Текст книги "Ангел Кумус"

– Я хочу сделать так, чтобы ты смотрел на нее торжественно. С восторгом. С нежностью. Но не со страхом и сожалением. Представь только, в любой момент, когда ты ее увидишь, она будет одинакова! Ни хуже, ни лучше, всегда одна!

– Я не знаю, что я буду чувствовать, когда увижу ЭТО!

– Так давай же наконец выясним! – обрадовался Кукольник.

Кукольник сказал, что не допустит помощников. Только он и я. Мы не спали день и две ночи. Я предупредил, что, если на теле у мертвой девочки будет хоть один разрез или повреждение, я тут же уйду и прокляну Кукольника. Он вводил ей через рот и отверстия между ног растворитель, шепча ласковые слова. От этих слов, от тусклого света и запахов бальзама мне становилось нестерпимо грустно. Я плакал. Когда он наполнял ее оболочку, я отвернулся.

К рассвету все было готово. Мы открыли двери комнаты. Отец девочки и прислужницы, повар, поварята, истопник, кучера и конюшенные, горничные и столовые девушки, кормилица и садовник в полнейшей тишине и благоговении стали у стола, на котором светилось нежное тельце. Потом каждый подошел и поцеловал ножки девочки, а отец – ее лоб. Не было Нинон, она лежала в беспамятстве. Отец взял девочку под мышки и поставил. Девочка стоит. Он оглянулся и подмигнул безумным глазом. Опять взял ее на руки и посадил. Девочка сидит. Тут все собравшиеся не выдержали, кто на колени упал, кто бросился вон.

– Куда же вы, – удивился он, – ее так удобней одевать. Одевайте, украшайте! Никаких похорон. Она будет всегда с нами.

Поздно ночью Нинон Ланкло пришла в кабинет мужа. Она стояла у двери, уцепившись за притолоку и тяжело дыша.

– Вы не посмеете, – еле слышно сказала она, – моя девочка, вы не посмеете! Где она? Мне сказали… Мне сказали, что вы сделали… – Она отдышалась, набрала воздуха и прокричала: – Мне сказали, что вы сделали чучело из моей девочки!

Я и Кукольник подошли к подставке со стеклянным колпаком в углу кабинета. Девочка стояла, чуть расставив ножки в украшенных драгоценными камнями башмачках. Она смотрела на меня спокойными глазами и чуть улыбалась.

– Ну и как? – прошептал Кукольник восторженно. – Как тебе она? Что ты чувствуешь?

– Ничего, – устало сказал я. – Ничего не чувствую, хотя…

– Да! – повернулся ко мне Кукольник, оторвав взгляд от девочки. Мне стало его жалко.

– Скучно.

– Что?!

– Мне скучно. Это все, что я чувствую. И еще.. Я чувствую себя обманутым.

– Посмотри на эти локоны, на эти глаза! Глаза! Они настоящие! Волосы пахнут, кожа нежней шелка!

– Скучно.

К сидящему в оцепенении перед девочкой мужчине бросилась растрепанная женщина, обхватила его ноги:

– Вас попутал дьявол, ее нужно похоронить, похоронить мою девочку! Как же можно не похоронить, это же грех! – Женщина кричит и плачет, цепляясь за руки мужчины. – Будьте вы прокляты!

На тельце куклы, лежащей в лотке, проступили пятна.

– Это точно трупные пятна, – прошептал врач, он теперь не расставался с лупой, подходя к лотку каждые полчаса. – Ну что ж, – врач пожал плечами и взял скальпель.

Он не рассчитал свои силы и первым же нажимом лезвия глубоко рассек грудь куклы. Поднял руки вверх, потряс ими, не выпуская скальпель, и уже очень осторожно сделал разрез вниз до выступающего лобка. Пинцетом раскрыл кожу, тонкую, как лепестки увядшей розы, несколько секунд смотрел на белеющие кости грудины и внутренности. Закрыл глаза. Открыл глаза и сложил лепестки, закрывая. Отложил скальпель. Прошел по кабинету, разводя руки и бормоча что-то сам себе.

Санитар, уже собравшийся уходить, заглянул к врачу, посмотрел в лоток.

