Текст книги "Ведьма и парашютист. Звонок из ниоткуда (сборник)"

Инге

Что выкрикивала тогда в коридоре Марта, настойчиво пытаясь протиснуться мимо Инге, чтобы заглянуть в ванную, где непрерывной сильной струей текла вода? Какие-то пророческие проклятия: «Ты еще поплачешь! Ты еще пожалеешь!» – и дальше злобную чушь про иностранного бродягу, о котором Инге ничего не знает.

Инге стояла, прислонясь спиной к запертой калитке, зажав в кулаке вторую связку ключей, и не спешила вернуться домой, хоть там явно назревала беда. А может, именно потому, что там назревала беда. Она ведь и вправду ничего о нем не знала. И не хотела знать. «Чтобы все осталось так, как началось!» – повторила она собственное давешнее заклинание, предчувствуя перемены и наверняка зная, что ничего никогда не остается таким, каким начиналось. Это знание было из тех ненужных знаний, которые не приносят пользы, во всяком случае, ей – если даже история с Карлом ничему ее не научила. Ладно, что будет – то будет. Она приказала Ральфу: «Сторожи вход!» – и легко взбежала на крыльцо.

Ее встретил знакомый звук водяной струи, с силой падающей на старинный добротный фаянс ванны, который звенел, как пожарный колокол. Ури все так же стоял на коленях, намыливая руки и немедленно смывая с них мыло, чтобы тут же намылить их снова. По полу растекалась большая мыльная лужа, отдельные струйки из которой уже просочились на паркет коридора. Инге решительно протянула руку через голову Ури и закрутила кран.

Не замечая этого, Ури в очередной раз намылил руки, потянулся к крану и застыл, не понимая, куда девалась вода. Вслепую шаря в воздухе нетвердыми пальцами, он попытался открыть кран, но наткнулся на руку Инге, которая не позволила ему это сделать. Он повернул к ней плохо сфокусированные глаза и быстро заговорил на иврите.

Инге опустилась на колени рядом с Ури – прямо в лужу, но ей это было сейчас не важно – и взяла его лицо в ладони. Он дернулся в ее руках, резко оборвал сам себя и замолчал. Инге боялась, что он начнет вырываться от нее, но он застыл в каком-то смутном оцепенении. Было очень тихо, их молчание нарушали только редкие капли, падающие из крана на звонкий фаянс. От прикосновения к его коже Инге опять охватила совершенно неуместная сейчас животная радость существования – ей вдруг стал понятен рассказ о путнике, нашедшем родник после долгих скитаний по безводной пустыне. Ей показалось, что затуманенный взгляд Ури стал постепенно проясняться.

– В чем дело, Ури? – прошептала она, боясь его спугнуть.

Он опять заговорил на иврите. Она передвинула ладони в мелкие впадины за его ушами, нащупала средними и указательными пальцами костные бугорки у начала шеи и начала массировать их осторожными округлыми движениями.

– По-немецки, – шептала она. – Говори со мной по-немецки.

– По-немецки, – повторил он за ней уже по-немецки.

– Да-да, вот так, по-немецки, – подбодрила она его, отмечая, что взгляд его сконцентрировался на ее губах, словно он затруднялся ее услышать и пытался по губам угадать смысл ее слов.

– Ты знаешь, как чмокает человеческая плоть, когда в нее попадает пуля? – спросил он и продемонстрировал, сложив губы трубочкой: – Чмок! Чмок! Потому что воздух всасывается в пробитые пулей дыры. А если трупов много… целая куча трупов…

Он рванулся от нее с такой силой, что она чуть не упала:

– Мне надо помыть руки, видишь, сколько крови… надо ее смыть…

– В чем дело, Ури? Ты кого-нибудь убил? – прошептала Инге, сама ужасаясь своим словам. Глупости, кого он мог убить и зачем? Но если нет, то о чем этот бред? И почему он пришел среди ночи пешком, неведомо откуда, мокрый насквозь и больной? От кого он убегал? Кто за ним гнался? Нет-нет, сама мысль эта была нелепой, таких совпадений не бывает. Не может быть, чтобы все повторилось опять!

