Текст книги "Жить настоящим. Истории ветеринара о том, как животные спасли его жизнь (от звезды сериала «The SUPERVET»)"

Я никогда не мог выносить жестокого обращения с животными. Мой отец был добр к животным, желал им добра и любил их. Я видел, как он заботится о теленке со сломанной ногой, как месяцами кормит ягнят из бутылочки, как приносит замерзшего ягненка на кухню и осторожно растирает ему грудь, чтобы согреть. Но он был фермером, и я рос на нормальной, функциональной ферме. Однажды я спросил отца, почему мы загоняем скот в грузовик палками и вилами. Он ответил: «Ну они же сами не пойдут на бойню, верно?» Когда я учился в ветеринарной школе, у меня была обязательная практика на мясокомбинате, а первые годы после окончания учебы я зарабатывал на жизнь сельским ветеринаром – вполне достойное занятие. Но я был слишком «мягким». Я всегда чувствовал боль животных – и людей – на чисто животном уровне. Я всегда беспокоюсь о своих пациентах, и чем сложнее операция, тем сильнее я тревожусь. Каждое животное и каждый человек, который его любит, сильно страдают в момент принятия решения о дальнейшей его судьбе: делать ли сложную операцию, ампутировать ли конечность или усыпить животное. Врач сначала должен все понять сам – только тогда его смогут понять другие. Излагая опекуну животного все возможные варианты, всегда нужно найти момент, чтобы проявить свою искреннюю заботу и сочувствие. Мои операции можно назвать операциями «последнего шанса», и мне часто приходится говорить о возможности эвтаназии. Но чем искреннее мое сочувствие, тем более глубоким и осмысленным становится общение. Если сочувствие и этические принципы принятия решений станут неотъемлемой частью жизни нашего общества, то мир станет таким, каким должен быть.

Когда Дениза принесла ко мне Пината, это был не самый обычный день, а котенок не был самым обычным пациентом. И консультация была не самой обычной. Впервые я осматривал котенка в апреле 2015 года, когда ему было семь месяцев. Его кости еще не сформировались в достаточной степени, чтобы можно было делать операцию. Дениза тщательно ухаживала за ним и четыре долгих месяца обрабатывала его раны. В одиннадцать месяцев кости Пината окончательно сформировались, и зоны роста закрылись, но культи его находились в ужасном состоянии. Он ковылял на них по моему кабинету. Его маленькие лапки были загнуты внутрь, покрыты кровоточащими и гноящимися ранами.

Дениза чуть не плакала. Я понимал ее боль, страх, тревогу и любовь к маленькому беспомощному созданию. Она испытывала глубокое соматическое сочувствие к Пинату. Она страдала так же, как и он. И я тоже страдал. Я обнял Денизу, чтобы ее успокоить. Я чувствовал, как Пината раздражает собственное бессилие, чувствовал, что он упорно хочет все преодолеть. Он был полон жизни, каждый момент он использовал для шалостей и веселья, хотя проделки еще больше ухудшали состояние его лапок. Он был настоящим борцом, он ни за что не сдался бы.

В таких обстоятельствах специалисту очень трудно уравновесить сочувствие и рациональное мышление. Я сочувствовал эмоциональному состоянию опекуна котенка, но моя моральная и этическая ответственность всегда связана с пациентом. Что для него будет лучше – операция или эвтаназия, особенно учитывая, что двойное эндопротезирование не считается общепринятой техникой? Какое решение будет более этичным? Как какая-то операция может стать «проверенной и испытанной» без Первого Пациента? Как сказал Уилл Майо: «Мы должны учитывать только благо пациента!»

Было ли у меня моральное право лишить Пината страстного желания бороться, если существует технология, которая может обеспечить ему прекрасное качество жизни после восстановительного периода? Или мой моральный долг – усыпить его, как считали жалобщики в деле Гермеса? Не говоря уже о риске самой операции, не станет ли восстановительный период более долгим и болезненным для Пината, чем после более проверенной процедуры? В этой ситуации одна из проблем заключалась в том, что я не мог назвать Денизе шансы на успех, потому что никогда раньше не делал подобной операции сразу на двух передних лапах и, насколько мне было известно, этого не делал еще никто. Кроме того, нужно было использовать импланты нового поколения, более качественные, но еще не проверенные. Семью годами раньше я делал операцию на двух задних лапах кота по имени Оскар. Но тогда ситуация была совершенно другой. Оскар все еще пользовался щиколотками (тибиотарзальными суставами) задних лап, поэтому импланты можно было закрепить в пяточной кости – внутрикостный чрезкожный ампутационный протез. Эта технология с того времени значительно усовершенствовалась, поэтому импланты Пината были уже совершенно другими. Мы не вводили в кость штифт, а разработали технику чрезкожной фиксации на скелете – помимо штифта, вводимого в кость, использовались пластины и винты. Имплант нового поколения должен был избавить животное от проблем, создаваемых прежними имплантами. Это не была ни революция, ни эксперимент, а лишь очередной этап развития. Медицина всегда развивалась именно так.