– Да-а-а, – протянул он. – Это как же понимать? Если бы вы не ткнули ее случайно пинцетом в живот, она бы сейчас бегала по столу?

– Я думал, она резиновая! – с отчаянием крикнул доктор.

– Что будете делать?

– Что тут поделаешь. Похоронить ее надо. Помоги. – Врач покопался в портфеле, достал пластмассовый со стеклянным верхом футляр от подарочного набора авторучек. Пыхтя, сломал перегородку, выложил дно ватой. – Положи ее сюда, – подвинул он футляр по столу санитару.

Санитар протянул руку к лотку, потом подумал и взял куклу пинцетом. Осторожно уложил на вату. Врач сложил в несколько слоев бинт, отрезал и укрыл тельце. Щелкнул, закрывая стеклянную крышку. Положил футляр в карман.

– А как же инспектор? – вспомнил санитар.

Врач, обхватив голову руками, застонал. В дверь постучали. Инспектор оказался молодым мужчиной, энергичным и многословным. Санитар, улучив момент, когда инспектор замер и замолчал у инструментов для вскрытия, достал из шкафа пробирку и пузырек со спиртом. Предложил всем принять по сто граммов. Инспектор отказался. Он ведет правильный образ жизни, по утрам бегает, по вечерам пьет кефир или сок, что позволяет ему всегда быть в форме, что крайне необходимо для выполнения служебных обязанностей…

В этом месте инспектор вспомнил, зачем пришел, и потребовал выдать ему вещественное доказательство. Санитар, недолго думая, положил на стол пробирку. Инспектор заинтересованно склонился к ней.

– Что это за гадость? – спросил он, не поднимая головы. Он не видел, как врач и санитар переглянулись.

– Куколка, – доложил санитар.

– Как же так? В отчете сказано, что это резиновая куколка пяти сантиметров в длину.

– Трех, пяти – какая разница, – пожал плечами санитар. Врач молчал.

– Но я думал, что куколка…

Он замолчал, и врач с санитаром тоже уставились на пробирку. Жесткий панцирь лопнул, показалась головка насекомого, расправляющего усики.

– Что это? – шепотом спросил инспектор.

– Бабочка, – тоже шепотом ответил доктор. – Нужно ее вытряхнуть из пробирки, а то она не сможет расправить крылья.

Следующие двадцать минут трое мужчин в полнейшей тишине наблюдали процесс рождения большой бабочки. Когда она расправила смятые крылья и неуверенно их опробовала, раздался общий вздох облегчения.

– Так, – подвел итог инспектор, – допустим, но… Если подойти к этому логично… – он напрочь утратил свое многословие.

Бабочка уже уверенней взмахнула крыльями, на их бархатной поверхности, словно присыпанной пыльцой диковинного цветка, обнаружился завораживающий неожиданным сочетанием красок рисунок. Она взлетела, и запрокинутые лица мужчин снизу испугали ее: бабочка сначала метнулась к обманному свету ламп, но потом нашла раскрытое окно.

Я избегал Кукольника несколько дней. Я не был зол или обижен, просто видеть его было неприятно. Я чувствовал себя обманутым, а как-то утром на меня обрушилось страшным грузом понимание: Кукольник меня использовал. Он давно мечтал сделать именно чучело, но не мог без моего разрешения. Я не представлял себя без него, все, что я знал, дал мне он, может быть, именно в этом дело? Я должен сам принять определенное решение, сам это решение осуществить, сам за все отвечать. Совершенно не думал о девочке. Как только я увидел чучело, я стал равнодушен к ней.

Вопрос с ребенком по-прежнему не был решен. Ночью я сидел на окне и смотрел, как Аспасия любит Перикла. Я замаскировался, но Аспасия вгляделась, прищурившись, в мерцание желтых кошачьих глаз в темноте и запустила в меня кувшином. Через несколько минут она вышла на улицу.

– Я пришел поговорить, – предупредил я ее гнев.

– Говори, – Аспасия глубоко вздохнула. – Говори, пока можешь говорить.

– Что значит – пока можешь?

– Пока куклы не поняли, кто ты. Пока они ничего у тебя не просят, пока их мало, пока они глупы и не испуганы.

– Не путай меня, Аспасия. Я пришел поговорить о детях. Как они получаются?

– А что говорит на эту тему Кукольник?

