Текст книги "Синица в небе. Сборник рассказов"

Точка росы

Лаборантам, инженерам

и научным сотрудникам

123-ей лаборатории посвящается

– Маринка, психрометр напоила?

– Вдосталь!

– Томка, опять разновес норовишь рукой схватить! Смотри, залапаешь, весы соврут, результат ошибочный выдашь.

В весовой – маленькой комнатке возле лаборатории – занимался новый рабочий день.

Мраморные столы на толстых металлических сваях, чтобы смягчить вибрацию от проходящих по улице трамваев; вертящиеся рояльные табуреты; весы в стеклянных шкафчиках-колпаках у каждой лаборантки – свои; блестящие пинцеты, гирьки в деревянных коробочках с бархатной подложкой, как обручальные кольца в ювелирном магазине.

Каждая смена начиналась одинаково. Взять навески – небольшие (двадцать-пятьдесят миллиграмм) тщательно взвешенные порции нефтепродуктов, чтобы потом сжигать, растворять, разлагать их для определения количественного состава нефтей, масел, присадок.

Весовая – святая святых, весовая – лучшее место на планете.

Летом здесь сумрачно и прохладно, наглухо задёрнуты шторы, плотно закрыта дверь. Зимой – тепло и уютно. Матовые бра над каждыми весами дают жёлтый мягкий свет, и если выключить верхние светильники, получится «интим». Так говорит Людмила.

На стене – психрометр, тот самый, который каждое утро нужно «напоить». В нём два термометра: «сухой», что показывает температуру воздуха и «мокрый», колба которого обёрнута влажной тряпочкой. Психрометр определяет относительную влажность, рассчитываемую по мудрёной формуле, но девчонкам она – до лампочки. Их дело, чтобы тряпочка всегда была влажной.

Весы на ночь закрывают чехлами. Это Олька-рукодельница дома пошила. Она в любой работе ловка: и окна мыть, и картошку чистить, и в титровании знает, когда частой капелью раствор можно подавать, а когда исхитриться и цедить по полкапельки.

Четыре раза в год девчонки злостно нарушают правила и устраивают застолье: на Новый год, 8 Марта, Первомай и Октябрьские. В весовой строго-настрого запрещено есть и пить, а где ещё? В лаборатории тоже нельзя. К тому же в лаборатории двери стеклянные, всё на виду, как в аквариуме. А весовая закрыта обычной дверью. Снаружи ничего не видно и не слышно, словно и нет никого. Весы накрыты чехлами, как клетки с болтливыми попугаями, чтоб не подглядывали за бездельничающими девчонками.

Угощение все четыре раза – одинаковое. Мятая картошка с целым куском медленно плавящегося, стекающего жёлтой слезою сливочного масла. Она сварена в большой кастрюле на плитке под тягой, со стеклянных стен которой предварительно смахивают седой налёт от паров соляной кислоты. Маринованные огурчики – Танькины. У неё дача, она чего только не закручивает: огурцы, помидоры, перец… Однажды приносила патиссоны в трёхлитровой банке, диковинные овощи, будто законсервированные летающие тарелки. «Ножки Буша» – строго по одной на каждую девчоночью душу – жарит и приносит из дома в завёрнутой в полотенце кастрюле Томка. Всё равно остывают, а что делать? Не в сушильный же шкаф их пихать разогреваться? Температуры хватит, только, не дай бог, жир где капнет, три дня мыть-не отмыть… Да и холодными – вкусно!

– А если в муфель засунуть, что будет? – это Маринка, самая молодая, только год после техникума.

– Что будет? Парок и пепел… Тыща градусов! А может, и пепла не останется!

Девчонки замолкают, представляют, наверное, кучку лёгкого серебристо-серого пепла. Дунь – улетит.

– Освенцим какой-то, – Маринка передёргивает плечами, как в ознобе.

– Ерунду придумали! – сердится Олька. – Марин, ты психрометр напоила?

– Да напоила, напоила! Утром ещё. Сто раз уж спрашивала! А что он определяет? Точку росы?

– Откуда здесь роса? – встревает Татьяна. – Вот у меня на даче роса! Всем росам роса! Встанешь ранёхонько, часа в четыре, выйдешь на лужайку… Ни ветерка, и птицы ещё молчат. А трава белёсая, как матовым стеклом укрыта. Босиком по ней пройдёшься, аж ноги горят. Студёная! А за тобой след – яркий, зелёный…

– Откуда у тебя лужайка? Небось, картохой да луком всё засеяла.