Сравнивать операции Оскара и Пината было нельзя. Технологические усовершенствования опираются на прошлый опыт – хороший и плохой. Иногда случаются клинические неудачи. Оскар вполне нормально жил четыре года после операции, но потом в одном из имплантов возникла инфекция, и он сломался. Мы заменили этот имплант на более современный, уже в берцовой кости. Через семь лет после первой операции сломался второй изначальный имплант. Десять лет со дня первой операции Оскар благополучно передвигается на современном импланте в одной задней лапе. Если бы Оскар не стал Первым Пациентом более современного импланта, мы не смогли бы разработать более оптимальную конструкцию и технику операции. Теперь же Пинату предстояло стать Вторым Пациентом аналогичной операции, но впервые нам предстояло делать операцию на двух передних лапах. В медицине, человеческой или ветеринарной, так происходит всегда – мы делаем все, что в наших силах, оперируем с максимальной тщательностью, честностью и этичностью, мы учимся и в следующий раз делаем лучше. Без этого прогресс невозможен. Дениза отлично знала, что, если не предпринять решительных шагов, Пинат умрет. Ветеринары дают клятву «не навреди», но что станет большим вредом – операция на основе имеющихся данных или усыпление молодого животного? Дениза четко дала понять, что, если после операции котенок будет страдать и надежды на улучшение в разумное время не останется, его придется усыпить. Пинату предстояло подняться на плечи Оскара и на плечи всех животных, прооперированных за прошлые десять лет. За десять лет у меня были и успешные, и неудачные операции – я честно это признавал.

На первый взгляд, бионическая лапа – это бионическая лапа. Когда я недавно сказал одному мальчику по имени Флинн, что некоторые люди не одобряют подобные операции, он сказал: «Не понимаю, в чем проблема, Ноэль. Это всего лишь бионическая лапа кота». Для него и его поколения это очевидно. Но не все бионические лапы одинаковы, и технология заметно ушла вперед со времени появлениях первых экзопротезов, которые надевались просто, как носок, на культю лапы – сегодня подавляющее большинство протезов именно таковы. Часто они вполне эффективны, но они не скреплены с костями скелета.

Я объяснил Денизе, что эндопротез, разработанный для Пината, имеет две пластины – по одной для каждой лучевой и локтевой кости. Необходим был абатмент, то есть платформа, на которой будут закреплены парные кости. Под ним будет располагаться полусферический купол из специального пористого металла – кожный интеграционный модуль, на котором будет постоянно расти кожа. Пористость и архитектура этого элемента очень важны. Поскольку кожа кошки тоньше, чем кожа собаки или человека, форма элемента и его пористость могут быть различны. Сквозь кожу нам предстояло провести наконечник или штифт, на котором и будет крепиться экзопротез. Как когда-то у Гермеса, эти эндо– и экзопротезы представляли собой бионическую конечность нового поколения. Эндопротез становился постоянным имплантом, а экзопротез можно снимать и заменять, как тормозные колодки, когда его поверхность сотрется.

Денизе предстояло решить, готова ли она довериться моей этике и способностям хирурга. Она должна была понять, испытываю ли я сочувствие к ее коту. Позже она рассказала, что в моей приемной разговорилась с другой клиенткой, у которой была собака. Клиентка была совершенно неудовлетворена и громко жаловалась на то, что лечение не оправдало ее ожиданий: операция «последнего шанса» оказалась неудачной, и она отговаривала Денизу от манипуляций. К сожалению, как я уже говорил, любое хирургическое вмешательство может закончиться неудачей, даже самое простое. В высокотехнологических операциях, которыми я занимаюсь, количество осложнений не выше, чем в рутинных. Но ожидания от них часто оказываются завышенными, и разочарование после неудачи гораздо сильнее – вот почему многие хирурги предпочитают не делать подобных операций. Когда не берешься за сложные манипуляции, твоя жизнь легче, а сон крепче. Недавно я читал о том, как газеты преследовали одного врача, потому что смертность после его операций на сердце у младенцев оказалась одной из самых высоких в Великобритании. Но журналисты не упомянули, что он был одним из очень немногих врачей, готовых оперировать младенцев, для которых такая операция была единственным шансом на жизнь. Они не написали о тех, кого он спас. В них не было сочувствия, но таков наш мир.

