли?

– А бабушки мои были арестованы. Одна из них была персиянка. Ее муж – мой дед Роман – куренной казачьего Кубанского войска, принимавший участие в последнем военном походе царской армии в Персию в 1912 году, – привез оттуда не пленницей, а любимой законной женой. Баловал ее очень, наряжал, как куколку. Семья была с достатком.

Имя ее – Нушами, что с фарси переводится как «счастье», при крещении изменили на русское – Наталия. Родилось у них трое детей. Моя будущая мама была последней.

А тут и революционеры появились. И в 1927 году похватали всех их как «вражеский элемент» поразбросали зимой по разным подводам и увезли кого куда. Оставили только младшую трехлетнюю девочку. Она и выскочила босиком за матерью. Сбросила Нушами – Наталия со своих ног валенки с увозивших ее саней, когда увидела свою дочку босиком на морозе. И никуда ее не довезли – умерла по дороге от обморожения. Вот таким обернулось ее русское «счастье».

А вторая бабушка была полькой из Плоцка, ее в 1947 году арестовали…

Я рассказывала ему, незнакомому мне человеку, семейные тайны. И не понимала, чем он вызвал мое доверие. И мы шли и шли. И уже прошли гостиницу, и сквер, и безлюдные улицы, и исполком. А я все говорила, а он, этот необычный, похожий на инопланетянина человек, все слушал и слушал.

И вдруг я резко почувствовала, что замерзла. У меня даже озноб начался. Даже зубы застучали.

– Это не от холода, это от пережитого, – уверенно сказал Влад.

– Но это же не я переживала. Это же они переживали.

– Ты, ты, – без тени сомнения повторил мой собеседник. – Говорил же, водки надо было выпить, – сердито упрекнул он меня.

Слава богу, мы уже торопливо входили в гостиницу.

– Пойдем ко мне, тебе надо отогреться.

Мы поднимались в номер к Владиславу Вацловичу, и он всю дорогу повторял:

– Надо же, полька и персиянка. То-то я чувствую…

Что он чувствует, он не сказал. А я спрашивать не стала. Спросила другое:

– А почему вы меня там Бэмби назвали?

– Когда ты днем ко мне повернулась, у тебя были глаза загнанного олененка. Вот так, Бэмби.

Мы вошли в его номер. Это была комната гораздо больше моей, но ничего особенного. Только просторнее, и письменный стол. На столе, на стульях было много бумаг и книг. Чтобы я села к столу, он снял с него книги. Это были книги фантастов: Брэдбери, Азимов, Станислав Лем…

– Ну что, гордая полячка, водки выпьешь? – насмешливо спрашивал он, наливая только себе.

– Выпью, – ответила я с вызовом.

– Jeszcze Polska nie Zginela! – провозгласил он по-польски.

– Kiedy my żyjemy, – подхватила я знакомое и опрокинула в себя стопку холодной водки.

Я ожидала, что она будет горькой и жгучей. Приготовилась к неприятным ощущениям. Но она оказалась холодной и даже сладковатой. Совсем, совсем не горькой.

– А там у вас точно водка? – спросила я. – Она какая-то вкусная. Это первый раз мне понравилось.

– Потому что я – волшебник. И у меня самая лучшая огненная вода. – Он расширил свои и без того огромные глаза и стал похож на своего героя из «Земли Санникова».

– Вы не волшебник, – тоже распахнув глаза, в тон ему повторила я. Хмель, несмотря на небольшую дозу, быстро на меня подействовал. Я очень скоро отогрелась. – Вы не волшебник, вы иноплатианин, – оговорилась я.

Он как захохочет. И, несмотря на то что я быстро поправилась – «в смысле, инопланетянин», – Влад, продолжая смеяться, спросил:

– Я похож на иноплатианина? И почему же? Мне такое ни разу не говорили.

– Ну, как же, – теперь уже и я хохотала, – у вас такой же огромный череп, лысый, у них там не бывает волос из-за воздуха, глаза впереди… – я продолжала хмельное перечисление.

– А уши сзади, – стал добавлять Влад, – потому что у нас там не бывает воздуха, как там ты сказала? А, из-за воздуха. Вот-вот. Так выпьем же, моя земная сестра, за мою бедную планету… – Мы хохотали до упаду. И чокались.

– Мой отец тоже любил фантастику. И мой жених тоже любит, – сказала я, глядя на книги.

