Текст книги "Англоязычная (европейская и американская) литература. Краткий обзор"

Нина Щербак
Англоязычная (европейская и американская) литература. Краткий обзор

Нина Феликсовна Щербак

* * *

Об авторе

Нина Феликсовна Щербак – представитель уникального класса петербургской интеллигенции, кандидат филологических наук – специалист по германским языкам, филолог, прозаик, доцент кафедры английской филологии и лингвокультурологии СПбГУ. Автор множества повестей, рассказов, комментариев, статей, опубликованных в многочисленных книгах и журналах, составитель сборников, автор литературных версий кино– и телесценариев, удостоенных государственных премий.

Предисловие

Книга представляет собой сборник эссе, посвященных художественным и кинематографическим произведениям западноевропейских и американских авторов.

«Апокриф Аглаи» Ежи Сосновского

«Кто однажды утратил то, что утратил ты, тот никогда не будет знать покоя».

Фридрих Ницше.

«Amicus Plato, sed magis amicus Veritas»

«Платон мне друг, но истина мне еще больший друг» (лат.).

«Gallia est omnes divisa in partes très»

«Галлия по всей своей совокупности разделяется на три части» (лат.).

Первая фраза «Записок о галльской войне» Юлия Цезаря.

«De gustibus non est disputandum»

«О вкусах не спорят» (лат.).

(Из примечаний и эпиграфов к роману Ежи Сосновского «Апокриф Аглаи»)

Роман польского писателя Ежи Сосновского «Апокриф Аглаи» вышел в 2001 году. Повествует он о молодом музыканте, этаком «мамочкином сыночке», который неожиданно встречает женщину своей мечты, идеал собственных неоформленных грез. Первая часть романа, собственно, о том, как главный герой решает уединиться в обществе своей возлюбленной, отойти от всех. Чувства к этой прекрасной женщине переполняют все его существо, реализуют самые тайные желания, формируют прекрасные надежды. С одной стороны, привычная история взросления инфантильного музыканта. Но сюжет позволяет прочувствовать еще один выраженный имплицитно мотив: подобная мечта является лишь собственной проекцией, которая, словно виртуозное исполнение произведения на фортепиано: нуждается не в конкретном, а в любом зрителе или, если говорить в терминах психоанализа, в любом объекте. Так ли это? Может быть, подобная мечта – есть проявление самых тонких, самых нежных, самых драгоценных свойств человеческой души?

Эпиграф к первой части романа «Апокриф Аглаи» наиболее яркий из всех четырех частей, и взят из Фридриха Ницше: «Кто однажды утратил то, что утратил ты, тот никогда не будет знать покоя». Вот она, романтическая тема трансцендентности, надежды на большее, фантазия и экспромт.

Главный герой живет в интеллигентно-просвещенном мире полутеней, полу-врагов. Живет он в небольшом городке, в Польше, с мамочкой-католичкой, окруженный друзьями, часто зависимыми от женщин. Сам он лишь изредка мучается одним тривиальным, но важным вопросом – не собирается прощать изменившую ему подругу, все цитирует Евангелие от Матфея, рассуждая о том, сколько раз ему должны изменить, чтобы он, наконец, мог с чистой совестью не пускать ее обратно:

«И потому я понес какую-то чушь насчет того, что я вовсе не отказываюсь от того, что она назвала великодушием, но я тоже говорил о далеком будущем и вовсе не обещал ей вот так, сразу, простить и забыть, а только пытался подсказать ей, что, несмотря ни на что, неплохо будет проверить, что я чувствую, одним словом, чтобы она не решала за меня, а пришла и открыто спросила, что происходит со мной».

