Текст книги "Синица в небе. Сборник рассказов"

В сумерках вынесли стол под яблоню во дворе, да выпив прошлогодней наливочки, затянули песню: «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя…» Воздух набирал прозрачности и свежести; жёлтый круг солнца тонул в озере, отражаясь в его сверкающей глади и распадаясь на мелких волнах на глянцевые оранжевые ломти.

Засыпая в предвкушении завтрашней встречи, Сергей напоминал себе: не забыть спросить про Москву. И тут же, уставившись в темноту, размышлял: «Буду уговаривать на вечернее отделение поступать. А коли не согласится?.. Что ж, тогда придётся за ней в Москву ехать!» Однако в Москву, за сто вёрст, совсем не хотелось: там вода, говорят, хлоркой воняет, все в запертых квартирах сидят или, наоборот, бегут куда-то по пыльным улицам, не угонишься.

Сегодня, как и каждый раз, Сергей спешил на свидание с некоторой опаской: не исчезнет ли его любимая, не растает ли Снегурочкой, не заставит ли снова себя искать?

Приехав со стройки, выкатил из сарая мопед. Встречный ветер вышибал слезу, но Сергей, перекрикивая треск мотора, горланил откуда-то всплывшую, а, может, придуманную им самим «Нет на свете краше моей Любы…»

Любовь уже ждала Сергея, выйдя на шоссе. Села сзади, обхватив его обеими руками. А Сергей вновь и вновь радовался, что тогда, в декабре, отец настоял купить не «Ригу», а «Верховину». Как знал! Пусть дороже, зато двухместный! Спешились у пруда, там, где ивы клонились к воде, любуясь своим отражением, верещали лягушки, и надоедливо постанывали комары.

В этот душный вечер Сергей сказал главное. Вынырнули из памяти фразы, которые он слагал в лихорадке под отцовским тулупом. Закрутились в голове слова о двойках в дневнике, но Сергей мысли эти несерьёзные приструнил, смешочки отринул, на самом важном сосредоточился. Он сказал, что любит Любу с той самой минуты, как взял в руки её портфельчик в переполненном автобусе с потёками на окнах; что будет любить её всегда и никогда не обидит; что, если она согласится, счастливее Сергея не будет на всём белом свете; что он подождёт, пока ей исполнится восемнадцать, но прямо сейчас готов идти к Любиным родителям просить её руки. Вот прямо так и сказал: «просить руки», и гордился собой: не сбился ведь, выложил всё грамотно, по-тургеневски. Вот только про Москву отчего-то не спросил, пусть и не забыл.

– Не торопись, подумай, Любочка. – Сказав, достал из кармана тоненькое золотое колечко с маленьким фиолетовым камушком.

– Александрит, – выдохнула Люба, – он цвет меняет: то сиреневый, то зелёный. Красивый!

Люба потёрлась виском о плечо Сергея, прижалась головой к его груди.

Сергей тронул мягкие волосы, коснулся их губами. Говорить не было никакой возможности, так стиснуло горло от нежности к ней. Сглотнув, продолжил:

– В воскресенье приеду на мопеде прямо к вам домой.

– Не надо на мопеде, перепугаешь всех на своей тарахтелке. Приезжай на автобусе, я тебя встречу, и пойдём к нам.

По макушкам старых лип внезапно пронёсся ветер, зашумел, засвистел в ветвях, вихрем поднял с земли белые черёмуховые лепестки, покрутив, швырнул их снегом на землю. Вдруг дохнуло с неба холодом. Люба поёжилась, приникла к Сергею. Крепко её обнимая, он прошептал:

– Не бойся, милая! Я с тобой. Я с тобой! Навсегда!

…В пути его застал дождь. Под студёным колючим ливнем мопед вело из сторону в сторону, Сергей с трудом выруливал. Ввалился домой насквозь промокший и, содрав одежду, точно кожу, долго растирался жёстким полотенцем. По счастью, обошлось без ангины.

***

Почтальонша Тоня принесла телеграмму. На междугородный переговорный пункт его вызывала… Москва! Вызывала на завтра.

Сергей вертел бланк телеграммы, силясь понять, кому в Москве он понадобился. Решил, что переговоры заказал кто-нибудь из армейских дружков.