– А почему любил? Сейчас что, не любит?

– Я не знаю. Может, и любит. Он ушел от нас.

– Когда ушел? – Лицо Владислава Вацловича стало серьезным.

– Когда мне было пять лет, а сестре два года.

– И что дальше?

– Ничего. Мама опять вышла замуж. Сейчас нас трое – в смысле, три сестры. Еще одна девочка у них родилась.

– А отчим? Ты его любишь? Он хорошо к вам относится?

– Я отца люблю.

– Ты отца любишь? Ты что, до сих пор его любишь!? Но ведь он же вас бросил! – Он говорил с нажимом и просто-таки уставился на меня. Смотрел не мигая. Я не понимала, почему эта история, такая обычная, так интересует его.

– Он же вас бросил… Двух маленьких девочек… И ты что? Его правда любишь? Ты его простила?

– Он не бросил, а ушел. И я его, правда, люблю.

Состояние легкого опьянения, захватившее нас обоих, куда-то улетучилось. Было такое ощущение, что мы вдруг протрезвели. Как будто мы родственники, и между нами какая-то проблема, которую надо решить.

– Я тоже ушел, от детей ушел, – глухо сказал он.

Лицо его в этот момент выглядело резко постаревшим. Он смотрел вниз на свои руки, лежавшие на коленях. И я видела, как пульсирует кровь на его веках, затянувших глаза, точно серые шторы в складку.

Теперь говорил он. Говорил о детях, о себе, об оставленных женах. И было ощущение, что сказанное уже было проговорено, тысячу раз проговорено внутри. И голос его тоже был изнутри.

Вот говорят же – внутренний голос. Так вот, я слышала звучание этого внутреннего голоса. И было такое чувство, что так и мой отец, наверное, проговаривал, выговаривал свою боль и вину, чтобы не разорвало изнутри. Самому себе ли или, может быть, случайному собеседнику – неважно.

Владимир Наумов (слева) – режиссер фильма «Бег» с женой Натальей Белохвостиковой. Справа – оскароносный Владимир Меньшов. Пришли поздравить мужа с 15-летием программы «Постскриптум»

Я, может быть, тогда редкий раз в жизни видела, как мучает вина мужчин. Какими палачами сами для себя они могут быть. И что там женщины с их язвительными попреками? Так, повод для скандала, да чтобы выкричаться. А вот казнит себя человек самостоятельно. И еще я видела, что мужчины совсем не «сво…»

– Ну, вот, что это я, как на исповеди, – остановил себя Владислав Вацлович. – Так ты отца все-таки любишь? – спросил он через паузу. – Несмотря ни на что, любишь?

– И вас любят. Они очень вас любят. И гордятся вами. Как и вы любите и гордитесь своим отцом, который тоже вас оставил. Мы ведь все и обвинители, и обвиняемые – никого нельзя судить, – убежденно сказала я.

– Много ты знаешь…

– Да, много, – горячо то ли возразила, то ли продолжила я. – И знаю также, что никогда нет вины только одного человека. Оба виноваты, то есть двое.

– Ну, и какой же ты после этого Бэмби? – мягко прозвучал голос Дворжецкого. – Ты настоящая старуха Изергиль.

И вдруг лицо его исказилось, посерело, как будто пеплом подернулось. Он вытянулся на постели, прижимая огромную ладонь к грудине. И – замер, как будто бы умер. Так мне на секунду показалось. Я так перепугалась, что даже сказать ничего не смогла. А он тихо так, будто боясь что-то спугнуть:

– Ты иди. Плохо мне.

– Как это иди? Никуда я не уйду. Я только скорую позову.

– Нет, никого и никому, слышишь… – еще тише прежнего сказал.

– Владислав Вацлович, – взмолилась я чуть не плача. – Это у вас сердце. Я вам как недоучившийся врач точно говорю. Это инфаркт, может быть. Давайте я вниз сбегаю. Скорую надо.

– Ты мне лучше как недоучившийся врач таблетку дай, – пошутил, не открывая глаз. – Там, на столе, под тетрадью.

Я схватила пузырек. Это был нитроглицерин. Я вложила ему в рот таблетку, моля бога, чтобы все обошлось. Все происходящее казалось мне сценой из какого-то фильма. Он лежал на постели, а я, прижимая таблетки к груди, стояла у него в изголовье, вглядываясь в лицо.