Я открыто говорю людям о том, как расстроен и разочарован бываю, когда, несмотря на все мои усилия, операция проходит неудачно. Я не считаю себя непогрешимым и каждый день продолжаю учиться на своих успехах и неудачах, чтобы сделать для своих пациентов все, что в моих силах, и передать свои знания будущим поколениям. Главный урок, который я могу дать своим ученикам, – это смирение, потому что биология все равно потребует от них смирения. Дениза с нашей первой встречи всегда была честна со мной. Она называла меня «ворчливым, хмурым, измотанным, лишенным иллюзий, обаятельным, жизнерадостным, вдумчивым, печальным человеком, в котором все это сочетается одновременно». Впрочем, в свою защиту скажу, что она же говорила, что я «всегда был очень профессиональным и сосредоточенным на стоящей передо мной задаче, готовым работать долгое время», что я «был полон сочувствия и доброты, но в то же время энергичен и целеустремлен – чуть ли не помешан на своей работе!». Я рад, что она это заметила.

В тот день Дениза оставила Пината в клинике: нужно было сделать анализы, чтобы определить, возможна ли операция. Вечером я позвонил ей, чтобы обсудить результаты томографии и электродиагностических тестов по оценке функционирования нервов в нижних и верхних частях конечностей. Томография показала, что лапы котенка сильно деформированы: некоторые кости запястья вообще не сформировались еще с рождения. Электродиагностика показала, что ниже локтей чувствительности в лапках нет. Спасти передние лапки было невозможно. Пинат мог двигаться на локтях, используя верхние мышцы, но отсутствие нервной деятельности в нижних частях лапок означало, что он не понимает, как губит свои лапки, пытаясь передвигаться. Имплантация протезов была вполне возможна, и Пинат мог восстановить функции передних лапок.

Я часто слышу, как преподаватели ветеринарных и медицинских школ предостерегают своих студентов от эмоциональной привязанности к пациентам и исходу операций. Я считаю, что это не совсем правильно. Я не верю в «отстраненную медицину», научно-стерильную, основанную только на рациональном мышлении. Я уверен, что животные и люди излечатся (и психологически, и физиологически) лучше и быстрее, если будут чувствовать не только физическую, но и эмоциональную заботу. Нужно сочувствовать пациенту и держать его за руку или за лапу, когда ему нужно утешение и поддержка. Другими словами, сочувствие всегда способствует выздоровлению.

Все, кто решил стать ветеринаром или врачом, платят высокую цену. Такой человек не может вести «нормальную» социальную жизнь. Я часто думаю, что было бы, если бы я избрал другую карьеру. У меня наверняка уже были бы дети, да и финансовое положение было более стабильным. За свою профессию я плачу высокую физическую и эмоциональную цену, не говоря уже о постоянных и весьма серьезных финансовых проблемах (хотя общество верит в это с трудом).

Меня часто хвалят за успехи и жестоко критикуют за неудачи (и грозят судебным преследованием), хотя я всегда изо всех сил стараюсь поступать правильно. К сожалению, Суперветеринар не всегда пьет пина-коладу. Мне приходится заполнять множество документов и защищаться от обвинителей и критиков. Медики должны сочувственно относиться к потребностям наших клиентов, но опекуны (а у врачей – пациенты) очень редко спрашивают о потребностях медика. Несколько букв после фамилии не делают нас защищенными от разочарования, подавленности, гнева, неадекватности и страданий. Мы – люди, и у нас человеческие чувства. Возможно, поэтому среди медиков, и особенно ветеринаров, так высок уровень депрессии и самоубийств. Такова наша реальность.