– Я пришел к тебе.

– Это сложно. Давай определимся. Ты говоришь о конкретном ребенке?

– Да. Я хочу ребенка. Я попросил Кукольника, он дал мне девочку…

– При чем здесь Кукольник? Нашел, у кого просить. Он что, умеет рожать? Попроси того, кто умеет рожать. – Аспасия зевнула. – Он знает, о чем мы сейчас говорим?

– Рожают только женщины. – Я задумался.

– Попроси женщину. Она тебе родит ребенка. Это если ты хочешь ребенка себе.

– Это будет мой ребенок? – уточнил я.

– Конечно, твой! Твой и этой женщины, это важно, – кивнула Аспасия.

– Отлично. Роди мне ребенка, Аспасия.

– Я не могу, – отвечает Аспасия просто.

– Приказываю тебе немедленно родить мне ребенка!

– Не кричи. – Аспасия обнимает меня и прижимает голову к груди. – Ты еще многого не понимаешь. Постепенно поймешь. Чтобы я родила тебе ребенка, ты должен мне этого ребенка сделать.

– Я скажу Кукольнику, он сделает любого!

– Тогда это будет ребенок Кукольника, а не твой.

– Говори немедленно, что мне нужно делать! – Я вырвался из ее рук и топнул ногой.

– Ладно. Ты знаешь, что есть куклы, а есть люди. Знаешь?

– Знаю.

– Тогда ты должен знать, что куклы не рожают. Рожают только женщины. Начнем с того, что ты пойдешь к Кукольнику и спросишь, как его куклы становятся людьми, и наоборот.

– Я спрашивал уже. Он не говорит! Или говорит, что это получается само собой – из смерти в жизнь, из жизни – в смерть!

– Если он не говорит, а он твой наставник, то и мне этого тебе не объяснить. Давай сделаем так. Ты можешь отличить куклу от женщины?

– Могу.

– Тогда иди найди женщину, которая заставит тебя покраснеть, и сделай ей ребенка. Ты видел, как это делается. Ты еще маленький, у тебя не получится именно так, как у людей. Но ты же можешь превратиться в любого. Воспользуйся этим! Подсмотри, что из живого больше всего нравится твоей избраннице, и стань им! – Аспасия потягивается и вдруг легко перепрыгивает через перила балкона. – Бежим купаться! – кричит она, уже невидимая в темноте, и несется к морю.

– А если, – я еле поспеваю за ней, – а если я стану оленем, она не родит мне олененка?

– Нет, дурачок, все дело в душе!

– А при чем здесь душа? – Мне пришлось оторваться от земли и лететь над нею птицей.

– Это главное! Кукольник перед тобой ничтожество, потому что ты управляешь душами, а он только оболочками!

Аспасия сбрасывает на берегу тунику и голая бросается в море. Я шлепаю возле ее лица промокшими крыльями, потом вспоминаю и ныряю под нее уже самим собой. Аспасия отбивается ногами от моих рук.

Когда мы вышли на песок и упали, обессилев, я спросил:

– Ты точно не хочешь родить мне ребенка? Но почему?

– Какой же ты смешной… Потому что ты сам ребенок.

– Но я же все могу!

– Подрасти – поговорим. Подожди, не уходи. Обиделся? – Аспасия вскакивает и догоняет меня. – Посмотри, я голая. Ну?

– Что – ну?

– Дух захватывает? Сознание мутится?

– Зачем это?..

– То-то же. Прощай. Не забудь, это должна быть именно женщина. Ни в коем случае не кукла, смотри не обманись! Не то она все расскажет Кукольнику, он узнает про твои намерения и не даст ничего сделать.

Дело в том, что у меня захватывало дух и мутилось сознание от девочки, которая теперь стояла чучелом в кабинете мужа Нинон. Аспасия, не зная того, напомнила про эти чувства, я тут же бросился в тот кабинет, но заблудился. Этот коридор со множеством дверей! Открыв одну из них, я подсмотрел тайну: Нинон в восемьдесят девять лет имела свежее личико красавицы, она была подвижна и бодра, ее плечи и грудь светились молодой кожей, но вот то, что обычно закрыто платьем, изрядно сморщилось и обвисло. Этим можно было объяснить, что с возрастом она выбирала преимущественно сверстников, или мужчин в достаточно преклонном возрасте, игнорируя молодые тела и лицемерно объясняя это склонностью молодых к глупости и непостоянству. Вот и кабинет, наконец-то, а то от вида Нинон, которую обмывают губками старухи, мне стало не по себе.