Где происходит действие? Весьма узнаваемая атмосфера. Польша. Академия Наук. Кафе. (Чай или кофе?) Школа, дом, институт, фортепиано, занятия, ноты. И снова в скобках лирическое отступление:

(«Как это не чувствует? Женщина плачет при мне, говорит что-то о великодушии, а я мечтаю только о том, чтобы поскорее она ушла…»)

Действие романа развивается плавно. И, конечно же, первая часть сменяется второй. Эпиграф к ней звучит следующем образом: «Ибо не понимаю, что делаю; потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю». (Послание к римлянам Святого апостола Павла, 7:15).

Узнаваемый ход. От Ницше к Евангелиям. Почти что «вечное возвращение» и «вечная невозможность». Неосуществимая попытка совместить ницшеанство с христианством (то есть реализовать не только то, что все вокруг упорно навязывают, но услышать зов сердца, воплотить в жизни мечту своей души, не логикой познать мир, а всей душой уловить его тайный смысл).

В этом, наверное, и суть книги, основная ее идея, показать полет человеческой души несмотря на агентов, чипы, сыщиков, машины и звездные войны.

Итак, действие продолжается, и разговор теперь идет о пианисте Адаме. О том юноше, который так поддается влиянию женщин. Он рассказывает о своей первой встречи с Лилей:

«Я описываю тебе самую притягательную женщину, которую я когда-либо видел; возможно, тебе нужно добавить что-то от себя, чтобы расшифровать это, – то, что я говорю, самое большее – нотная запись, мертвая, молчащая, если ты ее не сыграешь. Действительно, в желании, которое она возбуждала, физическая красота, красота в традиционном понимании, не играла определяющей роли, но у тебя, кстати, нет ощущения, что классическая красота холодна? Она существует для созерцания, в нее невозможно войти, она не нуждается в тебе. Ты, надеюсь, знаешь, что величайшее исполнение ля-мажорного полонеза Рубинштейном, вершина мировой пианистики, полно помарок? Старик просто-напросто не попадал по клавишам, ему уже было, наверно, лет восемьдесят, но кто знает, не потому ли это и производит такое ошеломляющее впечатление. Невероятное. Совершенство, понимаешь, тебе безразлично. Совершенство, оно как бы бесчеловечно. А она стояла передо мной на этой террасе, теплая, благоуханная, ей могло быть и семнадцать, и тридцать семь, и, знаешь, голос у нее был чуть хрипловатый. Да, в нем была отчетливая хрипотца, как бы чуть дребезжащий голос, и этот голос вдруг – ни с того ни с сего – произносит: «Ты самый возбуждающий мужчина из всех, кого я знаю», – и это в общем-то могло быть иронией, но, знаешь, – характерная деталь – я тогда об этом даже не подумал, – после чего она внезапно поставила бокал и спустилась в сад, а я остался стоять как дурак, горло у меня перехватило, ты можешь смеяться, я понимаю, что двадцатипятилетний девственник, специалист по перебиранию пальцами по клавишам – фигура изрядно комическая, да, именно так я это ощущал: раз уж, услыхав такие слова, я не способен ее задержать, значит…»

В общем-то, на лицо невероятность такой встречи, и одновременно ее осуществимость. Осуществляемость. Мир мечты в реальной жизни. Не идеал, а его конкретная воплощение… Читатель и герой не ожидают, что будет новая встреча. Но она снова и снова возможна:

«По дороге он купил Лиле букетик фрезий, и, когда она отворила ему дверь, в прихожей сперва появились фрезии, а потом уже он сам. Она взяла цветы, сказала: «Какие красивые!» – но даже не взглянула на них, а смотрела только на него. На ней были черные обтягивающие брючки и черная облегающая блузка с длинным и глубоким декольте, не оставлявшим и тени сомнения в том, что лифчика она не носит. И опять, как вчера, он ощутил распространяющуюся между плечами и желудком судорогу мышц, острое желание прижать ее к себе, почувствовать ладонями ее плечи, проследовать губами туда, к соскам, пухло вырисовывающимся под черной тканью, но он только совершенно бессмысленно произнес: «Это тебе», – как будто и так не было ясно, кому он принес цветы, и после молча стоял, глотая слюну, мальчишка-переросток».