К счастью, со мной работают замечательные коллеги, с которыми я могу разделить свой груз. Надеюсь, со временем, когда мои физические способности не позволят более работать, знания, накопленные в моей голове и сердце, станут и их знаниями. Я знаю, что меня нельзя назвать самым терпеливым хирургом и наставником, и мне нужно работать над этим. Но я искренне надеюсь, что они будут терпеливы и будут относиться ко мне с сочувствием, пока этот день не настанет. Я понял, что передать свои знания непросто. Нужно не просто рассказывать и показывать – нужно проявлять сочувствие и пытаться встать на место своих коллег и учеников. Научиться хирургии по книгам невозможно: хирургические навыки и чутье развиваются со временем – учитель и ученик должны запастись терпением. Мне нужно научиться делегировать обязанности, отступать, наблюдать и не всегда рваться вперед и все делать самому. Это легче сказать, чем сделать. Особенно когда клиенты отказываются от лечения у других специалистов, требуя только меня. К сожалению, мои руки не всегда будут работать так, как сейчас, и клиенты, поняв это, перейдут к другим профессиональным специалистам.

Следующему поколению, избравшему путь развитой хирургии, придется сталкиваться с теми же проблемами, что и мне. И им тоже придется признать, что сочувствие – это не всегда дорога с двусторонним движением. Иногда боль неудачи идет рука об руку с горем клиента или, того хуже, с угрозами юридического преследования. Я искренне надеюсь, что откровенное обсуждение этих проблем поможет будущим поколениям ветеринаров использовать новшества без страха перед профессиональным остракизмом. Нужно достичь лучшего равновесия между необходимостью клинической документации и потребностью в клинических инновациях. Ожидания и протоколы клинического аудита и этической оценки должны стать более единообразными и однозначными, чтобы их могли принять и хирурги, и семьи животных. Недопустимо, чтобы лишь немногие животные имели доступ к передовому лечению, которое может значительно улучшить их жизнь, и исключительно по бюрократическим причинам. Конечно, всем хочется вести спокойную жизнь, делая рутинные и выгодные операции, не вести сложных переговоров с клиентами, не публиковать доказательства эффективности, не развивать новые методы и не думать о том, что подумают другие. Но тогда ветеринария перестанет развиваться вовсе.

У меня, моих коллег и будущих поколений ветеринаров всегда будут проблемы. Я твердо убежден, что мы должны принимать и регулировать инновации, потому что именно этого ждут от нас опекуны животных.

Я готов поставить все свои профессиональные достижения и заслуги на одну чашу весов: людям нет дела до того, что ты знаешь, если они не чувствуют, что ты заботишься.

По опыту скажу, что сочувствие – это то качество медика, которое люди ценят выше всего. Я знал не самых лучших специалистов, которых люди любили и рекомендовали всем своим друзьям – именно за сочувствие. И я знал талантливых, блестящих хирургов, которым никто не доверял и которых никто не любил за их «комплекс Бога». Для них собственное эго было важнее благополучия пациента. По их мнению, эмоции никого не лечат – никому не нужны! Не воспринимайте мои слова буквально: любовь еще не заменила ни одного тазобедренного сустава, и ни один перелом не излечился кармой. Но я не раз сталкивался со случаями, когда позитивный ментальный настрой помогал людям победить рак, справиться с заболеваниями кишечника или кожными болезнями. И конечно же, когда речь идет о психических расстройствах, эмоциональное сочувствие может оказать колоссальное влияние.

Для кошек и собак, переживающих физическую болезнь, очень важно не чувствовать себя в изоляции и не испытывать социальных симптомов: тревожность отделения или подавленная гиперактивность, которая позже может проявиться в поведенческих проблемах. Я часто видел, как наши пациенты привязываются к какому-то интерну, сестре или смотрителю и соглашаются есть и гулять только с этими людьми. Среда и сочувствие в восстановительный период очень сильно влияют на результат лечения. Создавая клинику, я решил сделать первую в Великобритании больницу без клеток – мы установили специальные палаты с прозрачными дверями, теплыми полами, приемниками и даже телевизорами, чтобы среда была максимально похожа на дом. Я до сих пор считаю, что это способствует исцелению. Я часто говорю: «Объятия – это половина лечения».