Я боялась ослушаться: вдруг и вправду у него будут неприятности, или снимут с роли, да бог его знает, почему он сказал, никому ничего не говорить. С другой стороны, если это инфаркт, то дорога каждая минута.

Не помню, сколько длилось это оцепенение. Наконец, он открыл глаза:

– Ну что, напугал я тебя?

– Да, – честно призналась я в надежде, что худшее уже позади.

– А что ты про недоучившегося врача рассказывала?

– Это я. В прошлом. В мединституте училась. Мама хотела, чтобы я врачом стала. Я даже анатомию сдала, – скороговоркой проговорила я, счастливая уже от того, что он заговорил, что кровь к лицу возвращалась.

– Может, мама правильно хотела? Ну, ладно. Поздно уже. Иди спать.

– А вы? Как вы себя чувствуете?

– Мне лучше. Я тоже – недоучившийся врач. Видишь, как у нас много общего.

Мне было страшно приятно от его слов. Такой великий человек, а говорит, что у нас много общего. Да и вся эта ночь казалась мне мистической.

Немногословный, закрытый, взрослый, много переживший мужчина вдруг приоткрыл мне дверь в свою жизнь. Я понимала, что то, что рассказал он мне о своих оставленных детях, о своих покинутых женах, было его личным, его тайной. И, не задумываясь о причинах такой откровенности, я переполнилась гордостью и таким смятением человеческих чувств и переживаний, что у меня самой тоже начало поднывать сердце. Хотя мой молодой организм не знал сердечной боли.

– Ну, иди спать, – повторил Дворжецкий. – Не выспишься же. Вон уже четвертый час.

Но мне как раз совсем не хотелось спать.

– Я боюсь, вдруг там Марина Николаевна под дверью ждет, – соврала я. Мне не хотелось его оставлять в таком состоянии. – Я у вас посижу тут, пока не увижу, что с вами совсем все в порядке.

– Ну, тогда ложись, – внезапно предложил он.

– В смысле? – не поняла я. – Куда ложись?

– Сюда ложись. И он подвинулся, освобождая для меня место на кровати.

– Вы знаете… Я замуж выхожу в конце ноября, – строго произнесла я.

– Вот и хорошо. Я тебя из-под венца воровать не стану. И кто твой жених?

Я начала рассказывать об Алексее – Алеше.

– Открой окна, пожалуйста, и сапоги сними, – прервал он меня на минуту.

На стуле, действительно, было очень неудобно сидеть. И сапоги я скинула с удовольствием.

Свежий воздух, входящий в номер из большой социалистической форточки в пол-окна, быстро выстуживал пространство. Дворжецкий протянул мне покрывало с кровати.

Я вытянула ноги, укрылась одеялом и оперлась на подушки, подложив их под спину. Получалось, что мы лежали друг к другу «валетом».

И я почувствовала такую высокую степень близости, родственности с этим человеком и непонятно от чего подмешивающейся благодарности.

Физическая близость не дает таких переживаний. Это было духовное соитие. Два раскрытых друг другу внутренних мира. Без корысти, без желания попользоваться молодостью, славой, возможностями. И я видела, что он тоже чувствует так же.

– Мы с тобой как два старых, поломанных робота, – пошутил он.

– Почему старых? – удивилась я.

– И правда. Один из нас старый, один новый, но оба поломаны, – уточнил Владислав Вацлович. – Ты приходи со своим Алешей на спектакль в субботу. Савва Кулиш поставил в театре киноактера «Чудо святого Антония».

– Придем, – пообещала я.

Каждую роль Владислав Дворжецкий пропускал через сердце. Вот сердце и не выдержало

И конечно же мы пришли на спектакль. Я и мой будущий муж. Мы пригласили Владислава Вацловича на нашу будущую свадьбу. Я была счастлива, что они познакомились – моя любовь Алешенька и человек, ставший за несколько дней очень дорогим для меня. Природа чувств моих к Дворжецкому была слишком многослойной.

Я как-то очень быстро повзрослела от наших откровенных бесед. Мы много говорили об актерском мире, об актерской жизни. Я рассказала ему о злополучных съемках «Ночи над Чили», а он процитировал мне Флобера: «Никогда не приближайтесь к кумирам – вся их позолота остается на пальцах».