Вместо ответа Ури опять сделал попытку открыть кран, а она опять ему не позволила, крепко вцепившись всей пятерней в витое бронзовое кольцо. Ури был сильнее, он мог бы преодолеть ее сопротивление, но, натолкнувшись на ее удерживающую ладонь, он разом сник и рухнул на край ванны, безвольно уронив голову на руки. Инге отпустила кран и снова начала массировать его затылок и шею за ушами, чувствуя, как постепенно расслабляются его судорожно сведенные мышцы. Она не хотела ни о чем больше спрашивать и не знала, сколько времени прошло, ей казалось, что протекла целая вечность молчания, когда он наконец заговорил:

– …кровь… всюду кровь… видишь, вот – на руках, на лице… на стене, на земле, на мусоре… не знаю, почему они не убирают мусор, там всюду мусор, горы мусора… а на мусоре – кровь… мне надо смыть…

Он замолчал и потянулся было опять открыть кран, но она перехватила его руку на лету и, не задумываясь, опустила мокрой ладонью вниз, себе на грудь. Стоять на коленях в холодной луже было страшно неудобно, но она не хотела менять положение, чтобы не спугнуть постепенное возвращение Ури к реальности. Она только решилась легонько подтолкнуть его пальцы за вырез своего свитера. Согреваясь теплом ее тела, пальцы слегка расслабились и уже сами двинулись дальше, неуверенно нащупывая сосок. Тогда она пробежала кончиком языка по его шее от уха до ключицы, и он не отстранился. Значит, можно пойти дальше – его физическое доверие к ней было ее единственным оружием против терзающих его химер.

– Где эти горы мусора? – приникая губами к его уху, прошептала Инге, всей кожей чувствуя его подрагивающие пальцы у себя на груди. Он поднял на нее глаза, но взгляд их был направлен на что-то страшное вне ее, вне этой комнаты, вне этой жизни.

– Там лабиринт… узкие кривые улицы, тупики, переулки… за каждым углом баррикады из старых ящиков. Надо бросить гранату прежде, чем они успеют тебя подстрелить… Это все очень просто – кто кого… А они за баррикадами, и в окнах с автоматами. Я не хотел стрелять… Но тогда – или я, или они…

Он вдруг резко отстранился от Инге и уперся руками ей в плечи, чтобы не упасть.

– Ты тогда была там? – хрипло спросил он. Не твердо зная, что лучше – отрицать или соглашаться, она тихо сказала «Да». Оказалось, что ему этого достаточно. Он заговорил быстро и сбивчиво, так что трудно было различать слова:

– Итай выбежал в тот тупик первым и налетел на засаду, а мы вслед за ним – я и Эзра. Не знаю, сколько их было, много, с автоматами… а вперед они вытолкнули беременную женщину, совсем молоденькую, с огромным животом… Она плакала и умоляла Итая не стрелять… И он не смог в нее выстрелить, замешкался, на одну секунду… и все… Они начали стрелять из автоматов – это даже не секунда, это доля секунды… их изрешетило пулями, Эзру и Итая, а меня обошло, только чуть поцарапало, но я тоже упал, и они подумали, что нас всех… И засмеялись, загалдели о чем-то по-своему, и тут я выпустил очередь из своего автомата – одну, другую, третью… без счета, пока не расстрелял все патроны… они ведь были очень близко… руку протянуть… Я прикончил их всех, и женщину тоже… Стало тихо-тихо… совсем тихо…

Ури замолчал, с трудом переводя дыхание. Инге подняла его безвольно упавшую руку и нащупала пульс, – сердце нагнетало кровь со скоростью курьерского поезда. Постепенно глаза его стали проясняться, он всмотрелся в нее и узнал:

– Инге? – прошептал он удивленно и огляделся. – Я все время был здесь?

Она потянула его за руку, помогая встать:

– Пошли отсюда, хватит сидеть в луже.

Он поднялся с видимым усилием, покачнулся и сказал:

– Я тебе что-нибудь рассказывал?

– Конечно. А сам ты помнишь, что ты мне рассказал?

Он ответил неуверенно:

– Про беременную женщину?

– И про женщину тоже.