В нашей повседневной жизни легко забыть о сочувствии. Очень трудно, а то и невозможно сочувствовать, когда друг, коллега или товарищ по спортивной команде ведет себя совершенно неприемлемым образом. Очень трудно сочувствовать, когда партнер груб или раздражен. Сочувствие легко не дается. Как поставить себя на место другого человека, если ты на его месте никогда не был? Мне тоже есть над чем поработать в этом отношении. Я никак не мог сочувствовать людям, которые обвинили меня в неэтичном лечении черепахи Гермеса. Я просто не мог их понять, но потом прочел статьи, которые они писали за время своей карьеры, и один из моих коллег (с моего ведома) пригласил одного из них в нашу клинику прочесть лекцию о своем понимании этики в ветеринарии. Я всегда готов выслушать любого человека, и так же ведут себя мои коллеги. Многие из них пришли на ту лекцию. Профессор Ник Бэкон, доктор Джонатан Брай и Патрик Иган открыто обсудили свой опыт и повели активный диалог в контексте большого диапазона хирургических методов, доступных для животных-компаньонов в Великобритании. Надо признать, что наш гость был незнаком со многими из них, ведь он уже ушел на покой и не занимался профессиональной деятельностью. Мнения резко разделились. Мы с коллегами были открыты для достижений ветеринарной хирургии XXI века, даже если наш оппонент был с нами несогласен. Его позиция меня глубоко расстраивала, но я хотя бы попытался понять его истину. Сочувствие этой группы ветеринаров черепахе Гермесу привела их к выводу, что единственно приемлемым выходом в этой ситуации была эвтаназия. Мы с коллегами старались изо всех сил, но не смогли их переубедить. Мы не согласились с ними, но хотя бы постарались посочувствовать.

На протяжении многих месяцев, пока шло расследование RCVS, я каждый день старался проявлять сочувствие ко всем, с кем взаимодействовал, – от клиентов до коллег, телевизионных операторов и деловых партнеров. Я с удивлением обнаружил, что это очень успокаивает, хотя достичь душевного равновесия удавалось далеко не всегда (несмотря на все усилия). Думаю, все мы порой испытываем негативные чувства из-за того, что говорят и делают другие люди, как они относятся к нам или другим людям, из-за их злобы и алчности, жестокости, эгоизма, высокомерия, агрессии, из-за недопустимого насилия в поведении. Порой друг или брат слишком часто воспринимает человека как должное, часто просит об услугах, но сам не спешит прийти на помощь, когда это необходимо. В таких ситуациях я стараюсь забыть обо всех обидах и вернуться в то время, когда я не знал этого человека. Я пытаюсь представить нашу первую встречу и всей душой и сердцем сосредоточиться на этом моменте. Я пропускаю через себя все звуки, мысли, чувства и запахи того момента и стараюсь не зацикливаться на них. Даже если этот момент длится всего несколько секунд, я стараюсь представить его очень ярко. А потом стараюсь как можно быстрее вернуться к Кире или Рикошету, обнять их и передать чувство их любви, сочувствия, радости и надежды в момент первой встречи с тем человеком. Возможно, вам это и не пригодится, но мне очень помогает.

А потом я пытаюсь представить, что тот человек меняет свою этическую карту. Может быть, он раскаивается в своем поступке? Обычно я об этом не спрашиваю. Может быть, я много лет не общался с ним? Может быть, молекулы любви, которую я когда-то испытывал к нему, все еще в воздухе и их можно поймать, если только найти ящик, куда можно запереть всю боль и страдания, испытанные за это время? Может быть, я могу постараться увидеть ситуацию с его точки зрения, как бы больно мне ни было. Пусть даже это состояние длится всего пару секунд. Может быть, в душе этот человек добрый и хороший, но его сбили с пути деньги, похоть, власть, алчность, обман, гнев, ревность, злоба или всего лишь заблуждение. Чтобы исцелиться и двигаться дальше, нам нужно создать в своей душе укромный уголок, где сочувствие и прощение все еще возможны, а гневу и боли нет места. Может быть, я больше никогда не буду общаться с этим человеком, а он никогда не изменится, но попытка сочувствия делает мой мир лучше, а это замечательно. Может быть, такой подход сделает лучше и ваш мир тоже.

Мы с Денизой несколько месяцев общались лично и по телефону, пока Пинат подрастал. Нам удалось сдержать развитие инфекции. Я понимал ее желание сделать для котенка все, что в наших силах, хотя ей самой приходилось очень нелегко. Но, как все ветеринары, я всегда был на стороне животного. Я согласился бы на операцию, только если бы считал, что это в интересах пациента. Судьба Пината все еще висела на волоске, когда мы с Денизой обсуждали технику операции и неясный ее прогноз. Я был готов сделать все, что в моих силах, но исход операции мог быть любым.