– Не скажи. Я красоту понимаю. У крыльца – клумба – петунии, космеи, астры.. Ну эти только к осени зацветут. Шину муж приволок, в ней настурции – весёлые ребятки – за солнышком поворачиваются. И лужайка. Я её каждую субботу окашиваю, она всё лето, как изумруд…

– Как малахит, должно быть? Изумруд – светлый.

Картошка съедена, косточки от куриных окорочков сложены в фильтровальную бумагу, свёрнутую кулёчком. Людмила прикармливает на стройке собак, будет и у них сегодня праздник. Томка отмывает не успевшие засохнуть алые ободки в стопочках от выпитой «по грамульке» «Клюковки», по привычке ополаскивая их дистиллированной водой.

Истома и лень одолевают девчонок, теперь бы вздремнуть, свернувшись клубочком.

Сегодня короткий день. Сейчас пройдёт по лабораториям начальство (может, даже сам директор!), поздравит… и отпустит их. В лаборатории по-особенному тихо, потому что выключена вытяжка, перекрыта вода.

У Томки вечером нет занятий в институте, хотя и четверг. Она подкрашивает ресницы, глядя в маленькое круглое зеркальце.

Татьяна поставила свои сумки к самой двери: выскочить первой, бежать на вокзал, втиснуться в душную электричку… Хорошо, если войдёшь в вагон, а то так и будешь всю дорогу трястись в тамбуре, где не за что ухватиться, где на сумки наступают такие же жаждущие деревенского простора пассажиры-дачники.

Маринка прикидывает, успеет ли она к 17—15 в «Художественный». Вроде, успевает впритык, только надо ж ещё очередь отстоять, билеты купить…

Людмила поглядывает на часы. В саду, куда она водит своих погодков, тоже короткий день. Останутся её детки последними, как частенько случается. Хорошо б, их вывели на улицу. Тогда можно от калитки окликнуть, а с воспиталкой попрощаться лишь кивком, чтоб не слушать её вечных попрёков.

Людмила первая стряхивает с себя сытую сонливость:

– Девоньки, что сидим? Давайте, давайте! Растворители вынести на холодный склад, кислородный баллон перекрыть, сухую посуду из сушилки вытащить, по местам расставить… Работы – через край. На три дня лабораторию оставляем, чтоб ни одна мышь…

– Да всё сделали, Людмил, какие мыши?

– Ну-ка, ну-ка! Маринка, проверь, все бутыли в шкафу подписаны? Ты помнишь, что нельзя писать «Спиртовой раствор», чтоб охранники не выпили? Им хоть кол теши, как увидят «спирт» обязательно отхлебнут, авось, не ядовитый. Ядовитых растворов, знают, в лабораториях нет, все яды у завлаба в шкафу заперты. А это что у тебя написано? Рыдачая вода? Что ещё за рыдачая? Плакала, слёзки в колбу собирала?

– Стоячая. Стоячая вода, цветы поливать. У меня почерк плохой, неразборчивый.

– Людмила, хватит девчонку тормошить. Ты нервничаешь, а её что дёргать? Всё у неё в порядке.

Проходит ещё полчаса тоскливого ожидания, пока, наконец, их не поздравляет завлаб («Какой ещё директор, вы что? Он в министерство уехал»). Маленькие людские ручейки из открывающихся дверей стекаются в реки в коридорах, образуя небольшой затор на проходной, половодьем растекаются по улицам, заполняют метро и автобусы, постепенно иссякая до единичных капель, чтобы снова насытить собой эти коридоры и эти лаборатории через три дня, когда закончатся праздники.

***

– Ох, девки, как же на даче хорошо! Только не выспалась, вчера так поздно приехали, думали, попозже народу будет поменьше. Да куда там! Всё дорогу стояли.

– Маринка, фильм интересный? Расскажи!

– И как он через проходную прошёл? Где вахтёры были, куда смотрели? С обеда на минутку опоздаешь – остановят, а тут… Ночью… Ключи со щитка взял… Откуда он знал, в какую лабораторию идти?