Слегка поддерживая его за плечи, она повела его в кухню, усадила в кресло у окна и стала задумчиво перебирать свои колдовские флаконы. После долгого молчания Ури сказал почти неслышно:

– Как странно, что я это все сейчас вспомнил. Ведь там, в Израиле, врачи целый год терзали меня, но так ничего и не добились. А тут все вдруг всплыло, будто случилось вчера!

– А когда это случилось? Давно?

– Больше года назад, во время десанта…

– Десанта? – повторила она за ним, будто пробовала это слово на вкус.

– Нас тогда сбросили в тренировочный лагерь палестинцев… в Ливане. Как странно, я совсем все забыл, а сейчас вижу вдруг так ясно, будто это было вчера. Мы бежим по лабиринту… улицы узкие, кривые…

Его зрачки опять начали расширяться:

– …тупики, переулки… и всюду мусор… горы мусора… а на мусоре – кровь…

Предчувствуя, что он сейчас может снова войти в транс, Инге поспешно перебила его первым попавшимся на язык вопросом:

– Так тебя сбросили с самолета? С парашютом?

– Ну ясно, с парашютом, неужто без?

– Значит, ты действительно парашютист?

К счастью, Ури не успел еще окончательно углубиться в узкие кривые улицы своего кровавого кошмара. Он замолчал и уставился на Инге, пытаясь уловить смысл ее вопроса. Через бесконечно долгий миг ее слова дошли до его сознания, и зрачки его сузились:

– Что значит «действительно»? Или ты уже раньше знала, что я – парашютист?

– Было бы преувеличением сказать, что я знала. Просто Клаус всюду болтает, что своими глазами видел, как ты кружил над лесом на порванном парашюте.

– Откуда он мог это взять? Или он тоже занимается черной магией?

Инге сняла с полки флакон с прозрачной бесцветной жидкостью, отвинтила крышку, понюхала, опять завинтила и решительно поставила флакон обратно на полку. Хватит, больше никакой черной магии, никаких колдовских настоек, она его вылечит и так! Ей хотелось смеяться и плакать одновременно, потому что ничего страшного не произошло, она напрасно всполошилась – это было совсем не такое убийство. Ее склонность к аналогиям завела ее слишком далеко, тем более что Карла никогда не мучила совесть. Она села рядом с Ури и прикоснулась к его щеке:

– Тебя долго лечили?

– Бесконечно! Чуть до смерти не залечили.

– Психологи?

– И психологи, и неврологи, и сексологи, и кто только не! Но в конце концов все отчаялись и махнули на меня рукой. И на год списали из армии. А из жизни я сам себя списал.

– Почему? Из чувства вины?

– Перед кем?

– Перед твоими друзьями – за то, что они погибли, а ты остался жив.

– В этом что-то есть. Откуда ты знаешь?

– …и перед той беременной женщиной тоже. Хотя тебе казалось, что про нее ты совершенно забыл.

– Но я забыл!

– Нет, не забыл, а заблокировал от себя память об этом. И осколки запертой памяти надрывали тебе душу…

– Ты что, тоже играешь в эти дурацкие психологические игры?

– Сейчас уже нет, но было время, когда играла. И с большим увлечением.

– Какая же тогда из тебя ведьма?

– Наверно, не такая уж плохая, если я сумела собрать тебя по кусочкам после того, как ты выпрыгнул на лету из окна самолета?

Глаза Ури округлились удивленно, но он не успел спросить, из какого такого самолета он выпрыгнул, – под окном, совсем рядом, раздался знакомый колокольный звон.

Клаус

Я вернулся на лестничную площадку и опять взялся за поиски. Не знаю, сколько времени я ползал на коленях, снова и снова заглядывая под лестницу и во все углы в надежде, что ботинки вдруг возьмут и окажутся там, но все было напрасно. У меня даже мелькнуло подозрение, что мамка все-таки заметила меня и нарочно украла ботинки, чтобы меня наказать. Я сел на пол, обхватил голову руками и стал решать, что мне делать дальше. И тут прямо у меня над ухом что-то хрустнуло и забулькало, – этот звук я бы ни с чем не мог спутать: так смеялся Отто. Я вскочил – так оно и было, он сидел в своем кресле у меня за спиной и трясся от хохота. Через ручку его кресла на связанных шнурках болтались мои ботинки.