По странному совпадению, операцию мы проводили в день рождения Денизы, 20 января 2016 года. Я никогда не сообщаю о времени начала операции, потому что психологическое давление на опекуна, ожидающего звонка из клиники, слишком высоко. Да и самому мне от этого тоже очень тяжело. Дениза сказала мне позже, что в двадцать минут пятого испытала очень странное ощущение. Как раз в это время я взялся за скальпель. Явный случай соматического сочувствия. Я удалил передние лапки Пината и установил пластины эндопротеза на лучевую и локтевую кости, скрепив их винтами. Затем пришил мышцы и сухожилия к абатменту и подготовил кожу, которую мы натянули на пористый металл. Затем все то же самое мы проделали для другой лапки кота. Позже эти эндопротезы будут соединены с экзопротезами (специальными штифтами с резиновыми наконечниками). Эндо– и экзопротез должны были стать бионическими лапками кота. Нас беспокоило, что на правой лапке почти не было мышц, и металлическая головка оказалась прямо под кожей, но я сделал все, что мог.

Вечером я позвонил Денизе, и она сказала, что все, кто пожертвовал деньги на операцию, ждали исхода, затаив дыхание. Позже я узнал, что в ее группе было около 1800 человек – с Британских островов, из Австралии, Германии, Нидерландов, Испании, Франции, Туниса, Канады и девятнадцати штатов США. Все они зажигали свечи, молились, посылали лучи любви и поддержки в тот вечер. Кто-то сказал, что астронавты на космической станции наверняка заметили созвездие свечей, зажженных для Пината в тот вечер.

* * *

Пинат пришел в себя. Я каждый день менял ему повязки, пока не убедился, что кожа нормально заживает и риск инфекции минимален. Через пару дней после операции кот, казалось, не испытывает никакого дискомфорта и уже готов бегать и прыгать. Меня беспокоило, что его кожа на правой лапке всегда будет натянута очень туго, но таковы были анатомические особенности, а я мог сделать только то, что было в моих силах. Когда приехала Дениза, Пинат тут же попытался прыгнуть на стол, в свою переноску. Я дал ей строгие инструкции: никакого бега, прыжков и шалостей, постоянное пребывание в клетке. Пинат был счастлив отправиться домой, но клетка его возмущала. Он изо всех сил лупил своими новыми лапками по ней и просовывал их сквозь решетку. Дениза беспокоилась, что он может повредить кожу, поэтому заказала пластиковый ящик и спала на полу рядом с котом, пока ящик не доставили. Даже когда ящик привезли и Пинат больше не смог просовывать лапки сквозь решетку, он не успокоился. У него появилась собственная ударная установка, и он барабанил резиновыми наконечниками своих лапок по пластиковой стенке, как заправский ударник из рок-группы. А еще он завывал, как классный рок-певец. Я страшно жалел бедную Денизу. Со временем я позволил ей выгуливать кота на поводке – сначала в доме, а потом на улице. Идея «контролируемых упражнений» Пината смешила, он кидался на каждую стенку и лупил ее своими новыми лапками. Наконец-то он мог нормально ходить и не испытывать боли. Свобода манила его, и он рвался к ней всей душой.

Как только Дениза спустила его с поводка, он выскочил из дома, и очень скоро я получил волшебное видео: Пинат носился по лесу и карьеру, перескакивал с мшистых камней на густые кусты и ветки. Настоящий спортсмен! Я назвал видео волшебным, потому что это было прекрасно, но в то же время и страшно. У меня никогда не было пациента с двумя бионическими передними лапами. Поскольку эндопротез обрастает костью в течение двенадцати недель, я понимал, что кот проверяет импланты на прочность по максимуму. Он оказался не самым покладистым пациентом, но я испытывал к нему глубокое сочувствие – мы с Денизой, по взаимному согласию, решили сохранить ему жизнь.

При сегодняшнем развитии науки, мы можем все смоделировать на компьютере, проанализировать все элементы, проанализировать походку, опираясь на вес тела пациента. Компьютерная томография позволяет предсказать, как костный имплант будет взаимодействовать с нагрузкой. Но когда видишь, как кот носится по карьеру, это совершенно иная проверка! Убедительное доказательство, что Пинат чувствует себя прекрасно! Впрочем, хочу сразу сказать, что не все пациенты восстанавливаются так же быстро, как Пинат, а некоторые не поправляются вовсе.

К сожалению, не все сложилось гладко. Примерно через девять недель после операции Пинат крепко спал в своей корзинке, и это было очень необычно. Как правило, он поднимался очень рано. Дениза потрогала его правую лапку и почувствовала, что она горячая. Она сразу поняла, что инфекция вернулась, и тут же поехала в клинику. В это время я был на операции. Она оставила Пината, а я созвонился с ней позже. Новости были безрадостные. Язвы на тонкой коже нам залечить удалось, но, поскольку между кожей и металлом эндопротеза не было ни мышц, ни сухожилий, а кот вел очень энергичный образ жизни и скакал по камням и деревьям, кожа прорвалась, и металл обнажился. Природа взяла свое. Несмотря на все усилия и лучшие намерения, удается не все. Нужна была новая операция, чтобы попытаться спасти лапку. Жизнь Пината вновь повисла на волоске.

Одна из проблем высокотехнологичных операций в том, что многие не готовы к расходам в связи с потенциальными осложнениями. Некоторые считают, что все операции должны иметь ”гарантийный срок“, но тогда никто за них не возьмется.

В такой ситуации большинство клиник попросту обанкротятся. Я, как всегда, постарался максимально снизить расходы на лечение Пината в рамках политики нашей клиники. Задолго до того, как взяться за скальпель и провести повторную операцию, мне нужно было определить, как компенсировать расходы на конструирование эндопротеза, как оплатить работу моего давнего друга, замечательного инженера Джея Месвания, без которого мои операции были бы попросту невозможны. А еще нужно было оплачивать производство эндопротеза в мастерской Fitzbionics, где трудились замечательные техники Джон Макбэррон и Деннис Джервис, воплощающие идеи Джея в металле и пластике. Все они трудились, чтобы дать коту шанс на нормальную жизнь.

Расходы на анестезию, компьютерную томографию, производство импланта, операцию, послеоперационный уход были велики. В лечении Пината принимали участие около сорока моих коллег – от инженеров и техников до медсестер, хирургов и смотрителей. И всем им нужно было кормить семьи. Лекарства, перевязочный и шовный материал, хирургическая одежда, щетки, дезинфектанты, свет, согревающие одеяла – расходы были очень велики. Нужно было оплачивать даже защитную одежду смотрителей для работы с инфицированными животными. Нужно было учитывать не только практические и финансовые расходы в случае неудачи – очень высока цена эмоциональная. Когда кожа над имплантом прорвалась, я был очень расстроен. Я остро ощущал свою неудачу – наверное, мне стоит научиться сочувствовать самому себе.

Дениза вела себя просто потрясающе. Она сочувствовала мне, но я бывал в подобных ситуациях раньше, и другие клиенты не спешили меня понять. Главная проблема заключалась не в физиологии, импланте, моем хирургическом опыте или послеоперационном уходе. Главное – это биологическая реакция организма и эмоциональная реакция опекуна. Наша профессиональная репутация зависит от процента неудач и жалоб клиентов – особенно когда мы становимся публичными фигурами. Люди всегда сосредоточиваются на неудаче, забывая о сотнях успешных операций. К сожалению, я и сам так делаю – я заметил, что помню все свои неудачи, но редко радуюсь успехам.

Мы сделали Пинату последнюю операцию. Я взял анализ на бактерии и осторожно сточил металл с поверхности абатмента, сделав его тоньше, чем мы планировали. Я промыл операционное поле и закрыл кожей отверстие в металле. Кожу я взял с того участка лапки, где металла не было. Отверстие образовалось над кровоточащей тканью – мы надеялись, что при должном уходе там образуется обычный шрам. Когда же кожа, покрывающая металл, не имеет кровотока, зажить самостоятельно она просто не может.

Бактериальный анализ показал присутствие золотистого стафилококка. Я боялся, что на поверхности импланта образовалась «биопленка», то есть группа бактерий, взаимодействующих дистанционно. Бактерии образуют настоящую армию и создают слизистую оболочку, не пропускающую антибиотики. А поскольку Пината уже лечили антибиотиками, его бактерии могли выработать резистентность.