Текст книги "Небесный лыжник"

Девушка из массовки

 
Зачем вы, девушка, пришли в кино —
не зрителем, а в качестве объекта?
Вам впору прославлять прокладки, но
вдруг захотелось старины. И некто
 
 
любезно снизошел до ваших ран,
навязчивой мечте сумел помочь. Вы
растерянно блестите сквозь экран,
как полустёртый гривенник из почвы.
 
 
Вы так торчите среди чуждых сфер,
как те корсетом вздыбленные бюсты,
что призваны заполнить интерьер
среди шпалер под цвет морской капусты.
 
 
Ваш кавалер ценою в пятачок
подавлен, словно в пальцах сигарета,
его лица унылый кабачок
свисает из-под жёлтого берета.
 
 
Вам эта жизнь придуманная жмёт,
как жмут недоразношенные туфли.
Вы залпом проглотили этот мёд,
а после погрустнели и опухли.
 
 
Послушно отвыкаете мечтать,
и рёбра в одеянии старинном
скрипят, как та железная кровать,
покрытая атласным балдахином.
 

* * *

 
Я уже не вернусь в эту синюю комнату,
где торшер от пыли махров, словно шмель,
и в прихожей на наступлю каблуком на ту
прошлогодней мастикой залитую щель.
 
 
Я осталась бы здесь, словно в лампе запаяна,
разгорелась бы ровной электродугой.
Только времени нет, ведь по воле хозяина
послезавтра меня заменяют другой —
 
 
Той, что будет хранить вековое молчание
этих стен, чей размах ей немного велик,
и пугаться в момент, когда из-за плеча её
проскользнёт в зеркалах то ли взгляд, то ли блик,
 
 
как намёк на безумства, какие могли бы мы
здесь устроить, когда б ты меня отыскал…
Я ушла, но глаза мои сонными рыбами
притаились в густой амальгаме зеркал.
 

В трамвае

 
Трудно понять – мы едем или плывем,
если трамвай в густой слюне атмосферы,
как леденец, засасывают в проём
челюсти улиц, в которых все зубы серы.
 
 
Здесь умирают, как зубы, дома. Один
весь потемнел изнутри, веками подточен.
Он заразит соседний, что невредим,
ибо они растут из одних обочин.
 
 
Город-кроссворд, сплетение чёрных дыр
мёртвых квартир, чьи окна давно погасли,
и золотых, в которых мерцает мир,
плавают тени, как шпроты в янтарном масле.
 
 
Бегло считая клетки – каких большинство —
по вертикали, затем по горизонтали,
не догадаешься, мрак или свет из чего
проистекали, откуда произрастали.
 
 
Кажется, близко разгадка. Пока пряма
наша дорога. Но вдруг – поворот, кривая…
Времени нет на то, чтоб сойти с ума, —
лишь соскочить с него, как с подножки трамвая.
 

Размышления возле гардероба

 
Мне неприятен свет в начале марта,
когда лицу, затёртому, как карта,
неоднократно бывшая в игре,
не позволяет спрятаться в колоде
и вынуждает обращаться к моде
наперекор безжалостной заре.
 
 
Моё пальто – из синего холста.
Я в нём похожа на почтовый ящик.
Но я не вызываю чувств щемящих —
скорее не изящна, но толста.
И в нём не угадаешь даже ты
ни Золушки во мне, ни сироты.
 
 
А впрочем, у меня ещё есть шуба.
Но я её почти что не ношу. Ба —
бахнет кто-нибудь по голове
в глухом проулке – поминай как звали.
Очнёшься утром где-нибудь в подвале,
а может, не очнёшься, но в Неве.
Не стоит нынче мне идти на риск.
К тому ж весна. И слишком много брызг.
 
 
Скорее бы закончился сезон,
где выбор меж мехами и холстиной,
как будто меж грехами и рутиной,
едва ль не к философским отнесён.
И прислонился май, признав ничью,
к однообразно голому плечу.
 