На следующий день после потрескиваний и попискиваний, после вопроса телефонистки: «Ответили тебе?», услышал в чёрной трубке телефона отчётливый женский голос:

– Привет, Серый!

На одну отрадную секундочку Сергей решил, что звонит ему Люба, сообщить, что согласна. Сам себя осадил: «Спятил? Почему она в Москве-то?»

– Это Галя, узнал? – Голос говорил прямо в ухо, но Сергей никак не мог взять в толк: какая Галя?

Он не сразу вспомнил Галку-маляршу, с которой не встречался с той шальной ночи. Зимой они работали на разных объектах: он возводил кирпичную стену одного корпуса, а Галка красила кухни и белила подъезды в другом. Потом приключилась ангина, а когда он вышел с бюллетеня, поговаривали, что малярша получила расчёт и подалась в Москву. Ну а после «Джентльменов удачи» он вообще забыл о Галке начисто.

– Я беременна, приезжай, – буднично сообщила телефонная трубка. – Записывай адрес.

Галкин голос исчез. Тишина, казалось, пролилась Сергею в голову. Он подержал тяжёлую чёрную трубку возле уха, потом, прицелившись нетвёрдой рукой, повесил её на рычаг. Какое-то время стоял и смотрел, как качается провод. Медленно переставляя одеревеневшие ноги, поковылял прочь. Тишина заполнила голову и обволокла его со всех сторон, как будто он провалился в мешок, набитый ватой.

Придя домой, Сергей выдвинул ящик серванта. Пересчитал деньги. Не понял, сколько их, пересчитал ещё раз. Затолкал купюры в карман брюк и снова шагнул на улицу. Вернулся, взял паспорт и на ближайшем автобусе отправился в Москву.

***

На свадьбе отрезная талия платья будто нарочно подчёркивала округлый животик невесты. Сергей пил водку, не обращая внимания на шипение Галки: мол, жениху нельзя. Сосредоточенно всматривался в разноцветные блики на скатерти от пробки хрустального графина, силился вспомнить закон преломления: «Луч падающий, луч преломленный… Преломленный луч…» Вот вспомнит он, что общего между этими лучами, и в его жизнь вернётся утраченный смысл. Когда кричали «горько», Сергей, точно по команде, вставал, поворачивался всем корпусом к Галке, дожидался её поцелуя и поскорее садился обратно, стоило той отодвинуться. И снова утыкался взглядом в графин, как будто не было ничего важнее подвижных радужных пятен, рассыпавшихся вокруг него.

За свадебным столом не было ни матери, ни отца. С его стороны вообще никого не было, даже свидетелем со стороны жениха Галка пригласила какого-то незнакомого Сергею парня, который быстро надрался и теперь спал в соседней комнате на приготовленной молодым постели.

Матери и отцу Серёга послал из Москвы письмо. В письме он просил прощения за всё: за то, что сбежал, за то, что не позвал на свадьбу. Сергей знал: отец поймёт и уверит мать, убедит её, что их сын сделал так потому, что не мог по-другому.

***

Дочка родилась в конце сентября. Сергей не считал специально, но сама Галка ляпнула однажды что-то про восемь месяцев и резко замолчала. Получается, дочка не его?.. Какая теперь разница!

Сразу после свадьбы Галка съездила в СМУ, где они раньше работали, привезла его трудовую книжку. Как ей удалось её выцарапать, Сергею неведомо, да он особо и не вникал.

Сергей снова работал на стройке, и снова клал кирпичи, поднимал к небу стены, только небо было московским, а подрастающая многоэтажка оставалась в его представлении только кирпичной коробкой с дырами для окон.

Пара заселилась в общежитие: Галка выбила комнату для семейных, ходила к прорабу, намеренно выпячивая не такой уж большой живот.

Когда жена, глядя Сергею в переносицу, заискивающе произнесла:

– Как дочку запишем? Нынче Вера, Надежда, Любовь – именинницы. Может, Любочкой назовём? Или Верой?

Сергей едва удержался, чтобы не закричать:

«Какая Любочка, какая Вера?! Нет больше ни любви, ни веры! Нет!!!», – но лишь проскрежетал изменившим ему голосом: – Надя. Решено.

