Текст книги "Гардемарины, вперед!"

На крутом берегу озера стоит окруженный вековыми елями двухэтажный особняк, необычайной для русского глаза архитектуры. Был он срублен лет пятнадцать назад для охотничьих нужд багрянородного отрока – молодого царя Петра II. Место вокруг глухое, болотистое, множество дичи, лосей и кабанов, но мальчик-царь так и не успел удовлетворить здесь охотничьего азарта, потому что внезапно умер от болезни, в которой распознали оспу.

Чтобы не пропадало государево добро, в особняке поселили сторожа с женой, но за все эти годы Придворная Контора, ведающая охотой государыни, ни разу не вспомнила про дом на болотах.

Пришли в негодность мосты и дороги, соединяющие охотничьи угодья с большим миром, но кто-то помнил про лесной особняк. Нет-нет, да и свернет с большой дороги всадник и направит лошадь в комариную глушь. А в особняке его уже ждут. Встретятся, поговорят, обменяются письмами и разъедутся в разные стороны, а сторож после тайных встреч закладывает запоры трясущимися руками и шепчет молитвы.

Страшно быть соучастником антигосударевых дел, да не откажешься – у самого рыльце в пушку. Не по своей воле попал в этот забытый богом край. Жил он в Петербурге безбедно, состоял камер-фурьером при дворе принцессы Елизаветы. От сытости, а может, от происков лукавого, впал он в те благостные времена в ересь – изуверился в вере православной в пользу католичества. Сейчас Елизавета-государыня, а тогда только и чести ей было, что Петрова дочь. Она не могла защитить своего камер-фурьера, и угодил бы он в Тайную канцелярию, если б не спас благодетель – сиятельный граф Лесток.

Тайные люди, встречающиеся в царевом домике, называли шепотом это имя как пароль, как угрозу испуганному вероотступнику – принимай да помалкивай!

Даже сейчас, когда Лесток чуть ли не второй человек в государстве, не прекратились тайные встречи. А от кого таиться? Какие тайны могут быть у Лестока от государыни?

Жена сторожа, Устинья Тихоновна, искренне считала, что главная служба их благодетеля не у трона государыни Елизаветы, а у престола Велиала, или попросту у сатаны, и даже не находила это зазорным, хотя муж, познавший все тайны «демонологии», боролся с ее заблуждениями не только проповедями, но и плеткой.

– Бей не бей, а ареста жди, – отвечала мудрая женщина.

Особенность Устиньи Тихоновны состояла в том, что она видела сны и толковало их преискусно. Ночью смотрит, а днем мозгует, пророчествует, а когда и говорить больше не о чем, ложится на бок, чтоб увидеть, как завтра будут развиваться события. И жизнь уже не кажется такой пресной и однообразной.

Беда только, что сторожиха совсем запуталась, где сон, а где явь. Начнет рассказывать мужу случай трехлетней давности, а потом сама усомнится – было ли, пригрезилось ли? Сторож начал ловить жену на том, что она по событиям дня стала предсказывать сновидения, а то и того пуще, в каждом реальном происшествии улавливала тайный смысл.

Беда не большая, как говорится, «чем бы дитя ни тешилось…», но предсказания славной пророчицы касались неизменно «татар», как называла она секретных непрошеных гостей, или кары, ожидающей мужа за сношения с преступниками.

Ладно бы во сне видела проклятые яйца, после которых кто-то «явится», а то придет из курятника, начнет выкладывать яйца на стол и приговаривает: «Это же надо, сколько Пеструшка наработала! Ой, Калистрат Иванович, жди татар. Уж не арестовывать ли тебя, голубь мой заблудший?» «Голубь» кулак-то и приложит…

Во сне Устинья Тихоновна играла на органе – «к смерти», ловила на собаке блох – «к неприятностям», примеряла бекеш на вате с меховым воротником, что предвещало «новое предприятие, результаты которого сомнительны», а чаще всего видела «иву, средь поля растущую». А кто не знает, что ива – это тюрьма, а если ива одиноко средь поля стоит, то это уже плахой попахивает. И до того она этой ивой измучила мужа, что тот пошел в луга и спилил невинное дерево, чтоб не мозолило глаза и не навевало жене дурные сновидения.

В день, о котором пойдет речь, сторожиха видела во сне Пасху.