Я бросился к ним, но Отто ловко дал задний ход и вырулил в свою комнату. Он, если хочет, может очень здорово ездить в своем кресле, он просто любит прикидываться совсем инвалидом и требовать, чтобы его возили. Я побежал за ним, но не слишком быстро, потому что после целого дня с фрау Штрайх он, небось, мечтал с кем-нибудь поиграть. Я, конечно, мог бы его догнать и выхватить ботинки, но он бы тогда сильно огорчился и стал бы скандалить и звонить в рельс. А мне только недоставало, чтобы сюда примчалась фрау Инге выяснять, что случилось, и застигла меня в одних носках. Я притворился, что гонюсь за Отто, но споткнулся и упал. Тогда он остановился подальше от меня и стал что-то отстукивать лапой на столе. Вообще-то, простые вещи я у него понимаю, но сейчас в голове у меня все смешалось, и я никак не мог сообразить, чего он от меня хочет. Я стоял, как пень, и смотрел на него, а он стучал и стучал – все время одно и то же, короткое и непонятное. Но постепенно в голове у меня начало проясняться, и я вдруг понял, что он отстукивает: «Вези меня! Вези меня!»

Куда везти, спрашивать было не надо: он всегда хотел, чтобы его везли к фрау Инге. Я показал на свои ноги в носках и сказал:

– Я повезу, только сперва отдай мои ботинки. На улице дождь, а я в носках.

Он сразу сообразил, что раз я говорю про дождь, значит я собираюсь везти его через двор, а не по подземному коридору. Ну и, конечно, страшно рассвирепел. Он начал озираться вокруг, искать, что бы такое сбросить на пол, но ничего подходящего не нашел. А я тем временем подобрался к его креслу и схватил свои ботинки. Теперь я мог сказать ему всю правду:

– Я больше никуда не буду возить тебя, Отто. Фрау Инге меня уволила.

Он сначала не понял и уставился на меня так, будто я говорю по-китайски.

Тогда я повторил, сам ужасно огорчаясь от того, что говорю:

– Отто, я больше сюда не приду – фрау Инге меня уволила.

И тогда он наконец понял. Он ведь совсем не дурак, Отто, он просто не умеет говорить, а так он умнее многих. Он стал задыхаться, будто хотел что-то сказать, но слова застревали у него в горле. Он так сильно покраснел, что я даже немножко струсил – я уже пару раз видел, как ему становится плохо. Но он быстро пришел в себя и снова стал отстукивать: «Вези меня! Вези меня!» Теперь ему уже было все равно, как я его повезу, через двор или по подземному коридору, лишь бы повез.

Я быстро надел ботинки, но шнурки завязывать не стал, потому что у Отто никогда не было большого терпения, а тут он совсем голову потерял и опять начал задыхаться. Я взялся за спинку кресла и тут же понял, почему он так требовал, чтобы я его вез: батарейки почти сели, так что без меня он никуда бы не доехал. Интересно, куда он тут мотался – ведь фрау Штрайх всегда проверяет батарейки перед уходом? Но я не стал ничего у него спрашивать, а выкатил кресло во двор – дождя уже не было, но и солнца тоже, оно закатилось за высокую башню, потому что начинало темнеть. Я и не заметил, как провозился в замке столько времени. Я на секунду подумал, что мамка уже там вся обыскалась и не может понять, куда я делся, но вспомнил, как она заорала, чтобы я за ней не ехал, и решил, что так ей и надо. Я подвез Отто к высокому крыльцу, которое ведет в кухню, и остановился, потому что дальше ехать было некуда. Когда замок перестраивали после смерти фрау Лило, мамы фрау Инге, Отто тогда как раз заболел и разучился говорить, и фрау Инге построила ему отдельные комнаты в старой части замка – удобные въезды для кресла сделали там и в конце подземного коридора. А со двора к фрау Инге не сделали. Мамка говорит, будто фрау Инге нарочно устроила так, чтобы Отто не мог врываться к ней в спальню, когда ему вздумается, а то она не сможет водить к себе мужиков без помехи. Мамка думает, что все такие, как она, а я для нее – не помеха.

