Текст книги "Я – украинский солдат. Кома"

Я – украинский солдат. Кома
Номен Нескио

Bella matribus detestata

Редактор Виталий Сапунов

Дизайн обложки Иван Кочуков

Помощь в верстке Нателла Бучукури

© Номен Нескио, 2017

ISBN 978-5-4485-0691-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

В год 7523 от сотворения мира, в дни весенних календ, огромного вида всадник в черном военном плаще несся на огненно-рыжем коне по ночному небесному своду, сталкивая между собой тяжелые, свинцового вида облака. Сильные ноги в кожаных штанах, обутые в ярко-красные высокие сапоги, впивались в мощные бока коня сверкающими шпорами в виде черепов, заставляя животное двигаться еще быстрей в, казалось, уже и без того безумной скачке. Тело всадника покрывал облегающий нагрудник с изображением рыбы, сделанным одной линией. Иногда, сильно натягивая повод, всадник буквально клал корпус коня в глубокий крен так, словно мчался по спортивному стадиону с наклонной, чашеобразной дорожкой. Конь повиновался всаднику безоговорочно, тем не менее, демонстрируя свое недовольство тяжелым хрипом, более походившим на рычание огромного неведомого зверя. С губ коня вместо пены слетал пепел, ноздри иногда освещались снопами искр, глаза навыкате вращались в разные стороны. Было такое впечатление, что весь низ его живота состоит из остывающей вулканической лавы с огненными трещинами. Таков был конь по имени Руина, который нес по небу своего воинственного всадника, имя которому Война.

– Барра-а-а! – гремел его боевой клич, отчего ночную тишину разрывал громовой раскат, и даже казалось, вздрагивало привычное простому смертному ночное небо с множеством звезд, не скрытых дождевыми тучами.

Всадник развел руки в стороны на уровне груди, и между вытянутыми указательными пальцами образовалась искривленная нитка молнии.

– Барра-а-а!

Сделав молнию вертикальной, он буквально метнул ее вниз, разрезав облака. Низвергшись, молния ударила в крышу пристройки, в которой находились ягнята, отчего та вспыхнула. Сторож, присматривавший за фермой, быстро стал звонить по телефону. После чего кинулся к горевшей пристройке и, сбив замок, открыл двери, давая возможность испуганным животным покинуть опасное место. Маленькие существа на неокрепших ножках бросились вон, в панике давя друг друга. В селе не было пожарной службы, поэтому, пока к месту горения прибыли люди, пламя поглотило пристройку и стало «лизать» каменные стены коровника. Люди, как могли, пытались потушить пламя, нося воду из небольшого озера и поливая коровник из шланга, подключенного к водопроводу.

Три всадника невероятно сказочной внешности расположились на холме, сидя на своих конях разных мастей, и наблюдали за пожаром. Молчание нарушил всадник по имени Вологез, чей конь был белым:

– Люди превзошли сами себя, превозносясь в своем выдуманном величии, беря в осаду города. А ведь они и вправду думают, что мы стоим за ними, что служим им. Наивные глупцы.

Глад, всадник, сидевший на коне черной масти, вытянул перед собой весы и проговорил:

– Гран и хеник снова уравняются в цене. Люди неисправимы в своих поступках. Все как всегда и так уже тысячи лет. Не понимаю, зачем так истязать себя, прекрасно зная, чем заканчиваются объявления войн.

– Каждый царь, начиная военные действия, совершает наипервейшую ошибку, наивно полагая, что война это лишь удел армии и страдания соперника, – сказал Вологез.

– Всадник! – воскликнула Смерть, сидевшая на коне бледно-зеленой масти, немного привстав на стременах, она указала косой в низ долины, где на неимоверной скорости мчалась Война.

– По всему видать, натешилась ночной прогулкой, – заключил Глад, убирая весы.

– У нас опять есть работа! – осаживая темно-рыжего коня Руину, прокричала Война, приблизившись. – Человеческая гордыня отрывает младенцев от матерей, а крестьянина от земли. Ну что же, нас призвали, и мы не заставим себя ждать. Эта грешная земля еще напьется крови. Скоро случится дождь, он омоет ее как перед Судом. Глупцы, вы еще содрогнетесь от своих желаний! Мы идем к вам! – обращаясь к кому-то невидимому в темноту, пригрозила она.