– Говорят, он по первому этажу во все двери тыкался. Куда ключ подошёл, ту дверь и открыл.

– В 121-ой лежал, синий. Клава Петровна всегда у них первая приходит, а тут смотрит – ключа нет на щитке. Стало быть, кто-то её опередил. Дверь нараспашку, а он лежит… Скрюченный, и бутылка литровая рядом. Клаву Петровну до сих пор в медпункте валокордином отпаивают.

– Студент, вроде. Не из нашего НИИ. Не знакомый никому.

– Да ладно, студент! Студент, что, не знает, что изобутиловый спирт внутрь не употребляют? И запах совсем другой, и маслянистый…

– Упаковка заводская, литруха. Надпись чёткая «Изобутиловый спирт», не мы подписывали, потому и внимания не обратили. Мы ж даже во сне не перепутаем. И формула на этикетке… Уж формулу этилового спирта, кого ни спроси – все знают, не то, что студенты, всякая собака…

– А может, он специально? Отравиться хотел?

– Да кто ж теперь скажет…

– Маринка, ты психрометр напоила?

– Да напоила, напоила… Сто раз уже спрашивала!

Розовая шапочка

Большой белый автобус с округлыми боками, слегка забрызганными грязью, мягко качался на выбоинах дороги, баюкая пассажиров в тёплом чреве. Влажный воздух каплями оседал на стёклах, стекал по лбам из-под кроличьих шапок и пуховых платков. До города ЛАЗ тащился невероятно долго, словно засыпал на ходу.

Обычно Сергей ездил на работу на шустром служебном «пазике», прикатывающем (можно часы сверять) в 7:20 утра, чтобы к восьми доставить рабочих на стройку. Плохо отапливаемый «пазик» бодрил холодком почище всякой утренней зарядки. Мужики травили анекдоты, гоготали и покуривали «в рукав».

Но в понедельник 25 октября 1971 года (Серёге этот понедельник в память врезался, не стереть) ни в 7:20, ни в 7:30 служебный автобус не появился. Пришлось ехать на рейсовом ЛАЗе, который отправлялся позже, и кланялся каждому столбу, собирая пассажиров на остановках.

Сергей подрёмывал, иногда поглядывая по сторонам. Поблизости щебетала ватага старшеклассниц. Сергей подумал: мотаться каждый день в школу на автобусе, который отходит в эдакую рань, – это как нужно хотеть учиться! Сам он закончил только восьмилетку и, отслужив в армии, устроился в городе каменщиком.

Народу, по обыкновению, набилось полным-полно. Верхние поручни тесно, подобно ласточкам на проводах, облепили ладони, на поворотах пассажиры городошными рюхами валились друг на друга. Людской круговертью к плечу Сергея придавило хрупенькую девчоночку. Упираясь изо всех сил, орудуя локтями, она понапрасну пыталась отодвинуться от Сергея. Он потянулся за её портфелем:

– Давай подержу.

Девчонка охотно отдала портфель, и тут же на колени Сергею посыпались похожие школьные сумки. Придерживая подбородком получившуюся гору, точь-в-точь охапку дров, надёрганную из поленницы, ловя скользящие разномастные портфелишки, Сергей только посмеивался. Но если б он мог видеть себя сейчас, то заметил бы, как усмешка соскальзывает с губ, и лицо приобретает лирический и даже очарованный вид. Он глядел попутчице в глаза и ловил ответный взгляд, туманный и отстранённый. Большие глаза, большой рот, нежный абрис скул. На ворсинках пушистой розовой шапочки поблёскивают растаявшие снежинки, воротничок-стойка форменного школьного платья спорит с белизной шеи. «Подворотничок – как в армии», – мысленно усмехнулся Сергей, унимая смущение, желая вытеснить его чем-то привычным, чем-то более грубым. Девчонки, чьи портфели выстроились штабелем на его коленях, хохотали, с визгом валились на «истопника» на ухабах дороги. Одна из них, с густой рыжей шевелюрой, что-то заговорщицки шептала на ухо другой – с тоненькими русыми косичками, торчащими из-под шапки. Одновременно она бросала на Сергея кокетливые взоры; вторая посматривала исподтишка. Розовая же шапочка рассеянно улыбалась и кивала, но и только.

На конечной Сергей объявил:

– Разбирайте свои «двойки»!

