Текст книги "Ведьма и парашютист. Звонок из ниоткуда (сборник)"

Отто

Клаус включил телевизор, подкатил кресло Отто поближе к экрану и пошел к вешалке, где висела его куртка.

«Ты куда?» – всполошившись, заколотил в рельс Отто, но этот наглый болван притворился, что не понимает. Отто уже изучил все его уловки: он переставал понимать, когда ему это было выгодно. Однако Отто не собирался весь вечер торчать в одиночестве перед телевизором – ему давно надоели все их идиотские погони и убийства. А уж их комедии и подавно – у него прямо скулы сводило от скуки при одном звуке этого дурацкого искусственного смеха, которым они надеялись его завлечь. Он мог бы велеть этому болвану поставить какой-нибудь фильм на новый видео, который дочь недавно подарила ему на день рождения, но все свои фильмы он пересмотрел уже по три раза, а взять что-нибудь новое в видеотеке она и не подумала, – конечно, теперь ей было не до него! Отто отстучал Клаусу: «Не смей уходить!» – но тот и глазом не повел – напялил куртку и пошел к двери. На пороге он все же остановился и сказал:

– Не надо так шуметь, Отто, я все равно уйду. У меня сегодня спевка.

Тут Отто вспомнил, что этот кретин и впрямь поет в церковном хоре и, надо признать, поет не так уж плохо. Особенно сладко он пел пару лет назад, до того, как голос его начал ломаться, хоть его дебильная рожа изрядно портила картину церковного благообразия. Что ж, раз у него сегодня спевка, значит, удержать его все равно не удастся. Сообразив это, Отто стал колотить в рельс еще громче, чтобы его услышала Инге.

Отто не помнил, любил ли он свою жену, хоть помнил, что звали ее красивым именем Лило, «фрау Лило», как называли ее в деревне: некий смутный безликий силуэт со струящимися по плечам волосами. Даже голос ее выпал из его памяти по дороге из одной больницы в другую. Неужели он прожил с этой тенью без глаз и без голоса больше тридцати лет? Иногда он напрягался, пытаясь вспомнить ее черты, но видел перед собой только дочь. Он давно понял, что любил он только Инге. Иногда он терял связь с реальностью и ему казалось, что она и была фрау Лило. В такие минуты нестерпимая ревность выжигала в его душе остатки всех других чувств.

Именно такой приступ ревности накатил на Отто сейчас – ему казалось, что он бесконечно долго зовет дочь, а она вовсе не спешит к нему, потому что отдается в это время другому. Призывно колотя лапой в рельс, он, растравляя себя все сильней, представлял себе разные замысловатые подробности этой любовной игры. Он так увлекся своими эротическими фантазиями, что не услышал, как Инге вошла в комнату. При виде дочери он так было возликовал, что готов был простить ее измену, но тут же снова задохнулся от ненависти, потому что она посмела привести с собой своего возлюбленного еврейчика.

Отто, собственно, ничего не имел против евреев, хоть и относился к ним с осторожностью, как к зверям чуждой породы. Но этого еврейчика он невзлюбил с того первого дня, когда тот появился в замке. Причин для этого было предостаточно – хватило бы уже одного того, что дочь тайно приволокла его среди ночи и долго лечила, чем возродила в памяти Отто историю с проклятым Карлом. А если к этому добавить молодость, красоту и ловкость рук еврейчика в любом деле, – Отто всегда старался объективно оценивать своих соперников, – то даже болвану стало бы ясно, что большой надежды быстро избавиться от него нет: эта порочная сладострастница наверняка употребит все свои чары, чтобы задержать такого жеребца подольше. Оставалось рассчитывать на то, что тот сам захочет сбежать. В этом Отто готов был ему помочь, тут он мог быть щедр и великодушен, – оставалось только найти его уязвимое место. Отто давно уже понял, что у каждого человека есть уязвимое место, а его, Отто, единственное оружие – найти это место и умело нанести удар.

– Папа, – объявила Инге с притворной лаской в голосе, – поехали ужинать ко мне. Ури тебя отвезет.