Всадники спустились с холма и, распугав и без того обезумевшее стадо маленьких ягнят, метавшееся по полю, пересекли село, потревоженное пожаром.

А где-то далеко внизу, на другой стороне села, в доме заплакал ребенок, испугавшись страшного грохота, обрушившегося с небес и предвещавшего ливень. Мать, молодая женщина, быстро подошла к детской кроватке, немного прибавила свет горевшего ночника и, взяв дитя на руки, осторожно прижала его к себе, стараясь полностью закрыть руками, как от близкой опасности, маленький живой сверточек, вздрагивавший от громкого звука. Окно осветилось, наполнив комнату яркой вспышкой, пробившейся сквозь плотные шторы. Мать инстинктивно отвернулась от пугающего источника света, еще сильнее прижав к себе малыша, и кажется, сама испугалась этого природного явления, которое по идее должно сопровождать весеннее пробуждение всего живого от зимнего анабиоза. Страшными были эти звук и свет, после которых должен был непременно пройти дождь, призванный наполнить землю влагой, давая жизнь всему растущему и цветущему. Но не так было что-то в этой ночи. Мать осторожно положила ребенка на кровать и распеленала его, очевидно, решив проверить пеленки. Малыш, вздрагивая, сучил ручками и ножками. Снова обрушился сильный раскат грома. Мать, как есть, схватила малыша на руки и быстро подошла к входной двери, проверив, надежно ли она закрыта, после чего почти бегом пересекла комнату и легла на кровать, накрывшись одеялом с головой, прижимая к себе младенца. Горячо зашептала:

– Ну чего же ты испугался, мой малыш, это всего лишь гром. Тс-с-с… Весна на дворе. Такое бывает к дождю. Тихо, тихо, мой ангел. Все хорошо. Я рядом, и тебе нечего бояться. Скоро все кончится.

Обнажив молодую грудь, наполненную молоком, она переместила головку младенца к соску. Почувствовав тепло материнского тела и запах молока, малыш несколько успокоился, припав губами к груди и обхватив ее маленькими ручками.

Вот и долгожданный дождь обрушился на землю, но не принес он покоя, не способствовал крепкому сну, как это обычно бывает. Она замерла, прислушиваясь к окружающему миру, даже перестала дышать, как будто ждала еще чего-то кроме дождя, инстинктивно сильно прижав маленькое тело к себе, отчего младенец снова заплакал. Молодая женщина тут же очнулась, немного ослабив объятия, а через некоторое время малыш успокоился и, насытившись, продолжал всхлипывать уже в глубоком сне.

Она осторожно поднялась с кровати, накинув платок на голову, встала на колени перед иконкой и принялась молиться, при этом несколько раз пугливо оглядывалась, переводя взгляд с кроватки, где уснул младенец, на окно, за которым шумел ливень, громко стуча по металлическому подоконнику. Неведомый страх заставил ее совершить молитву, ощущение, что кто-то там, очень сильный и не обещающий ничего хорошего, наблюдает за ней из темноты, с той стороны залитого дождем окна.

– Господи, Царь Небесный, прости этих безумцев, они не ведают, что творят. Защити рабов своих, не дай в обиду слабых и безгрешных. В чем же прогневали мы Тебя? В чем вина наша? Убереги дитя неразумное и малое…

Раскат грома прервал молитву и заставил женщину вскрикнуть и в неописуемом ужасе упасть на пол, прикрыв голову руками. От страха и полного бессилия она заплакала. Дождь сильным потоком заливал окна, делая невозможным рассмотреть четырех всадников, остановившихся у дома.

– И этих тоже заберем? И почему мы не можем выбирать?.. – спросила Смерть, обращаясь к Войне. Заглянув в окно, освещенное приглушенным светом ночника, она посмотрела на молодую женщину, лежавшую на полу. – А?..