***

Работа сегодня спорилась, кирпичик ложился к кирпичику. Сергей привычно пристукивал кельмой по каждому, проворно снимал лишний раствор, не глядя брал из пачки следующий кирпич. Насвистывал тихонько: «Хмуриться не надо, Лада!..»

Мерещился ему поверх кладки, поверх растущей стены ускользающий взгляд тёмных глаз.

Пару раз одёрнул себя: «Неужто влюбился?»

На следующий день «пазик» прибыл по расписанию. И вновь реготали мужики, пахло в стылом салоне табаком и перегаром. Сергей занял место у окна. Всю дорогу он разглядывал людей, толпящихся на остановках, мимо которых пролетал служебный автобус. Однако размытые сумраком пасмурного утра лица мелькали так быстро, что не разобрать, розовеют ли шапочки на девичьих головках, белеют ли в вырезах пальто воротнички…

Несмотря на молодость, Сергей многое из обязательного для настоящего мужчины (Максим Горький, словно не только для сына, для всех завет написал) успел: и уйму деревьев насажал, и домов построил… И пусть не для себя. Дома для чужих людей, может, ещё ценнее! Вот женится – квартиру от СМУ получит, коли захочет – будут там ванна и газ, и всё прочее. Только ему без надобности: ему и в родительском доме не тесно.

Одно дело осталось из расхожего перечня – сына вырастить, а их у Сергея не меньше четырёх будет, он давно загадал.

Сергей глянул на резво бегущие пушистые облака. И чуть кельму не выронил: девушка в свадебном платье по небу плывёт!.. Вчерашняя незнакомка!.. Облако уносилось вдаль, меняя очертания. Сергей сказал себе: небесный знак – хороший знак. Он встретит её, найдёт. Чай, не иголка в стоге сена!

Однако ж розовая шапочка на глаза Сергею никак не попадалась. Каждый день всё выше и выше поднималась стена будущей пятиэтажки, каждый день, в сладкую меланхолию вгоняя, мерещились тёмные глаза, но неясные мечты так и оставались мечтами. Даже самая первая самая малюсенькая надежда – встретить девушку ещё раз, никак не воплощалась, а уж и зима завьюжила, на шоссе перемёты оставляя. А по утрам так темно, что не только шапочку, а и отдельных людей не различишь в плотной толпе на краю дороги.

Проглядевши глаза за серенькие рассветы, через две недели Сергей пропустил служебный автобус и дождался рейсового, рискуя опоздать к началу смены и получить нагоняй от Митрича, незлобного, но исправно соблюдающего распорядок бригадира.

Автобус постепенно заполнялся. Садились тётки, собравшиеся в город за продуктами; ученики; схожие с Сергеем трудяги, которым не так повезло с работой, как ему. (Не каждое СМУ посылало автобус за своими рабочими.)

Вот и стайка школьниц, кажется, тех же, что гомонили здесь в прошлый раз. Не видел он только той самой, розовой да пушистой. Девчонки вроде бы знакомые: вот эта, с крупными веснушками, – точно из той компании. Это она постреливала глазками в сторону Сергея и жеманилась пуще остальных тогда, да и сейчас гипнотизировала его карими глазами.

Близко придвинувшись, встряхивала коротко остриженными рыжими волосами, поправляла пышную чёлку, лукаво косилась в его сторону. Что ни говори, положение щекотливое: заговорить с ней – значит ответить на её интерес благосклонностью. И тут же взять да спросить про другую?.. Нет, не годится. Что же придумать? Спросить про девушку в шапочке у кого-то из парней? Но парней Сергей не запомнил. Не волнуют его парни! Девчонок он запомнил тоже, понятно, не всех: «свою» (на этой собственнической мысли сердце, сладко сжавшись, пропустило ход), смешливую веснушчатую и ещё мельком третью, с русыми косичками. Всю дорогу Сергей промучился; окольного пути к разговору не было, а задать прямой вопрос так и не отважился.