– Знай, Бэмбик, – наставлял он меня, – очень многие «великие» – довольно мелкие и мстительные людишки. Вообще, наша профессия бессовестная и низкая. Беги из нее.

– Как же так? В вас просто говорит горечь. Почему низкая? – Искусство! – Великое искусство, помогающее людям жить, дающее и силы, и вдохновение, развивающее душу…

– Вот, вот, – перебил он мой страстный монолог. – Беги, Бэмби, уходи из этого мира. Ты не сможешь.

– Вы что, хотите сказать, что я не талантлива? Что мои учителя ошиблись? – Я готова была разрыдаться от негодования и обиды.

– Да нет, дурочка. Талантлива ты, талантлива. Но твой талант – он очень личностный. Ты пойми, актеры – очень зависимые люди. Они зависят от режиссеров, от их жен и любовниц, от капризов и вкусов начальства. Если тебя не знают – от ассистента по актерам, который может не найти твою фотокарточку в актерском отделе. Они зависят от оператора и осветителя – особенно актрисы. Можно снять так, что сам себя стесняться будешь. К тому же привычка говорить чужие слова не развивает собственную речь. Да и думать актеру не очень-то надо. Это уже режиссерская участь.

Много чего было проговорено за то короткое время, на которое судьба впустила в мою жизнь трагическую фигуру Дворжецкого. Но влияние его личности и призыв покинуть актерский мир оказались очень сильны. Фактически случилось по слову его. Я ушла из кино, а он ушел из жизни.

* * *

P.S. Тогда, в заснеженном ноябре, в Черноголовке, он все-таки перенес инфаркт, чему я была немой свидетельницей.

Он не умер тогда. Но смерть нависла над ним. Она унесла его жизнь через полтора года. Мои же полтора года были наполнены новым опытом семейной жизни. Я отдавалась ей с удовольствием, забыв про кино, забыв про друзей, потому что у нас с мужем родилась дочка Даша. Потом мы уехали в загранкомандировку. А когда мы вернулись спустя несколько лет, от знакомой, с которой я случайно встретилась в аптеке, я узнала, что Дворжецкого давно как нет в живых. Смерть его настигла на гастролях, кажется, в Гомеле. Он, как всегда, зарабатывал деньги на детей, на жен, на дом, которого у него так и не было до конца жизни.

Рассказывали, что нашли его мертвым, не лежащим, а сидящим за столом. Он положил голову на книги и тетради, в которых он что-то писал, и вошедшим казалось, что он уснул. Видимо, смерть подошла к нему так же внезапно, как подошла в тот, далекий день, когда я, по счастливой случайности, оказалась рядом и протянула спасительный нитроглицерин.

А потом стояла, прислушиваясь к его дыханию, и стерегла его жизнь. По-видимому, Господу Богу было угодно ее сохранить. Тогда он ждал приезда в Москву своего сына, и в моем лице Бог послал ему Ангела-хранителя.

Через полтора года в Гомеле рядом с ним никого не оказалось.

Вскрытие показало, что до этого – последнего, рокового, третьего инфаркта – два предыдущих он перенес на ногах. Следы от них были свежими, не до конца зарубцевавшимися.

Я даже не плакала. От этой новости я просто не могла двигаться какое-то время. Раньше я только слышала о том, что люди впадают в оцепенение и тело не слушается. В тот раз, на ступеньках аптеки, я пережила то же самое. Я просто осела и поняла, что не смогу ни подняться, ни уйти, ни подвинуться.

Мимо проходили люди, обходя меня, застывшую на ступенях. Кто-то участливо спросил: «Девушке плохо, что ли? Может, врача?» Я ничего не отвечала, боясь пошевелиться. Так, как боялся пошевелиться он, когда его настигла сердечная мука.

Подруга также рассказывала, что его не хотели хоронить в Москве. Что режиссеры Алов и Наумов, надев государственные награды, ходили в горком партии и просили похоронить знаменитого актера, не имеющего московской прописки, на одном из московских кладбищ.

Я до сих пор не была на его могиле. Я даже не хочу туда идти. Когда люди говорят: «Для меня этот человек не умер», они тем самым как бы сохраняют человека живым в мире, который он покинул.

На меня до сих пор смотрят эти глаза в пол-лица – глаза «иноплатианина», чудом ненадолго занесенного в наш мир.

Вскоре мы с мужем уехали за границу и с миром кино пришлось на время расстаться