В июне 79-го родился Вовка, а в сентябре того же года Наденька пошла в первый класс. Надо же, как хорошо совпало! Глядя на новорождённого мальчика в коляске, Сергей думал: «Третьего надо тоже к лету подгадать. Летом с малышом – красота!»

Сергей давно стал бригадиром, распекал подчинённых теми же словами, какими поругивал его самого Митрич когда-то. В прошлой жизни…

Галка оказалась отличной женой. Дома – чистота, всегда – борщ, любое дело – с улыбкой. По воскресеньям всей семьёй они обязательно выбирались куда-нибудь: или в зоопарк, или на речку. Иногда вдвоём с Надюшкой – на мультики в «Баррикады», в уголок Дурова или в цирк, а Галка с Вовкой в коляске гуляли неподалёку. Глядя на этих счастливцев, прохожие думали, наверное: какая дружная семья!

Но иногда, в зимний полдень, когда солнце било в стекло, или ранней осенью, когда за окном стоял плотный туман, а то в апреле, когда под ногами хрустел тонкий ледок, намёрзший к ночи, мерещились Сергею тёмные глаза, расплывался очерк скул… И крепкие пальцы каменщика будто наяву сжимали девичьи зябкие пальцы.

Кольца питона

Рассказ написан в апреле 2020 г

Однажды от одной богобоязненной старухи я слышал, что к ней ночью чёрт приходил. В ярких красках живописала она, как обнимал её тот мохнатыми лапами, как наваливался мерзким смрадным пузом своим, как заглядывал в отсветах адского пламени глазами в её глаза.

– Даже «Отче наш» не могла вспомнить, – жаловалась мне старуха.

Я, конечно, посмеялся над её рассказом. Мало ли, что приснится в спёртом воздухе тесной квартиры! И над появившейся у неё с тех пор привычкой крестить окна и двери, дабы «чёрт не явился опять», посмеялся тоже.

Но привиделся мне нынче сон. Будто обнял меня некто невидимый крепко, но не дружественно или ласково, а словно сжали меня кольца питона. Мощное плотное тело толщиной с мою руку обвивало, не давая пошевелиться. Словно плита лежала на моей груди, тяжеленная гранитная глыба.

И не видел я никого, и становилось от этого ещё ужаснее. Самый чудовищный страх – перед невидимым врагом. Таков страх перед стихией – ураган не уговоришь, волну, которая обрушивается на твой дом, не убедишь. Так и здесь: тугие кольца держали меня, болела, казалось, лопнувшая хрупким стеклом грудь, а чего хотел он, чего добивался? И кто «он»?

Проснулся я. Ныло всё тело, руки сдирали с груди и не могли разжать невидимые щупальца. Колотилось и бухало сердце, как конь, поставленный в слишком узкое стойло.

– Господи, спаси и помилуй! – твердил я, ни в бога, ни в чёрта не верящий.

– Господи, спаси и помилуй, – просил, взывал, молил я, боясь закрыть глаза и вновь окунуться в этот ад.

***

Я размышлял над этим сном, машинально съедая яичницу на завтрак и прихлёбывая кофе, у которого не чувствовал вкуса; я прикидывал и так, и эдак, идя, как в киселе, к метро, и не замечая духоты поезда.

Что означают эти невидимые, но сковывающие меня кольца? Транспорт? Возможно. Каждый день метро проглатывает меня, как крупинку пшённой каши среди миллионов таких же крупинок, и, погоняв по своей пасти, выплёвывает обратно. Ощущаю я объятия питона на себе, находясь в чреве подземки? Ещё как! Стоит поезду остановиться в туннеле более чем на пять минут, я готов биться в дверь с криком «выпустите меня!», и лишь нечеловеческим усилием воли удерживаюсь от этого ора.

Добравшись до офиса и усевшись на неудобный стул, в монитор тупо уставившись, думал и думал: что эти кольца означают? Может, работу мою ненавистную, только заработка ради? А пустота эта стеклянная в голове и груди, не от суетности ли моей жизни? К чему стремлюсь, чего ожидаю? На что надеюсь?

Постылая работа душит меня и давит, и даже когда я, вернувшись домой, сниму офисный пиджак, я не смогу от неё освободиться. Кому нужно то, что я делаю? Для чего эти графики, эти схемы, эти слова, которыми никто не пользуется в обычной жизни? Для чего я хожу в офис? Почему я не делаю этого, коли это делать необходимо, за домашним компьютером, в своём телефоне? Зачем нужны эти петли, в которых я барахтаюсь беспомощно, эти окружности времени: пятого я получаю зарплату, седьмого я почти всю её скармливаю банкомату, погашая ипотеку. А что кроме? Тренажёрный зал, чтобы восполнить неподвижный образ жизни, питание, чтобы поддерживать тело в форме…

Монитор на работе, мониторы дома – один меняется на другой. Вязкий туман. Бегу по кругу и не могу вырваться. И даже пятница – пивной бар с друзьями – стал рутиной, встроился в этот бесконечный замкнутый круг, в это бесплотное кольцо, из которого не высвободиться.

К концу дня перед глазами плыли целые клубки змей, а я никак не мог решить, о чём, о какой опасности предупреждал меня сон.

Единственное, что я обозначил для себя крайне чётко: никакого предложения Светке. Я давно собирался его сделать, но как-то вяло, инертно. Встречаемся давно, бывает, по три дня живём вместе в моей квартире, но дальнейшее существование под одной крышей утомляет меня. Не то, чтобы она мешала мне заниматься какими-то личными делами, но я вижу угрозу собственной свободе. Света мила и неконфликтна, и я боюсь заболеть ею, заболеть любовью к ней, когда не можешь жить, не видя любимого человека, не заключая его в объятия. Вот этого боюсь: не об этом ли предупреждал меня сон? Любовь, семейная жизнь зажмут меня тисками, так что не повернуться, так что шагу не ступить.

Вскоре я решил окончательно, что сон подспудно уводил меня от тесных отношений, и прекратил всякое общение со Светкой. Мне не далось это легко, несколько раз я то сам порывался ей позвонить, то ответить на её настойчивые звонки, и чувствовал себя последним болваном: бросить хорошую любимую девушку, и из-за чего? Из-за какого-то сна!

– Это знак! – твердил я себе, ещё вчера не верящий ни в какие знаки.

– Это предупреждение свыше, – утешал я себя, ни разу за помощью к богу не обращавшийся.

Вот уж поистине кольца животного ужаса зажали, облапили меня.

Шли дни, бежали месяцы. Со Светкой я с тех пор не встречался, но на постылую работу продолжал ездить всё в том же переполненном метро. Рядом с графиками рисовал спрутов и осьминогов, разглядывал питонов и пауков.

***

Прошло два года с тех пор, как я увидел тот сон. Я не забыл его, но так не нашёл ему внятного объяснения.

Сегодня день, когда мне нужно пойти в магазин. Список готов: хлеб, кефир, фасоль, курица, пельмени в пачке. Обязательно что-то жирное: сметану, скумбрию. Никогда раньше не ел сало, но теперь с восторгом обнаружил в морозилке давнишний кусок, купленный случайно на экскурсии…. Я его попробовал тогда, но почувствовал только отвращение. Не могу сказать, что вкус сала теперь кажется мне приятным, но я отстругиваю крошечный лепесток его ежедневно. Рис, гречка, макароны – всё это есть, я купил их в первые дни вселенской паники.

Я надеваю резиновые перчатки. Медицинская маска у меня тоже есть, но она всего одна, я купил её задолго до пандемии на всякий случай, когда меня отправили навестить заболевшего гриппом коллегу. Многие говорят, что маска не защищает от вируса, но свою я храню на тот случай, если вдруг придётся ехать куда-нибудь в метро: на два часа, говорят, её хватит. А пока я проглатываю маленький кусочек чеснока.

Главное – не трогать лицо. Я кладу перед дверью тряпку, смоченную водой с «доместосом», чтобы оставить на ней ботинки, когда я вернусь, рядом – тряпочку поменьше – протереть перчатки, куртку и ключи. Телефон я оставляю дома, чтобы его не обеззараживать лишний раз. Когда я вернусь и сниму перчатки, не менее двадцати секунд буду намыливать руки: пена разрушает жировую оболочку вируса.