Сергей отправился на рейсовом и назавтра, и на следующий день. Но и эти дни поскупились на встречу с розовой шапочкой. На работе влетело от Митрича: бригадир уже не намекал, а говорил открыто и о его постоянных опозданиях, и об автобусе, который им подают как господам, и о повышенных соцобязательствах…

И опять Сергей выхватывал взглядом за окном группки людей, трясясь в продуваемом ветрами «пазике». Хорошо, знал теперь, что в Богдановке девчонки садятся. А толку? Пару раз цеплял взглядом веснушчатую, но та, небесная, ускользала. Будто растаяла, как давешнее облако!

Устав от неопределённости, от колебаний, изведясь вконец, он решился. Во вторник написал заявление об отпуске за свой счёт (всё равно нужно с отцом в город съездить, надумали они в «Культтоварах» мопед купить), а в среду уже качался на рессорах мягкого рейсового, имея твёрдое намерение поговорить, хотя б с веснушчатой. Затем в городе он дождётся отца – и к открытию они поспеют в «Культтовары». И когда автобус уже притормаживал на остановке «Богдановка», Сергей, вспотев, подумал: «А если и рыжей не будет?»

Но рыженькая, легко впорхнув в автобус, на манер старой знакомой кивнула Сергею, и он изумился тому, что радуется ей не меньше, чем обрадовался бы той, понравившейся. Поманил рыженькую, затем, чувствуя странную неловкость, будто перед ним – принцесса сказочная, уступил ей место. И тут-то, наклонившись к ней, повернувшись спиной к любопытствующим школьникам, расспросил о девушке в пушистой шапочке.

Веснушчатая, хотя и обескураженная (явно не этих вопросов она ждала!), пустилась в подробные объяснения:

– А вы знаете, дяденька («дяденька?!»), Любку в Москву оправили, на олимпиаду по математике. А потом каникулы, она теперь только десятого января вернётся, и одиннадцатого числа в школу.

«Любка, – отозвалось в Сергее эхом, – Любочка, Любовь!»

– Меня Верой зовут, – продолжала меж тем словоохотливая девчонка, – а Любка – малахольная у нас, ни с кем не встречается. Отличница. А вы почему интересуетесь? Понравилась Любка?

***

Сергей томился. Поди ж ты: влюбился в девочку-подростка! Кому признайся – застыдят! Однако чего стыдиться-то? Даже в тайных мечтах он не заходил дальше объятий и целомудренных поцелуев. Потом, позже… Вот исполнится ей восемнадцать – и тогда он посватается. Посватается? Ишь куда занесло! Тургеневским слогом изъясняться начал, даром, что сам с собой. Эдак и на стройке ляпнешь!

Но эти мечты бродили в другом, параллельном Сергее. А здешний бесшабашный Сергей ходил с приятелем Андреем в кино и на танцы. Иногда, взяв бормотухи – «Агдама» или «Три семёрки» – заваливались к друзьям «на хату» и бражничали ночь напролёт. А то подавались в город. Играли в карты и домино, крутили пластинки. В одну шебутную ночь большой компанией наведались в гости к Галке-малярше. Та позвала девчонок. Пили, зубоскалили и танцевали всю ночь напролёт. Многие обнимались по углам, а Сергей накачивался за столом кислым грузинским вином. Галка сидела с ним рядом. Щедро подливала ему в стакан и, чокаясь раз за разом, говорила одно и то же: «За тебя, Серый!»

Утром он проснулся в жаркой пуховой перине, и жаркой же рукой его крепко обнимала спящая Галка.

***

Март начался с болезни. Никогда Сергей не болел, а тут – тяжёлая голова, нет сил открыть глаза, и в горле вьются, жужжат и кусаются осы.

– Езжай-ка домой, – сказал Митрич, – какой из тебя работник? Только больничный возьми, а то прогул поставлю…

В полупустом рейсовом автобусе Сергей примостился у окошка, только теперь уж на улицу не смотрел: и глазам больно от яркого дня, да и Любу, которая, несмотря на то, что уж полтора месяца (коли веснушчатая в декабре не обманула) в школу ездит, Сергей так и не видел. Уж не придумал ли он и девушку, и любовь свою к ней?