Девочка стоит под стеклом, куда было так спешить, она же не убежит. Ну и скука!

Пока я возвращался, понял, что подсматривать за женщинами мне не интересно. Я прошел сквозь несколько городов. В высокой башне Константинопольского дворца сидела девушка, прикованная цепью к стене и плакала, уставившись прекрасными глазами в окошко.

– Господи, помоги, – стонала она.

Я стал цепью и разметал себя в песчинки. И что? Она тут же бросилась к окну и даже в воздухе, когда уже падала вниз, все шевелила ногами. Как будто бежала.

Я видел в залах для развлечений ярко освещенные колпаки, вроде тех, под которым стояла в кабинете чучелом моя красавица, только больше размером, и женщины в них были живые, они двигались под музыку, обнажаясь. И на улицах, в мертвом свете реклам, и на старинных парусниках, под черным флагом, в жарких виноградниках, и на санях, запряженных собаками…

Заболела голова.

Я даже не запомнил этот город. Девушка под накидкой дала мне напиться воды. Я не видел ее лица, только руки с тонкими пальцами, а потом родинку на щиколотке, у самой перевязи сандалий. Пошел за ней как привязанный. В хлеву она сбросила покрывало, тогда я увидел ее лицо. Она играла с ягненком, потом кормила корову, и вдруг меня обожгло: проходя мимо бычка она легким привычным жестом провела у него под животом и стыдно засмеялась. На закате она пошла в город на стену и там гоняла с мальчишками голубей, свистя через два пальца, засунутых в рот. Пойманного голубка поила губами. Она любит голубей.

Ночью я сел на ее окно. Взмахнул крыльями. Она открыла глаза, не поверила. Подкрадывалась, ступая осторожно, ощупала меня и засмеялась счастливо.

– Какой ты белый! – это с придыханием восторга. И руки у нее маленькие, но сильные!

– Где ты был?! – орал как безумный Кукольник утром.

Впервые у меня была тайна от Кукольника. Я продержался почти девять месяцев. Потом не выдержал. Не знаю, что там дарят взрослые мужчины своим женщинам, собирающимся рожать, но мой подарок должны были увидеть все. Пришлось заняться науками. Почти все ночи я проводил у Звездочета, днем спал, подслушивая дыхание вулканов, и однажды у меня произошло извержение.

– Рановато, вроде, – задумчиво почесал затылок Кукольник.

– Много ты понимаешь!

– Я понимаю, как ты выразился, слишком много, чтобы не удивляться. С чего это ты ударился в науки?

– Я хочу сделать сюрприз.

– А, может, не надо?

– Хочу.

Кукольник только пожал плечами, но вечером, чтобы отвадить меня от Звездочета, попросил сопровождать его.

В этом городе было трудно дышать. Кукольник вел разговоры с подозрительными людьми, я исхитрился проникнуть в здание, где они рассматривают звезды. Посмотрел в телескоп. Люблю я звезды.

– Это потому, что ты любишь вечность.

– Вечность нельзя любить, – поддел я Кукольника, – ее только можно иметь или не иметь! – я даже не смотрел на него, потому что разглядывал странное сооружение, летающее в небе вокруг Земли. Яркий свет ослепил меня. И тут я понял, что нужно подарить!

Мы уходили, а люди на улицах под нами восторженно таращились в небо, на невозможно яркий свет звезды.

– В какой год вы ходили? – Звездочет вытащил свой астрологический круг. – Сейчас посмотрим… Соединение Сатурна и Юпитера в созвездии Рыб. Но не только это, а еще и синхронное приближение к ним Марса. Вот так... Вычислим период.

– Период?

– Спиральные повороты повторений. Если поделить на отрезки время между подобными сближениями и соотнести с годом твоего вчерашнего посещения будущего, то оно будет равняться семисот девяносто пяти годам. Допустим, мы приблизим звезды на днях… Для этого чуть повернем вот этот круг относительно пространственной зависимости от условной вероятности.