– Потому что мы не можем судить и судить каждого в отдельности. Он не ставил ни на ком печати и, если решит, что у Него им будет спокойней, случится то, чему должно произойти, – ответила Война, – а пока пусть лучше ничего не знают. Спокойный сон для них на исходе, возможно, что мы еще постучимся и к ним, только не сегодня. А сейчас нам пора.

Всадники, не торопясь, двинулись прочь от дома. И снова: «Барра-а-а!..» – закричал Вологез, и остальные подхватили его клич. И все четверо, сменив в одно мгновение неторопливый шаг, понеслись в безумном галопе по огромному полю, оставив село далеко позади. Буквально влетев на большой холм, они, как один, оторвались от земли и продолжили свою бешеную скачку уже по небесному своду, опрокидывая тяжелые дождевые облака, превращавшие обычное вроде бы природное явление в близкое к Потопу.

Часть I. Я украинский солдат

Глава 1. Si vis pacem, para bellum

Я не погиб, защищая Родину,

меня послали свои

воевать со своими.

Меня убили на Родине.

Я – украинский солдат!

Сколько смысла было заложено в этих трех словах, а ведь буквально в недалеком прошлом я и не знал об отведенной для меня роли освободителя своей благодатной земли от злобных сепаратистов, ну никак не желавших жить в одном общем доме – Украине. До этой великой миссии, которую мне поручило правительство, я был студентом, обычным студентом, не хватавшим звезд с неба и тем не менее нашедшим себя в увлечении латинским языком и в древнеримских философских изысканиях. Проживал я где-то в середине моей желто-голубой страны со своими родителями, и семья наша была самая обычная, среднеобеспеченная. И не ведал я большей нужды, чем отсутствие карманных денег после вечернего похода в клуб, на дискотеку, или нулевой трафик в интернете.

Мое будущее меня заботило мало: я знал, что после института буду все равно где-то работать, у меня будут моя семья и мои друзья, и казалось, что родители будут жить вечно. Собственно, о чем может думать современный молодой человек в возрасте девятнадцати лет, неотягощенный жизненными трудностями? Разве что события последнего полугодия давали противоречивые перспективы на будущее. Впрочем, меня мало интересовали демонстранты, марширующие с факелами по улицам где-то в далеких западных областях, к другим своим согражданам с черными лицами от угольной пыли я также был безучастен. Что-то кричали и те, и другие, потом по телевизору выступали какие-то важные государственные особы в галстуках, разговаривая на не совсем понятном мне языке. К моему стыду меня не беспокоила вся эта возня с нашей южной провинцией, где я несколько раз отдыхал с родителями, и которая каким-то расчудесным образом превратилась теперь в заграницу. Я был очень далек от политических течений, также не мог похвастаться даже средним уровнем патриотизма. Крики на улицах становились все громче, по телевидению показывали горящие костры, люди с палками и камнями отчаянно дрались с милицией, зачем-то сносили памятники, пылали офисы, магазины, автомобили… Но в тот момент меня больше интересовали моя девушка Лера и спрятанный «косячок» на случай мальчишника. Мальчишник, конечно, будет в будущем, где-то очень далеко, когда мы начнем встречаться, а потом я сделаю ей предложение. Сейчас же была весна, и расставание на время летних каникул с Лерой меня заботило больше, нежели неожиданно свалившаяся на голову служба в армии и возможное участие в боевых действиях, которые я надеялся обратить в свою пользу.

Наша институтская компания была разношерстная, поэтому некое социальное неравенство не бросалось сильно в глаза. Мы все разным образом были знакомы с детства – детский садик, потом школа, обычное явление для заштатных городков. Разве что Лера была исключением, она училась на другом факультете, довольно престижном и дорогом, но это не мешало ей иногда посещать наши сборища с походами на дискотеки или в ночные клубы. Она появилась у нас в институте около двух лет назад, приехав с родителями, которые до этого находились в длительной командировке на Кубе, и казалась недосягаемой. И хотя вскоре стало понятно, что Лера обычная девушка, она, тем не менее, держала наше общение на расстоянии. Нам было по девятнадцать лет или около того, мы были молоды и по сути своей еще совсем дети, да и политические процессы нас интересовали так же, как соотношение гривны к сестерцию в римской провинции Закхабар.