Отто гневно полыхнул на нее глазами и хотел было отстучать наказ, чтобы этот тип не смел прикасаться к его креслу, но не успел – сильные руки еврейчика быстро покатили его через двор. Отто беспомощно затрепыхался, заподозрив ловушку, – почему через двор, ведь там же ступеньки? Но дочь не заметила его беспокойства, она шагала рядом с креслом, не отрывая глаз от лица своего красавца, и взгляд ее был красноречивее всяких слов. Даже на Карла она никогда так не смотрела. Что ж, тем хуже для нее – и с этим тоже придется покончить. И как можно скорей.

Нельзя сказать, чтобы любящая дочь часто приглашала Отто ужинать вместе с ней. Гораздо чаще она забегала к нему сама, чтобы покормить его ужином, если нельзя было поручить это Марте или Клаусу. Но если уж его везли к Инге, то по подземному коридору, который кончался специальной пологой дорожкой, ведущей из рыцарской трапезной в комнаты дочери. Как же ему было сейчас не взволноваться, не понимая, куда его молодой соперник катит его кресло? Тем более что Отто за это время уже немало крови этому типу попортил разными мелкими придирками и проказами, в которых он заставлял принимать участие то Клауса, то курицу Штрайх. А вдруг этот тип намерен отомстить беспомощному старику? Вообще-то Отто не любил думать о себе, как о беспомощном старике, но сейчас ему понравилась такая формулировка – очень уж хотелось, чтобы кто-нибудь его пожалел.

Однако оказалось, что беспокоился он напрасно. Эти двое умудрились притащить откуда-то большой металлический лист, которым они накрыли ступеньки крыльца, так что еврейчик вкатил кресло в кухню без всякого труда. Стол был красиво накрыт на троих – фарфор, хрусталь, старинное серебро. Это сразу не понравилось Отто: что они затевают, уж не собираются ли сообщить ему о своей помолвке? Ему только не хватало, чтобы Инге вышла замуж! При мысли о такой опасности Отто опять забылся и на миг вообразил, что это его Лило собирается на его глазах замуж за чужеродного молодца. Как называл его Клаус – парашютист? Его Лило – замужем за парашютистом! Он стукнул лапой по столу, но стол был старинный, и даже фарфор не дрогнул, не говоря уже о серебре.

– Видишь, папа, все в порядке, ты напрасно волновался, – улыбаясь сказала Лило. – Ури все устроил так, чтобы тебе было удобно.

Тут Отто очнулся, узнал Инге, – конечно, это была Инге, а не Лило! – и вдруг почувствовал, что он ужасно устал. Голова у него закружилась, и ему стало страшно, что дочь рассердится на него за его глупую ревность и перестанет о нем заботиться. Инге тем временем повязала ему салфетку и стала кормить его протертым супом из зеленого горошка. Суп из зеленого горошка был его любимым, так что он почти успокоился и даже ни разу не пролил суп изо рта на салфетку. Он уже забыл про парашютиста, он помнил только, что дочь взяла его к себе и кормит его протертым супом. Полный любви и благодарности он с трудом повернул к ней свою свинцово-тяжелую голову и лизнул ее руку. И тут вдруг парашютист напомнил о себе:

– Вы еще помните ваш лагерь в карьере, господин комендант?

Рука Инге дрогнула, уронила ложку, и зеленые капли супа обрызгали чистую салфетку Отто. Он не сразу понял суть вопроса, но немедленно почувствовал смятение дочери, а значит, ее зависимость от его ответа. А он никогда не мог устоять от соблазна нанести удар кому угодно, если уж представлялась такая возможность. Надо было только понять, в чем сейчас состоит слабость дочери. Отто сосредоточился и, желая выиграть время, отстучал краткое: «Повтори вопрос!» – хоть тут же сообразил, что этот чужак его не поймет.

Однако парашютист был, видно, парень не промах и знал азбуку Морзе, – он понял вопрос и повторил:

– Вы еще помните ваш лагерь в карьере, господин комендант?

Мысли испуганно заметались в голове Отто – о чем он? Какой лагерь, какой карьер? Но напряженное лицо дочери не просто говорило, оно кричало, что она боится ответа отца. А значит, имеет смысл ответить утвердительно, а там будет видно.

«Помню, конечно», – бесшабашно отстучал он.

Инге молча смотрела на него, но он постарался не встретиться с ней глазами, потому что она умела превращать свое молчание в наказание. Несмотря ни на что, ему стало весело, потому что парашютист не удовлетворился его кратким ответом, а спросил снова:

– И много евреев у вас там было?

Инге продолжала молчать, но Отто уже было все равно: он понял, как он сможет выжить еврейчика из замка. Это оказалось даже слишком просто. Он резво поднял лапу и отстучал:

«Много»

– Сколько?

«Всех не упомнишь!»

Клаус

Я с утра привез Отто на кухню, потому что фрау Инге и фрау Штрайх должны были замесить и разделать на порции 200 килограммов теста для праздника в деревне. Праздник начинался сегодня вечером, и мне надо было уйти раньше всех, чтобы носить с ребятами по улицам большого дракона, которого много лет хранили в специальной комнате при церкви. Перед самым моим уходом, когда я уже кончал пить кофе с бутербродами, фрау Инге вдруг предложила Ури поехать в деревню вместе со мной.

– Возьми мой велосипед, – сказала она ему, – и посмотри, как ребята носят по улицам дракона. А я приеду за тобой, когда мы с фрау Штрайх окончим раскатывать тесто.

– Какого дракона? – удивился Ури, который, оказывается, ничего про нас не знал. И я тоже немножко забыл, что случилось с этим драконом, хоть каждый год мы поем об этом, когда носим его на шестах по деревне.

Фрау Инге и фрау Штрайх стали хором ему рассказывать, как дракон влюбился в прекрасную принцессу, похитил ее и запер в нашей башне – это было очень давно, тогда замок был серый, и в нем была только одна высокая башня, а других еще не было. И случилось чудо: принцесса полюбила дракона и поцеловала его, и он превратился в прекрасного принца. Они поженились и стали вместе жить в замке. Все было бы хорошо, но вместо детей у них рождались только маленькие дракончики. Бедная принцесса так стыдилась этих несчастных дракончиков, что скрывала их от всех, и каждый раз, как у нее рождался новый дракончик, она никому ничего не рассказывала, даже мужу, а ночью прокрадывалась на самый верх башни и бросала своего младенца вниз, так что он разбивался насмерть на скалах. Но однажды ночью принц проснулся и заметил, как его жена крадется в башню с корзинкой в руке. Он потихоньку пошел за ней следом, потому что был очень ревнивый и думал, что у нее свидание с кем-то, кто с самого начала был рожден человеком. Он спрятался за дверью и увидел, как она вынула из корзинки маленького дракончика, поцеловала его и бросила вниз в пропасть. Тогда принц страшно закричал от боли и превратился обратно в дракона. Увидев это, принцесса зарыдала и сама бросилась вниз. Кровь ее разбрызгалась по всей окрестности, и с тех пор наши скалы стали такие красные.

– А дракон? – спросил Ури.

– А дракон пополз в деревню: он так долго был человеком, что разучился ходить по-драконьему, – сказала фрау Штрайх, быстро раскатывая тесто.

– Пока он полз, его чешуя цеплялась за камни и кусты, и кровь брызгала во все стороны, так что вся земля у нас в лесу тоже стала красная. В конце концов он приполз на центральную площадь и умер, – закончила рассказ фрау Инге, и мне стало так жалко дракона и принцессу, что хоть я тысячу раз все это слышал, я чуть не заплакал.

– Мало вам ваших чертей и ведьм, вам еще понадобилось дракона погубить! – засмеялся Ури, а Отто засверкал на него глазами так, будто хотел его прожечь насквозь. Может, мне кажется, но Отто, по-моему, терпеть не может Ури.

– Ты готов, Клаус? Езжайте уже, – поспешно сказала фрау Инге, перехватив взгляд Отто. Она, наверно, тоже заметила, что Отто не выносит Ури.

Мы с Ури вывели велосипеды и покатили вниз по дороге. Мне было весело ехать с Ури, тем более что вниз ехать всегда легче, чем вверх, и погода стояла хорошая, как бывает каждый год, когда у нас в деревне праздник. Листья в малиннике вдоль дороги начали краснеть, и в воздухе летали тонкие паутинки. Ури спросил, для чего надо готовить так много теста, и я сказал, что для лукового пирога.

– А где же лук? – спросил Ури.

Но я не знал, что ему ответить. Потому что все прошлые годы мамка помогала фрау Инге резать лук для начинки. Они сидели на кухне, стучали ножами и плакали, а на всех столах и подоконниках высились горы нарезанного лука. Запах по всему замку стоял такой, что мне тоже хотелось плакать. Я не знаю, что случилось в этом году, но я слышал, что лук для начинки будут готовить профессорши из Верхнего Нойбаха, которые поссорились с фрау Инге из-за ее знаменитого рецепта: они считали, что их рецепт лучше.

Когда мы подъехали к церкви, ребята уже вытащили дракона на улицу и прилаживали к нему шесты, на которых мы будем его носить. Дракон провисел целый год в темной комнате в огромном мешке, сложенный как гармошка, и потому выглядел печальным и помятым. Невозможно найти такую комнату, в которую можно было бы поместить нашего дракона и не помять – когда мы несем его по улице, голова его подходит к «Шпаркассе», а хвост все еще тащится вдоль булочной, а ведь между «Шпаркассой» и булочной стоят дома нашего пастора и фрау Штрайх.

Ури сел на скамейку возле памятника жертвам, а я пошел помогать ребятам приводить дракона в порядок. Дракона сшили очень давно из цветных лоскутков и натянули на проволочный каркас, но каждый год его приходится чуть-чуть чинить – подшивать порванные лоскутки, подкрашивать красным пятна крови на шее и на хвосте и распрямлять помятый каркас. Когда все было готово, каждый из нас взял свой шест, и мы пошли по улицам. Мы шли, пили пиво из банок и пели песню про дракона и принцессу. Я-то пива не пью и не знаю, стали бы они меня брать с собой, если бы я не пел лучше всех в церковном хоре.

Я очень люблю петь – мне кажется, что когда я пою, люди забывают, какой я идиот. Только не наши ребята, они всегда помнят все плохое. И даже когда мы ходим по улицам с драконом, они все время напоминают мне, что я не такой, как они. Они стараются наступить мне на ногу или больно ущипнуть. Но сегодня никто из них не решался меня обидеть, потому что я пришел с Ури.

Ури не носил дракона вместе с нами, а бродил среди палаток и киосков, которых было без числа, – их поставили за одну ночь на площади и на лужайке перед школой, и они будут тут стоять сегодня и завтра, пока не кончится праздник. Но все почему-то знали, что Ури пришел со мной, и Дитер-фашист опять показал мне кулак, а я показал ему язык. И тогда он пригрозил мне:

– Ты лучше держи свой мерзкий отросток за зубами, а то я тебе его отрежу!

Я так и не понял, чего он от меня хочет, но сразу испугался, и мне расхотелось в сотый раз петь про дракона и принцессу. Мы, наверно, уже тысячу раз проперлись вверх по холму, а потом вниз к реке, потому что наша деревня построена так, что все улицы идут то снизу вверх, то сверху вниз. Руки у меня болели, я устал все время держать над головой этот дурацкий длинный шест, а в горле у меня совсем пересохло – ведь я не пил пиво и пел громче всех. Так что, когда кто-то больно наступил мне на ногу – раз, и еще раз, – потому что Ури отстал от нас, разглядывая профессорские дома в Верхнем Нойбахе, я бросил свой шест и побежал вниз по улице. Они закричали мне вслед:

– Клаус, ты куда? Мы же еще не кончили!

– Брось его! Он побежал поссать!

– Да нет, он побежал менять штаны – он уже уссался!

– Ты уссался, Клаус? Уссался, да, Клаус? Клаус уссался! Клаус!

Но я не остановился, хоть всю дорогу слышал их крики «Клаус! Клаус уссался! Клаус!» Я припустил к себе домой, представляя себе, что мамка приготовила мне на ужин. Но мамки дома не было и ужина тоже. С тех пор как она перестала работать в замке, она почти каждый вечер уезжает в город, если только Эльза не зовет ее убирать и мыть посуду в кабачке. Меня она совсем забросила, потому что злится, – она хотела забирать всю мою зарплату, а фрау Инге сказала, что 20 марок она будет каждый раз отдавать мне. А кроме того, мамке, наверно, обидно, что мне можно ходить в замок, а ей нет.

«Ну и ладно, уехала и уехала!» – сказал я сердито. Я нарочно старался посильней на нее рассердиться, вместо того, чтобы заплакать. Я теперь реже плачу, и мамка жалуется, что я стал очень злой, и, конечно, валит все на фрау Инге, будто это она меня заколдовала. На себя она никогда ничего не валит, у нее всегда кто-то другой виноват. Она ведь знает, что я не люблю ходить на праздник без нее, потому что там собираются все те, которые надо мной смеются. Я бы и сейчас не пошел, но она не оставила мне ничего на ужин. А на площади понастроили разных киосков и в каждом продавали что-нибудь вкусное – сосиски с капустой, гиросы с булкой или жареных кур. У меня прямо слюнки потекли, когда я об этом вспомнил.

Я побежал на площадь и остановился возле киоска с курами – их было, наверно, сто штук, а может, даже больше. Они не были готовы и еще крутились на вертелах над огнем, но выглядели замечательно: видно было, что коричневая корочка на каждой курице уже хрустит. По всей площади пахло вкусным дымом, в центре на высоком помосте играл оркестр, и хозяин булочной Петер пел в микрофон. Он пел очень веселую песню про каких-то девушек в лесу, и все, кто пил пиво на площади, подпевали и размахивали пивными кружками. Всем было весело, только мне было грустно – я не знал, кто, кроме мамки, захочет ходить со мной среди киосков и палаток. Наверно, никто не захочет. Я купил половинку курицы на алюминиевом подносе и стал искать хорошее место, чтобы ее съесть. Мне было очень жалко денег – курица стоила шесть марок пятьдесят пфеннигов, на эти деньги я бы мог целую неделю играть на автомате в «Губертусе», но делать было нечего, я здорово проголодался.

И тут я увидел Ури и фрау Инге. Они стояли возле тира, где можно было купить десять патронов и стрелять по мишеням. Ури стрелял, а фрау Инге смеялась. Я подошел к ним поближе и стал со своей курицей так, чтобы они могли меня заметить. Мне очень хотелось, чтобы они меня подозвали и чтобы все вокруг увидели, как они со мной разговаривают и не думают, что я такой уж идиот. Ури выстрелил еще раз, фрау Инге захлопала в ладоши, и хозяин тира Мартин – он держит в соседнем городке магазин детских игрушек – бросил на прилавок большого розового плюшевого мишку. Этот мишка висел у него на витрине с позапрошлого года, но никто не мог столько раз подряд попасть в мишень, чтобы его выиграть. Фрау Инге взяла мишку на руки, как ребенка, огляделась вокруг и увидела меня.

– Клаус! – весело позвала она. – Иди сюда, мы с Ури хотим подарить тебе этого медведя!

Как раз в этот момент Петер допел свою песню, а музыканты кончили играть и стали пить пиво из кружек, которые они прятали под пюпитрами, так что на площади стало тихо и все уставились на фрау Инге и на меня. Мне стало очень весело и хорошо, только руки у меня были в курином жире, и я сначала вытер их салфеткой, потом бросил поднос и салфетку в урну, а потом пошел к фрау Инге. Все вокруг стояли молча и смотрели как я иду к ней, а она улыбается и протягивает мне плюшевого мишку.

И тут прямо мне навстречу откуда-то из темноты выскочила мамка. На ней был белый чепец и белый передник – значит, она никуда не уехала, а просто мыла пивные кружки в каком-то соседнем киоске. Она шагнула между мной и фрау Инге и протянула руку к мишке:

– Забери назад своего зверя, Инге, – сказала она, глядя фрау Инге прямо в глаза. – И не надейся, тебе не удастся так заворожить моего ребенка, что он перестанет меня любить.

Фрау Инге все еще продолжала протягивать мне медведя, но рука ее вроде как ослабела и начала опускаться вниз, будто этот игрушечный медведь стал для нее слишком тяжелым.

– Ты сама не понимаешь, что говоришь, Марта, – сказала она растерянно, и мне стало страшно, потому что я раньше никогда не видел, чтобы фрау Инге растерялась. Тут оркестр заиграл снова, и булочник Петер схватил свой микрофон и сунул в рот, будто собирался его проглотить. Мамка под музыку сделала еще один шаг к фрау Инге и обеими руками оттолкнула ее руку с медведем. Фрау Инге покачнулась и прижала медведя к груди, чтобы не уронить его на землю, а мамка приблизила свое лицо к ее лицу – для этого ей пришлось встать на цыпочки, потому что фрау Инге намного ее выше, – и зашипела:

– Оставь его в покое, Инге! Зачем он тебе, такой идиот?

Это она про меня.

С этими словами она повернулась и пошла в свой киоск мыть бокалы и кружки. А мы остались втроем посреди толпы, которая уже давно про нас забыла и снова размахивала полными кружками и пела вместе с Петером про трех лихих чертей, нашедших одно золотое колечко. Фрау Инге все еще прижимала моего медведя к груди, будто не знала, что ей с ним делать дальше. А Ури подмигнул мне, взял у нее медведя и потащил ее за руку к тиру:

– Не огорчайся! Лучше давай опять купим патронов и я отстрелю тебе что-нибудь получше. Что ты хочешь, тот большой крендель или деревянный башмачок?

Но когда Ури подошел к тиру, Мартин начал поспешно закрывать ставни киоска с криком:

– Закрыто на перерыв!

– Какой перерыв? – не понял Ури.

– Законный перерыв! Каждый человек имеет право облегчить свой мочевой пузырь, – выкрикнул Мартин, повесил замок на киоск и быстро зашагал на школьный двор, куда еще вчера вечером привезли вагончики-сортиры на колесах.

– Здорово ты его напугал своей стрельбой! – усмехнулась фрау Инге, и тут я увидел, что у Ури на плече висит пластиковая сумка, из которой выглядывают уши двух плюшевых зайцев. Значит, он еще до моего прихода настрелял тут несколько призов! То-то Мартину так приспичило в сортир!

– Может, подождем, пока он вернется? – спросил Ури, но фрау Инге решительно подхватила его под руку:

– Не стоит: он теперь будет сидеть в уборной, пока нам не надоест ждать. Лучше идем, я покажу тебе нашу печь, пока там еще не собралась толпа. Это очень знаменитая печь – она стоит тут с шестнадцатого века, топится один раз в году, и только в ней можно испечь наш знаменитый луковый пирог, ради которого сюда приезжают даже из дальних городов.

И она повела Ури вверх по ступенькам через узкий проход между церковью и школой к нашей знаменитой печке. Когда они повернулись ко мне спиной, мне вдруг стало очень обидно, что они унесли моего плюшевого мишку и не взяли меня с собой, и я наконец заплакал. Мои глаза, наверно, были на мокром месте еще с тех пор, как я пришел домой и не нашел там мамку, потому что слезы так и хлынули у меня из глаз. Мне очень хотелось, чтобы Ури заметил, что я плачу, и позвал меня идти с ними, но он уже ушел вверх по лестнице об руку с фрау Инге и с моим плюшевым мишкой под мышкой.

Я стоял, обливаясь слезами, и смотрел им вслед. И тут я услышал смех – не хохот «Го-го-го!», как смеются наши ребята, и не визг «И-и-и-и!», как смеется мамка, а просто смех «Ха-ха-ха!» – не знаю, как объяснить. Я подумал, что смеются надо мной и осторожно повернул голову в сторону большого дерева, туда, где смеялись. Под деревом, дымя сигаретами, стояли профессора и профессорши из Верхнего Нойбаха. Сразу было видно, что они оттуда – они не нафрантились в нарядные платья и пиджаки с галстуками, как все другие люди, а приперлись на праздник все, как один, в джинсах, кроссовках и в простых майках. Можно было подумать, что они сбежали из детского дома для сироток – я этих сироток видел как-то, когда мамка еще не разочаровалась и таскала меня по врачам.