В стекло било солнце, истончалась, обретая прозрачность, морозная роспись на окнах. Сергей зябко ссутулившись, сомлел в полузабытьи, и сон его мешался с явью. Привиделась ему Любовь, Любочка, Любаша. Горница, ситцевые занавески в мелких жёлтых цветочках; сидят они бок о бок за большим столом. На густой синеве чашек «Кобальт» поблёскивает золотой орнамент, сплетаясь в замысловатую вязь. Сергей тщится прочесть, расшифровать её тайный смысл, уверенный что там сказано про них с Любой, и сказано что-то очень хорошее! Глубоким рубином светится в розетках вишнёвое варенье, морщатся на тарелочке остывающие печёные яблоки. Тихонько посвистывает чайник да потрескивают в печи догорающие уголья. И радостно Сергею, и покойно одновременно.

Едва разлепив глаза, Сергей снова зажмурился. Она! Притулившись на самом краешке, Любовь листала толстую общую тетрадь в чёрном коленкоровом переплёте, мельтешились на листах иксы и игреки. Не было ситцевой занавески, чашек и вишнёвого варенья, но Люба, Люба сидела с ним рядом, только что голову в розовой шапочке не клала ему на плечо. Если б мог, Сергей укусил бы себя! Такое счастье продрых!

Встрепенувшись и прочистив заложенное горло, просипел:

– Куда мы? Где мы? Ой, что я несу… Девушка, пощупайте мне лоб. У меня температура! Я ужасно болен. Пожалейте меня! – слова вдруг полились из Сергея, да так, будто речь он репетировал неделями: – Вы не припрятали в рукаве эскимо? Мне срочно требуется мороженое! Знаете, мою ангину ведь ничем другим не вылечить!

И лёгонькая улыбка трогает Любины губы, и не отводит она от Сергея глаз, и всё звонче смеётся его шуточкам. Пусть бы дорога никогда не кончалась, так бы и ехал всю жизнь с нею рядом. И ничего-то он, Сергей себе не придумал: и девушка живая, тёплая, только руку протяни, и любовь сладким густым сиропом переполняет его, заливает, как мёд ольховый бочонок.

Но вот Люба уже выходит. Куда делось время? По-видимому, сильно смущаясь, она почти незаметно машет ему рукой.

А Сергей ощущает нечто, чего доселе ему не приходилось испытывать: он чувствует себя одиноким. Прямо-таки в разлуке! Словно с её уходом вынули что-то у Сергея из самой его сердцевинки, остался только непонятный сквозняк.

Оставшуюся дорогу он перебирает мысленно картинки нежданной встречи, как будто кляссер с марками листает: вот милый белый шрамик на подбородке (так и подмывало спросить: откуда он?), вот маленькая выпавшая ресничка на щеке, обветренные губы, при виде которых ёкало внутри.

Дома, согревшись под двумя одеялами и отцовским тулупом, и всё проговаривая и проговаривая невысказанные слова, Сергей решил написать ей письмо. Конечно! Почему он раньше не догадался? Он напишет ей: «Здравствуй, Любовь!», а может, даже так: «Здравствуй, моя Любовь!» Пускай с первой строчки станет ясно, что письмо его – не простое. «Здравствуй, любовь моя! – напишет он, колеблясь в выборе между маленькой буквой и большой, и продолжит: – Много ли двоечек нахватала?» А дальше, дальше он напишет… Ничего больше не приходило на ум. Не страшно, придумается после. Он обязательно напишет о том, как любит её, и позовёт замуж.

Сергей потел под отцовским тулупом, но ему казалось, греет его любовь, от неё бросает в жар, будто в парилку банную…

***

Болел Сергей долго. Ангина его обозначалась мудрёным медицинским словечком (то ли фолликулярная, то ли ещё какая). Им завладели слабость и апатия; казалось ему, что память его слабеет, мозги разжижаются, как у деда дремучего. Поездка автобусная отдалилась, растаяла влагой облачной, и вновь выходило, будто девушка Любовь ему пригрезилась.

Фельдшерица несколько раз продлевала пациенту больничный лист и в конце концов послала долечиваться в город, в районную поликлинику.

Сергей долго маялся в очереди к ухогорлоносу, разглядывая бабулек в платочках и хмурых мужичков. Вдруг память подкинула ему: «Ни одни глаза не заменили мне тех, когда-то с любовию устремленных на меня глаз, ни на чье сердце, припавшее к моей груди, не отвечало мое сердце таким радостным и сладким замиранием!»22
  И. С. Тургенев «Ася»


[Закрыть], что покинув районку с пачкой рецептов, внезапно повернул к школе, поблёскивающей чистыми окнами.

