Текст книги "Ангел Кумус"

Глава третья. Одиночество любви, цветущая абрикоса и панцирь черепахи

Начальник следственного Управления внутренних дел написал заявление на отпуск за свой счет. Начальство удивилось, но разрешило. Через два дня после разговора со следователем инспектор уже стоял в ожидании поезда на вокзале с небольшим чемоданчиком в руках. Он был одет в длинное сшитое на заказ пальто, из-под приспущенных брюк выглядывали тупые носки толстоподошвенных шведских ботинок, на голове – шляпа, на шее яркий шарф (преобладающие цвета красный и коричневый), во рту – трубка. Инспектор осмотрел свое отражение в вагонном стекле подъехавшего состава и сам себе ужасно понравился.

В этом поезде вагонов «СВ» не было, инспектор купил целое купе и почувствовал недоумение и раздражение проводницы, как только вручил ей четыре билета.

– Прошу не беспокоить, – заявил он строго. – Чая мне не нужно, постель подготовлю сам.

– Все четыре? – подбоченилась проводница.

– Что – четыре?

– Все четыре постели подготовите себе сами?

– Обойдусь двумя. Позаботьтесь вовремя предупредить меня об остановке. Это маленькая станция. Стоянка, если не ошибаюсь, одна минута. Если проспите, остановлю поезд, и у вас будут неприятности.

Две постели инспектор использовал так: он лежал сначала на одной, чтобы смотреть в окно по ходу поезда, потом на другой, когда поменяли состав.

Выспаться ночью не удалось. Инспектор то открывал стекло – душно, то опускал вниз, наглотавшись прохладного ветра с привкусом пригорода. К пяти утра он решил пару кроссвордов и отследил несколько сполохов в небе – то ли зарницы, то ли молнии. Наконец, когда стало светать, он вытянулся на полке, закрыл глаза, и, вдыхая запах казенного белья, попытался представить, как выглядело место, в которое он едет, сорок лет назад. Станция, шахтерский поселок, школа, баня, грунтовые дороги. Интернат для малолетних правонарушителей. В легкой накатившей дреме он даже почувствовал странный запах. Это пахли цветы на дереве – на голых ветвях ни единого листочка, только крупные розовые цветы – неожиданный восторг весны.

… Была среда. Начало апреля. Путевой обходчик застыл на месте с большим дорожным молотком на плече. Его напарник остановился сзади, выискивая взглядом, на что тот смотрит.

– Абрикоса цветет, – протянул руку обходчик. – Рано в этом году. Хищно цветет!

Напарник нашел глазами дерево, неожиданное в черно-сером индустриале. Абрикоса стояла, застыв бело-розовым облаком у колонки недалеко от станции. Равным ей по цвету был, разве что, выцветший транспарант, растянутый на здании станции: «НАРОД I ПАРТIЯ ЕДИНИ!»

– Остался один состав на третьем, – сказал проходчик, неохотно уводя глаза от дерева. – Осмотрим путя после обеда.

– На пятом вагон стоит, – протянул руку напарник. Он работал недавно, можно сказать, был учеником обходчика.

– Как это там вагон стоит? – развернулся обходчик и прикрыл рукой глаза от солнца, – там же в полпервого скорый проходит!

– Стоит, – развел руками напарник.

Они бегут в горячем полдне ранней весны, молоток на плече мешает, напарник обгоняет обходчика и метров за десять до вагона останавливается в недоумении. Подбежавший обходчик опускает молоток на шпалы, открывает рот и медленно вытирает ладонью пот на лбу.

– Ни хрена себе, – говорит он почему-то шепотом. – Откуда же он взялся такой иностранный?!

Вагон стоит заблудившимся чудом. Он синий, на окнах – решетки, выкрашенные в черный цвет. Его размеры, длина и вообще общий вид настолько странные по сравнению с привычными вагонами, что обходчик даже посмотрел пару раз на небо, потому что объяснить себе наличие в таком месте и в такое время вагона на путях он не мог. Он подходит ближе и рассматривает двери вагона, странные замки и опечатанные пятаки пломб. Прикладывает ухо к нагревшемуся металлу. Мужчины задерживают дыхание.

– Чего там? – спрашивает напарник. Обходчик пожимает плечами.