Дверь в кухню была закрыта, и окна зашторены, но свет в окнах горел. Я не знал, что делать. Я мог бы поставить кресло с Отто внизу и позвать фрау Инге, но тогда она увидит, что я болтаюсь в замке без разрешения. А мог бы просто бросить Отто возле крыльца и убежать, пусть они сами разбираются, все равно я уже у них не работаю. Я так и решил сделать, но Отто догадался, что я хочу его оставить, – только я отпустил ручки кресла, как он начал со страшной силой колотить в рельс. Штора отодвинулась, и в окне появилось лицо фрау Инге. Она увидела нас с Отто, как-то странно взмахнула руками, будто собиралась взлететь, но не взлетела, а просто выбежала на крыльцо. Она стояла в дверном проеме, как картина в раме, – но вовсе не в своем нарядном сером костюме и в туфлях-лодочках, как я себе представлял. На ней были джинсы и короткий свитер такого цвета, как ее волосы, – я раньше никогда этого свитера не видел, в нем она была еще красивее, чем всегда. Она спросила:

– Что ты тут делаешь, Клаус?

– Я с Отто. Он попросил привезти его сюда.

– А как ты сюда попал? Почему ты не ушел вместе с матерью?

Я открыл было рот, чтобы объяснить ей, что я пришел сам по себе, без мамки, но испугался, что тогда придется рассказать ей про подземный ход, а про это рассказывать было нельзя, я ведь поклялся на крови. Но я все равно ничего не успел бы сказать, потому что Отто начал опять громко стучать лапой по рельсу. То, что он требовал, даже я смог сразу понять. Он все повторял и повторял: «Хочу Клауса! Хочу Клауса!» За спиной фрау Инге появился парашютист, волосы у него были мокрые и рукава рубахи тоже. Может, мне показалось, но, по-моему, с них капала вода. Фрау Инге стояла в дверях, упираясь рукой в косяк, и не пускала его выйти на крыльцо, так что он смотрел на нас через ее плечо, будто пытаясь понять, кто мы такие и чего подняли такой шум. Все еще не пропуская его, она повернулась к нему и сказала особенным голосом, каким в телевизоре объявляют программу на завтра:

– Познакомьтесь: Отто, это – Ури, наш новый работник. А это – Отто, мой милый старый папа. Я надеюсь, что вы станете друзьями.

Я даже не знал, что она такая врунья, – ничего себе милый папа! Он однажды на нее рассердился и чуть не откусил ей палец, вот какой он милый! И какое странное имя – Ури, я никогда такого не слышал. Отто оно, наверно, тоже показалось странным – он откинулся на спинку кресла и захрипел, будто задыхался. Но на этот раз волноваться было нечего: он точно притворялся, я его штуки знаю. Фрау Инге тоже было трудно обмануть, она сказала:

– Ладно, ладно, Отто, оставь. Ты к нему привыкнешь. А сейчас Клаус отвезет тебя обратно и через час привезет к ужину.

Как только она сказала про ужин, Отто сразу перестал притворяться и затих. Но я ничего не понял:

– Как же я его привезу, если нас с мамкой уволили?

Тут Отто снова застучал свое: «Хочу Клауса! Хочу Клауса!»

Фрау Инге прикусила губу, внимательно разглядывая нас с Отто, будто первый раз увидела:

– А тебя я не увольняла, только твою мать.

Я ужасно струсил:

– Но она ни за что не согласится. Чтоб я – без нее.

– Ничего, – сказала фрау Инге сердито, будто сама с собой спорила, – за деньги согласится. А ты пока вези Отто к себе, сейчас дождь пойдет.

Пока мы с фрау Инге пререкались, парашютист Ури молча стоял за ее спиной и всматривался в Отто. Сейчас он вдруг отвел ее руку от косяка, шагнул на крыльцо к самым перилам и тихо сказал:

– Здравствуйте, господин Губертус. Мы ведь с вами уже знакомы, не так ли?

Тут и вправду снова начался дождь, но мы с фрау Инге этого даже не заметили. Мы так и онемели от удивления: когда он успел познакомиться с Отто и узнать, что его фамилия – Губертус?