И снова, и снова, до полного обморока радость от ее появления, ее присутствия, осуществления всего того, что, казалось (это читатель интуитивно понимает) совершенно невозможным. Лиля говорит ему такие вещи, которые, наверное, каждый мужчина (вот такой вот музыкант!) может только помыслить хотя бы раз в жизни услышать:

«– А вот я бы хотела, – произнесла она ясным, чистым голосом, словно начиная читать с красной строки, – пережить любовь, но безграничную, такую, чтобы до самого конца».

«Чтобы весь мир исчез, чтобы все было не в счет, кроме одного-единственного человека».

А далее следуют слова уже совсем другого содержания, повествующие как раз об обратном. Не об исключительной роли человека, а о совершенной взаимозаменяемости одного человека другим.

Женщина продолжает:

«До сих пор вся моя жизнь полна совершенно противоположным опытом, что люди взаимозаменяемы, что, в сущности, безразлично, с кем ты; иногда мы себя уверяем, что виновата в этом коммуна, но нет, это согласие сидит внутри нас, – глаза ее гневно потемнели, она сжала кулак, – каждый оберегает лишь собственную исключительность, и потому другой человек становится абстрактным понятием, неважно, кто он, этот другой или другая, главное, он – не-я. Подозреваю, что даже тебе, когда ты играешь для публики, в сущности, безразлично, кто тебя слушает, лишь бы слушали, лишь бы ты не был в одиночестве».

И, вот, снова, еще более эксплицитно выражена главная тема. Насколько для человека, который любит, существует человек Другой? Другой есть субъект, или объект? Важен ли другой человек, как он есть, или он лишь зеркало, зеркальное отражение того, что хочется в нем увидеть? Детская любовь в ее дивном исполнении, в ее апогее. Стадия зеркала и радость узнавания. Чего? Мечты, то есть своего нарциссического отражения?

– Я хотела бы сделать с тобой что-нибудь такое, чтобы ты не мог жить без меня.

«Чтобы всегда помнил обо мне. Доставить тебе такое блаженство, слиться с тобой в таком наслаждении, чтобы мы кричали, не могли перестать кричать. Знаешь, как ты на меня действуешь? – Она протянула руку и накрыла ею его ладонь. Нет, это уже совершенно точно был фильм, это совершенно точно не могло происходить в действительности. Его тело отказывалось ему повиноваться: с одной стороны, ему хотелось высвободить руку, так как он предчувствовал какую-то злую шутку, а с другой – он был готов, если бы только не этот идиотский столик, наброситься на нее, прильнуть к ней всем телом, и, обездвиженный этими противоположными импульсами, он был не в состоянии совершить ни одно из этих движений, даже изменить выражение лица не мог, и только пялился на нее, ожидая, что будет дальше».

На этапе встречи с Лилей взросления нет. Нет и развития. Есть лишь абсолютное, доведенное до предела, до полного экстаза ощущение любви, во всей ее первобытной силе, слияние души и тела. Она по-прежнему особа во всем. От каждого слова, до каждого откровения. При описаниях автором даже фиксируется, что она пахнет совершенно не как обыкновенный человек. Ванилью.

Как развиваются события? Адам забывает обо всем. Бросает маму. Бросает свой дом. Бросает рояль. Бросает музыку. В общем-то, реализует давнюю мечту абсолютного гения, шизофреника и романтика, мечту полного отрешения и отречения от мира.

А потом оказывается, конечно, самое невероятное, и самое интересное для читателя. Не могут же события быть просто гладкими, свободно текущими, без сучка и задоринки? Герой несет заслуженное наказание. Выясняется, что у Лили были другие истории. Но это и не так важно для Адама. Адам все ей заранее прощает. Выясняется еще более странные подробности. Странности связаны с тем, что Лиля несколько раз уезжает из их дома. Возвращается, потом снова уезжает, снова возвращается. Наконец, она не возвращается. Оказывается, что Адаму, как английскому королю Артуру, теперь нужно ехать на ее поиски.