– Ты вот что, – говорит он, осматривая колеса вагона, – ты на станцию беги, скажи про вагон. Пусть срочно подгоняют тепловоз и оттащат его в тупик, совсем они там размякли от жары!

Напарник уходил, оглядываясь, потом побежал. Он не слышал резкого сильного звука, от которого обходчик упал на землю и закрыл голову руками.

Несколько секунд он лежал, разглядывая сквозь пелену пота на ресницах крепления на колесах, потом сказал сам себе:

– Стреляют, кажись, – и медленно встал. – В вагоне стреляют!

Из вагона послышался детский плач. Обходчик дернулся сначала к двери, потом понял, что не открыть, схватил молоток и бил по странному замку, по пятаку пломбы, вдавливая ударами вмятины, и кричал, кричал… Ему казалось, что он успокаивает невидимого ребенка, на самом деле он в основном матерился. Разбив вдребезги замок, и обнаружив, что дверь все равно не открывается – нужно поддеть снизу, обходчик побежал за припрятанным на втором пути ломом. Обратно он еле тащился, ему казалось, что переплетенья рельсов наматываются на мозги. Когда от ударов ломом плач усилился, обходчик разрешил себе отдохнуть и попытался говорить с ребенком, крича в щель:

– Ты это самое, не дрейфь! Все уладится, сейчас я тебя открою. Не плач, отойди от двери подальше. Ты маленький? Совсем маленький? Видишь, уже большой, а плачешь!

Громкоговоритель крякнул и металлический голос сообщил, что на пятом пути скорый.

Обходчик вскочил, вогнал лом в щель подальше и налег на него всем телом. Дверь открылась.

В затемненном пространстве вагона – ненормального, совсем без перегородок и купе для пассажиров: один длинный широкий коридор, раковина умывальника и унитаз в одном конце, стол и несколько боковых нижних полок в другом – обходчик разглядел две детские фигурки и кого-то побольше. Человек этот, толстый и лысый, сидел на полу, расставив в стороны ноги и совершенно спокойно смотрел на обходчика, как будто спал с открытыми глазами. Мальчик лет десяти-двенадцати лежал рядом с ним на полу, из простреленной груди вытекала яркая кровь. Еще один, совсем маленький, размахивал странным ружьем – необычный приклад и короткий ствол, и плакал. Такое же ружье или автомат – обходчик не разбирался толком в оружии – лежало на полу, засыпанное цветными картинками карт. Толстый юноша с застывшим взглядом был одет в казенное, это сразу видно, а вот мальцы – оба в огромных семейных трусах и майках.

Обходчик подбежал к орущему ребенку, схватил его и вытолкнул из вагона. Того, который истекал кровью, он вынес на руках и уложил осторожно на шпалы четвертого пути. Лысого толстяка пришлось сначала тащить волоком, обхватив подмышки, потом тот стал потихоньку двигаться сам, а спустившись из вагона на землю, покорно уселся возле лежащего на рельсах ребенка. Самый маленький прижимал к себе оружие, грязно ругался и кричал, что «…Кузя сам виноват, что Кузя мухлевал, что Кузя, мудак, всегда мухлюет в карты!», и от этого крика у обходчика пошли синие пятна перед глазами.

От станции бежали, размахивая руками, люди. Со страшным скрежетом тормозов подкатывала тупая морда «скорого», и обходчик уже видел вытаращенные глаза и белое, застывшее в крике лицо машиниста. Он забежал в вагон последний раз, схватил в охапку какую-то одежду и выскочил, тоже крича. Малыш с оружием побежал за ним, толстяк медленно поднялся и не спеша отходил, пятясь и наблюдая, как поезд ткнулся в содрогнувшийся вагон и потащил его вперед. А у того мальчика, который остался лежать на шпалах, кровь больше не текла, и открытые глаза заволокло спокойствием неба.

Протащив вагон метров сорок, поезд остановился. Подбежавшие люди окружили обходчика и мальчика с автоматом. Из окон «скорого» высунулись пассажиры, врач с чемоданчиком присел у ребенка на шпалах. Обходчик никак не мог разомкнуть руки, а когда у него силой отобрали одежду – это оказалась униформа неизвестного никому ведомства – он застыл взглядом на невозможно развратной бабенке в одном только поясе и чулках, страшно грудастой, обещающей все и сразу своей улыбкой, и только через пару минут, оглохнув в гомоне и криках, понял, что смотрит на игральную карту, упавшую рубашкой вверх.