Ури

– Немка ли она? Ты имеешь в виду ее национальность? Конечно, немка. Только перестань кричать, мама. Пожалуйста, перестань, а то я брошу трубку и больше не буду тебе звонить. Ну вот, так лучше. Естественно, помню. Ну и что? Она тут ни при чем, ее тогда и на свете не было. Ее отец? Возможно. Не знаю, эсэсовец или нет, но возможно. Да, могу мириться, могу, мне плевать на ее отца! При чем тут моя бабушка? Я думал, ты обрадуешься, ты ведь уверяла меня, что мой душевный покой тебе важней всего. А-а, есть вещи важней? Какие дети? Я пока детей заводить не собираюсь. Ну, не знаю я, не знаю – год ли, месяц ли, неделя, не хочу думать! Мама, ма-ма, ма-ма, пре-крати! Ни в коем случае! Ты ведь не можешь ступить на эту землю. Вот и не надо, не ступай. Почему – никогда не увидишь? Тут сейчас газовых камер нет. Ради бога, мама! Мне жаль тебя огорчать, но мне, действительно, тут хорошо. Хватит, все, целую. Последний вопрос? Ладно, давай – но только последний. Что я в ней нашел? – Ури подбросил на ладони оставшиеся монеты и усмехнулся: – Она, как две капли воды, похожа на тебя. Чем? Ни за что не отвечу, это уже следующий вопрос.

И он с облегчением повесил трубку. Чудно – ему удалось усмирить мать всего за семь марок и тридцать пфеннигов. Дешево отделался, можно сказать, если учесть, как серьезно начала вдруг воспринимать жизнь легкомысленная Клара, что было ей совсем не к лицу. После гибели мужа, отца Ури, в первый день йом-кипурской войны, в нее словно бес вселился, и она ринулась сжигать себя в бесчисленных кратких любовных авантюрах, утверждая, что жизнь не имеет ни цели, ни смысла. А теперь она ни с того ни с сего начала заботиться о том, что будет завтра. Она не могла понять простой истины, открывшейся Ури в том залитом кровью тупичке: что никакого завтра нет, есть только случайное стечение обстоятельств. Десятки пуль, выпущенных в одну секунду дюжиной вражеских автоматов, чудом обошли его – случай, не задевая его тела, провел их траектории через тела Эзры и Итая. А он остался жив, хоть мог умереть и перестать быть, как Эзра и Итай. В этом не было ни его вины, ни его заслуги – он остался жив по ошибке, которая может быть исправлена в любой момент.

Ури вышел из телефонной кабинки, приютившейся в дальнем уголке кабачка «Губертус», возле курочки и петушка – парных дверей в туалет. Он был здесь в первый раз после того, как его занесло сюда в ту нелепую смурную ночь, память о которой была почти смыта волнами горячечного бреда. В полутемном низком зале было пусто и тихо, только где-то за дверью, наверно на кухне, скучно бубнило радио:

«…когда мы поем, мы держимся за руки и раскачиваемся все вместе, а еще лучше, если мы обнимаем друг друга, потому что души общаются друг с другом через тело… когда кто-нибудь кладет мне руку на грудь или между колен, он проникает в мою душу еще глубже…» – монотонно рассказывал женский голос.

Ури огляделся. Слева высилась стойка бара, увенчанная кофейной машиной и бесчисленными кранами впрессованных внутрь пивных бочек, справа зеленело обширное поле зеленого бильярдного стола, за ним выстроились отделенные друг от друга решетчатыми перегородками обеденные столики под красно-белыми клетчатыми скатертями. Над стойкой висели вниз головой окольцованные бронзовыми зажимами крупные бутыли с янтарными коньяками местного производства. Пространство между баром и бильярдом было густо уставлено длинными пивными столами из хорошо оструганного некрашеного дерева, вдоль которых тянулись такие же деревянные лавки. Было очевидно, что в этом заведении пили гораздо больше, чем ели. Рядом с бильярдом переливался всеми цветами радуги и весело попискивал экран игрового автомата.