Я выхожу во враждебный опасный мир. Лифт открывает двери, поверх огромной самодельной маски из марли на меня смотрят испуганные глаза. Я, не разжимая губ, взмахиваю рукой: «Поезжай». Подожду другой. До магазина всего каких-то 500 метров, и я делаю небольшой круг: подхожу к контейнерам выбросить мусор, и иду к Пятёрке длинным путём через детскую площадку с оплетёнными полосатыми лентами горкой и качелями. Я вдыхаю воздух полной грудью, попутно прислушиваясь к себе – легко ли мне дышится?

Я приноровился к сегодняшней жизни. Я пробегаю по пять или семь километров в день по своей однокомнатной квартире от окна кухни через коридор, до окна в комнате. Здесь разворачиваюсь и бегу обратно. Работа та же, только так, как я и представлял когда-то: за своим монитором. К графикам и схемам добавились почасовые отчёты.

Вечером я играю в Фифу, смотрю «Бойцовский клуб», просматриваю ленту новостей, читаю Твиттер. Вирус пока не сдаётся, заражённых всё больше и больше.

Невидимые, но плотные и тугие кольца обнимают меня, обнимают каждого, обнимают весь мир. Страны захлопнулись как ставни на окнах – бамс-бамс-бамс, но незримый враг повсюду – кольцами питона.

– Господи помилуй, – твержу я ни в бога, ни в чёрта не верящий.

– Господи, помилуй, – взываю я и стенаю.

***

В среду отправился на почту, пришла давно ещё до эпидемии заказанная лыжная куртка. Конечно, она теперь не нужна, но не допускать же возврата оплаченной вещи обратно. Очередь, коей надлежало располагаться с промежутками в полтора-два метра друг от друга, не умещаясь в обозначенных рамках, растеклась по тротуару, что вносило в неё дополнительную нервозность и сумятицу. Ответа на вопрос «Кто последний?» расслышать не удалось, по лицам в масках, которые теперь носить обязательно, повёрнутым ко мне, отклика не прочитывалось, и я решил, что проще запомнить тех, кто придёт после.

Молодая девушка, маятником моталась прямо передо мной, чем раздражала нещадно, но я терпел, замечаний не делал. Многие разговаривали по телефонам, сдвинув маски на подбородок. Такое расположение защиты сродни езде с не пристёгнутым, а лишь накинутым на плечо ремнём безопасности – для отвода глаз. Пожилая женщина, если не сказать, старуха, стоявшая неподалёку, удивила меня не столько розовым, не вязавшимся с седыми неопрятными прядями волос, плащом, сколько сумочкой, совпадавшей с этим плащом идеально. Она постоянно говорила в скрытый от глаз микрофон телефона. Так мне показалось вначале, но спустя некоторое время я разочарованно догадался, что она просто разговаривает сама с собой. «Только сумасшедшей и не хватало», – подумал я, стараясь не встречаться с нею глазами. Люди, входившие по одному в помещение почты, проводили там много времени, чудилось, моя очередь не подойдёт ещё в ближайшие два часа. Так казалось, полагаю, не только мне, потому как волнение нарастало, и очередь уплотнялась, люди непроизвольно подходили всё ближе и ближе к заветному крыльцу, и, следовательно, друг к другу.

Бабка в розовом говорила всё громче, вращая выпученными глазами всё энергичнее. И вдруг с сатанинским воплем и уханьем она бросилась на меня. Прямо перед глазами, словно увеличенные лупой, мелькнули выпуклые жёлтые ногти с грязной каёмкой, пчелой ожгла щёку острая боль, глаза заволокло красным. Я дико завизжал и кинулся бежать, не разбирая дороги. Одна мысль билась у меня в мозгу: «Заразила! Заразила!» Расплывалось, мешая видеть, алое пятно, кружилась голова. Хорошо, что никого я не встретил на пути, иначе сшиб, опрокинул бы – ребёнка ли, женщину.

Я влетел в квартиру, едва отомкнув дрожащими руками входную дверь, кинулся в ванную; не зажигая света, лихорадочно намыливая руки в перчатках, пытался разобрать – что с лицом, и не видел ничего. Содрал перчатки, маску, машинально отметив, что на ней кровь, снова и снова мыл и мыл руки, лицо, волосы.

Наконец зажёгши свет, посмотрел в зеркало: рана на щеке была не велика – так, царапина, чуть припухшая, но ещё слегка кровила. Я залил её йодом.

Никаких признаков заражения коронавирусом пока не ощущалось, но остаток дня я провёл, листая Фейсбук33
  Экстремистская организация, запрещенная в РФ


[Закрыть], по десятому разу отыскивая доказательства и опровержения.

Ночью я проснулся от кошмара. Повторился тот давнишний сон, только вместо неосязаемого и невидимого, сидел на моей груди, заталкивался в горло голубой резиновый шар с мерзкими розовыми присосками, и эти присоски, увеличиваясь, удлиняясь и извиваясь, сдавливали меня всё сильнее, так, что я не мог вздохнуть.

Но в этот раз, я точно знал, что со мной: у меня «корона»! Будь проклята сумасшедшая старуха!

«Господи, – вскричал я. – Хватит нас учить. Ты же видишь, Господи, это бесполезно. Мы грешим вновь и вновь. Или ты решил, Господи, прекратить наш земной путь? Так не тяни, тогда, Господи, не мучь. Ты же милостив, Господи! Прости нас, детей твоих неразумных…»

В ужасе нашарил я телефон и набрал 112.

Ответили быстро, но первый же вопрос поставил меня в тупик:

– Температура какая?

Я потрогал лоб. Горячий! Нажав отбой, ринулся на кухню, там, в шкафчике я держал медикаменты и термометр. Сунув градусник под мышку, вспомнил, что ковидники теряют обоняние, и этот симптом едва ли не самый главный. Я стал нюхать всё подряд: хлеб, полуживую фиалку на окне, растворимый кофе в банке… Запахов я не чувствовал, как не было их! Не было!

Наконец, запустив нос в пакет с лавровым листом, я уловил еле заметный аромат, но лишь укрепился в мысли, что у меня «корона», да и градусник показывал 36,9, почти 37! Все симптомы налицо. Я снова позвонил в Скорую, и чуть увеличив показания термометра, улёгся ждать обещанную бригаду, но тут же подскочил, натянул перчатки, маску, съел зубчик чеснока.

Следующие тридцать минут тянулись вечностью, и я позвонил Светке. Она ответила сразу:

– Что случилось? Корона? Ты где?

– Как ты догадалась?

Светка помедлила:

– Ночь, не звонил полгода…

– Светка, ты меня прости. Если я выживу, мы поговорим. А если нет…

Ком подкатил к горлу, но я продолжил:

– Светка, я предвидел, угадал про вирус, я знал, что умру. Поэтому перестал с тобой общаться. Мне был знак. Кольца питона.

– Мы не умрём, – сказала Светка, – мы не умрём.

– Мы? Почему «мы»?

– Я в «красной зоне».

Только тут я расслышал, как хрипло она говорит и как надсадно дышит. То, что я принимал за помехи связи, оказалось трудным Светкиным дыханием.

– Светка! Светка! – я забыл все другие слова. – Светка! Ты не умрёшь, нет! Светка! Я приеду!

Я орал что-то ещё, пока не заметил, что телефон давно сбросил звонок.

Набрал номер ещё раз, и ещё, но теперь слышал одно: «Абонент недоступен».

Только сейчас я заметил, что щупальца вируса больше не сдавливают мне грудь. Не выпуская телефона из рук, я снова поволокся на кухню и понюхал лаврушку, но даже через маску, которую я так и не снял, я почувствовал запах, вспомнив мамин рассольник, в котором всегда плавал лавровый лист. Но всё это уже не имело никакого значения.

В домофон позвонили.

Я стыдился врача в защитном скафандре, долго прослушивающего в стетоскоп мои лёгкие, мне рисовались сквозь запотевшие стёкла защитных очков усталые глаза, хотя я даже не мог разобрать кто передо мной – мужчина или женщина. Я нетерпеливо расспрашивал врача «о красной зоне»: правда ли, что те, кто попал туда, уже не возвращаются? Я сбивчиво лепетал про Светку, но доктор, вероятнее всего, принял мои расспросы за истерику, за панику, и успокаивал меня, уверяя, что «красная зона» мне не грозит.

Ничего, завтра поеду в Коммунарку, найду Светку, наймусь волонтёром. Мы спасёмся, Светка! Мы не умрём.

Бесплотный питон – кто ты? Нет, не вирус… Мой страх, моя паника. Мой собственный ад.