– Кукольник меня попросил, чтобы ты не пересекал по возможности параллельные миры, а то в прошлый раз, когда мы с тобой играли в прятки, у него потерялась кукла…

– Пусть не лезет не в свое дело. Приближаем звезды, или нет?

– Приближаем!

– А какой тогда у нас сейчас в этом приближении будет год?

Я удивлен.

– Если ты будешь играть в эту подстроенную игру с куклами, то для них, конечно, все равно, какой год. Но люди привязаны ко времени, они отсчитывают временем свою жизнь.

– И в следующей спирали, – задумался я, – все повторится?

– Нет, – Звездочет терпелив. – Повторяются только души. Не события, а души в первообразе своем, понимаешь?

– А никакой. Первый год… Год соединения в одну линию Сатурна и Юпитера с приближением к ним Марса. Год номер один. Когда это случится?

– Дня через два.

– Давай…– я быстро посчитал, загибая пальцы, – давай через четыре?

– Давай. Чем больше у меня времени, тем удобней.

Через четыре дня в свете яркой вспышки звезды на небе я сказал Кукольнику, что теперь у меня есть свой ребенок. Сначала Кукольник смеялся, потом сердился и топал ногами, потом просил и чуть не плакал, потом угрожал, что наделает чучел из всех родившихся в этот день младенцев, но я ничего не сказал ему про девушку, которая любит голубей.

– Да ты все выдумал, – – притих и затравлено посмотрел Кукольник, – ты еще ребенок, ты не можешь иметь детей!

– Ты от злости поглупел. Я умею отдавать тому, кому хочу, немного своей души.

– Чванливый эгоист! Всему, что ты умеешь, ты обязан мне! Мне! Только мне! Тебе невыгодно со мной ссориться, потому что ты еще многого не знаешь.

– Я вырасту. Узнаю. Научусь! А ты не смеешь больше мной командовать.

Кукольник сменил тактику. В полдень, когда я дремал в винограднике, сомлев от жары, он пришел повинившимся. Чтобы укрепить свой авторитет, он решил открыть мне самую важную тайну. Он сказал, что жизнь и смерть едины. Я уже раньше думал об этом, поэтому не особенно удивился. Но потом он сказал, что все созданное когда-то живет одним телом и душой. Все растения, звери и люди – один организм. И этот организм был вполне самодостаточен. Пока… Пока один самоуверенный мальчик не натворил глупостей.

– Или ты все придумал про ребенка? – с надеждой поинтересовался Кукольник.

– Нет. Это правда. Я его уже видел. Он родился. Я не отдам его тебе.

В наступившем молчании я видел, как судорогой, сильными пальцами с длинными отполированными ногтями, Кукольник зарывается в землю. Он так долго не дышал, что я стал думать, кем он нападет на меня? Но Кукольник не стал насекомым или змеей, он повернул ко мне безумное лицо и прошипел:

– Даже обладая жестокостью и глупостью подростка, ты не смел нарушать замкнутую систему жизни. Всех, кого можно было сделать, уже сделаны. Все, кто должен был у них родиться, уже рождены! Спираль запущена, все существующее учтено и посчитано. Глупость совершать можно, если ее можно исправить. Твое нежелание исправлять глупость эгоистично и бессмысленно. Я все равно найду твоего ребенка. Когда-нибудь я его найду. А чтобы ты больше не шалил… – он задумался, и я уже решил, что гнев его прошел, но тут он сказал громко и твердо: – я говорю тебе, ты никогда не вырастешь и не повзрослеешь, потому что никогда не познать тебе моих тайн! Отныне и вовеки я не скажу тебе ни слова, не напишу рукописи, не разъясню рисунком, пока твоя детская наглость не сменится унижением и робостью передо мной, повелителем тел!

Я встал и осмотрелся. Если задержать дыхание, то слышно, как самец земляной жабы под водой обливает молоком икру самки, а звук такой же, как хруст раскрывающейся розы. Честное слово, провалиться мне вот тут же в землю и растянуться там длинным дождевым червем, но мне нравится этот мир! Я потянулся, вбирая в себя глазами небо, и сказал:

– Убирайся. Никогда больше не попадайся мне на глаза, учитель.