Со стен на Ури глядели бесчисленные Губертусы, искусно вырезанные из узловатых хитросплетений древесных корней. Они выглядели, как портрет одного и того же человека в разные минуты и годы его жизни – в молодости и в старости, в беде и в радости, в гневе и в застольной беседе. Было что-то магнетически притягательное в этих хитрых мордах с узкими проницательными глазами и ощеренными бородатыми ртами, так что Ури не мог оторвать от них взгляда, невольно прислушиваясь при этом к сбивчивому женскому голосу, звучащему по радио. Это была одна из тех раздражающих передач, когда кто-то неумело рассказывает свою историю, а ведущий не перебивает, чтобы вернее следовать правде жизни:

«…а в свечном воске смешаны душистые травы, от которых голова кружится… когда мы долго поем, мы становимся как один человек, будто поем одним голосом все, и тогда наши слова доходят прямо до бога, и он слышит наши просьбы. В тот момент, как он нас слышит, демоны зла покидают наши души, и нас пронзает яркий свет… мы все падаем на пол, как попало – кто на колени, кто ничком, и начинаем кататься по полу… к нам приходит озарение, и силы зла уже не могут нам повредить…»

Хлопнула дверь, и за спиной Ури что-то звякнуло. Он оглянулся – за стойкой стояла хмурая костлявая женщина с потухшей сигаретой в углу рта и старательно терла тряпкой зеркально-чистую поверхность между кофейной машиной и пивными бочками. Ури понял ее появление как намек, что ему пора что-нибудь заказать, и попросил кружку темного пива. Монотонный голос продолжал бубнить за закрытой дверью, но разобрать слова уже было невозможно. Нацедив полкружки, кабатчица долго отстаивала пиво, пока осядет пена, чтоб долить доверху, так что у Ури было полно времени ее разглядеть. Он никак не мог вспомнить, видел ли он ее в тот вечер, хотя лицо у нее было запоминающееся – этакий женский вариант Губертуса: тот же кочковатый нос, те же узкие проницательные глаза, разве что без бороды, хоть, впрочем, какая-то щетина топорщилась у нее на подбородке.

Фрау Губертус тем временем тоже внимательно разглядывала Ури и делала какие-то выводы из того, что увидела.

– Три пятьдесят, – не сводя с него глаз, сказала она.

Ури достал из кармана пригоршню монет и бросил на стойку. Он чувствовал себя почти Крезом – вчера он получил свою первую двухнедельную зарплату. Вполне приличную, если учесть, что работа его состояла только из ухода за свиньями и строительства холодильника. Забой свиней Инге взяла на себя.

Кабатчица отсчитала свои три с полтиной и вопросительно уставилась на него снова:

– Я могла вас тут раньше видеть?

Ури ссыпал оставшуюся мелочь в карман и отхлебнул пиво – это был божественный напиток, в котором горечь гармонично сочеталась с терпкой сладостью:

– Как-то поздно вечером я заходил к вам, чтобы спрятаться от дождя.

Лицо кабатчицы озарилось каким-то потусторонним восторгом, будто упоминание ночного визита Ури в кабачок открыло перед ней новые, ей одной ведомые горизонты. Она рывком отворила дверь в кухню и позвала хриплым прокуренным голосом:

– Марта! Хватит сказки рассказывать, неси мне чистые кружки!

Голос резко оборвал свою речь на полуслове – значит, это было вовсе не радио! – и на пороге появилась толстая баба с подносом чисто вымытых пивных кружек. При виде Ури она застыла на пороге кухни, словно новые горизонты открылись и перед ней. Женщины быстро обменялись полувзглядом-полукивком, и Марта, не отрывая глаз от лица Ури, с таким размахом поставила поднос на стойку, что одна кружка соскользнула с него и закачалась на самом краю.

– Смотри, куда ставишь! – взвизгнула кабатчица, ловко подхватывая кружку почти на лету, но сталкивая при этом на пол весь поднос. Рассыпавшиеся кружки со звоном покатились во все стороны. Из кухни вопросительно выглянул высокий мужчина средних лет, судя по повадке – хозяин кабачка. Его мелкие правильные черты странно не вязались с очень светлыми, почти прозрачными выпуклыми глазами от совершенно другого лица.

– Что за шум, Эльза?

Кабатчица пожала плечами и, не удостоив его ответом, начала собирать кружки.