– Яйца были? – спросил муж с угрозой в голосе.

– Явственно не помню, но какая же Пасха без святого яйца? Меньше чем двоих не жди.

Действительность обманула самые худшие ожидания сторожа. Пошедшая было за ягодой Устинья Тихоновна вернулась назад бегом, что было почти невозможно при ее тучности.

– Карета, батюшка! Зачем я на болота пошла? Брусника всегда к неприятности! В карете полно татар.

– Конец, – прошептал сторож и привалился обмякшим телом к березе. – Арестовывать меня едут. Как они через Невинские болота в карете-то пролезли? Ума не приложу.

Карета меж тем приблизилась к дому.

– Принимай, хозяин! – залихватски крикнул кучер, и несчастный Калистрат Иванович побрел к карете, протягивая вперед руки, чтоб подручнее было вязать их вервием.

Из кареты выскочил носатый черноволосый господин и, не обращая внимания на паникующего сторожа, стал вынимать из подушек и пледов девицу в драгоценном наряде.

– Татарка… – одними губами прошептала Устинья Тихоновна. – Зачем вчера бекаса подстрелил? Бекас – птица хитрая, и обозначает «встречу с прекрасным полом, небезопасную для вашего ума и кармана».

– Кыш, глупая! – гаркнул сторож и спрятал руки за спину, правильно полагая, что арест пока откладывается.

Господин подхватил девицу на руки, и Устинья Тихоновна бойко поспешила вперед, чтобы показать дорогу в покои. Вторая «татарка», покрикивая на сторожа, руководила разгрузкой чемоданов, баулов и саквояжей.

«Какой леший занес их сюда? – размышлял сторож. – Может, заблудились? Непохоже…»

– Почему меня не встречают? – спросил носатый, внезапно возникнув перед сторожем. – Меня должен был ожидать здесь… э… человек от господина Лестока.

– Никого нет, ваше сиятельство. Давно не было, – сказал сторож, согнувшись в поклоне, и подумал: «Француз… Я здесь на вашего брата насмотрелся».

Носатый несколько удивился, даже обеспокоился, но потом пожал плечами и сказал, что они останутся с барыней до прибытия нужного человека и что к ужину он желал бы зайчатину под белым соусом и токайского, так как другого вина в этой варварской стране не достанешь.

Время не пощадило богатого убранства царева домика. Дубовые панели в гостиной покоробились и выгнулись от сырости. Через разошедшиеся швы проглядывали бревна и мох.

Развешенные по стенам ружья заржавели, и пыль опушила их серым налетом, картины так потемнели, что при самом изощренном воображении невозможно было понять, что на них изображено. Огромный стол словно осел, и, казалось, что его пузатые, как бутылки, ноги, раздулись не по измышлению скульптора, а от водяной болезни, и тяжелая столешница вот-вот прихлопнет их.

Устинья Тихоновна украсила стол лучшей скатертью голландского полотна, спрятав подтеки и налеты плесени под огромными блюдами и ярко начищенной медной посудой.

Шевалье де Брильи пододвинул к себе тарелку, понюхал, поморщился.

– Зайца умеют готовить только в Париже, – сказал он мрачно и приступил к трапезе. – К нему необходимы шампиньоны. Самое главное в любом блюде – соус. Ты знаешь, звезда моя, соус «борделез» или «бернез» с белым вином?

– Сережа, зачем ты привез меня сюда? – требовательным и строгим голосом спросила Анастасия. – Какого человека ты ждешь?

– В России я отвык от приличных вин. Забыл, что есть приличная еда. Холодная спаржа под соусом из шампиньонов… О, как это вкусно! Туда кладут мускатный орех…

Шевалье старался не смотреть в сторону Анастасии, но всей кожей чувствовал ее прямой, надменный и даже презрительный – о, как это бесит – взгляд.

– Но главное – соус и вино… – продолжал он как бы про себя. – Маркиз Шетарди привез в Россию сто тысяч бутылок тонких французских вин. Правда, половина разбилась в дороге. Вся Москва, весь Петербург собирались у нас отведать эти вина. Но соус не привезешь из Парижа.

– Сережа, не зли меня. Кого ты ждешь?

– Ну хорошо. Я скажу. Хотя это не для прелестных ушек. Это мужские дела.