То, что он начал войну, я понял уже на другой день. В винограднике, в том месте, где я обычно любил отдыхать, стояла большая корзина, над которой роились мухи. Я задержал дыхание, но смрад плыл у лица и чувствовался глазами. В корзине лежали две ноги, две руки и голова Звездочета. Я облазил виноградник, сбегал к морю, осмотрел свои любимые пещеры, но тела нигде не было. Если Кукольник убил его, значит, Звездочет ничего не сказал. Или сказал все, что мог.

Ночью в башне Звездочета горела свеча, вырезая окно полукругом в длинной темной махине, протыкающей небо. Я долго смотрел в окно на человека, вычерчивающего что-то при тусклом свете. Он тоже посмотрел на меня. Со смертельной печалью.

– Звездочет, – я вздохнул и не дал себе расплакаться, пробираясь в комнату, – Кукольник тебя убил.

– Знаю, – кивнул старик, склоняясь над своими схемами.

– Что ты сказал ему?

– Ничего. Но я не знал, кем он меня потом сделает, и вот… Сам посмотри. Прости меня, – Звездочет кивнул на стену, – Если бы он меня бросил, и я стал деревом или собакой, я бы не умел говорить, поэтому решил написать на всякий случай.

Я взял свечу, пространство вокруг тут же изменилось, преломленное тенями. На стене кровью были выведены три цифры: 795.

– Я хотел оставить тебе знак. Чтобы ты знал, что именно Кукольник ищет. Период соединения в одну линию Сатурна с Юпитером… С приближением Марса. Через 795 лет… Мы бы могли повторить это.

– Он видел?

Звездочет вздохнул и кивнул.

– Он вернулся, увидел и убил меня.

– Ты не знаешь, куда он дел твое тело?

Звездочет качает головой.

– Мне пора, – я обнимаю твердое прохладное тело.

– Ты будешь искать? – все понял Звездочет. – Ты будешь искать эту женщину? Не ошибись с годами – период! – вот что важно.

Кукла Звездочета – темный силуэт в остроконечном колпаке – замирает в подсвеченном окне. Пока я лечу в семьсот девяносто пятый год, я цепляюсь за нее глазами и прощаюсь, как с маяком. Мне показалось вдруг, что чернота неба так сгустилась, что я растворяюсь в ней, лицо заволокло душным бархатом бесконечного пустого пространства, но даже сквозь мрак, заложивший ватой уши, звук капающей в воду капли был оглушительным. Я открыл глаза пошире и увидел…

– Это водяные часы, – женщина стояла рядом со мной в небольшом дворике. Я сразу почувствовал, что это она. Я не поворачивал голову, чтобы рассмотреть ее лицо, я просто приблизился пчелой к капле воды, в которой оно отражалось. Для нее это было мгновение, в котором яркая пчела мелькнула у изящного сооружения из камней и золотых сосудов. Для меня – несколько секунд остановленного времени, за которые мозаичные глаза насекомого поделили ее лицо на части и впечатали в память навсегда. Она была такая …

– Это ты – новый друг повелителя? – женщина изогнулась, заглядывая мне в лицо. Душной пахучей волной всколыхнулись черные вьющиеся волосы с вплетенными в них бусинами.

– Это ты – его сказочница? – я решился и посмотрел. – Помнишь меня? – спросил я шепотом прямо в удивленные зрачки.

Причудливо вычерченный яркий рот приоткрылся, тело ее напряглось, она отставила ногу, готовая в любой момент сорваться и убежать, но вместо этого плавным движением руки закрыла лицо прозрачной тканью. Я улыбнулась: она уже не смотрела на меня, как на забавного мальчика, она испугалась власти мужчины!

Этой ночью калиф Гарун аль Рашид не пошел со мной бродить по Багдаду, переодевшись в нищенские одежды. Мы так гуляли уже несколько ночей, это я предложил калифу новое развлечение, и он, после изрядно заплесневевших утех с женщинами в гареме, кормления животных своего зоопарка провинившейся свитой, курения дымка горящей травы и потной бешеной гонки на любимом скакуне, обрадовался новому развлечению больше, чем я. Дележ милостыни нищими – со сверканием ножей и громкими ругательствами, выброшенный в канаву из окна, почти что к нам под ноги, трупик только что рожденного младенца, утехи воинов из ночной охраны с женщинами-уродами, тайная игра в камушки на жизнь в доме горшечника – все это наполняло Гаруна странной возбуждающей силой, и он не мог спать, хотя к рассвету еле волочил ноги.