Но он не может найти Лилю, как не может найти свою мечту. Если кого-то он и может найти, так это – «их». Эротических киборгов, как пишет автор.

Итак, его потрясающая подруга была всего лишь не менее потрясающим продуктом интеллектуальной и эмоциональной деятельности научно-исследовательского института. И здесь для читателя целая энциклопедия: явная и подробная отсылка к русским спецслужбам и подводной лодке. Третья часть, таким образом, имеет эпиграф из Мициньского: «Кто я? Про это знает только тот, кто знает, что я не существую». В четвертой части эпиграфом станет цитата из вымышленного Апокрифа Иоанна (как будто бы после Страшного Суда воссозданы слова из несуществующего Апокрифа Аглаи).

В общем-то, далее история повествует о сборке механизированного человека, в его идеальном, продуманном воплощении. Речь идет даже не о создании идеальной женщины путем компьютерных и электронных программ, имитирующих человеческие процессы, а об отчаянии героя, который обнаружил подобную подмену, об осознании обмана.

Трактовка романа может быть разной. Во-первых, конечно, напрашивается идея о техническом прогрессе и его страшных последствиях. О замене человека машинами. О манипуляции любого рода, о тотальном контроле сознания и тела. Снова вспоминается Анна Каренина, героиня, которая еще в XIX веке бросилась под поезд, символ цивилизации, того, что разрушало все духовные начала.

Во-вторых, в романе Сосновского отчетливо прослеживается тема маленького человека, который в этом произведении становится и ярким представителем интеллигентного сообщества, с его инфантильностью, суженными представлениями, заранее обусловленными ценностями и приоритетами. С музыкой, фортепиано, фантазиями, ожиданиями, навязчивым желанием и постоянным поиском надуманной красоты, реальной и виртуальной.

В-третьих, и это, возможно, самое главное в романе. Тема человеческой души, невозможность создания человека технологическим путем. Тема Голема, реализованная в историях, наподобие «Франкенштейна» Мэри Шелли, о неправомерности создания человека учеными, так как душу в него может вдохнуть только Бог. Лишь Бог.

И вот какое странное ощущение. Главная героиня Аглая оказывается фантомом. Она, как выясняется, имела разные имена. И даже разные комбинации своей сборки. В четвертой части романа нам проводят доказательства ее «продуманности». Но в тоже самое время автором постулируется и нечто совсем иное. Фактически, в четвертой части он возвращается к тому, что было заявлено в начале произведения – мы сталкиваемся со своим отражением, мир – отражение нас самих, наших ожиданий, нашей мечты. В этом смысле, ожидания Адама все же не только эгоистичный провал нарцисса, который столкнется лишь с металлом машины, тотального внешнего контроля, своей собственной инфантильностью. В его ожиданиях есть определенная романтическая струна той мечты о счастье, ради которой, возможно, человек и живет. Да, эта мечта разрушается, когда герой узнает, что женщина его не просто призрак, но что каждое движение его души, его восторг, счастье, радость, тайна были предметом обсуждения целой группы людей. Но разве его ожидания и мечты уж так бесполезны, так тщетны?

Усиленно развиваемая тема о подмене, замене (которая так соответствует не только определенному времени в прошлом, когда было написано произведение, но и этапу сегодняшнего технологического прогресса). Но эти темы вступают в настойчивое противоречие с мотивом тоски и души, всего того, что не поддается шифрованию и цифровому эквиваленту. В этом смысле, человеческое (в его телесном и душевном воплощении) сливается с культурным пластом идентичности, мотивом поиска человеком его жизненного пути, нахождения смысла в нем.

Самое интересное, что тема, связанная с исследованием собственной души, возникает в книге фактические спонтанно. Она закладывается в процессе прорабатывания «католического» аккомпанемента, при цитировании философов, при упоминании Писания, аллюзий на известные романтические, или, наоборот, сверх авангардные произведения, музыкальные и кинематографические («Полонез» Огинского, кинофильм «Молчание ягнят», работы Полянского).