Встреча

 
Увижусь с одноклассницей, с которой
мы оказались некогда в друзья
зачислены неведомой конторой.
И твой зрачок, как лампочка за шторой
засветится, навстречу мне скользя…
 
 
В своих игривых радужных лосинах
похожая на толстого пажа,
ты затмевала более красивых,
когда в глазах, как в переспелых сливах,
мерцала мысль, загадочно дрожа.
 
 
Мне помнится, тогда ты в жизнь впивалась
со всем азартом молодых зубов.
Откуда появилась эта жалость?
Куда девалось то, что выражалось
в двух терминах: «природа» и «любовь».
 
 
Твой детский нрав изрядно истрепал их,
любя до неприличия, взахлёб,
то юношей печальных, длиннопалых,
то город, что спасается в каналах,
как беглый сумасшедший из трущоб.
 
 
Теперь ты полюбила насекомых
и, оплывая мозгом, как свеча,
растроганно следишь за косяком их,
пока они в пространствах незнакомых
не растворятся, крыльями суча.
 
 
За ними ты пытаешься взлететь и
вдруг ощущаешь сумрачную плоть,
в которой ты застряла, как в корсете,
случайно унаследовав вот эти
два их рефлекса – жалить и колоть.
 

Букеты

 
В доме моем догорают букеты —
жертвенники юбилея —
скомканы, встрёпаны, полураздеты,
кожей несвежей белея,
 
 
словно не выспавшиеся кокотки
после лихой вечеринки,
что по коврам разбросали колготки,
шляпки, подвязки, ботинки.
 
 
Плещут во лбу – тяжелы, монотонны —
волны ночного угара.
Листья подёрнуты пеплом, бутоны
скручены, словно сигары.
 
 
Прежде мясистый, тугой гладиолус
пористым стал, точно губка.
Видно, внутри у него раскололась
жизни зелёная трубка.
 
 
И в подтвержденье, что праздник не вечен,
вот уже чайная роза
следом за ним набухает, как печень,
ржавчиной злого цирроза.
 
 
Каждой тычинкой назойливо тычут
в небо сухие растенья,
словно бы там уже сделали вычет,
словно для них – только тень я.
 
 
Мне-то казалось, что финиш далёк и
вся не исчезну я, сгинув.
Но с каждым днём всё бестактней намёки
астр, маттиол, георгинов.
 

Мимо вашего дома

 
Осенний ветер мне в лицо впитался
подобно косметическому крему.
Я чувствую: во мне заряд остался
на три стиха или одну поэму.
Но как мне поступить с таким зарядом,
когда я вас не ощущаю рядом?
 
 
Я поднимаю взгляд на занавески,
что росписью своей подобны Гжели.
Наверное, причины были вески
меня не принимать там. Неужели
я с ваших губ отныне буду стёрта,
как жирный крем от съеденного торта?
 
 
Возможно, я поддерживать некстати
пыталась груз чужого разговора —
так сломанная ножка у кровати
порой трещит, не выдержав напора.
И, чтобы успокоить треск в затылке,
я присосалась лишний раз к бутылке.
 
 
Я поломала умную беседу,
чем вас повергла в состоянье злости.
Пускай сюда я больше не приеду.
А как же ваши нынешние гости,
чьи думы, величавы и мудрёны,
безмолвно зреют, словно эмбрионы?
 
 
Приятели, что могут быть приятны
лишь тем, что в эту жизнь в иную пору
вошли, невыводимые, как пятна,
а также дамы, что любезны взору
задумчивостью несколько судачьей, —
неужто лучше справятся с задачей?
 
 
Вы с ними будете почти счастливым
в гармонии молчания и звука,
пока заплесневелым черносливом
из ваших глаз не вывалится скука.
Вы захотите «Спрайта», спирта, спорта
и дискомфорта, Боже, дискомфорта!
 