Этой ночью калиф со сказочницей рассматривали небо в трубу, и у меня тоскливо сжалось сердце: я вспомнил Звездочета. Потом женщина рассказывала сказку, лежа на ковре в подушках. Гарун слушал ее напряженно, потягивая из длинного кувшина дымок. В особо напряженных моментах, когда в ее сказке дрались или любили, женщина вставала и начинала танцевать. Голые узкие ступни из-под блестящих шаровар, быстрое мелькание гибкого тела и медленное, волнами – не успевающих за телом тяжелых волос, дурманили меня головокружением как молодое вино. Я тогда вставал и подходил к окну глотнуть душной ночи. Где-то за стенами дворца по городу ходил человек, стучал в колотушку и кричал: «Спать! Спать!» Он так странно волновал меня, что иногда я не выдерживал и уходил к нему, задержав время и плетясь сзади истощенной собакой. В лабиринтах каменных улиц он был одинок, колотушка стучала, он кричал, напрягая горло, и шел с закрытыми глазами.

Гарун встал, когда женщина, дойдя в своей сказке до самого напряженного момента, заявила, что остальное он узнает завтра, и подошел к окну. Она всегда обрывала сказку на рассвете, когда небо только-только начинало подсвечиваться новым днем. Гарун показал мне прекрасную, похожую на застывшую музыку, картинку на куске шелка и спросил, не знаю ли я, где живут такие уроды?

На картинке толстый мужчина с напомаженными и искусно уложенными длинными волосами, стоял в боевой стойке с мечом в руке. Его длинные многослойные одежды развевались, на круглом личике узкие глаза едва намечались полукружьями щелочек, а рот был вырисован тщательно и ярко. Я вдохновенно рассказывал ему про народ, который по древности может сравниться с династией Аббасидов (если бы я сказал, что этот народ древнее династии Гаруна, он бы прирезал меня на месте своим дорогим кинжалом, а я хотел еще любоваться женщиной, которую бы выбрал, точно бы выбрал! если бы не та родинка на щиколотке семьсот девяносто пять лет назад). Я сказал, что народ этот умен и искусен в ремеслах, что именно этими смешными коротышками изобретен порох. Гарун не верил, что кучка сыпучего черного песка может повредить дому и убить лошадь, я устал, мы прилегли в подушки на ковре, и Гарун спросил, задумчиво отслеживая глазами гаснущие звезды в окне, живет ли кто там, далеко в небе?

– Нет, – сказал я, засыпая, – там никого нет.

– Мой звездочет говорит, что построит такую трубу, в которую можно будет увидеть яркие огоньки еще ближе, на них должны жить говорящие змеи и летающие кони, – возразил Гарун.

– Там никто не живет. Эти звезды огромны, но на них никого нет.

– Откуда ты знаешь?

– Я там был.

– Ты слишком самоуверен, но почему-то я верю в твои выдумки, – калиф не рассердился. – А кто тогда сделал звезды, и зачем?

– Звезды у нас делает Звездочет.

– Из чего твой звездочет делает звезды? – подался ко мне Гарун.

– Это всплески энергии, из которых не получилось живой клетки. Как бы это объяснить.. Из правильных и хороших икринок рыбы получаются головастики, а плохие так и остаются не ожившими.

– Кто наметал столько икры?! И кто это вылупливается из хорошей звезды?

– Не из звезды, – я зевнул, с трудом борясь со сном, – из всплеска энергии. Это маленький взрыв огромной силы, из которого может образоваться клетка, а может – застывшая масса отвердевшего пространства. Клетка начинает жить, размножаться, пока не выстроит свою вселенную – человека, животное или растение. Ты весь состоишь из крошечных клеток, они размножаются – ты живешь. Представь, что на какой-то твоей клетке внутри твоего тела сидит маленькое существо и смотрит в трубу на другие клетки.

– А мой гнедой жеребец покрыл гнедую кобылу, и у них родился жеребенок пятнами! Как такое может быть? Я не понимаю, что ты говоришь. Откуда ты пришел? Куда ты идешь? Что ты делаешь в моем дворце? Я вспоминал, вспоминал, но так и не смог вспомнить, когда ты появился! Почему мне кажется, что я тебя знаю всегда?

– Потому что я – это ты, а ты – это я.

– А если я тебе отрублю голову, я умру? – хитро прищуривается калиф.

– Нет. Тебе будет очень стыдно. Ты никогда себе этого не простишь.

– Если ты все знаешь, скажи, кого я собираюсь наградить, а кого убить?

– Ты считаешь Карла Великого своим другом и хочешь наградить его, подарив ключи от Гроба Господня. Ты будешь дарить ключи в Ерусалиме, на тебе будет надета самая длинная твоя чалма и рубин у лба. Ты подаришь ему еще и слона, Карл будет знать, что ему в подарок привезут животное, он представит себе леопарда, но ты привезешь слона.

– Великий Арабский калифат распался, – вздохнул Гарун. – Карл отличный воин, он мне как воин – ровня. Он провел франков через Альпы и разбил лонгобардов! Все знают, что я его хочу наградить. Мне уже подбирают слона, об этом ты тоже мог узнать. Моя самая длинная чалма всегда на мне, когда я в торжестве, а рубин – мой любимый камень! Ты ничего нового не сказал. Может, ты меня удивишь, если скажешь, кого я захочу убить?

– Ты захочешь убить свою сказочницу.

– Ложь! – калиф вскочил и схватился за кинжал. – Она мне дороже моего коня! Я могу жениться на ней, но убить – никогда!

Мне стало скучно. Что я делаю? Что я могу изменить? Сон прошел окончательно. Пора уходить. Прощай, сказочница!

– Ты убьешь ее, если дашь Кукольнику победить себя. Как только ты почувствуешь беспричинную ярость, как только ее недосказанная сказка почудится тебе оскорблением, как только запах крови станет самым желанным, значит, в тебя вселился Кукольник, а Кукольник всегда побеждает.

– Молчи, подстрекатель! Меня изводят все ее недосказанные сказки, запах от ее волос, ее ум и невинность! Вчера мне захотелось прокусить ее шею и попробовать кровь на вкус!

– Значит, Кукольник уже здесь. Прощай.

Калиф кричит и топает ногами, он зовет стражу, стража бегает за мной по дворцу, шум разбудил сказочницу, она подходит к двери и выглядывает – голая, я невесомо падаю сверху прямо на ее вьющиеся волосы белым перышком, она ловит перышко в ладонь и идет спать дальше, прижав кулачок со мной к груди.

Когда я вернулся, чтобы посмотреть на моего выросшего ребенка, я попал на его казнь.

Он стал мужчиной, крупным и красивым, а любительница голубей с родинкой на щиколотке почти не изменилась: она не утратила детского удивления в лице и порывистости движений. Я забрал его в себя, чтобы мой ребенок не достался Кукольнику, а она плакала, потому что смерть была, а похорон не было. Я ничего не чувствовал, только досаду. Меня не радовали даже судорожные и бесполезные поиски Кукольником моего сына. Он метался смерчем по всей земле, он завывал ночным ветром в трубах тех домов, где люди скорбели и плакали, потеряв сыновей, но он не нашел его.

– Он все-таки убил твоего ребенка? – спросит меня Аспасия.

Я скажу, что его убили люди. Она спросит, не жалею ли я о сыне? Я скажу, что мне скучно. Люди мне противны, а куклы раздражают. Она скажет, что я захотел попасть в конец лабиринта, а сперва нужно было найти начало. Я скажу, что у лабиринтов не бывает конца и начала, есть вход и выход. Она скажет, что я вошел через выход, а вышел через вход. Я скажу, что вход и выход – это одно место, как жизнь и смерть. Она скажет, что я бесчувственен, как и полагается ребенку, но что я вырасту, несмотря на угрозы Кукольника, если только смогу узнать что-то, чего не знает он. Думай, скажет она, думай же, мой бедный, мой грустный, мой прекрасный, мой нежный мальчик. Я скажу… Я ничего больше не скажу. Я заплачу, и не будет никого, кто захочет собрать мои слезы в выброшенные морем ракушки.