– Ты будешь говорить? – крикнула Анастасия звонко, и дула ружей, как трубы органа, отозвались гулким эхом.

– Я жду выездной паспорт, – сказал де Брильи после долгого молчания.

– Ты иностранец. Зачем тебе паспорт? – изумилась Анастасия.

– Кто поймет ваши варварские обычаи? Ни один человек не может выехать за пределы России без бумаги за подписью вице-канцлера Бестужева. Таков его личный приказ.

– На меня тоже паспорт привезут? – спросила с усмешкой Анастасия.

– Нет, звезда моя. Лесток не знает, что ты поехала со мной. – Шевалье словно и не почувствовал иронии.

– Если паспорт подписывает Бестужев, почему его должен привезти человек Лестока?

– Шетарди, звезда моя…

– И Шетарди участвует в этой компании с паспортом? Его же нет в России.

– Но именно Шетарди вызвал меня во Францию.

– Зачем?

– О-ля-ля! Звезда моя, это уже дела политические.

Анастасия устало потерла виски и встала из-за стола, не притронувшись к еде. «Политические… Стоило бежать от русских политических дел, чтобы ввязаться во французские, – размышляла она, прохаживаясь по комнате. – Что-то он хитрит, мой католик». Она села в кресло у камина. Пружины скрипнули по-старушечьи, кожа, когда-то красная, эластичная, а теперь бурая и растресканная, как пятка крестьянина, царапнула голый локоток.

– Ты ничего не ешь, звезда моя. Когда мы приедем в Париж, я велю повару приготовить «кок о вен». Это очень вкусно. Туда добавляют три-четыре столбика темьяна, и он дает особый, ни с чем не сравнимый аромат. До Парижа придется голодать. В России нечего есть.

– Так уж и нечего. – Анастасия смотрела куда-то сквозь де Брильи, словно он был прозрачным и неинтересным для нее предметом, а то, что находилось сзади него, стоило рассмотреть повнимательнее. Француз почувствовал, как в нем вспенивается раздражение.

– Русским только бы набить живот, – сказал он назидательно, пытаясь за менторской интонацией скрыть свое негодование. – Зачем тонкое вино, когда есть водка? А что ест русский крестьянин? Этот ужасный черный хлеб, капусту, кашу, масло из конопли! Да и этого у него нет вдосталь.

– Вот уж не знала, что тебя так занимает русский крестьянин. Что до французов, то мне говорили, что их любимое блюдо – луковый суп. Долго-долго кипятят в котле одну луковицу, а потом заправляют кусочком сыра. Очень сытно… А на сладкое – каштаны. Может, это и вкусно, я не пробовала. И перестань наконец Россию ругать. И так тошно…

Обида, прозвучавшая в словах Анастасии, вернула де Брильи спокойное расположение духа. Он вытер рот, сложил салфетку и удобно откинулся на спинку стула.

– Вы, русские, очень обидчивы. Я заметил, что сами себя вы ругаете, как ни одна нация в мире, а стоит открыть рот немцу или французу, как вы сразу лезете в драку. Я не ругаю Россию. Я ее не понимаю. Видимо, сам климат, эта бескрайняя равнина, бесплодная почва, полное отсутствие гор, эти ужасные елки…

– Все в кучу, – прошептала Анастасия.

– …создают особый характер: покорный, ленивый, примитивный. Единственно, на что русские способны, это на подражание. Вообрази, в Москве у меня поломался замок от дорожного саквояжа, и русский оружейник взялся сделать подобный. Старый замок был сделан в Париже, и сделан с изъяном – трудно вставлялся ключик. Казалось, делаешь новый замок – убери изъян, тем более что это просто. Так нет, звезда моя, – голос француза звучал торжествующе, – оружейник сделал замок-копию с тем же изъяном. У русских нет гениев. Есть один талант – подражать!

Анастасия слушала внимательно, улыбалась и покачивала ногой в такт словам шевалье. Если тот замолкал на мгновенье, чтобы глотнуть вина, башмачок замирал, но стоило французу продолжить рассказ, как он опять начинал маятником отсчитывать время.

– А баня? Разве в состоянии цивилизованный человек понять, что такое русская баня? Когда я увидел зимой голых мужчин и женщин, которые барахтались в снегу, я решил, что мне изменило зрение, что я сошел с ума. «Кто эти люди? – спросил я своего спутника. – Самоубийцы?» – «Успокойтесь, – ответил он мне. – Это баня». Рубленый дом, откуда валит дым, а в нем в чаду и угаре русские занимаются вакханалией, развратом! И такие бани, говорят, есть в каждом доме, даже в приличном. Впрочем, это не для девичьих ушек. Прости, звезда моя…

– Сережа, ты говоришь чушь. В банях моются.

– Цивилизованный человек моется другим способом. Мне рассказывали, что русские ходят в баню дважды в неделю, а то и чаще. Тех, кто не соблюдает э… э… – в лице шевалье появилось этакое легкое, интимное выражение, – их обычаев, они секут розгами, здесь же, в бане. Розги, благо, всегда под рукой, их вымачивают в кипятке…

– Калистрат, – позвала негромко Анастасия. Сторож явился сразу, словно стоял под дверью и ждал, что его позовут. – Истопи завтра баню с утра. Да пожарче. Мыться будем.

Шевалье несмело покосился на Анастасию. То холодна, как русалка, то вот… баня. Что ж, он честный человек, но этому он не будет противиться.

– А теперь спать. – Анастасия сладко зевнула. – Друг мой, Сережа, пойди скажи Лизавете, чтобы положила грелку в постель. Сыро…

Калистрат Иванович протопил баню по всем правилам. Рано утром по туману натаскал воды с озера, наполнил бочки. Григорий нарубил сухих березовых дров. Горели они жарко, до оранжевости раскалили камни очага. В чугунном котле запарил сторож березовый веник и выплеснул желтую воду на камни для запаха.

Когда баня наполнилась ядреным, стоячим паром и ушел, испарился запах гари, голый по пояс сторож выглянул из дверей.

– Григорий, иди раздевай барина. Дай ему тулуп. Не смотри, что сейчас лето. Над озером туман бродит. Француз – он хлипкий. У нас в Петербурге одна парижская княжна в кровати себе нос отморозила.

В гостиной Анастасия давала де Брильи последние указания.

– Все понял, – согласно кивал головой шевалье. – Я разденусь в доме, надену, как это… халат на меху… тулуп. Я буду делать все, что скажет Григорий. – И совал в руки кучера флаконы с жидким мылом и ароматической водой. Григорий брал их осторожно, как ядовитых жуков, и рассовывал по карманам.

«Баня – это варварство, – размышлял француз, – однако это пикантно, будет что рассказать в Париже» – и шепнул в золотой локон:

– А ты когда придешь, звезда моя?

– Потом, потом, иди. Григорий, хорошо попарь барина! Пусть он по достоинству оценит русскую баню.

В окно Анастасия проследила, как де Брильи пересек двор. Фигура его в тулупе, одетом на голое тело, и в модных башмаках выглядела несколько странно, но значительно. «Осанистый, – подумала она, – важный, чужой».

Как только дверь бани захлопнулась, Анастасия бросилась в комнату шевалье.

Француз меж тем скинул в маленькой передней тулуп, и Григорий, уже раздетый донага, услужливо распахнул перед ним дверь мыльной.

– Дым! Почему дым? – воскликнул шевалье, когда жаркий пар окутал его с головы до ног. – Ах да… В банях всегда дым. Господи, да здесь как в аду!

У него перехватило дыхание, волосы от жара стали потрескивать, и он с ужасом начал тереть их руками.

– Холодненькой водицей смочите, ваше сиятельство, холодненькой. – И Григорий легонько плеснул в ошалевшее лицо француза ледяной водой.

Де Брильи хотел крикнуть: «Как ты смеешь, хам?» – но вдруг обнаружил, что не помнит ни одного русского слова, и без сил опустился на лавку.

Григорий еще зачерпнул холодной воды, вылил ее на себя, охнул, похлопал по дымящемуся телу и вынул из кипятка веник:

– Ложитесь, ваше сиятельство.

– Toi, moujik, orduze, comment oses-tu?[16]16
   Как ты смеешь, мужик, рвань? (фр.)


[Закрыть] – крикнул де Брильи и вскочил на ноги.

– Ложись, барин, – ласково сказал Григорий еще раз, зашел сзади и наотмашь, больно огрел шевалье веником меж лопаток.

Француз поперхнулся, отскочил в сторону и грозно пошел на кучера, но тот ловко ударил его по ногам.

– Се gredin que vent-il de moi?[17]17
   Что хочет от меня этот негодяй? (фр.)


[Закрыть] – прошептал шевалье и попытался закрыться руками, но Григорий злорадно, как показалось французу, засмеялся и стал наносить удары один за другим.

Надо ли говорить, что шевалье попытался отобрать у Григория его мерзкое оружие. Как унизительно драться с голым мужиком! Если бы не жара… Она обжигала легкие, затрудняла дыхание. Григорий прыгал, как бес, скалил зубы. «Хорошо, – приговаривал он, – хорошо!» И шевалье не выдержал, сдался. Спасаясь от ударов розг, он полез куда-то наверх по раскаленным полкам и лег, чувствуя, что не может сделать больше ни одного движения.

– Давно бы так, – проворчал Григорий и сунул веник в котел.

Затуманенным взором шевалье внимательно следил за кучером. «Зачем ему щипцы? Что делают русские в бане этими щипцами? Может, это орудие пытки?» – и закрыл глаза.

Он уже не видел, как Григорий прихватил щипцами раскаленный камень и плюхнул его в воду, не слышал громких восклицаний и советов кучера. «Только бы сюда не вошла Анастасия! Звезда моя. Какой выносливостью должно обладать, чтобы в этом аду помышлять о любви».

Голова его кружилась. Пот катился ручьями. Пульс колотил часто и звонко. Григорий что-то крикнул и опять взялся за веник.

«Боже мой, это конец… Так бесславно умереть, голым!» – подумал шевалье, собрал остаток сил и кубарем скатился вниз. Последним, что выхватил его взгляд, были запотевшие, сиротливо стоящие на лавке флаконы с ароматической жидкостью. Де Брильи потерял сознание.

Анастасия не знала, что она ищет в комнате шевалье. Уже был тщательно обследован дорожный сундук, проверены один за другим камзолы, кафтаны, сорочки, жилеты – все, вплоть до носовых платков.

Должно же быть что-то такое, из-за чего Брильи срочно вызвали в Париж! Что это может быть?

Взгляд ее задержался на лиловом камзоле, небрежно брошенном на стул. Здесь же на спинке висели белые шелковые кюлоты. Она проворно обследовала пояс, карманчик для часов, даже проверила крепость шнуровки. Штаны как штаны.

Очередь была за камзолом. Он лежал на стуле, свесив до полу рукав. В этом его положении было что-то одушевленное, и Анастасия замерла на мгновенье, смущенная чувством, что будет сейчас ощупывать не одежду, а спрятавшегося в ней человека. «Ну!» – прикрикнула она на себя и решительно потянула за висящий рукав. Камзол раскрылся, обнаружив желтую подкладку. У подмышек шелк был пришит более крупными стежками.

«Зачем бы это? – подумала Анастасия. – Шевалье человек аккуратный». Она попыталась распороть шов ногтями, но это ей не удалось. Тогда она стала рвать нитку зубами. От камзола исходил слабый запах горьковатых духов.

– И пахнет-то как-то по-французски, – прошептала девушка, распоров наконец шов. Рука ее нырнула в жесткие складки накрахмаленной парусины и вытащила небольшой пакет, перевязанный алой лентой. – Вот оно. – Анастасия выглянула в окно, окинула взглядом баню, потом села и перевела дыхание.

Письма… Разные почерки, разные даты… Цифры, незнакомые фамилии, письма на иностранном языке. На уголке твердой, как пергамент, бумаги, она прочитала: «Ноябрь. 1733 год». Зачем в Париже нужны письма десятилетней давности? Чаще других в письмах встречалась фамилия Бестужева. А вот и его собственное письмо. А это что? Господи, имя ее матери… Зачем в этих бумагах имя Анны Бестужевой? И это де Брильи повезет в Париж? Это мы еще посмотрим!

Во дворе раздался крик. Анастасия вздрогнула, быстро сгребла письма и, завязывая их на ходу лентой, подбежала к окну.

Дверь бани была открыта настежь. У порога лежал одетый в тулуп шевалье, а над его бездыханным телом шумно спорили сторож Калистрат Иванович и кучер Григорий.

– Ты, дурень, веником работать не умеешь! – кричал сторож. – Веник должен правильно ходить! Им по плечам музыку надо играть, испарину гнать. Небось, поперек спины лупил, удаль показывал!..

– Веник знаю… Все знаю… – не поддавался Григорий. – Баню надо уметь топить. Угарная была баня!

Шевалье открыл глаза и застонал.

– Помогли бы человеку, чем лаяться-то. – К лежащему шевалье, переваливаясь, подошла Устинья Тихоновна, помогла ему встать и повела к дому.

– Квасу готовь, – крикнула она мужу через плечо. – Да влей туда ложку уксуса. Отпоим!

– Водочки бы ему, – сердобольно добавил Григорий.

Анастасия усмехнулась, перевела взгляд на письма, сунула их под подкладку лилового камзола, прошлась быстро ниткой и побежала встречать полуживого шевалье.

Черный лес пахнет прелым листом и хвоей. Пищит где-то одинокий комар. Елки… Ненавижу! Сама их форма и цвет нагоняют тоску. Когда же он выберется из этой проклятой страны?

Де Брильи дышит на стекло и пишет: «Париж», потом стирает и пишет снова. Париж, как далеко ты, город радости!

Четыре года назад в числе двенадцати кавалеров прибыл он в северную столицу России, сопровождая посланника Франции Иохима Жака Тротти маркиза де ла Шетарди. Что это был за въезд! Пятьдесят пажей, камердинеров и ливрейных слуг ехали в каретах, для отправления католических служб восемь духовных лиц оставили родину. Везли в страну варваров мебель, одежду, посуду… «Я покажу русским, что значит Франция!» – заносчиво повторял тогда Шетарди.

Он был послан в Россию с широкими полномочиями. Ему надлежало вступить в сношения с русским двором, выяснить состояние умов в России, состояние финансов, войск морских и сухопутных. Политика Анны Иоанновны и ее министров не устраивала кардинала Флери. Россия имела слишком большое влияние на севере Европы. Привязанность русского двора к Австрии, давней противнице Парижа, также вызывала серьезные опасения. Поэтому главной задачей Шетарди было ни больше ни меньше, как выведать возможность дворцового переворота в Петербурге, и не только выведать, но и похлопотать о нем.

И Шетарди похлопотал… Он обеспечил себе разветвленную сеть шпионов, доносчиков, подкупил чуть ли не треть русских министров, развязал, как ему казалось, а правильнее сказать – содействовал войне России со Швецией, способствующей поколебанию русского трона, но, занятый сложной интригой, просмотрел переворот, и дочь Петра заняла трон не с его непосредственной помощью, а с кучкой гвардейцев, одного лекаря и музыканта, как горько жаловался потом французский посол.

Надо отдать Шетарди должное, он правильно понял состояние умов в России, понял, что Елизавета наиболее реальный и серьезный претендент на трон. Не понял только, что не его интриги и хлопоты возвели Елизавету на престол, это сделал ход самой истории. Русские умы устали от бироновщины, от засилия немцев. Они желали иметь русскую государыню и получили ее.

Не понял он и характера новоявленной императрицы. Он писал в Париж, что Елизавета Петровна ветрена и простодушна, любит только наряды и куртаги, что политика ее не интересует, и, имея рядом умного человека (читай – Шетарди), она, сама того не ведая, станет послушной исполнительницей воли Франции.

Елизавета действительно не любила политику, но природный инстинкт и память о великом отце не позволили ей пустить государственные дела на самотек, она отдала их в крепкие, хищные руки вице-канцлера Бестужева.

Сколько ни хлопотал Шетарди, война со Швецией кончилась на условиях, выгодных только России. Именно ему, вице-канцлеру Бестужеву, был обязан французский посол своим позором. Все знали фанатичную фразу Бестужева, вбитую гвоздем в круглый стол переговоров: «Я скорее смерть приму, чем уступлю хоть один вершок земли русской!»

Шетарди был отозван в Париж. Многочисленная его свита перешла к новому послу Дальону.

Перед отъездом своего патрона де Брильи умолял взять его с собой.

– Нет, мой друг, нет, – сказал тогда Шетарди. – Париж любит победителей. Я один приму позор поражения! – Он любил цветисто излагать свои мысли. – Но с Бестужевым мы еще посчитаемся! Твердолобый фанатик, скряга, негодяй! – И уже держась за дверцу кареты, Шетарди добавил: – Вас очень скоро отзовут в Париж. Только имейте терпение, мой друг…

Может быть, уже тогда созрела в голове бывшего посла мысль о похищении бестужевского архива?

Заговору Лопухиных обрадовались в Париже, как выигранному сражению. Самым привлекательным для французской политики было то, что в русский заговор был замешан маркиз Ботта. Посол Австрии помышляет о восстановлении в правах свергнутого младенца Ивана! Чем лучше можно ослабить австрийскую партию? «Положение Бестужева шатко», – писал в Париж Дальон.

Тут-то и получил де Брильи приказ от Дальона срочно ехать в Москву, где ждал его католический монах с ценным пакетом, перевязанным красной лентой. Кроме пакета, монах вручил Брильи шифровку, которая предписывала ему немедленно доставить пакет в Париж. Охотничий особняк указывался как место, где де Брильи должен был ждать посыльного от Лестока с выездным паспортом. В конце шифровки еще раз подчеркивалось – бумаги доставить лично Шетарди. Очевидно, бывший посол опасался чрезмерного любопытства Лестока. Пусть лейб-медик распутывает лопухинский заговор и не мешает Парижу вести свою игру.

Сразу после возвращения во Францию Шетарди был вызван к Флери. Можно себе представить, как велась беседа с великим старцем. «Вы очень запутали наши отношения с Россией, дорогой Шетарди, – начал разговор кардинал Флери, и жесткий голос его был расцвечен иронией, а Шетарди стоял перед ним, как провинившийся школяр, и вытирал пот кружевным платком. – Если Бестужева нельзя подкупить, то нужно найти способ скомпрометировать его в глазах всей Европы и самой императрицы Елизаветы». И Шетарди нашел этот способ. Имея на руках такие бумаги, как секретный архив вице-канцлера, маркиз не только «посчитается» с Бестужевым, но и поправит свое пошатнувшееся положение, а что получит он, де Брильи?

Посыльного нет. Кабы не Анастасия, он сам бы отправился в Петербург и вытребовал столь необходимый ему паспорт. А там… Довезти до Парижа этот пакет и забыть, что есть на свете политика, интриги, шифровальные письма, запрятанные в каблуки, – мерзкое занятие шпионов!

Только бы уехать… уехать, привести Анастасию к алтарю и быть наконец счастливым!

Анастасия не понимает его. «Нудный» – странное русское слово. Она не перестает повторять: «Ах, Сережа, какой ты нудный!» Он не понимает всей тонкости значения этого слова, но догадывается, что ничего хорошего оно ему не сулит. «Погоди, звезда моя, во Франции я не буду „нудным“».

Вот только где потом взять средства к той жизни, к которой привыкла Анастасия? Да, он ограничен в средствах, родовой герб не гарантирует богатство, но ведь и бедным его не назовешь. И потом, помрет же когда-нибудь этот старый пень маркиз Графи-Дефон, а наследство будет немалое.

К слову скажем, что для характеристики де Брильи как нельзя лучше подходит частичка «не». Он не был злым, это вернее, чем назвать его добрым, не был трусом, не был глуп, он не был корыстен, не был равнодушен к вопросам чести. И во всех случаях жизни он умел быть несчастным. Днем мечтал выспаться, по ночам его мучила бессонница, летом проклинал жару, зимой умирал от скуки, на балу искал уединения, а в церкви размышлял о естественных науках, к которым, если и не тяготел с особым жаром, то не испытывал отвращения.

И только в любви его к Анастасии не было места частичке «не». Он любил ее страстно! Но она холодна, ах как холодна! Может, это естественная для девицы стыдливость? Может, русские девы почитают за великий грех подарить поцелуй до венца? Кто поймет этих русских!

Он и не помышлял воспользоваться ее сложным положением. «Мои намеренья чисты», – твердил он. Но она поехала по доброй воле, значит он ей небезразличен. Как же объяснить тогда ее презрительный и надменный вид?

– Она меня не любит, – повторял шевалье сто раз в день. – Что изменится, если право на ласку будет дано самим Богом?

И он ругал проклятый русский климат, невозможный русский характер, кретина-сторожа с его невообразимой супругой. Анастасия смотрела на него бездумными прекрасными глазами и улыбалась.