Толстая Марта присоединилась к ней, а хозяин стал цедить из бочки пиво, лениво разглядывая два мелькающих перед ним зада – тощий и пышный, отчего в его прозрачных глазах вспыхивали и гасли многоцветные сполохи. Ури взял свое пиво и сел в дальнем малоосвещенном уголке, пытаясь сообразить, не та ли это Марта, которая пару раз приходила в замок скандалить. Хозяина он теперь вспомнил: и голос, и глаза, и имя – Вальтер.

Хлопнула входная дверь, и в кабачок вошли двое – кажется, виденный уже здесь крепкий мужик средних лет с большой пластиковой сумкой в руке и молодой бритоголовый парень, затянутый в черную кожу со стальными бляшками – может, и этот знакомый, по поезду? Парень, громко цокая подковками высоких сапог, буркнул: «Грюсс Готт!» – прошел к игровому автомату, бросил в него монету и начал сосредоточенно играть, а мужик бережно опустил свою сумку на стойку, куда Эльза ставила последние кружки.

– Все, все, все! Спешите познакомиться с нашей ведьмой из замка! – высоким голосом ярмарочного зазывалы выкрикнул он, распуская стягивающие горло сумки тесемки.

«Гейнц!» – предостерегающе крикнула Эльза, указывая глазами на Ури, но было поздно: Гейнц (точно – Гейнц, его Ури тоже вспомнил) уже извлекал из сумки искусно вырезанную из длинного корня куклу. Толстая Марта радостно захохотала и захлопала в ладоши – кукла и впрямь была похожа на Инге. Это была уродливая злая карикатура, но суть сходства была уловлена с большим мастерством. Пока Марта злорадно тискала куклу, словно пыталась причинить ей боль, Эльза что-то тихо говорила Гейнцу, многозначительно поглядывая в угол, где сидел Ури. Вальтер тоже прислушивался к ее словам, медленно прихлебывая свое пиво. Цветные сполохи в его странных глазах вспыхивали еще ярче – то ли там отражались всплески красок на экране автомата, то ли зажженные Эльзой лампочки в центральной люстре, увенчанной старинным оранжевым абажуром с шелковыми кистями.

Не говоря ни слова, Вальтер поставил еще одну кружку под пивной кран, а затем взял из ящика острый нож и, сняв с крюка висящий над стойкой круг сырокопченой колбасы, бросил его на деревянную доску и стал умелыми ровными взмахами строгать его на тонкие, почти прозрачные кольца. Закончив свою работу, он полюбовался полученным натюрмортом, добавил к нему обе кружки – свою и вновь нацеженную – и, аккуратно ступая среди лавок, понес его к угловому столику, где сидел Ури.

– Со знакомством! – сказал он, опуская доску на стол перед Ури.

Ури не успел ответить, потому что в это время кожаный парень выиграл у автомата горсть монет и под их перезвон радостно провозгласил:

– Наше правительство – говно!

Присутствующие отозвались на его слова веселым гулом, а парень со звоном швырнул свои монеты на стойку и приказал:

– Пива на всех!

Эльза подставила по кружке под каждый кран и вышла из-за стойки, чтобы протереть лишний раз зеркально-чистые столы по соседству с Ури, а Вальтер придвинул доску с колбасой поближе к Ури и спросил:

– Надолго вы к нам?

Каждой клеточкой кожи ощущая напряженное внимание всей рассеянной по кабачку аудитории, Ури пожал плечами:

– Еще не знаю. Смотря как пойдет, – и услышал, как прямо над его ухом недобро хихикнула Марта. Он оглянулся: Марта стояла за его спиной возле игрового автомата с куклой в руках, делая вид, что кукла нажимает на кнопки, – следя за маневрами Вальтера. Ури даже не заметил, как она туда прошла. Он вдруг явственно почувствовал холодящий перехват дыхания под ложечкой, – почти забытый сигнал тревоги, предупреждающий, что он попал во вражеский лагерь.

Вальтер быстрым движением приподнялся и, перегнувшись через спинку лавки, шлепнул Марту по оттопыренному заду, в ответ на что она взбрыкнула ногой, но не обернулась и продолжала играть с куклой. Эльза выплюнула в пепельницу свою погасшую сигарету и рявкнула: