Текст книги "Я, бабушка, Илико и Илларион"

Солнечная ночь

Перевод З. Ахвледиани

День рождения

В сто седьмой аудитории разыгрывалась трагедия. Экзамен по политэкономии принимал сам профессор, уважаемый Касьян Гогичайшвили. Событие это само по себе для нас не было неожиданным, и никого оно особенно не волновало. Но когда из аудитории, вопя и царапая щеки, выскочила Люба Нодия и заявила, что «он все слышит!» – нас объял ужас. Кто бы мог подумать, что наш добрый глухой профессор, которому на экзамене можно было, не опасаясь за последствия, рассказать вместо теории меркантилизма о строении корней люцерны, – кто бы мог подумать, что он обретет слух именно сейчас, в разгар весенней экзаменационной сессии! В такой ситуации лично для меня экзамен можно было считать оконченным, но любопытство взяло верх, и я подбежал к пожелтевшей, словно перезревшая дыня, Любе, которая никак не могла оторвать взгляда от красовавшейся в ее зачетной книжке двойки.

– Ну, выкладывай, в чем дело? – спросил я и потянул ее за рукав.

– Что мне теперь делать? – простонала Люба.

– Да разве он не знал, что выставлять двойку в зачетной книжке не полагается? – спросил Гурам.

– Я сказала ему. А он ответил, что не знал, что впервые в своей жизни пишет двойку. Что мне теперь делать? – Глаза у Любы наполнились слезами.

– А все же, какие тебе достались вопросы? – спросил Гурам.

– Первый – товарооборот, второй – инфляция, третий забыла…

– И ничего не ответила?

– Я начала отвечать.

– Что же ты сказала?

– Сказала, что лето, мол, провела в деревне, помогала на огороде бабушке… Что бабушка моя женщина добрая…

– А он что?

– Ну, говорит, пусть добрая бабушка и выставит тебе отметку…

Люба, всхлипнув, уткнулась лицом в зачетную книжку.

Дверь аудитории распахнулась, и появился наш староста Ефрем со списком в руках.

– Барамидзе и Чичинадзе, входите! – объявил он.

– Дегенерат! Это в каком алфавите после «Б» следует «Ч»?! – возмутился Гурам.

– Один сверху, один снизу! – разъяснил Ефрем, указывая глазами на дверь, – дескать, я тут ни при чем, так велел профессор.

Я не знаю названия этой болезни – ну, когда сердце подступает к горлу, язык проваливается, лоб покрывается холодной испариной, колени подкашиваются, руки начинают дрожать и в глазах темнеет, – однако, взглянув на Гурама, который огромным платком вытирал лоб и руки и облизывал пересохшие губы, я понял, что болезнь эта заразная.

В аудиторию мы вступили на цыпочках. У покрытого зеленым сукном стола сидел улыбающийся профессор. Мне сразу бросились в глаза его новые очки – огромные, в золотой оправе, концы которой соединялись с погубившей нас миниатюрной мембраной.

– Присаживайтесь, пожалуйста! – вежливо пригласил он нас.

Мы не тронулись с места.

– Вы что, плохо слышите? – повысил профессор голос. – Пожалуйста, к столу!

Мы присели к столу, на котором, словно листки со смертным приговором, лежали белые, почти нетронутые экзаменационные билеты.

– Возьмите билеты и подготовьтесь! – попросил профессор.

Я взял билет, пробежал его глазами и понял, что это именно тот билет, думать над которым я буду до самой смерти. Гурам тоже взял билет, быстро на него взглянул, и я прочел в его глазах печаль отданного на заклание бычка.

– Ваши имя и фамилия? – спросил профессор.

– Барамидзе Теймураз! – ответил я на первый вопрос.

Профессор записал в блокнот.

– Ваши? – обратился он к Гураму.

– Чичинадзе! – бодро ответил Гурам.

Профессор записал.

Я и Гурам уселись согласно экзаменационному ритуалу поодаль друг от друга. С удивительным равнодушием стал я читать свой билет. Первый вопрос – земельная рента.

– Может, начнете? – спросил вдруг меня профессор.

– С удовольствием! – ответил я.

Гурам от удивления разинул рот.

– Ну-с, приступайте! – обрадовался профессор.

– Земельная рента. В капиталистических странах земля продается. Там вообще продается все, даже совесть. Совесть, разумеется, дешевле. Рентой называется доход, получаемый капиталистами с земли. В капиталистических странах очень высокие налоги. Крестьяне стонут под ярмом военных налогов, потому что капиталисты бряцают оружием. Вооружение требует больших расходов, расходы – денег. Откуда взять деньги? – спрашивает логика событий. Ясное дело, путем взимания налогов!..

– Как вас зовут, молодой человек? – прервал меня профессор.

– Темо, батоно!

– Посещали ли вы мои лекции?

– Что за вопрос, уважаемый профессор! – обиделся я.

– Почему-то я вас не помню… А вас я вообще не знаю! – обернулся он к Гураму.

– Зато мы вас прекрасно знаем, уважаемый профессор! Вы Касьян Гогичайшвили, любимый наш педагог. Вы наша гордость! Пропустить ваши лекции? Как вы могли такое подумать! Мы их не записываем – глотаем! – Гурам был в экстазе.

– Ну-ка, расскажите, что вы глотаете? – остановил его профессор.

Гурам остолбенел, потом тряхнул головой, точно вытащенный из воды пес, и взглянул на меня. Чтобы не расхохотаться, я прикусил язык.

– Ну-с? – повторил профессор.

– С Барамидзе вы уже закончили, уважаемый профессор? – тихо произнес Гурам, одарив меня обворожительной улыбкой.

– Барамидзе подумает над вторым вопросом.

Гурам еще раз взглянул на билет, потом закатил глаза и стал искать ответ где-то вверху. Однако, не обнаружив там ничего, привел глаза в нормальное положение и вдруг спросил профессора:

– Можно переменить билет?

– Можно, – ответил со вздохом профессор.

Дрожащая рука Гурама скользнула по билетам, затем остановилась на одном из них и надолго застыла.

– Чичинадзе, кроме вас, мне нужно проэкзаменовать еще и других! – напомнил профессор.

Рука Гурама задвигалась, потом поднялась, захватив билет, и остановилась перед глазами. Гурам зашевелил губами, – видно, повторял вопросы.

– Ну-с, что скажете? – сказал профессор и нервно постучал по столу пальцами.

– Сколько можно переменить билетов? – спросил Гурам надтреснутым голосом.

– Дайте вашу зачетную книжку! – Профессор протянул руку.

Гурам обмяк.

– Не губите меня, профессор, стипендия пропадет!

– Стипендия? У меня, молодой человек, пропал друг, друг детства, и ничего, видите, я жив и здоров!

– Что же с ним стряслось, с несчастным? – растрогался Гурам.

– Чичинадзе! Дайте зачетную книжку! – повторил профессор.

«Спаси!» – попросили меня глаза Гурама.

– Уважаемый профессор, вы совершите несправедливость, поставив ему двойку. Мы всю ночь занимались вместе, – вступился я за друга.

– Молодой человек, я пять лет учился в Оксфордском университете с Чемберленом. Он стал премьер-министром Англии, а я сижу в Тбилиси и учу подобных вам идиотов. Ясно? – спросил профессор.

Все было ясно, как солнце. Но Гурам не хотел отступать.

– Уважаемый профессор, представьте, что вы миллионер, – начал он. – Вы миллионер, и у вас несколько миллионов троек. Приходит к вам нищий и говорит: «Уважаемый миллионер, окажите милость, подарите мне одну тройку». Теперь представьте, что тот нищий – это я, и я прошу вас…

Я не выдержал диалога миллионера и нищего и, прикрыв рот рукой, выскочил вон.

В коридоре никто меня не остановил, никто не стал расспрашивать. Только Гулико молча проводила до конца коридора, но, не дождавшись от меня ни слова, отстала.

Я спустился по лестнице. Дойдя до нижней ступени, почувствовал на себе ее взгляд и оглянулся. Гулико стояла на верхней площадке, упершись локтями в перила, и, опустив подбородок в сомкнутые ладони, смотрела на меня.

– Чего уставилась? – огрызнулся я.

Гулико выпрямилась, покачала головой и ушла.

Я спустился в университетский сад, шлепнулся на скамейку. Девчурка, присев передо мной на корточки, маленькой лопаткой копала землю и посыпала ноги мальчика. Тот покорно стоял, словно молодой саженец, и улыбался. Девочка частенько посматривала на мальчика, проверяя, вырос ли он, и продолжала копать землю.

Мальчик тоже ждал, когда начнет расти, и улыбался, улыбался.

В саду стояла теплая майская погода.

Именно в этот теплый майский день расходная часть государственного бюджета благодаря моей двойке сократилась на 275 рублей и 40 копеек[59]59
  Имеются в виду денежные знаки до реформы 1961 года.


[Закрыть].

Стипендия относится к той удивительной категории денег, которую не назовешь иначе как божьим даром. Для меня, человека честного, всегда оставались неразрешимыми три вопроса: почему мне выплачивают стипендию, почему этот божий дар облагается подоходным налогом и почему с меня требуют плату за обучение? К тому же я был твердо уверен, что нет на свете человека, который бы нуждался в стипендии больше, чем я.

И вот теперь, лишенный стипендии, я сидел в университетском саду и взирал на маленькую девочку с бантиком, которая закончила посадку саженца и приступила к его поливке.

Мальчик-саженец взглянул на меня и улыбнулся.

– Как тебя зовут, мальчик? – спросил я.

– Его зовут Лаша, меня – Ия! – ответила девочка.

– А почему ты его поливаешь? Ведь он может простудиться.

– Чтобы вырос!

– Так мальчики не растут. Вот я, когда был маленьким, много ел и вырос большой, видите?

Девочка недоверчиво взглянула на меня.

– Что вы ели? – спросила вдруг она.

– Хлеб с маслом, молоко, кашу, пирожное… – начал я загибать пальцы. Дойдя до большого пальца, проглотил слюну и умолк…

– А теперь? – спросила девочка.

– Что – теперь? – спросил я.

– Что вы теперь едите?

– Теперь? Еще ничего. А что буду – не знаю, – улыбнулся я.

– Почему? – спросила девочка.

– Потому что потерял стипендию.

– Что?

– Стипендию!

– Где потеряли?

– Как – где?

– Ну, вы ведь сказали «потерял». Что вы потеряли?

– Ничего я не терял. Пошутил.

– Скажи, дяденька, что ты потерял?

– Перпетуум мобиле.

– Что-о-о?

– Пер-пе-туум мо-би-ле! – произнес я по слогам, полагая, что девочка не сможет повторить слово и отстанет.

Но свершилось чудо.

– Пермендумобиле? – спросил мальчик.

– Ого, как ты вырос! Хватит, вылезай из грязи! – переменил я тему беседы.

– Не вылезай! Высохнешь! – велела ему Ия.

Мальчик не сдвинулся с места.

– Дядя, ты сильный? – спросил он.

– Так, ничего себе.

– Ну-ка, согни руку!

Я согнул руку, напряг мускулы. Мальчик указательным пальцем пощупал бицепс и в знак одобрения икнул.

– Сильнее горы?

– Конечно!

– Сильнее медведя?

– Разумеется.

Дети облегченно вздохнули.

– А теперь хватит, ты уже большой! – сказал я Лаше, обнял его за плечи, приподнял и вытащил из земли.

Мальчик потопал ножками, стряхнул землю.

– До свидания! Дома, перед сном, поешь хлеба с маслом и утром встанешь большо-о-ой-большой!

Я поцеловал мальчика и опустил на землю.

– Уходишь, дядя? – спросил с сожалением Лаша.

– Ухожу. Ну-ка, покажи твои мускулы!

Мальчик согнул тоненькую ручку, напряг шею, затаил дыхание и уставился на меня. Я тронул пальцем его руку.

– Э, да ты, брат, оказывается, не шутишь! – удивился я.

Лаша расцвел в улыбке и взглянул на девочку.

– Завтра я буду еще сильнее: поем хлеба с маслом, – заверил он меня.

– Смотри, не подведи, пожалуйста! – попросил я мальчика и покинул сад…

По правой стороне Варазис-Хеви стоит дом. На четвертом этаже этого дома – моя комната. С востока и запада со мной граничат добрые соседи, с севера – гора мусора, сваленного для засыпки оврага, с юга – университет. Площадь комнаты – 26 квадратных метров, но в жилуправлении, с благородной целью снизить мне квартплату, площадь изменили на 20. Мебель комнаты – две кровати, один письменный стол, три стула и один шкаф. В шкафу – три с половиной тарелки, четыре стакана, столько же вилок и ложек. Что же касается вешалки – функции ее выполняю я сам: вся моя одежда на мне. Поэтому, уходя из дому, я вручаю ключи первому попавшемуся соседу или же оставляю дверь вовсе не запертой.

…С тяжелым сердцем поднимался я по лестнице. Дверь передней оказалась открытой. Я вошел в комнату и остолбенел. По телу пробежала дрожь, колени подкосились. Комната была полна соседей. Они окружали кровать, на которой сидела худая, белолицая, седая усталая женщина средних лет. Женщина, грустно улыбаясь, тихим голосом рассказывала что-то. Моего прихода соседи словно и не заметили. Женщина спокойно посмотрела на меня и продолжала свой рассказ. Соседи сочувственно покачивали головами. Женщина вдруг умолкла, уставилась на меня, потом взглянула на соседей. Соседи обернулись. В комнате наступила мертвая тишина. Я слышал биение собственного сердца и противный скрип стула. Больше ничего. Женщина не сводила с меня глаз. Потом она испуганно посмотрела на соседку Элико. Та утвердительно кивнула головой. Тогда женщина встала. Руки и губы ее дрожали. Она была удивительно похожа на ту, другую женщину, которая двенадцать лет тому назад здесь, в этой комнате, в четыре часа ночи разбудила меня, перекрестила и поцеловала в грудь. Потом ее увели двое мужчин, один из которых выглядел испуганным, а другой – с полным серебряных зубов ртом – улыбался.

Это была моя мать.

Сейчас нас разделяли каких-нибудь три шага. Она шла ко мне медленно, очень медленно, я уже слышал ее дыхание. Мне хотелось повернуться и убежать, но я не мог сделать этого. Я закрыл глаза и ждал, что будет дальше. Потом я почувствовал на своем плече ее голову и услышал шепот:

– Здравствуй, сын.

И еще, и еще много-много раз: «Здравствуй, сын…» Я понял, она ждала ответных слов: «Здравствуй, мама». Но я не смог произнести их.

– Здравствуйте! – сказал я и заплакал.

Я сижу на кухне и смотрю в окно – на выстроившиеся перед зданием университета чинары. Одна, две, три, четыре… Соседи, видно, уже спят. Элико больше не заходит и не уговаривает меня: «Иди в комнату, парень, не будь бессердечным, пожалей женщину…» Она тоже, наверно, легла… Ни о чем меня не спросила – где я учусь, на каком курсе, как живу… Семь. Семь чинар… Их, видно, сажали через год, иначе почему седьмая чинара выше всех остальных? Сейчас я войду в комнату, спрошу: «Ты спишь, мама?..» Что за вопрос! Спрошу: «Как ты себя чувствуешь, мама?» Или: «Не обижайтесь, сударыня…» Нет, говорить так не следует… Это, наверно, последний трамвай. Сейчас он пройдет и вернется лишь в четыре утра… Я знаю этого вагоновожатого, он разрешает мне подниматься с передней площадки, а потом смеется: «Дружок, хоть ты и депутат, а все же не забудь насчет билета…» Прошел… Дзинь, дзинь, дзинь… Часы на улице с моей стороны показывают час ночи, с другой стороны на них, наверное, уже светает… Сейчас я войду к ней и скажу… Что я скажу ей? Не знаю. А что скажет она?

Я тихо приоткрыл дверь. Мать лежала на кровати, подложив руки под голову, уставившись в потолок. Я подошел к своей кровати и лег. Лежал час, быть может, два, может, минуту, а может, и все двенадцать лет… Вспомнил все, начиная с того дня. Закрыл глаза, и передо мной прошли все те годы – ясно, отчетливо, словно семь чинар. Но ее не было нигде. Ее, матери, не было нигде. Сейчас она есть, мы вдвоем в одной комнате. И это не сон, это явь, как те семь чинар перед университетом. Сейчас мы лежим в разных углах комнаты и одинаково несчастны оттого, что пришел наконец этот счастливый день.

Господи, неужели она так ничего и не скажет? Может, заговорить первому мне?

– Темур! – услышал я тихий голос. – Темур, Темо!..

Я не мог вымолвить ни слова. Сердце подступило к горлу.

Мать встала. В белой длинной сорочке, она, словно призрак, приближалась к моей кровати. Подошла, опустилась на колени. Я закрыл глаза и почувствовал на висках прикосновение ее дрожащих рук.

– Темур, мой маленький мальчик! Темо, Темико, скажи хоть слово, сынок!

Мне хотелось умереть, оглохнуть, кричать, звать соседей на помощь.

– Темур, какой ты большой, сынок! Кто тебя растил, как ты рос? Знаешь ли ты, что завтра тебе исполняется двадцать? Почему, почему двадцать?! Почему тебе не восемь, мой маленький? Почему не восемь, почему, почему?! – Она упала мне на грудь и зарыдала.

Я встал, обнял мать за плечи, подвел к кровати и усадил.

– Почему?.. Почему?.. – повторяла она.

– Успокойтесь, пожалуйста, очень вас прошу! – с трудом выдавил я.

Мать закрыла лицо руками и немного успокоилась.

Я подошел к своей постели, оглянулся. Мать не двигалась. Тогда я быстро оделся и на цыпочках вышел из комнаты.

Я спустился по Варазис-Хеви, поднялся по тропинке, бегущей вдоль правого берега речки Верэ, и вышел к мосту с грифонами на парапете. Вокруг не было ни души. Лишь в крайнем окне четвертого этажа высотного дома горел свет, но и тот, словно завороженный моим взглядом, погас. Где-то за мостом Челюскинцев, возвещая об официальном наступлении ночи, протяжно свистнул милиционер. Потом он свистнул еще раз, теперь уже предупреждающе: дескать, не шалите, люди, – и снова наступила тишина. Тихо, убаюкивающе журчала Верэ, и я подумал, что, не будь этого приятного журчания, тишина не была бы столь полной.

Я пересек площадь, подошел к гастроному. Перед широкой дверью магазина на ступеньке каменной лестницы сидел закутанный в овчинную шубу ночной сторож. На коленях у него лежала одноствольная «централка». Сторож грел руки над тлевшими в ведре угольками. Я приблизился к сторожу. Он одним глазом, не поднимая головы, взглянул на меня.

– Холодно, дяденька? – спросил я.

– Жарко! – ответил он и принялся палкой перемешивать угли.

– Можно мне погреться?

– Нельзя!

– Почему?

– Не знаю! Нельзя, и все! – огрызнулся старик.

Я прошелся немного, потом остановился перед сторожем и снова спросил:

– Значит, нельзя, говоришь?

– Не я – устав говорит! – ответил он, поднимая голову.

– Ага, значит, устав?

– Что ты ко мне привязался, парень? Видишь, я на работе, ты навеселе. Пойди погуляй, мало тебе места?

– Да ничего я не навеселе! Просто разговариваю с тобой.

– Ну и отлично! А теперь проваливай!

Я прошелся и снова подошел к старику. Тогда он извлек из кармана свисток на длинном шнурке.

– Считаю до трех! Не уйдешь – свистну! – Сторож поднес свисток ко рту и надул щеки.

– Погоди, дядя, что с тобой? Вор я, что ли?

– Раз! – начал старик.

– Ты что, боишься? На вот, посмотри! – Я быстро вывернул карманы. – Видишь, ничего у меня нет. Хотелось душу отвести, поболтать с кем-нибудь. Вот и подошел к тебе. Не хочешь – уйду! – сказал я обиженно. – До свидания! – Я расстегнул и снова застегнул пуговицу на плаще.

– Иди, сынок, иди… Ну, чего ты ждешь? Вот послал Бог черта на мою голову!

– А-а-а, боишься! – протянул я, злорадствуя.

– Чего бояться-то? – обиделся старик. – У меня и свисток, и ружье!

– Тоже мне, ружье бронебойное!

– Поди, стань на сорок шагов – увидишь!

Я повернулся, отсчитал сорок шагов и очутился на середине площади. Потом повернулся лицом к сторожу, расстегнул воротник, расставил ноги и… приготовился к смерти. Я не видел глаз сторожа, но был уверен: он принял меня за сумасшедшего.

– Ну, стреляй, трус!

Старик не спеша поднялся, подошел к бордюру тротуара, взвел курок, вскинул к плечу ружье, прижался щекой к прикладу и стал целиться, как мне показалось, прямо в лоб.

– Э-э, ты с ума сошел! – завопил я, сорвался с места и бегом, зигзагами бросился к старику.

Опершись на ружье обеими руками, он громко, от души хохотал.

– Ты, дядя, ненормальный! – сказал я обиженно.

Сторож все смеялся. Я махнул рукой, пошел к магазину и присел у ведра.

Нахохотавшись, старик подошел ко мне и, кряхтя, уселся рядом.

– Небось душа в пятки ушла? Обезьяна! – Он готов был снова покатиться со смеху.

– Табак у тебя найдется? – спросил я, отводя взгляд в сторону.

Старик пристально посмотрел на меня, медленно достал из кармана кисет, протянул мне и встал. Я отсыпал табак, скрутил цигарку и возвратил кисет. Старик тоже закурил.

– Так бы и сказал, что курить хочется…

Я затянулся один раз и бросил цигарку в ведро.

Сторож удивленно посмотрел на меня, покачал головой и вздохнул:

– С тобой, брат, творится что-то неладное!

Я промолчал.

– Не куришь?

– Курю.

– Зачем же выбросил?

– Не знаю.

– Табак не понравился?

– Понравился.

Старик промолчал.

– Какой сегодня день? – вдруг спросил он.

– Понедельник.

– Тяжелый день – понедельник. Понедельник и суббота.

– А почему суббота?

– В субботу в Верхнем квартале… Ты Кола знаешь? Кривого Кола?

– Нет.

– Сторож он. Вроде меня.

– Понятно…

– Так вот, в субботу, в Верхнем квартале… Который сейчас час?

– Около четырех, наверно…

– То было в два… Подходят, значит, к Кола двое парней, вроде тебя. Кола – сторож, вроде меня. Но у него магазинчик пустяковый, у меня – гастроном. Так вот, подходят и просят закурить. Достает, значит, Кола табак и протягивает им, ну, как я тебе… А они тот табак – в глаза бедному Кола! Пока Кола глаза протирал, парни ему рот завязали, ружье отняли. У него, правда, и ружье-то пустяковое – «гекко», а у меня – «централка»… Завязали, значит, рот и говорят: смотри, мол, ни звука, иначе убьем! Кола подумал: «Какой там звук с завязанным ртом», – и промолчал.

– Потом?

– Потом парни взломали дверь магазина, пошарили кругом, а потом надавали Кола тумаков – дескать, какого черта ты тут торчишь, когда магазин пуст? А Кола подумал, что, будь магазин полон, никто бы его ему не доверил, и снова промолчал.

– Что же они взяли?

– Весы и десять гирь – от стограммовых до двухкилограммовых. И еще зеркало из кабинета завмага.

– Как же теперь?

– А так. Пока ищут воров, Кола платит за похищенный товар.

– Что говорит милиция?

– Милиция – не знаю, а Кола говорит, что, если те парни придут еще раз, он обязательно их узнает… Вот и все, – закончил старик свой рассказ и в знак доверия протянул мне свой кисет. – Кури!

Мы оба закурили.

– Как тебя зовут? – спросил он после недолгого молчания.

– Темо, – ответил я.

– Фамилия?

– Барамидзе.

– А меня зовут Артавазом. Армянин я!

– Да?

– Да, армянин. У тебя что, нет дома? – Артаваз пальцем почесал затылок и искоса взглянул на меня.

– Есть.

– Дом, в который человек не может войти, – это не дом, – проворчал он.

– У тебя есть мать? – спросил я.

– Этого еще не хватало! – улыбнулся Артаваз.

– Давно ее нет?

– Давно.

– Сколько тогда было лет?

– Мне – шестьдесят один, ей – не знаю.

– Жена есть?

– Нет.

– Сын?

– Был бы сын, разве я торчал бы здесь? – обиделся Артаваз.

Я промолчал.

– А у тебя? – спросил он.

– Что – у меня?

– У тебя есть мать?

– Моя мать приехала вчера.

– А ты болтаешься по улицам?

– Моя мать вернулась из ссылки.

– Откуда?

– Выпустили из тюрьмы.

– Как из тюрьмы?

– Так. Открыли дверь и выпустили.

– Слушай, парень, в своем ли ты уме? Мать вышла из тюрьмы, а ты сидишь здесь, со мной?!

Артаваз встал, снова сел. По площади, скрипя колесами, протарахтел первый трамвай. Я взглянул на небо. Ночь побледнела. Где-то вдали, в стороне Кахетинской линии, протяжно свистнул паровоз. Утро вступало в Тбилиси со стороны древнего Нарикала.

– Встань! – сказал Артаваз.

Я не сдвинулся с места.

– Встань! – повторил Артаваз. – Моя работа закончена. Утро уже.

Я встал и медленно побрел по площади.

– Куда ты? – спросил Артаваз.

– Не знаю… – пожал я плечами.

– Подожди, и мне туда…

Артаваз перекинул ружье через плечо. Мы пересекли площадь, стали подниматься вверх по улице. Артаваз шел рядом со мной, заметно прихрамывая. Я замедлил шаг. Поеживаясь от утренней прохлады, я поднял воротник плаща и глубоко засунул руки в карманы брюк. Поравнявшись с райотделом милиции, Артаваз остановился. У подъезда молодой милиционер заводил мотоцикл. Он смешно выбрасывал ногу, точно собака перед дракой. Мотоцикл, чихнув раз-другой, снова умолкал. Увидев нас, милиционер выпрямился.

– Эй, Артаваз, рановато ты сегодня покинул пост! – крикнул он.

– Подумаешь, пост! Две полудохлые крысы! – пробормотал Артаваз. – Подожди меня здесь, – обратился он ко мне и направился к двери.

– Не заводится, сволочь! – выругался милиционер и в сердцах плюнул на мотор.

– Покати его вниз по спуску – заведется, – посоветовал я.

– Мне надо туда, наверх, – ответил милиционер.

– Так ты поезжай сперва вниз, а потом поверни обратно, – объяснил я.

Милиционер кинул на меня благодарный взгляд и повернул мотоцикл.

Из милиции вышел Артаваз. Ружья с ним уже не было – видно, оставил в дежурке.

– Кто это? – спросил я, кивнув в сторону милиционера.

– А, чудак какой-то… Каждое утро возится со своим мотоциклом… Пошли! – Артаваз хлопнул меня по плечу.

Мы молча продолжали путь. У столовой-подвала «Гемо» Артаваз остановился. Остановился и я.

– Спустимся, – сказал Артаваз.

Я пожал плечами и закрыл глаза.

– Спустимся! – повторил Артаваз, направляясь к лестнице.

Я последовал за ним. Артаваз подошел к крайнему столу, снял шубу, перекинул ее через спинку стула и сел. Я сел, не снимая плаща. В подвале приятно пахло чесноком, вареным мясом и табачным дымом. Столы еще пустовали, но посетители уже стали появляться один за другим.

Подошел официант и равнодушно стал у стола.

– Два хаши[60]60
  Хаши – густой наваристый суп, приготовленный из требухи, с чесноком. Обычно едят рано утром, хорошее похмельное средство.


[Закрыть], две водки, один лимонад! – распорядился Артаваз.

Официант записал.

– Хаши чтобы было с копытами! – предупредил официанта Артаваз.

– У коровы четыре копыта!

– Восемь! – поправил Артаваз. – Иди и возвращайся быстрее!

Спустя две минуты я и Артаваз старательно разводили в густом, жирном мясном отваре толченый чеснок.

Подвал постепенно наполнялся людьми. Со всех сторон раздавались крики:

– Один хаши, две водки!

– Еще два по сто!

– Официант! Что это – хаши или подошва?!

– Жалобную книгу сюда!

– Ты что, смеешься? Где мясо?!

Официанты равнодушно улыбались, разносили миски с дымящимся хаши, стучали костяшками счетов, улучив момент, быстро опрокидывали в рот недопитые стаканы и, понюхав замасленный рукав, блаженно щурили глаза.

– Ну, дай Бог! – сказал Артаваз, чокаясь со мной.

– Дай Бог! – сказал я.

Выпили.

– Можно? – спросил высокий, худой и бледный интеллигент, подойдя к нашему столу и опершись руками о спинку свободного стула.

– Нельзя! – отрезал Артаваз.

– Э!.. Почему же это?

– У меня – тиф, у него – чахотка! – сказал Артаваз, показав на меня.

Худой подозрительно взглянул на нас и отошел.

– Официант! – крикнул Артаваз.

Официант подошел.

– Унеси-ка этот стул и принеси еще два по сто!

Официант унес свободный стул и вернулся с бутылкой водки.

– Что останется – возьму обратно…

Артаваз налил.

– Выпьем, мой…

– Темо, – подсказал я.

– Выпьем, мой Темо, за наше знакомство!

– Выпьем, – согласился я.

Выпили. Артаваз налил еще.

– Это, дорогой Темо, за человека, который ночью ходит, ищет человека! За человека, который коротает ночь в ожидании человека! И еще – за человека, который ночью не спит – то ли ему не спится, то ли не хочет заснуть – и ждет не дождется рассвета… Выпьем за ночь, которая близится к концу!

Артаваз выпил, закусил куском мяса и уставился на меня. Я молча выпил. Артаваз снова налил, и я понял, что он не станет пить, пока я не выскажусь. Я поднял свой стакан.

– Ты, дядя Артаваз, ждешь рассвета. Я сейчас пьян. Сколько тебе лет, дядя Артаваз?

Артаваз молчал.

– Тебя спрашиваю! Сколько тебе лет?

– Двести!

– Вот видишь, двести лет… Мне – двадцать. Сегодня день моего рождения! Тебе двести лет, и ты ждешь рассвета, а я… Почему ты смотришь на меня? Меня пугает рассвет. Понимаешь? Боюсь его! Понимаешь? Нет, нет, не понимаешь! Я боюсь рассвета, боюсь возвращения домой! Ты знаешь, почему? Не знаешь?

– Почему, парень, почему? – тихо спросил Артаваз, и глаза его наполнились слезами.

– Потому что дома меня ждет женщина. Она сидит на кровати в длинной белой сорочке и ждет меня. Чужая, чужая, совсем чужая женщина! Ты понимаешь, что значит чужая? Эта женщина – моя мать! Я не видел ее двенадцать лет! Теперь она ждет, чтобы я сказал ей «мама». А я не могу. Стесняюсь! Нет, не стесняюсь – боюсь! Не боюсь – отвык! Понял? – Артаваз кивнул. – Вот так…

Я выпил. Артаваз долго смотрел на меня, потом поднял свой стакан.

– Выпьем, Темо, за мать, которая двенадцать лет не видела сына, двенадцать лет ждала его, наконец все же разыскала свою плоть и назвала ее сыном. Выпьем за мать, которая ночью не спит не потому, что не хочет заснуть, а потому, что ей не спится, потому, что она ждет наступления утра… Выпьем за ночь, которая близится к концу!..

Артаваз осушил стакан до дна. Я взялся за бутылку. Артаваз прикрыл рукой мой стакан.

– Хватит!

Я поставил бутылку.

– Официант! – позвал Артаваз.

Подошел официант.

– Счет!

– Девяносто рублей, – выпалил официант, не моргнув глазом.

Артаваз бросил на стол сторублевку и встал.

– Спасибо! – улыбнулся официант.

– На здоровье, – кивнул ему Артаваз и стал надевать шубу.

…Зал был пуст. Уборщицы убирали со столов… Я был сильно пьян и, чтобы не упасть, ухватился за Артаваза. Он осторожно вывел меня по лестнице и прислонил к дереву.

– Можешь идти?

– Да.

– Ну, так иди, только осторожно.

– Дядя Артаваз, а ты не пойдешь?

– Куда, парень?

– Ко мне.

– К тебе? Пойду, конечно. Только не сегодня, в другой раз.

– Сейчас!

– Сейчас я иду на кладбище.

– Зачем?

– Взглянуть на могилу матери…

– И я с тобой!

– Ты иди домой, я – на кладбище…

– Дядя Артаваз!

– Ну?

– Разреши поцеловать тебя!

Артаваз подошел ко мне, вытер ладонью губы и поцеловал меня в лоб. Я не успел ответить, Артаваз быстро повернулся и ушел. Он шагал тяжело, согнувшись и раскачиваясь, – видно, старик тоже опьянел.

Перейдя улицу, Артаваз оглянулся.

Я стоял, не двигаясь, и смотрел на него. Артаваз махнул рукой, повернулся и пошел вниз, по спуску…

Я побрел вперед, шатаясь, натыкаясь на стены и деревья. Водка делала свое. Стыдно! А ну, попробую идти ровно, совсем ровно. Хотя бы вон до того дерева. Так. Хорошо… Теперь до другого. Хорошо…

В этот ранний утренний час прохожих на улице было мало.

– Простите, который час? – остановил я одного.

– Семь! – ответил он быстро, даже не взглянув на часы.

Я не обиделся. Что ж, быть может, у него не было часов или просто обманул меня. Бывает. Я сам иногда поступаю так, чтобы поскорее отвязаться от пьяного.

– Простите, у вас не найдется закурить? – подошел я к другому прохожему.

Тот недовольно вздохнул и поспешно протянул мне пачку с папиросами. У него, конечно, есть и спички, но вряд ли даст прикурить. Чего доброго, еще отругает меня, а то и съездит по морде.

– Благодарю вас, – поклонился я.

– Не стоит, не стоит! – выпалил он и быстро удалился.

Я вышел на улицу Меликишвили. Продавцы открывали двери магазинов.

– Извините, не найдется ли у вас спичек? – подошел я к одному из них.

Тот молча достал из кармана плоскую пачку спичек и подал мне. Я прикурил и протянул спички продавцу.

– Оставь у себя, у меня есть еще, – сказал он и вошел в магазин.

– Спасибо, – поблагодарил я и ушел.

Вот и подъезд моего дома. Ступенька, вторая, третья, четвертая, пятая, шестая… Интересно, сколько всего ступеней? Никогда не считал… Вру! В детстве я считал их каждый день. Забыл! Я возвращаюсь назад и начинаю считать ступени. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать… Я живу на четвертом этаже, значит одиннадцать шесть раз. Сколько же это получается – одиннадцать на шесть? Много, очень много. Пройдет вся жизнь, пока дойдешь до конца. Я нажимаю кнопку электрического звонка. Еще до того, как раздался звонок, открылась дверь.