Но вот стало понятно, что родители не оставят квартиру в моем распоряжении, уехав на лето навестить наших родственников – бабушку и дедушку, живущих на востоке страны, в сонном Илловайске, а я буду лишен желанной свободы в своих действиях, когда нет родительского присмотра, потому как по неизвестной мне причине российская армия коварным образом вторглась на территорию моей страны. Серьезные и тучные военные в строгой форме сообщили, что если не я, то кто еще сможет противостоять суровым людям с оранжево-черными лентами на одеждах, опекаемым нашим восточным соседом.

Я представлял себя в форме солдата из компьютерных стрелялок или из иностранных боевиков, вооруженного самым лучшим оружием, и генерала, переживающего за мою жизнь во время проведения очередной военной операции, потому как невольно чувствовалось присутствие новоявленного старшего «звездно-полосатого» брата и наставника, так внезапно воспылавшего любовью и заботой к моей стране, который не оставит меня в предстоящих сражениях. И я был горд, поскольку мне выпала честь оказаться во вновь созданной Национальной Гвардии – а что было делать, когда военная служба не входила в мои ближайшие планы на будущее? Но я быстро смирился с этим, с некоторых пор имея привычку даже плохую перспективу обратить в позитивное продолжение. Несколько смущало отсутствие гвардейских прообразов своих военных предков. Ну, разве что всплывали в памяти гвардейцы кардинала из мушкетерских фильмов или храбрые солдаты из военных драм в треуголках или киверах, но все это были не наши, это были иностранные гвардейцы, после чего я окончательно уверовал в то, что именно я буду одним из первых украинских гвардейцев.

Глава 2. Дыхание

Было прекрасное, солнечное и теплое, весеннее утро. Буйство красок, сменившее зиму и слякотную раннюю весну, вырвало наружу чувства от патриотических до любовных. Мне казалось, что я люблю весь мир, свою страну, своих друзей, и не было тогда даже намека на обреченность или тревогу, в которой пребывали последние дни перед отправкой в войска мои родители. Нас построили перед военкоматом на плацу для проведения торжественного мероприятия по поводу призыва в армию, обычное штатное мероприятие.

Группа ребят, направляющихся в добровольческие батальоны, имела более воинственный вид, хотя и были они в гражданской одежде, нежели мы, будущие украинские гвардейцы. Эти парни уже выглядели как солдаты, сказывались возраст, присутствие некоей подсознательной организованности, очевидно, приобретенной на футбольных матчах, ну и конечно же на проходивших всевозможных митингах протестов по любому поводу. Бритые головы, подкачанные мускулы, сине-желтые и красно-черные флажки… не очень разговорчивые с нами, они держались отдельно, давая понять, что эмоции пришедших родственников им не очень нужны.

В то же время наш строй более напоминал пленных и никак не вязался со смыслом произносимых с импровизированной трибуны речей. Военный комиссар объявил о том, что после прохождения ускоренного курса молодого бойца где-то за городом, на учебной базе, где раньше были детские оздоровительные лагеря, наше будущее подразделение будет придано как вспомогательное для обслуживания артиллерийских дивизионов, что, собственно, исключает нахождение на линии непосредственного боестолкновения с противником, иначе говоря «Подай, принеси, отнеси и кури в сторонке». Да и вообще для родственников нет повода расстраиваться, а лучше всего им, набравшись терпения, ждать фотографий, где будущие гвардейцы запечатлят себя у героического орудия, чем, без всякого сомнения, можно будет гордиться.

Речь военкома, более обращенная к нам, вызвала некоторое оживление и смех в рядах новобранцев в батальоны. Эти ребята выбрали себе иную миссию, и казалось, что война для них важное и более естественное занятие, чем вся эта гражданская суета. Эти парни хотели воевать, они были готовы к этому, а свою обособленность дополняли наличием собственных лидеров и, очевидно, будущих командиров.

Торжественная часть закончилась, и все разошлись для прощания. Я был со своими родителями, мама крепко обнимала меня, что-то говоря скороговоркой, не переставая, поправляла мою одежду, гладя по голове, по плечам, рукам и несколько смущая меня, но я абсолютно не слышал ее. Отец же в некотором оцепенении стоял рядом, держа в руках мой рюкзак, и молчал, кажется, он пребывал в какой-то недемонстративной слабости и безысходности. Он не служил в армии и всячески старался скрыть свое беспокойство за меня перед неотвратимой действительностью. А я, я искал глазами Леру, хотя знал, что она не придет, да и не должна была прийти, она даже не знала, что я ухожу в армию, она вообще ничего не знала про меня кроме имени и того, что мы учимся в одном институте. Да и общение-то наше состояло из нескольких фраз и скудных диалогов. Я буквально немел, если сталкивался с ней, испытывая мальчишескую робость. Но вот сейчас должно все измениться, я в армии, я солдат, и это состояние придавало некую уверенность в себе. Теперь, когда так резко изменился мой мир, в котором я не успел ничего сказать, а она не знала, что была выбрана мной в качестве предмета обожания и с претензией на долгую и счастливую совместную жизнь, я твердо решил пережить эти месяцы разлуки. Что они значили по сравнению с теми девятнадцатью тяжелыми годами, которые я прожил без нее!

Нас посадили в автобусы, а добровольцы лихо погрузились в тентованный КамАЗ, и больше мы не видели друг друга. Двери закрылись, отделив или даже отрезав нас от прошлой мирной гражданской жизни, и колонна тронулась вслед за машиной ГАИ. А я смотрел на своих родителей, которые все это летнее утро простояли на площадке у военкомата. И вот впервые в жизни где-то там, в груди, я ощутил, как сердце сжала неописуемая тоска, плотный, тугой комок подкатился к горлу, сжав его клещами спазма, и я старался побыстрее проглотить его, слезы готовы были пролиться ручьем. Я никогда в жизни не испытывал подобного по отношению к своим родителям, до этого все было как-то обыденно, как-то естественно. Сразу навалилось столько вины за то, что было в тягость мне тихое семейное существование, и все хотелось поскорее убежать к друзьям и с ними провести вечер, а то и ночь. А они, мои родители, так и не спали, они ждали меня, прислушиваясь ко всякому шуму в подъезде, не сводя глаз с часов или, не отрываясь, смотрели в окно: где же я есть?

Все это как-то всплыло в один миг, и я боялся, что мои терзания заметят другие. Я не мог оторваться от окна, видя, как мама и папа, все более уменьшаясь в размерах, сливаются с остальной массой провожающих. И вот вскоре исчезли совсем, но это не беда, это ненадолго, три недели в учебном центре и два месяца в зоне, а к осени я вернусь домой, пообещав при этом самому себе, что наступающий Новый год всенепременно буду отмечать дома, с родителями, игнорируя все уговоры друзей. С родителями, конечно, и только с ними. Муки совести, так вот, оказывается, как это происходит, но я же ничего не сделал предосудительного! А Новый год будет, обязательно будет, и мы только втроем, ну а после, может так случится, они меня отпустят повидать друзей. Ну конечно же отпустят. Они любят меня. А я люблю их, и очень скоро мы увидимся, и все будет так, как я задумал, потому что иначе не может не быть. Я восстановлюсь в институте, и, конечно же, для мамы на 8-е марта будет от меня большой букет цветов в подарок, чего, к своему стыду, я никогда не делал самостоятельно. Ну конечно же цветы.

Внезапно грянул гром, и ясное летнее небо пролилось краткосрочным ливнем. Стена из дождя ненадолго скрыла улицы города, по которому мы продвигались, отчего наша колонна несколько замедлила движение. У меня был сильный жар, я плотнее прижался к оконному стеклу, от прерывистого дыхания стекло запотело. Слезная муть заволакивала глаза, только бы никто не увидел моего состояния. Я стыдился этой своей сентиментальности. Сердце готово было выскочить из груди. Прощайте, мои родные!.. но почему же «прощайте»? почему мое подсознание не подбирает другие слова?.. Нет… я не хочу так… До свидания, мои родные, именно до свидания!!! Но опять: «Прощайте… прощайте…» – там, в груди, где сердце… прощайте… Прощайте-е-е…

В автобусе царил шум. Мои будущие сослуживцы, не очень-то скрываясь от сопровождающего офицера, пили водку, громко смеялись, привлекали внимание девушек, шедших по улицам, подпевали песням, звучавшим из мобильных телефонов, при этом постоянно передвигались по салону автобуса, сливаясь в группы, закрепляя новые знакомства взаимным расположением друг к другу. Я всеми силами старался раствориться в настроении общей массы, но чувство тоски от прощания с родителями держало меня невидимыми цепями, и не было никакой возможности разорвать и освободиться от этих оков. Я напряженно всматривался в людей, идущих или едущих в автобусах или машинах, когда наш автобус проезжал мимо. Я искал ее, искал Леру.

– Пацаны-ы, город плачет, это он нас провожает! Это знак, хороший знак, – заорал мой сосед по автобусу, сидевший слева от меня, и остальные поддержали его криком: «Ура-а-а!!!». Достав небольшую фляжку, он протянул ее мне:

– На, попробуй, это вискарь. У бати отмутил тару, раритет с войны, ну и по-шурику налил пойла. Отдам ему потом, когда домой вернусь. Может, еще чего прихвачу… ну, ствол, к примеру, он охотник у меня, любит эти всякие штуки. Когда на Афган уходил, рассказывал, что вот как тогда поехали, тоже дождь лил. И вернулся живой, погулял еще немного, оторвался на полную катушку, потом с мамкой познакомился и меня после заделал. А там у них тогда в Афгане с духами замес серьезный был, не то что у нас какие-то ополченцы. Куда же они прут, мы же регулярная армия, в момент наголо побреем всю эту шайку-лейку и по домам, пэтэушниц тискать, я такую общагу знаю, закачаешься от восторга, гарем, одним словом, вахтер за пару «Боярышника» пропускает, и аптека рядом. Давай, пей уже.

Фляжка была необычная, из какого-то мягкого плотного материала, овальной формы, с маленьким металлическим горлышком, в выцветшем чехле с прицепленным длинным портупейным ремешком, на ощупь напоминавшим бересту или выделанную кожу, не позволявшем внимательней разглядеть сосуд. Я сделал глоток, стараясь не смотреть на своего нового знакомого, чтобы он не заметил моего состояния. Ароматная, но крепкая жидкость потекла по горлу, и алкоголь сделал свое дело, комок в горле потихоньку растворялся, отчего стало несколько легче. Надо сильнее и чаще дышать, это пройдет. Я сделал еще один глоток, и все-таки выступившие слезы были списаны на крепость напитка. Пить из горлышка ничего крепче пива мне пока не приходилось. Тоска стала рассеиваться, а впереди было что-то такое неизвестное и, под действием выпитого, даже возбуждавшее интерес. Новый сосед изучающе следил за мной и, кажется, ждал с моей стороны восторга или другой реакции от предложенного им напитка:

– Ну вот, молодец, а то сидишь как в воду опущенный. Испугался, что ли? Не с***ы, давай вместе держаться, да и еще тут пацаны реальные есть. Меня Клим зовут. А теперь закрепи успех, глотни еще разок, и пойдем покурим к задней двери.

– Да чего-то зуб у меня разнылся, – попробовал я соврать. – Ничего, вроде отпускает. Все нормально. Я Иван. Пойдем и правда подымим.

– Ну, если так, то будем лечить народным средством твой зуб, буквально всем автобусом. Вон, сколько тут докторов если что, а вот медсестер, извиняй, нету, – авторитетно заключил Клим.

Мы пробрались к задней двери автобуса, усевшись на ступеньки, быстро покурили в щель двери, отодвинув резиновые уплотнители, и вскоре вернулись на свои места.

– Это твои предки были там, в военкомате?

– Да, – ответил я, – хотел еще им сказать, чтобы не приходили, тоску только нагнали.