Тихий просторный вестибюль, раздевалки с двух сторон, на скамье валяется забытая кем-то шапка с завязками – и никого. Сергей почитал расписание уроков у двери. В каком она классе, интересно? Девятый, десятый? «А», «Б», «В»?

А существует ли она, эта девочка, вновь усомнился Сергей. Ходит ли она по здешним рекреациям, читает на перемене учебник, пишет ли уравнения и интегралы на доске, пачкая пальцы мелом?

Широкая лестница уходила наверх. Под потолком оглушительно зазвенело, загрохотало, и в ту же секунду на лестницу вылетел многоголовый и многоголосый поток, обтекая Сергея, как чёрная бурливая вода по весне, крутя мелкие веточки и щепки, огибает прибрежную ракиту. Двое мальчишек устроили вокруг Сергея догонялки, и он, выскочив на улицу, поспешил к автостанции.

«На что ты надеялся? – допытывался у себя Сергей. – Войдёшь в школу, а на пороге – Розовая шапочка?»

Пару раз за зиму Сергей с дружком Андреем наведывались в Богдановку на разведку. Вернее, Сергей шёл на разведку, а Андрей за компанию, прошвырнуться. Степенно доходили до клуба, глазея по сторонам, читали афишу про кино и танцы, захаживали с важным видом в библиотеку. Завели знакомство с киномехаником. Тот пускал их в свою будку с проектором, которую гордо именовал киноаппаратной. Сергей припадал глазом к окошку, надеясь различить в зале знакомую фигурку. Но то ли Люба не ходила в кино, то ли Сергей не узнавал её, но он всё более укреплялся в мысли, что Любовь – наваждение, сказка, родившаяся в лихорадочном бреду.

Меж тем зиму, как и полагается, сменила весна. Правда, весна не торопилась, и только апрель начал подтачивать сугробы. В самом начале его в богдановский клуб привезли новый фильм «Джентльмены удачи». Нигде в округе его ещё не крутили, но сарафанное радио разнесло, что комедия необыкновенная, и Сергей был уверен, что этот-то фильм Люба однозначно не пропустит.

Всем, кто желал посмотреть фильм, откидных кресел не хватило. Сидели и на подоконниках, и на хлипких стульях, расставленных в проходах. На полу перед экраном вертелись мальчишки. Сергей с Андреем сунулись в кинобудку, но там собралось народу, как в автобусе поутру. Пришлось друзьям смотреть кино с порога зрительного зала. Да и к лучшему: порожек высокий, фильм ничья голова не застит. Сергей хохотал над героями картины, «берущими кассу» в тумбочке детского сада, переодетыми в женщин, скользящими с горки, но часто отвлекался, нет-нет да пробегал глазами по залу. В луче проектора над рядами голов вились пылинки, а под ним сгущалась темнота, разбавляемая, словно вода, мерцанием экрана. Как ни всматривался Сергей в затылки и профили, но Любы так и не увидел. Неужели не пришла? Быть такого не может!

После сеанса говорливая толпа, постепенно редея, растеклась по улицам и проулкам. Андрей нетерпеливо тянул друга за рукав, часто посматривая на часы, поторапливал:

– Давай-давай, Серёга, что ты телишься! На автобус опоздаем!

А Сергей всё медлил, всё оглядывался на оставшийся за спиною клуб, всё ждал: вот ещё чуть-чуть и появится, чудесным образом материализовавшись из весеннего воздуха, Любаша, то ли земная девушка, то ли сказочная. Впереди замаячили два девичьих силуэта. Сердце Сергея замерло: она?!

Точно! Люба! Люба и Вера брели, не спеша, по деревенской улице. Сергей зажмурился и помотал головой. Силуэты не исчезли. Явилась пред ним грёза во плоти – иль то разыгравшееся воображение шутки шуткует?

Но тут автобус показался из-за поворота, мягкий свет его фар осветил шоссе.

– Андрюх, давай без меня. Я вот… девушек провожу! – выпалил Сергей.

– Серый, не дури. Пешком, что ли, пятнадцать километров пойдёшь? Автобус-то последний, до утра не будет. Или, думаешь, ночевать пустят?

Но Сергей уже подхватил девушек под руки.

– Милые девушки! Негоже юным леди гулять без сопровождения в поздний час! Я готов следовать за вами смиренным пажом!

Вера захихикала:

– Ой, дяденька! Какой вы бойкий!

Мелко-мелко дрожал локоток Любы. Сергей говорил и говорил, но все его мысли, все его чувства, все его нервы настроились на этот локоток как на камертон. Сергей не ощущал и не замечал более ничего: ни того, что Вера выпростала свою руку и приотстала; ни того, что Андрей увлёк Веру в проулок; ни того день ли сейчас, ночь ли; весна иль зима. Хрустел под ногами схваченный вечерним морозцем снег, подслеповато мигал фонарь на деревянном столбе, изредка взбрёхивали собаки. У Сергея кружилась голова, пересохло во рту. Ему хотелось только одного: схватить девушку в охапку, прижать к себе, чтобы она больше не исчезла, и не отпускать ни сегодня, ни всю оставшуюся жизнь. Но удержался, лишь осторожно поднёс тоненькие прохладные девичьи пальчики к лицу, подышал на них, согревая, да так более и не выпустил.

– Мама не заругает? – спросил Сергей. – Пойдём, я скажу, что мы с тобой просто гуляли.

– Нет-нет, поздно уже, мама спит, наверное.

Сергей мягко коснулся губами губ девушки, осторожно тронул крошечный беленький шрамик на подбородке, неохотно оставил Любину ладошку. И долго ещё стоял у калитки, наблюдая, как Люба поднимается на крыльцо, тенью проскальзывает в дверь; как сначала зажигается, а потом гаснет свет в крайнем левом окошке с белыми наличниками.

На остановке курил Андрей.

– Ну как? – спросил он, – позвал замуж свою Любовь? – Учти, свидетелем на свадьбе – только я! Сижу тут, мёрзну, тебя жду. Вера, поди, третий сон смотрит.

И захохотал.

Друзья возвратились домой на попутке, правда, попутка подвернулась им, когда они почти добрались пешком до своей деревни.

Весь остаток ночи, утро и день следующего дня Сергей ругмя ругал себя за то, что в пылу первого свидания не договорился о втором и, едва дождавшись вечера, попросил остановить служебный автобус в Богдановке. Не придавая значения дурацким шуточкам, спрыгнул с подножки и помчался к Любиному дому.

***

…Сергей жил от встречи до встречи.

Правда, Люба, заканчивая десятый класс, готовилась к экзаменам, да и Сергею женихаться особенно некогда: весна – хлопотливая пора.

Перед праздником Победы в семье Сергея, наравне с остальными сельчанами, сажали картошку. Сажать картошку – работа артельная, дружная. Собирались родственники, друзья, соседи, чем больше, тем лучше, засевали один огород, а потом всем гуртом переходили на другой. Совхозный трактор распахивал все картофельные наделы огородов разом, и пашня, словно отдохнувшая роженица, готовая впервые приложить младенца к груди, лежала, раскинувшись в истоме и неге.

Вышли в поле, чуть развиднелось, а ближе к полудню присели на межу передохнуть. Вились, хлопотали скворцы у старенького скворечника из горбыля, прибитого к берёзе; гудели пчёлы на цветках одуванчика, иногда их рокотание перекрывалось баском шмеля.

Отец неторопливо закурил.

– К кому ты всё ездишь, сынок? Жениться собрался? Или так?..

– Собрался, бать. Только свадьба попозже, в сентябре или в октябре. Невеста в школе пока учится.

– Вона как… – протянул отец, – нам, значит, зазнобу не показал, а жениться собрался. Шустрый! – отец помолчал и продолжил: – Девку-то не попортил? Не родит в малолетках?

– Нет, бать. У нас с ней любовь на всю жизнь. Спешить некуда.

Сергей представил Любу в седом венчике пушистых волос и прыснул: девочка-старушка!

На рукав фланелевой рубашки Сергея опустилась капустница, замерла, сложив крылышки, и вновь вспорхнула ввысь.

Отец и сын проводили бабочку глазами.

– Раз учится, в институт, наверное, пойдёт, в Москву? Или она в пятом классе? – усмехнулся отец.

– Нет, не в пятом.

Сергей притих. А если и впрямь Любовь не захочет жить в его доме и все его мечты о чайных посиделках покажутся ей смехотворными?