– Отставить! – кричал ребенок и топал босой ногой, – не трогать мои личные вещи! Не сметь! Кузя сам виноват, он всегда передергивает в карты, я потом напишу подробный рапорт… Нет, это я виноват! – из глаз покатились слезы. – Я просто устал, болела голова, а Кузя… Где я?.. – Стоять! – он вскинул тяжелое для него оружие и попытался передвинуть затвор, когда застывшая было толпа двинулась, чтобы пожалеть.

Подошла милиция. В одежде, вытащенной обходчиком, оказались документы. Вглядевшись в дату и печать, милиционер быстро удостоверение спрятал. Второй уговаривал мальчика отдать ему оружие, присев рядом с ребенком на корточки. Некоторые любопытные пассажиры «скорого» попрыгали из вагонов и пошли смотреть на мертвого. Из окошка, высунувшись, смотрела старушка, которой было высоко прыгать. Она перебрала взглядом толпу, лежащего на шпалах ребенка в окровавленной майке и больших – не по росту – трусах, потом посмотрела вдаль, прищурилась и достала очки. Там впереди, далеко за вагоном кто-то очень упитанный пятился спиной, волоча по земле тяжелый деревянный ящик…

Инспектор проснулся от яркого солнца. Половина одиннадцатого. Он перебрался на другую полку, подальше от солнца. Надо бы выпить чаю. Съесть чего-нибудь…Прихватив полотенце он вышел в коридор и замер. На откидном стульчике у окна сидела совершенно невероятная женщина и смотрела на него глазами, полными слез.

– Заку-курить не найдется? – сглотнула она плач и неуверенно улыбнулась.

Инспектор полез в карман пиджака, потом в карман брюк, потом вспомнил и вздохнул: он не курит сигарет. Женщина кивнула, как будто так и знала, что ничего хорошего сегодня уже больше не случится, и отвернулась к окну.

– Знаете что, – неожиданно для себя сказал инспектор, – давайте я вам лучше хорошего кофе принесу!

– Где вы здесь возьмете хороший кофе? – пожала плечами женщина, не поворачиваясь.

– Я возьму кипяток у проводницы, а кофе у меня есть.

– Я не пью растворимый, – женщина опять пожала плечами.

– Я тоже. В дорогу взял банку, – пробормотал, словно извиняясь, инспектор.

– А вы не взяли в дорогу бутылочку коньяка? – с надеждой повернулась женщина и подняла к нему удлиненное лицо с мокрыми ресницами и влажным ярким ртом.

– Не пью, – инспектор пытался поймать глазами ее зрачки и не мог: женщина осматривала его сверху вниз рассеянно и грустно. – Почему вы плачете?

– Собаку задавило машиной, – она опустила ресницы.

– Сожалею. Какая порода?

– Что?

– Я спрашиваю, какой породы была ваша собака?

– Это была не моя собака, – повысила голос женщина, – это была собака на насыпи у дороги! Вот только что, там, за окном! На насыпи у дороги лежала мертвая собака.

– А!.. – растерялся инспектор, – Вы плачете, потому что увидели из окна мертвую собаку на насыпи?

– Да, и что тут странного?!

– Нет-нет, ничего… А знаете что, может у них в ресторане есть коньяк?

– Есть, конечно. После двенадцати. Я как раз сижу и жду. Ресторан открывается в двенадцать, – объяснила она, заметив удивленный взгляд мужчины.

Потоптавшись, инспектор ушел в туалет, а когда вернулся, женщины не было. Он полежал пять минут на одной кровати, потом шесть минут на другой, напротив. Присел восемь раз и выпил минералки. Раскрыл вчерашнюю газету. Сложил и отбросил.

– В конце концов, я ведь могу пойти поесть! – сказал он сам себе и отправился в ресторан.

…Обходчик пришел домой поздно. Подписавшись под множеством бумажек в отделении милиции, он не смог просто так донести это все в себе домой, и пошел пить пиво к друзьям. Подробно рассказав про вагон, выслушав самые разные предположения, он многозначительно хмыкнул, покопался во внутреннем кармане спецовки и стукнул по столу красной с белыми надписями жестяной банкой. Все замолчали. Плыл к низкому потолку комнаты в бараке для неженатых стойкий табачный дым.

– А это что, по-вашему? – выждал достаточную паузу и злорадно поинтересовался обходчик.

Все задвигались, стали банку друг у друга вырывать, болтать, прислушиваясь к бульканью, дело дошло до крика, когда кто-то захотел поддеть прижатое плоское кольцо.

– Не, не граната это, – покачал головой самый старый в компании. – Что я, гранаты не видал? Что это может быть за граната с жидкостью?

– Сейчас знаешь, какое оружие японцы с американцами сделали! Здесь и надписи есть по-ихнему! Откроешь, а там отрава жидкая, в воздухе растворяется и всех убивает, если вдохнуть!

– Там и по нашему надписи есть, – отнял банку обходчик. – Будут они тебе на гранате подробную инструкцию из чего состоит писать, да?

– Кто их знает, – протянул старший, отнял банку и стал читать, отставив ее подальше от лица и сощурившись: – Иден… Иден-тичный натуральному. Краситель. Консервант. Братцы, да это консервы! В войну один раз перепала американская тушенка, так банка тоже была как елочная игрушка раскрашена, а внутри – дерьмо.

После небольшого совещания решено было банку в одном месте проткнуть гвоздем. Капли темной жидкости нюхали, пробовали на язык и пытались поджечь. Не горит. Когда же, решившись, дернули за кольцо, оно оторвалось – хлипкое – и пришлось воспользоваться обычным консервным ножом.

– Да лимонад это, – понюхав, заявил самый решительный. – Только гуталином отдает. Черт его знает?..

Трое решились и попробовали на вкус. Единодушно решили, что гадость, хоть и сладкая. Одной бутылки самогона запить не хватило на всех – подвалили еще ребята на огонек. Через полчаса в пустую и легкую банку стряхивали пепел все, кто мог дотянуться через стол.

На следующее утро обходчика разбудила жена. Она покричала для порядка по поводу вчерашнего загула – пришел на бровях, нет на тебя лихомани, и все такое. Обходчик, облив голову водой сам начал говорить громко, хотя обычно из него трудно было вытянуть хоть слово до обеда. Он честно заслужил длительный сон, потому как сегодня не его смена!

– Бельма протри, пьянь несчастная, среда сегодня, как это – не твоя?

Оторопевшему обходчику, застывшему у отрывного календаря, жена силком ткнула в руки его рабочую одежду и убежала на работу. Обходчик осторожно потрогал листок, погладил его, аккуратно оторвал. Не глядя, сделал самолетик и пустил в открытую дверь. Так же, как он сделал со «средой» вчера.

Через сорок минут он шел по шпалам с ломом и дорожным молотком. Он заметил синий вагон издалека. Потоптался, опустил на землю лом и молоток и побежал к вагону.

Было только начало десятого. Увидев совершенно нетронутые двери вагона – замок пломба, все как в прошлый раз, обходчик на цыпочках обошел его два раза, прислушиваясь. Было очень тихо, ему показалось, что время застыло, хотя радио орало как всегда из громкоговорителя на здании станции, на запасных путях содрогались друг о друга вагоны товарного поезда. Обходчик стал на четвереньки и заглянул под вагон. Потом лег на спину и, подтягиваясь, добрался снизу почти до середины. Здесь, закрытый снаружи металлическими захватами, обнаружился незаметный, если не приглядеться и не провести по краю пальцами, квадратный люк. Обходчик выбрался из-под вагона, опять прислушался и побежал в мастерскую за гвоздодером. Его о чем-то спрашивали, напарник кричал вслед – не разобрать. Казалось, что тело было чужое и действовало под каким-то потусторонним напрягом: не сделать, так умереть.

Отжимая гвоздодером захваты, он дергал головой, сгоняя пот, упирался спиной в шпалу и болезненный гравий и думал черт-те о чем: он думал о своей жене, когда ей было пятнадцать.

Люк открывался внутрь вагона. Помня, как вагон выглядел изнутри вчера, обходчик уже без удивления осмотрел пустое пространство. Никого. Ни детей, ни толстого молодца на полу. На столике стояли несколько банок. Те самые, красные, с белой надписью. Обходчик посчитал шепотом: пять. Все верно. Он осторожно, стараясь не стучать, откинул от себя люк и высунулся, положив локти на пол вагона. Застыл, заметив краем глаза медленное движение. Обитая дерматином крышка полки приподнялась, в образовавшуюся щель высунулось дуло. Обходчик ничего не почувствовал – яркая вспышка перед глазами и булькающий звук.

– А говорил, не попаду в глаз! – крышка поднялась вверх, ребенок лет шести стал в полный рост и потряс автоматом.

– Это потому что дуло уложил на неподвижную поверхность, – кряхтя, рядом с ним встал второй, постарше.

Они вышли из отделения для багажа под полкой, открыли другую крышку и помогли выбраться толстому юноше с лысой головой. Толстяк подтащил к люку два деревянных ящика. Младший попробовал столкнуть мертвое тело обходчика вниз под вагон, но старший сказал, что лучше затащить внутрь. Дулами автоматов они приказали флегматичному толстяку заняться трупом, сами отошли к столу. Посовещавшись, решили отпороть ножом с брюк, ставших для них слишком больших, карманы на молнии и сложить туда свои документы, завернув их в полиэтиленовый пакет.

– А эти? – спросил младший, показывая на бумаги Максима П.

– Засунь ему в нагрудный карман на рубашке.

Булавками закрепили карман внутри больших семейных трусов младшего, накинули на плечи куртки и подошли к люку:

– Чего ждешь? Вытаскивай! – сказал младший толстяку. – На свободу пойдем, гулять будем!

– Жаль, оружие придется оставить, – старший с сожалением положил свой автомат и ласково провел по черному боку. – А давай, кто первей? – подросток провел вдруг вспотевшими ладонями по трусам.

– Это вестерн, что ли? – перестал улыбаться младший. – Так ведь я лучше стреляю, ты помнишь?

– Это ты из пистолета в тире лучше стреляешь. А тут – посмотрим.

– Так нечестно, – покачал головой маленький, – я меньше тебя, для меня автомат тяжелей!

– Неужели у тебя есть недостатки? Или мне показалось? – старший переступил, расставляя ноги. – Ты же всегда считал себя умнее, хитрее, способней, а уж моложе меня был по жизни, и это раньше не доставляло тебе неприятностей!

– Ладно, – подумав, сказал младший и тоже расставил ноги, глядя на свой автомат на полу. – Ты из-за золота? А сколько сможешь унести?! Ну один-два слитка, не больше!

– Не беспокойся об этом. Давай просто выясним, где начинается и кончается справедливость. Меня должны были уволить через две недели после твоего прихода, и не уволили только потому, что в перестрелке погибли двое наших. Укомплектуют штат и уволят. А почему, знаешь? Потому что мне больше пятидесяти, потому что ты в тире стреляешь лучше, ты даже не питерец, а берут тебя!

Сопя, снизу забрался в вагон охраняемый объект и потащил к люку второй ящик.

– Предлагаю ужесточить условия, – насупился младший. – Оставим по одному патрону. Отойдем на двенадцать шагов, как в старину на дуэлях. Положим автоматы на пол. И по сигналу начнем. Выгребай свои. – он наклонился, не обращая внимания на протестующе выставившего руку старшего, поднял автомат.

Старший мальчик быстро схватил свое оружие. Младший, не глядя на него, начал возиться с магазином. Когда старший, сопя, вытряхнул на пол первые патроны, младший, поднатужась, вскинул, короткоствольный автомат и прошил своего напарника очередью.

– Да, – сказал он, бросив с грохотом оружие рядом с телом обходчика, – да, представь себе. Умнее, хитрее и моложе. И ты думал, что я, как последний дурак, засуну в трусы парочку слитков и пойду продавать их на базар, да? Нет, напарник. Это надо спрятать. Пока не подрасту – не трону и пальцем. Вот так-то.

Женщина в ресторане сидела за столиком не одна. Инспектору стало вдруг скучно и неудобно. Он заказал себе что-то из курицы и минеральную воду. Подходил народ, постепенно заполнялся зал, дрожали от толчков в закрепленном стаканчике у окна полевые гвоздики.

– Я подумала, что вам скучно, – женщина села напротив. И по тому, как она облокотилась на изогнутую ладонь под подбородком, как медленно поворачивала голову, инспектор понял, что коньяк уже подействовал. – Уйти?

– Что вы, – очнулся инспектор, – конечно, скучно. Что вам заказать?

– Водку, апельсиновый сок, пол-лимона и сыр.

Инспектор сам сходил к стойке и дополнил свой заказ.

Он ел курицу. Женщина выдавливала в бокал с водкой сок лимона, укладывала на далеко высунутый язык тончайшие квадратики сыра, смеялась, слизывала с пальцев сок, опрокинула случайно солонку и сказала, что теперь они поссорятся.

– Хотите со мной поссориться? – спросила она, подавшись вперед и рассматривая вблизи его жующий рот.

– Нет, – ответил инспектор, проглотив.

– Клянетесь, что не будете со мной ссориться?

– Клянусь.

– Что бы я ни сделала?

– В допустимых пределах, – уточнил инспектор, – хотелось бы обойтись без членовредительства.

Женщина засмеялась, закинув голову, инспектор рассмотрел ее великолепные зубы и потрогал у себя во рту языком разрушавшуюся пломбу.

– Ладно, – она шлепнула ладонью по столику, – рассказывайте мне про себя. То, что никому еще не рассказывали.

Задумавшись, инспектор наблюдал, как она гремит льдинками после сока в бокале.

– В общем, есть такая история, – сдался инспектор. – Я был студент. Молод. Хорош собой. Уверенный в себе и отлично воспитанный будущий юрист. Я бы умер со стыда, надев на экзамен галстук не в тон. И это, прошу заметить, при совершенно демократичных свитерах и затертом вельвете многих моих сокурсников. Мне нравилась девушка.

– О-о-о, – протянула женщина. – Это история любви?

– Это история моего унижения.

– Отлично!

– Так вот, – нисколько не стушевался инспектор, – она мне нравилась как-то правильно, что ли. Никакой тебе бессонницы, страданий, потери сознания от прикосновения руки к руке. Но думал я про нее практически каждый день. Однажды она выбрала меня, когда компания рассаживалась в кинотеатре. Села рядом и сразу прикоснулась коленом. Потом, по ходу фильма, колено отодвинулось, я даже думаю, что это было случайное прикосновение. Но этот фильм я помню в двух частях: до колена и после. И вот тогда я решил сделать ей предложение. Последний курс, пора определяться, я москвич, имею отдельную квартиру…

– Скучно, – вздохнула женщина. – Когда начнутся унижения?

– Да, – засмеялся инспектор. – Это действительно не очень романтично, не то, как нужно рассказывать красивой женщине про старую любовь, но это правда. Я пригласил ее в кафе. Шампанское, мороженое, шоколад. Она начала было обсуждать что-то про учебу, я настойчиво перевел разговор в другое русло, заинтриговал, удивил. Я вкратце описал ей мои достоинства. Вероятно, описал очень предвзято, потому что она поинтересовалась, а есть ли у меня, такого хорошего, недостатки? Она еще не знала, зачем я все это говорю. Она думала – это я потом понял, что мы дурачимся. Что потом она должна будет рассказать про себя.

– У вас, что, не оказалось ни одного недостатка? – женщина перестала давить в кулаке лимон и уставилась на замолчавшего инспектора как на редкого насекомого.

– Я так и сказал, – кивнул инспектор, – что, в принципе, у меня нет недостатков. Я не жаден, умен, добр, легко прощаю, ненавижу лень, не имею вредных привычек, люблю жизнь настолько, что не позволяю себе уныния, сексуально вынослив. И так далее, уже не помню, потому что половину из того, что тогда говорил я сейчас уже растерял. Но один недостаток, – сказал я, – у меня есть.

– Неуже-е-ели? – пропела женщина.

– Да. Я так и сказал: один есть. Дело в том, что я очень люблю суп с клецками.

В наступившем молчании подошел официант, профессионально сохраняя равновесие, и положил на столик счет. Поезд поворачивал, пустые бокалы двинулись к женщине, она выставила на их пути ладони, вскинула на инспектора удивленные глаза и спросила:

– Это все?

– Все, – он кивнул. – Вам разве не смешно?

– Нет. Не смешно.

– Я думал, что это будет смешно любой женщине, – отвел глаза инспектор, достал трубку и засунул ее в рот. – Она хохотала так, что сползла под стол.

Женщина посмотрела на счет, приложила палец к губам, чуть повернулась назад и на глазах у застывшего от изумления инспектора медленно вытащила двумя пальцами портмоне из кармана пиджака сидящего сзади нее – спиной – мужчины.

– А, может…– начал было инспектор, но женщина перебила:

– Вы поклялись не ссориться со мной. Заткнитесь.

Она быстро перебрала деньги в портмоне, вытащила несколько бумажек, положила их на счет, а портмоне плавным движением засунула обратно в карман. Потом она посмотрела на инспектора, взяла его трубку, решительно потянула к себе. Инспектор разжал зубы. Женщина рассмотрела трубку и засунула себе в рот. Инспектор покраснел.

– А вы сказали той девушке, что застенчивы? – спросила женщина.

– Вы воровка?

– Ну что вы. Я просто забыла свой кошелек в чемодане. А чемодан мой в купе проводницы, потому что я садилась в вагон без билета, понимаете? – объясняла она, дергая трубкой. – Я заплатила проводнице, мне ехать не так уж и долго, посижу в коридоре на стульчике. А вещи мои проводница взяла в свое купе, а когда ресторан открылся, – женщина вытащила трубку, привстала и так близко придвинула свое лицо, что инспектор почувствовал ее дыхание, – проводницы почему-то не было… она ушла и закрыла купе, – мокрым, вытащенным изо рта кончиком трубки, инспектору провели по губам.

– Все равно это воровство, – он отодвинулся. Женщина равнодушно пожала плечами и села. Инспектор опустил голову и посмотрел себе на грудь – не видно ли сквозь пиджак, как колотится его сердце: – Отдайте трубку. Спасибо. Я в состоянии оплатить счет в любом ресторане.

– Ах, да! Вы же не жадный!

– Тем более, что счет нам принесли общий. То, что вы заплатили и за меня, свидетельствует о моей причастности к правонарушению.

– Да кто вам мешает! Положите к этим деньгам еще те, которые, по вашему мнению, будут свидетельствовать о полной вашей непричастности к правонарушению. Вот официант удивится! А лучше купите с собой бутылку коньяка, сок и сыр.

Инспектор все это купил, и еще бутылку минеральной и пакет кефира.

– Это идиотизм, – бормотал он, уходя и оглядываясь на обворованного пассажира, – это неправильно.

…В два часа ночи обходчик вышел на крыльцо помочиться. Он стоял, покачиваясь, и разглядывал застывшие в стеклянном свете луны деревья в саду. Обходчик вспоминал и никак не мог вспомнить, что же его так подкосило: самогон вчера вечером в бараке у холостяков, или любимое женой «плодовоягодное», которое осталось с прошлого праздника, забытое в кладовке, но там совсем мало было, не больше стакана. Правый глаз не открывался. Обходчик зевнул, щеке у глаза стало больно. Он потрогал осторожно указательным пальцем вздувшееся веко. Хорошо посидели, что и говорить, вот только кто ему так врезал, он напрочь не помнит.

Послонявшись на ощупь по дому, обходчик остановился у календаря. Короткое слово – жирными черными буквами. Вверху и внизу листка шли надписи буквами поменьше, в темноте было видно плохо, но обходчик и так уже знал наизусть, что там. Восход солнца, закат солнца, продолжительность дня. А на обороте – что-то про птичку. Задумавшись, обходчик медленно оторвал листок, подошел к окну. Точно. «Степной воробей». Он вышел на улицу, зажал листок зубами, стал на четвереньки и, склонив голову, чтобы лучше видеть здоровым глазом, пополз вокруг крыльца, ощупывая землю.

– Так больше жить нельзя, – сказала жена. Она неслышно вышла на крыльцо и стояла в ночной сорочке, обхватив себя руками за плечи. – Хоть бы ты к врачу сходил, а? Ведь допьешься до белой горячки! Кого ты ловишь? Что у тебя в зубах?

– Какой сегодня день? – спросил обходчик, вытащив листок изо рта, и усевшись на землю.

– Среда. Среда, горюшко мое! Тебе ведь еще на работу идти, а ты что делаешь?!

– А вот еще одна среда, – в протянутой руке скомканный крошечный самолетик. – И еще одну могу найти, я два таких самолетика делал, точно два! – глядя на жену не отрываясь, быстрыми движениями обходчик сложил пальцами самолетик. – Теперь три. Как это так?

– Бракованный календарь, – вздохнула жена. Насовали лишних листков, вот и все. Вставай, горюшко мое, вставай, – она спустилась и поднимала мужа с земли. – Описался, как маленький, – шершавая ладошка ласково провела по голой мужской спине.

– Я не описался, – сказал обходчик сначала шепотом, потом набрал воздуха и закричал: – Я вышел поссать, а потом просто сел в лужу, понимаешь, ты, дура! Когда искал самолетики!

На его крик по всему поселку залаяли собаки.

– Ну и хорошо, ну и не описался, пойдем поспим немножко, а то скоро вставать. И тебе на работу, и мне… Вот так, по ступенечкам, вот так.

– Давай мою спецовку, – непререкаемым тоном заявил обходчик в доме.

– Так сохнет ведь. Вчера, когда пришел после двенадцати, она же вся была залита кровью, вся в грязи, как будто тебя черт-те где таскали! – окончательно проснулась и рассердилась жена. – Ты хоть помнишь, что залез в отцепленный вагон? Что там подрался с кем-то, что сидел в милиции?! Что я тебя, пьянь несчастную, еле уговорила отпустить?!

– Давай спецовку, – скучным голосом повторил обходчик, и жена сразу замолчала и протянула ему влажные вещи.

Он прошел темным поселком к бараку для холостых. Вошел в настежь открытую – жарко – дверь, включил свет и осмотрел внимательно стол со следами вечерней попойки. Банки не было. Осмотрев спящих, он выбрал старика, потряс его, отворачиваясь от смрадного дыхания. Потом взял за грудки, приподнял и спросил в бессмысленные приоткрывшиеся глаза:

– Слышишь меня?

Старик кивнул.

– Я приносил вчера банку красную с кольцом на крышке?

– При… приносил, – кивнул старик, – но не вчера. Позавчера это было. Точно, позавчера. А вчера мы твою свободу обмывали. Ты из милиции пришел.

Обходчик бросил старика, потому что заметил красный отблеск под столом. Он нагнулся и подкатил к себе вилкой, валяющейся тут же, жестяную банку. Ее приспособили под пепельницу, из банки высыпались окурки.

Возле станции горели несколько фонарей. Обходчик сел на скамейку. На пятом пути стоял товарный. Обходчик знал, что товарный будет там стоять до половины четвертого утра. Потом в четыре десять пройдет рабочий шахтерский поезд. А вот потом обходчик точно, до секунды, должен установить, кто и когда подтащит и отцепит здесь синий вагон. Он перебрал в уме события последних двух дней. Обмыслить все это не было ни сил ни воображения, но одна думка засела у него в голове прочно: и в первую среду, и во вторую он пришел домой после двенадцати ночи. То есть, уже на следующий день. Он пожалел, что не пошел ночью к вагону и не отследил переход одного дня в другой. В первый раз вагон загнали в тупик, поставили оцепление и ждали очень важных людей из госбезопасности. Обходчик пожал плечами: навряд ли бы его подпустили близко. А во второй раз он был с простреленной башкой, это точно.

Прошла дежурная по станции, не заметила его, замершего на скамейке, и испугалась, когда он кашлянул. Они поговорили, обходчик узнал, что сегодня точно – среда. Его смена с утра. Дежурная насыпала ему семечек во влажный карман, и семечки уже через десять минут утратили свою звонкую сухость. Он боролся с дремотой, набрав в рот горсть подмокших семечек, и медленно жевал жвачку. Товарный поезд ушел. Прошел рабочий. Обходчик выплюнул жвачку и чертыхнулся: видимость ему закрыл проходящий по второму пути скорый. Он встал, потянулся, вдыхая резкий запах цветущей абрикосы, и застыл. Скорый прошел, и на сквозном пространстве пустых путей отчетливо был виден в конце прогона бок синего вагона.