Привычное усреднение всегда противопоставлено в литературе, науке, культуре избранным случаям. Будь то научная парадигма, развитие которой может вдруг внезапно разрушить революционное течение. Или возникновение пассионариев. В пассионарной теории этногенеза пассионарии – есть люди, обладающие врождённой способностью абсорбировать из внешней среды энергии больше, чем это требуется только для личного и видового самосохранения, и выдавать эту энергию в виде целенаправленной работы по видоизменению окружающей их среды (термин введён Л. Н. Гумилевым).

А еще ярким примером такого «неожиданного поведения», такой пассионарной революции может стать литературная классика. Вот известный роман французского писателя Лакло «Опасные связи» (фр. Les Liaisons dangereuses), в подзаголовке «Письма, собранные в одном частном кружке лиц и опубликованные в назидание некоторым другим» – эпистолярный роман, увидевший свет в 1782 году. Единственное крупное художественное произведение французского генерала, изобретателя и писателя Шодерло де Лакло. Одно из наиболее читаемых прозаических произведений XVIII века. В этом романе главные герои фактически договариваются соблазнять ради забавы, в соответствии с модой и интересами того времени. Но ведь самое интересное в том, что главный герой, Дон Жуан и соблазнитель Вальмон, неожиданно для себя влюбляется. Сериализация терпит крах, потому что наталкивается на человеческую душу. В общем-то, трактовка, которая была привнесена в «Опасные связи» чуть позже, в кино-адаптациях, но тем не менее, остается в памяти как наиболее ярко-выраженная.

В заголовке романа «Апокриф Аглаи» заложена идея о том, что есть письмена, написанные о Боге женщиной, которая была либо апостолом, либо плодом технического прогресса. Что она могла бы рассказать о любви? Женщина мечты, или ее тень, которая и становится, по прочтению романа, реальным воплощением женского образа, теплым созданием, приносящим радость и жизнь, несмотря на то, что в ее создании участвует такое количество ученых! Или все-таки не участвуют? Вопрос остается открытым, что и есть, пожалуй, странное противоречие этой дивной книги!

Скрытые возможности безумного мира («Письмо незнакомки» Стефана Цвейга и другие новеллы)

Но я знаю, любимый, совершенно точно день и час, когда я всей душой и навек отдалась тебе.

Стефан Цвейг

Есть один автор в истории зарубежных литератур, который писал о любви так, что во все времена и эпохи читатели замирали от переполняющего их восторга, нежности даже не к персонажам этих дивных новелл и романов, а к тому чувству любви, во всех проявлениях, которое этот автор так удивительно описывает, воссоздавая все грани человеческих взаимоотношений, тонкие, пронзительные моменты личных биографий, трогательные эпизоды проявления влюбленности и самоотречения. Писатель этот родился и долго жил в Австрии, сочинял в начале XX века. Зовут его Стефан Цвейг.

Если сравнивать творчество Цвейга с другими авторами, сталкиваешься с трудностью, которую можно определить, как невозможность до конца объяснить, что именно завораживает так в его прозе. Конечно, описание сильных и сильнейших чувств, их досконально проработанная спектрограмма – не может не тронуть. Нет в тексте других проявлений любви, христианских чувств, или материнских. По большей части, главная тема новелл и романов Стефана Цвейга – страсть, обжигающая, часто уничтожающая, тотальная.

Говорить о морали в связи с прозой Цвейга – сложно. Невозможно и глупо, с одной стороны, потому что он – сверхморален. И непросто, с другой, потому что Цвейг всегда пишет о сильных чувствах и – о страсти. Лев Толстой в романе «Анна Каренина» показал силу страсти, которую может испытывать женщина. А Стефан Цвейг, занимаясь как раз этой самой темой, пишет о Льве Толстом статью, досконально и подробно анализируя и мастерство Толстого, и губительные чувства Анны Карениной. С другой стороны, Стефан Цвейг изучает работы Фридриха Ницше (пишет о нём статью), как будто бы напоминая нам, что жил он в эпоху «стыка времен», «конца века», когда бушевали страсти, целые государства и материки жили в предчувствии революций и войн, а любовь или страсть в личных отношениях, их необузданность, возможный потенциал чувства, ставился примером, культивировался, всячески позиционировался как идеал.

Речь идет об Эросе, то есть любви сильнейшей, любви – жизнеутверждающей и ее порождающей, любви, которая, собственно, и дает возможность жить, сподвигает человека двигаться вперед. Греки различали несколько типов любви, от агапэ (любви к Богу, иногда очень сильной), до любви – филия (любви-дружбы). Эрос в этих различных проявлениях любви принадлежит, как считается, к самому желанному проявлению божественных возможностей у человека, и к самому опасному, так как, направленное исключительно на объект, или тем более «один единственный объект», может стать (и часто становится) совершенно разрушительным. Поэты и писатели, испытывавшие это чувство (если говорить не в общем, а о том времени), старались направлять его исключительно на собственное творчество, даже не столько на человека, которого любили.

Естественно, в реальной жизни такое проявление чувства любви во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной становилось (и, конечно, часто становится) – самоценным, так как в нем, в этом чувстве, заключается вся тайна мира, все ее таинства (здесь будет уместно упомянуть книгу Владимира Соловьева «Смысл любви», опубликованную в 1892–1894-х годах, которую я в какой-то момент буду цитировать, и которая была очень популярной во времена серебряного века и «конца века»).

Оставив за кадром судьбу самого Стефана Цвейга, (которая безумно интересна, так как он родился в Вене, жил в Лондоне, в Нью-Йорке и умер в Бразилии, общался с известными представителями писательских и артистических кругов), можно перейти сразу к любимым текстам, которые, конечно, до сих пор являются образцом определенного учебника жизни и книги воспитания чувств, если такие могут существовать.

Новелла «Письмо незнакомки» (1922) начинается с того, что молодой человек получает письмо от девушки, которую на момент чтения письма уже нет в живых. Она рассказывает о том, что после смерти единственного близкого для нее человека, она уже не могла жить дальше, наложила на себя руки. А потом, минуту за минутой, воссоздает в письме свою жизнь, в которой было лишь одно – любовь к человеку, который держит сейчас ее письмо в руках и его читает. Он силится вспомнить каждую из пяти или шести встреч с ним, которые она описывает, но не может. Сначала она виделась с ним, когда они жили на одной лестнице, затем – когда она встретила его случайно в театре, вместе со своим спутником, и сразу ушла с ним, к нему домой, бросив шубу в гардеробе. Еще одна – когда приходила к нему, как одна из миллиона других женщин, которых он даже не помнил в лицо:

«Но я знаю, любимый, совершенно точно день и час, когда я всей душой и навек отдалась тебе. Возвратившись с прогулки, я и моя школьная подруга, болтая, стояли у подъезда. В это время подъехал автомобиль, и не успел он остановиться, как ты, со свойственной тебе быстротой и гибкостью движений, которые и сейчас еще пленяют меня, соскочил с подножки. Невольно я бросилась к двери, чтобы открыть ее для тебя, и мы чуть не столкнулись. Ты взглянул на меня теплым, мягким, обволакивающим взглядом и ласково улыбнулся мне – да, именно ласково улыбнулся мне и негромко сказал дружеским тоном: "Большое спасибо, фройлейн".

Вот и все, любимый; но с той самой минуты, как я почувствовала на себе твой мягкий, ласковый взгляд, я была твоя. Позже, и даже очень скоро, я узнала, что ты даришь этот обнимающий, зовущий, обволакивающий и в то же время раздевающий взгляд, взгляд прирожденного соблазнителя, каждой женщине, которая проходит мимо тебя, каждой продавщице в лавке, каждой горничной, которая открывает тебе дверь, – узнала, что этот взгляд не зависит от твоей воли и не выражает никаких чувств, а лишь неизменно сам собой становится теплым и ласковым, когда ты обращаешь его на женщин. Но я, тринадцатилетний ребенок, этого не подозревала, – меня точно огнем опалило. Я думала, что эта ласка только для меня, для меня одной, и в этот миг во мне, подростке, проснулась женщина, и она навек стала твоей».

«Ты был для меня – как объяснить тебе? любое сравнение, взятое в отдельности, слишком узко, – ты был именно всем для меня, всей моей жизнью. Все существовало лишь постольку, поскольку имело отношение к тебе, все в моей жизни лишь в том случае приобретало смысл, если было связано с тобой. Ты изменил всю мою жизнь. До тех пор равнодушная и посредственная ученица, я неожиданно стала первой в классе; я читала сотни книг, читала до глубокой ночи, потому что знала, что ты любишь книги; к удивлению матери, я вдруг начала с неистовым усердием упражняться в игре на рояле, так как предполагала, что ты любишь музыку. Я чистила и чинила свои платья, чтобы не попасться тебе на глаза неряшливо одетой, и я ужасно страдала от четырехугольной заплатки на моем школьном переднике, перешитом из старого платья матери. Я боялась, что ты заметишь эту заплатку и станешь меня презирать, поэтому, взбегая по лестнице, я всегда прижимала к левому боку сумку с книгами и тряслась от страха, как бы ты все-таки не увидел этого изъяна. Но как смешон был мой страх – ведь ты никогда, почти никогда на меня не смотрел»!

Нет и не может быть теоретически возможных интерпретаций, которые могли бы прийти в голову, чтобы морализировать этот текст. Почему девушка, а затем уже женщина так откровенно отдает себя человеку, который ее не то, чтобы не любит, не замечает. Не является ли странным тот факт, что, находясь и с другими мужчинами, она ни на одну секунду не забывает о нем, фактически живет от одной их встречи к другой, а затем даже рождается ребенок?

Эти все возможные вопросы звучат как кощунство, потому что способность любви этой женщины, ее безмерная, страстная, необыкновенная любовь, очевидная для любого читателя, и становится основной темы новеллы. Нет, странными такие чувства не являются. Любимый человек, что Бог. Не случайно, героиня так и пишет: «Но я знаю, любимый, совершенно точно день и час, когда я всей душой и навек отдалась тебе».

Всей душой.

Далее следует заметить еще один очень важный момент. Любовь и чувства, в принципе, не поддаются структуризации, они не имеют структуры и логики, поэтому любые объяснения потерпят очевидный крах. Цвейга нельзя сравнивать даже с Львом Толстым и его четким представлением о добре и зле. Здесь, скорее всего, ницшеанская идея «за гранью добра и зла», вне разграничений того, что хорошо, а что плохо. Марина Цветаева писала о любви, «это когда все в огонь и все – задаром», и, пожалуй, общее настроение новелл Цвейга именно такое.

Вот, например, такой параграф, где главная героиня пишет своему избраннику:

«Нужно ли говорить тебе, куда лежал мой первый путь, когда в туманный осенний вечер – наконец-то, наконец! – я очутилась в Вене? Оставив чемоданы на вокзале, я вскочила в трамвай, – мне казалось, что он ползет, каждая остановка выводила меня из себя, – и бросилась к нашему старому дому. В твоих окнах был свет, сердце пело у меня в груди. Лишь теперь ожил для меня город, встретивший меня так холодно и оглушивший бессмысленным шумом, лишь теперь ожила я сама, ощущая твою близость, тебя, мою немеркнущую мечту. Я ведь не сознавала, что равно чужда тебе вдали, за горами, долами и реками, и теперь, когда только тонкое освещенное стекло в твоем окне отделяло тебя от моего сияющего взгляда. Я все стояла и смотрела вверх; там был свет, родной дом, ты, весь мой мир. Два года я мечтала об этом часе, и вот он был мне дарован. Я простояла под твоими окнами весь долгий, теплый, мглистый вечер, пока не погас свет. Тогда лишь отправилась я искать свое новое жилье. Каждый вечер простаивала я так под твоими окнами».

В данном случае, совершенно очевидно, что такая любовь не нуждается во взаимности, она совершенна и самоценна, и равняется любви божественной. Так любит только Бог. Говорить о язычестве (как о противоположности христианского отношения) тоже не приходится. Женщина в этой любви есть совершенство мира. Ей дарована способность полного самоотречения.

В общем-то, конечно, Цвейг правильно расставляет акценты, и героиня должна неминуемо погибнуть под конец книги, потому что нельзя человека любить как Бога. За это должно быть наказание. Несмотря на подобный исход, такая страсть вызывает у читателя непомерное уважение.

Хочется сказать, что в жизни такие ситуации почему-то тоже случаются. Об этом, естественно, смешно говорить в рамках литературоведения, но я позволю себе заметить, что они обычно вызывают в современную эпоху или смех, или отторжение. Причина, наверное, в том, что подобные чувства действительно даются человеку редко, они не могут быть взаимны, и вопрос, конечно, насколько человек (один или другой, испытывающий или на кого направлен шквал эмоций), зрел для того, чтобы с ними справиться.

Вот что пишет русский философ Владимир Соловьев о любви: «Задача любви состоит в том, чтобы оправдать на деле тот смысл любви, который сначала дан только в чувстве; требуется такое сочетание двух данных ограниченных существ, которое создало бы из них одну абсолютную идеальную личность… Но истинный человек в полноте своей идеальной личности, очевидно, не может быть только мужчиной или только женщиной, а должен быть высшим единством обоих. Осуществить это единство, или создать истинного человека, как свободное единство мужского и женского начала, сохраняющих свою формальную обособленность, но преодолевших свою существенную рознь и распадение, – это и есть собственная ближайшая задача любви».

В общем-то, одна из идей Владимира Соловьева в том, что «полное осуществление любви между мужчиной и женщиной ещё не имело место в истории». Оно невозможно. И далее в тексте Владимира Соловьева: «Если неизбежно и невольно присущая любви идеализация показывает нам сквозь эмпирическую видимость далекий идеальный образ любимого предмета, то, конечно, не затем, чтобы мы им только любовались, а затем, чтобы мы силой истинной веры, действующего воображения и реального творчества преобразовали по этому истинному образцу не соответствующую ему действительность, воплотили его в реальном явлении»…

Цвейг не пишет о философии любви, Цвейг показывает, как она, эта любовь, действует и реализуется, как обожествление человека может повлиять… На кого? На того, кто с ней соприкоснулся. Цвейг в данном случае не моралист, он глубоко чувствующий автор, который не объясняет законы мира, примеряя их к своему мировоззрению. Он ощущает полный спектр радости, счастья, божественности и опасности этого мира.

Еще две новеллы, которые были в свое время не просто популярны, а невероятно важны. Одна из них «Двадцать четыре часа из жизни женщины» (1927), где описаны взаимоотношения женщины и мужчины на протяжении 24 часов, его страсть к картам, необузданная страсть во всех ее проявлениях, которая также, как и в предыдущей новелле – гибельна. А другой рассказ – «Амок» (1922). На момент публикации термин «амок» не был общеупотребительным и был характерен лишь для восточной культуры. Считалось, что это состояние бешенства, вызванное наркотическим опьянением. Однако, в более широком значении, это психическое заболевание, возникающее в результате расстройства сознания. 1912 год. Пароход отплывает в Европу. Ночью на борту встречаются двое мужчин. Между ними происходит откровенная беседа, в которой один из них пытается рассказать случай, недавно приключившийся с ним.