 
И вот тогда я не отдам вас пресным
гостям, забившим место рядом с вами.
Я заявлюсь, как прежде, днем воскресным,
пусть не телесно – мыслями, словами.
Я впрыснусь, как инъекция под кожу,
и вашу душу дивно унавожу…
 

* * *

 
Мальчик душою, телом не слишком юный
ночью в июне застигнут в своей постели
сном, от которого нервы его, как струны
арфы Эоловой, скорбно зашелестели.
 
 
В гулкой пещере тела сердечный клапан
затрепетал крылами летучей мыши.
Мальчик лежит, предательским потом заляпан,
и, приходя в себя, аккуратно дышит.
 
 
Мальчику снилось, будто его всосало
в бездну, где нам зачтется за каждый промах, —
в небо ночное, что летом белее сала,
даже белее сладких плевков черемух.
 
 
Видел, как в раскаленной вселенской пицце
тело его растворялось, как ломтик сыра,
и, пробудившись, думал, во что вцепиться,
чтобы остаться частицей этого мира.
 
 
Надо сказать, он не то что боялся Геенны,
но одинокому, не отраженному в детях,
сложно продвинуть в грядущее бедные гены,
ибо не знаешь, в какую лакуну продеть их.
 
 
Как он в ребяческом страхе мечтал прислониться
к людям известным – актёрам либо поэтам.
Сколь куртуазно склонялась его поясница
к ним за обедом, когда за неведомым бредом
 
 
Он устремлялся вослед, как за тем крысоловом,
что неразумных детей увлекает в глубины.
Званым гостям – нелогичным, сумбурноголовым —
сложно постигнуть, за что они были любимы.
 
 
Как замирало нутро в сладострастной щекотке,
обожжено, словно искрой, внезапным созвучьем,
как откровенья, что были нетрезвы, нечетки,
он собирал со стараньем почти паучьим.
 
 
Кем он себя окружал на любительских снимках,
вспышке навстречу лицом расцветал, словно астра.
Но никогда не узнают стоявшие с ним, как
он их выстраивал в столбики, в строчки кадастра,
 
 
чтобы взыскать с них в грядущем, когда они канут —
раньше ли, позже ли, в кущи ли, в пламень адов, —
строфами, главами, где наш герой упомянут.
Ибо зачем он тогда привечал этих гадов?
 
 
Мальчик спокойно уснул, ибо выход был найден
из лабиринта пугающей абракадабры.
Вечность застыла, как рыба в густом маринаде.
Он не упустит теперь ее скользкие жабры.
 

Осётр

 
Припомни, как готовились, когда
к нам ожидался из Москвы чиновник,
как размещались рюмки и блюда,
как размышлялось – положить чего в них?
 
 
К полудню пропитались этажи
твердокопченым запахом халявы.
Перетирались вилки и ножи,
а те из табуреток, что трухлявы,
 
 
поспешно убирались от греха —
подалее от именитых чресел.
В витрине эксклюзивные меха
с продажной целью модельер развесил.
 
 
Как свет зари из вымытых окон,
как жизни неизведанной попытка,
лучился новорожденный бекон
средь куполов алмазного напитка.
 
 
В аквариуме там живой осётр
парил, вообразив, что жизнь нетленна,
над родичами, что свой смертный одр
нашли в пакетах полиэтилена,
 
 
и тем гостям, что подошли впритык
к морским продуктам шагом торопливым,
исподтишка показывал язык
с белесоватым мраморным отливом…
 
 
…Всё изменилось через полчаса.
В потеках коньяка ржавели рюмки.
Припрятанная утром колбаса
торчала у буфетчицы из сумки.
 
 
Фуршет окончен, свита отбыла,
их ожидал ещё обед и ужин.
подобно голограмме, из стекла
мерцал осетр, но был уже не нужен —
 
 
Ни всплеск хвоста, ни трепет плавника,
ни погруженье в тёмные глубины…
Мы интересны до тех пор, пока
свежи, полезны и употребимы.
 

* * *

 
Зачем ты мне воображенье
когда-то даровал, Господь?
Недужное его броженье
мне выворачивает плоть.
 
 
Я в ожидании провала
молчу, фантазию зарыв
поглубже, чтобы не прорвало
её внезапно, как нарыв.
 
 
Но где в кругу несоответствий
я воплотить её смогу?
Вот так порою дарят в детстве
не шоколадку, а фольгу.
 
 
Что ж я не радуюсь подарку,
не относясь к числу обжор?
Зачем увлёк меня под арку
неугомонный ухажёр?
 
 
Его я тотчас обложила
за то, что был ко мне влеком.
Во лбу его набухла жила
лилово-бурым червяком.
 
 
Из этих слов, как бы из кучи,
он будет долго выползать…
А на дворе мороз трескучий,
и слова некому сказать.
 

Молитва

 
Господи, пошли мне жизнь вторую
или первой новый вариант.
Я свое нутро отполирую,
словно лакированный сервант.
 
 
Я из жизни исключу ошибки,
всяческих соблазнов избегу,
чтобы мыслей золотые рыбки,
вспыхивая, плавали в мозгу.
 
 
Вместо неопрятного овала
к подбородку стёкшего лица
выточи мне то, что чаровало
всех бы – от начала до конца
 
 
этой новой, непохожей жизни.
голос дай – чтоб нежен и певуч,
плоть мою расхристанную втисни
в оболочку хрупкую, как луч.
 
 
Помоги мне избежать уценки,
прикоснуться к таинствам позволь,
а из сердца, словно гвоздь из стенки,
выдерни заржавленную боль…
 
 
Но учти, Господь, что я такая —
обновленный облик заселив,
как червяк, инстинктам потакая,
словно белый прогрызу налив,
 
 
сызнова в душе своей загажу
яблочную сладкую дыру,
из-под век на мир просыплю сажу,
перестану жить, но не умру.
 
 
Из родимых пятен, червоточин,
из зрачков, в которых свет потух,
выползет – ленив и скособочен —
застарелый, неизжитый дух.
 
 
Буду я весьма живой персоной
лезть в глаза, вторгаться в диалог,
и тебя в молитве полусонной
умолять о третьей жизни, Бог.
 

Часть 2. Осенний сад

Небесный лыжник

 
Наш самолет вознёсся наконец.
Иллюминатор, словно леденец,
расплавился в малиновых лучах,
аэродром качнулся и зачах
и закружился сорванным листом
внизу в потоке воздуха густом.
И мы, с изнанки облака прошив,
глядим, как ослепительно фальшив
знакомый мир с обратной стороны.
В небесной кухне стряпаются сны
из сумрачного теста облаков.
Они преобразуются легко
в любой предпочитаемый фантом.
Их будто выдувает пухлым ртом
младенец, запеленатый внутри
зари и мглы. Сверкают пузыри
и тают в соответствии с игрой.
И облака меняют свой покрой.
И лепит за стеклом летучий дым
то бабочку, то льва с лицом седым,
то памятник неведомо кому,
чьи стопы запечатаны во тьму.
Но почему, фантазию дразня,
по небесам проложена лыжня?
Не лайнер, пролетающий внизу,
похожий на железную слезу
на атмосфере делает надрез,
а человек, что некогда исчез
из жизни, с нею больше не знаком,
за горизонт шагает с рюкзаком.
И снег под ним непрочен и красив…
Вдруг, воздух лыжной палкою пронзив,
он вздрогнет, словно подмигнув спиной…
Что он узрел за рваной пеленой?
 

 
…Что хочет разглядеть он в мутном иле
внезапно приоткрывшейся реки?
Внизу под ним снуют автомобили —
в чешуйках металлических мальки.
 
 
Деревья там, как водоросли, вьются,
как ракушки сверкают скаты крыш.
Там водоемов треснувшие блюдца,
фабричных труб заржавленный камыш.
 
 
Для тех, кто в нижних плещется озёрах
и загорает меж прибрежных трав,
исчезнувшее имя – только шорох.
Порой, случайно голову задрав,
 
 
они заметят в облаках рисунок —
бесформенная куртка, капюшон.
Небесный лыжник понаделал лунок
и сверху наблюдает, отрешён.
 
 
Он понимает – мир многоэтажен.
Осталось ждать на третьем этаже,
когда навстречу вынырнут из скважин
Те, кто внизу о нём забыл уже.
 

Реанимация природы

 
Природу, выходящую из комы,
тревожат проявления весны.
Просторны небеса, но незнакомы.
Сосуды рек становятся тесны,
взрываясь под напором новой крови.
И морщат травы пепельные брови.
 
 
Где снежный холм отсвечивал плешиной
в родимых пятнах бурого песка,
горошек закудрявился мышиный.
Так жизнь, как смерть, ползёт исподтишка.
Так пруд, как глаз искусственный и карий,
блестит во мшистом вытертом футляре.
 
 
И вот из непонятного раствора
воды и почвы, воздуха и тьмы
опять реанимируется флора
для нас непостижимая. Ведь мы
уверены, что раз перегорим и
уже ни в ком не будем повторимы.
 
 
А посему не ждём, чтоб нам вернули
всех тех, кого, однажды потеряв,
не обретём ни в марте, ни в июле,
пусть мир без них – непрочен и дыряв —
трещит, как марля. В старом перегное
существованье вызреет иное.
 

Наводнение

 
Недавно город был продут
таким нездешним ураганом,
что где-то в недрах наших тел
кровь опрокинулась, застыв,
как будто рухнувший редут
вдруг обнажил лицо врага нам,
враг приближался и свистел
непредсказуемый мотив.
 
 
Нёс ветер музыку, дробя
её по каменным изгибам.
Мазуркою сменялся марш,
вой волка – блеяньем козла.
И переросшая себя
вода в каналах встала дыбом
и, как из мясорубки фарш,
через решётки поползла.
 
 
Река стремилась расколоть
свои гранитные границы
и, запрокинувшись как мост,
на нас обрушиться с небес.
Её раздавшаяся плоть
мечтала с небом породниться —
так, чтоб песок колючих звёзд
в ней растворился и исчез.
 
 
А нам казалось, что с Луны
за нитку дёргает приливы
хозяин ветра и судьбы —
неуловимый кукловод.
Он нам глагол «обречены»
переменил на слово «живы»,
переиграл, как будто бы
мы недостойны этих вод.
 
 
Река ушла, прополоскав
пустые коридоры улиц,
лишь кое-где на мостовой
цветут ажурные плевки.
И город, словно батискаф,
всплывает медленно, сутулясь,
сверяя пульс неверный свой
с сердцебиением реки.
 

Снежный король

 
Когда замрёт на дне Летейского проспекта
гремучая волна,
на каменный балкон выходит бледный Некто
под нимбом цвета льна.
 
 
Он издали похож на Кая-аутиста —
ему не надо Герд.
Он небожитель, но лицо его землисто.
Лицо его – конверт.
 
 
Оно почти мертво, поскольку рот запаян
застывшим сургучом.
Он – ледяных словес единственный хозяин —
на вечность обречён.
 
 
Мы ждём, когда слетят фонемные фантомы
из уст его – на наст.
Из снежной шелухи, что подберём потом мы,
фанатик воссоздаст
 
 
снежинок чертежи, конструкции фигурок,
глаголы изо льда,
пока не упадёт, как брошенный окурок,
Полярная звезда.
 
 
И местный неофит, стремясь к светилу ближе,
решит: «Постиг, достал».
Но в потном кулачке растает мутной жижей
блистательный кристалл.
 

Март

 
Март. Авитаминоз.
Снег, растоптанный в прах.
Перхоть пыльных мимоз.
Вспышки солнца и слёз
в непривычных глазах.
 
 
Как фарфор костяной,
беззащитны виски.
Каждый звук за стеной
вызывает весной
дребезжанье тоски.
 
 
В этом гуле – разрыв
кристаллических льдов,
запредельный мотив —
если ты ещё жив,
то к нему не готов.
 
 
Значит, смог доползти
до весны сквозь январь,
чтоб глядеть, как блестит
в складках кариатид
прошлогодняя гарь.
 
 
А судьба, что предрёк
для себя наперёд, —
лишь прозрачный намёк —
пустоты пузырёк,
запечатанный в лёд.
 

* * *

 
Невоплотившееся лето,
засыпанное снегом в мае, —
так композицию балета
внезапно режиссёр ломает.
Зачем встречаются стихии
и происходит сдвиг в сезонах?
Ветра холодные, сухие
шуруют в листьях потрясённых.
Иные слышатся мотивы,
где флейта тянется к гобою.
Вы так же, как природа, лживы,
вам надоело быть собою.
Вы бредите, изнемогая
в пелёнках выцветших иллюзий,
что где-то есть душа другая,
она затопит, словно в шлюзе,
пустоты жизни и сквозь холод
вас напоит, как вы хотели,
чтоб таял разум, перемолот,
как льдинка в огненном коктейле.
Две темноты, желая слиться,
плывут, как шёпот, к изголовью.
Неузнаваемые лица
обезображены любовью.
 
 
И луч Луны глядит, пришпилив
вас рядышком в один гербарий,
как будто бабочку, чьих крыльев
размах возможен только в паре.
Так проще долететь до рая
и не заметить при полёте
тот миг, когда душа вторая
затянет вашу и проглотит.
Вы сморщитесь и ускользнёте,
в чужой судьбе себя сжимая,
как пузырьки воды в болоте,
как снег посередине мая.
 

Ондатры

 
На чужой стороне
вспомни сказку про Город лжецов.
Купол храма здесь не
позолочен, а серо-свинцов.
 
 
Всякий встречный соврёт.
Извергает не правду, а прах
искорёженный рот,
словно кратер в заросших горах.
 
 
А когда побредёшь
наугад к перекрёстку границ,
будет путь твой похож
на прощальную вспышку, на блиц.
 
 
Там река – это шрам,
что незримым клинком нанесли,
распоров пополам
заскорузлую кожу земли…
 
 
Под мостом, в глубине
наблюдая миграцию крыс,
не трясись, – это не
Апокалипсис, просто – эскиз.
 
 
Мириады хвостов
По теченью к запруде скользят.
На восход, на восток
иль на запад плывут – на закат?
 
 
Куст навис, бородат,
растрепав паутинки ветлы,
над потоком ондатр
в шерстяном шелестении мглы.
 
 
Тектонический гуд
возникает, напасти суля.
Вот и крысы бегут
прочь из города – не с корабля…
 
 
И пронзает насквозь
то ли грусть, то ли боли фантом,
как ондатровый хвост,
исчезающий там – под мостом.
 

* * *

 
На закате в окрестных лесах не гуляй,
не ныряй в неположенном месте.
Здесь река воровата, – сорвёт невзначай
и утянет серебряный крестик.
 
 
Померещится вдруг, что погибель сладка
в ржаво-илистой ванне-нирване,
над которой безмолвно парят облака —
невесомые, словно дыханье.
 
 
Ты вослед за лучом, по теченью, ничей
поплывёшь, уносимый стремниной,
к берегам, где в сиянии сосен-свечей
холм пылает, как торт именинный.
 
 
Здесь разлит стеариновый свет сентября,
словно рислинг в незримых бокалах,
и ползёт вдоль просёлка сквозняк, теребя
занавески в домах обветшалых.
 
 
Здесь внезапно поймёшь, робко переступив,
переплыв заповедные грани:
жизнь и смерть – это просто прилив и отлив
в нескончаемом чередованье.
 

Смерть зимы

 
Ты засыпал зимою заворожённым
с той, чьи уста искрились вьюжным крюшоном,
сочно сверкали, как виньетки в Версале,
чьи лобызанья в кожу твою вмерзали.
Ты был обкормлен липким снежным попкорном,
Намертво упоён вином иллюзорным.
 
 
Поторопись – до разрыва, до разлива ручья
сбрось снежинки брезгливо, словно перхоть с плеча.
 
 
Ты поклонялся холмикам белым, млечным,
одолеваем вечным желанием – лечь на
мягкое нечто, вроде перины или трясины,
не замечал сосулек оскал крысиный,
не понимал пока, что финал фатален,
скоро повеет падалью из проталин.
 
 
Это в спазмах больного ума, миазмах гнилых зубов
умирает зима, надоевшая, словно любовь.
 
 
Храм твой нерукотворный лежит в руинах,
словно сугроб в крестах следов воробьиных.
Где поутру в любом проёме оконном
образ зимы сиял подобно иконам,
тает лицо, что было неповторимо,
стёкла марает потёками слёз и грима.
 
 
Скоро снаружи сад загремит листвой.
Окна открой, обживай новый рай – он твой!
 

Прощание с февралём

 
Скоро – апрель, но ты не спешишь уйти.
Скомканный снег в низине зажат в горсти
желтой травы – платком в кулаке больного.
Что ж ты среди весны упрямо застрял —
тянешь к себе изодранный материал
жизни, как будто надеясь вернуться снова.
 
 
Сложно постичь, зачем тебе эта ложь.
Вышел из пустоты и уйдешь в неё ж.
Но не сгниёшь, а лишь переменишь имя.
Облик обрушится – вычурный, как каскад.
Волосы упадут с каменного виска
талыми струями – некогда ледяными.
 
 
Так уплывай же, речь свою воплотив
в пенье воды, поскольку время – мотив.
Ты отыграл его, совершил обряд, но
солнечный луч, как ретушёр, придаст
яркость былым чертам, и сквозь бледный наст,
словно сквозь кожу, вылезут неопрятно
 
 
пятна песка, щетина осенних трав.
Поздний февраль, ты хочешь, судьбу поправ,
вспять побежать и смерть обмануть. Едва ли!
Время сломалось, ты из него изъят.
Ржавые листья в юной траве звенят,
словно часов разрозненные детали.
 

Дачница

 
Твой сад – цветной лоскут,
пришпиленный к бетону.
Гамак плывёт, как спрут,
качаясь монотонно,
 
 
сквозь моросящий дождь,
весь в чешуе черёмух.
Ты здесь под вечер ждёшь
кого-то из знакомых.
 
 
Должно быть, гость застрял
на сотом километре.
Наскучил сериал,
как бутерброд, заветрен.
 
 
Глядишь с веранды вниз —
усталая пейзанка,
как королева из
заброшенного замка.
 
 
Вдали, где лунный свет
блестит в компостной яме,
дрожит куста скелет,
изъеденный червями.
 
 
Вдруг страх в тебя проник —
внезапный, словно птица,
влетевшая в парник,
чтоб о стекло разбиться.
 
 
Мерещится – внутри
тебя звенят осколки…
Молчи, не говори —
нет никого в посёлке.
 
 
Ты, косы распустив,
лежишь нагой Годивой,
но искажён мотив
какой-то нотой лживой.
 
 
Напрасно не гадай —
всё выпадают крести.
Такой вот вышел май.
В затерянном предместье.
 

* * *

 
Воздух раскалённый, воспалённый,
влажный и солёный, словно море,
куполов седые шампиньоны
маринует в солнечном растворе.
 
 
Плющ сползает чешуёй змеиной
по руинам мраморным барокко.
Разрезает небо над равниной
кипарисов острая осока.
 
 
Мы с тобой склонились над фонтаном,
мы сюда пробились через зимы.
Южная густая красота нам —
бесталанным – непереносима.
 
 
Вот сейчас каррарской скорлупою
треснут Купидона ягодицы,
промахнётся он стрелой слепою,
и любовь меж нами не родится.
 
 
Оттого в лирическом пейзаже,
ощущая пульс подземной дрожи,
мы сгорим не в лаве – в лжи и лаже,
не сейчас, не здесь, но – дальше, позже…