– Понятно. А меня одна сеструха старшая со своим мужем пришла проводить. Мой батя сам не пошел и мать не пустил. Комиссар ему звонил, предлагал выступить с трибуны, ну, там пурга всякая про героизм и все такое, вроде как сравнить Афган и наш сегодняшний замут. Они же все ветераны, на учете стоят в военкомате, так старый мой че утворил-то, на х***р взял и отослал этих военкоматских, а потом и вовсе надрался со своим армейским кентом, такое я потом наслушался, сплошная контрреволюция. Я вот думаю так, что Афган это ж заграница, а тут вроде как одна своя страна. Ничего не понимаю.

– А у меня в той стороне бабка с дедом живут. И что, они террористы, что ли, или как их там, душманы, вот? – неосознанно для себя сделал я вывод, подбирая первые попавшиеся определения.

– Сепаратисты, – поправил меня Клим.

– Ну да, точно, сепаратисты, – согласился я. – Дед вообще лет сто на паровозе уголь с шахт таскал, до сих пор угольную пыль отмыть не может, бабуля обходчицей на железке была, и че дальше? Я вот к ним заявлюсь с автоматом, мол: «Руки вверх!», х***ня какая-то. Да дед и на автомат не взглянет, сдерет мне штаны и лозиной задницу так исхлещет, вся охота воевать сразу отпадет. Вот и весь сепаратизм. Хотя если там русские напали, как по телику трещат, то это другое дело. Своей земли мало, что ли, или чего еще им не хватает?

– Ну, твои старики – это же местное население, а москали – совсем другое. Местных-то мы валить не будем, они же наши.

– Ну как же, сейчас, – возразил я, – увидишь москаля, прицелишься, а тут какая-нибудь мирная бабка выходит с ведром, за водой она, видите ли, собралась, ни раньше, ни позже, и что делать будешь?

– Я не знаю, – смутился мой собеседник, подумав немного и не найдя другого ответа.

– Вот и я не знаю, то-то и оно. Они же террористы, в полях не воюют, типа один на один, они в городах прячутся за местных. Только мне кажется, что по телику нам какое-то фуфло втюхивают, есть у нас в России родственники, был я там, вот не скажи тебе, что это Россия, так будто с Украины и не уезжал, разве что вывески все на русском, а разговаривают ну как мы, и народ такой же. И чего это они на нас вдруг стали наступать?

– Да, да, у нас тоже есть там родственники и друзья, особенно у бати, – перебивая, поддержал меня Клим, – вот все как ты говоришь, я сам видел. Постоянно в Россию ездили, или они к нам. Батя как со своими афганцами стренется, так те орут: «Хохо-о-ол, живо-о-ой. Брату-уха-а!», – бухают, песни под гитару поют или на древнем мафоне, прикинь, кассеты слушают. А потом плачут, береты пооденут, а батька мой в шлемофоне, с собой всегда на встречи возит, он у меня танкист был там. И теперь эти братухи что, напали на нас получается? Тоже не догоняю тему. Ладно, на месте видно будет.

Мы замолчали, пытаясь каждый сам себе ответить на вдруг всплывшие неоднозначные вопросы. Я смотрел в окно автобуса, а Клим уставился в какую-то одну точку на полу, задумчиво грызя ногти. Однако вскоре тоска рассеялась, мышцы на лице утратили «резиновые» свойства, позволив мне выражать свои эмоции более естественно. И я, и Клим, мы присоединились к общему спонтанному хору, исполнявшему «вражескую» песню на «вражеском» языке об актуальной сейчас рюмке водки, находившейся по сюжету песни на столе, стараясь подражать хриплому голосу исполнителя из динамика сотового телефона. Один из призывников вытащил из сумки несколько металлических палочек, соорудив из них фанатский флагшток, и одел на него средних размеров желто-голубой флаг, вызвав бурное восхищение остальных, ну а после выставил полотнище в форточку окна, где оно заколыхалось на фоне листвы и неба. И снова: «Ура-а-а… Ура-а-а!..»

Сопровождавший нас офицер сидел впереди, отвернувшись от нашего собрания и о чем-то переговариваясь с водителем, и абсолютно не горел желанием быть свидетелем происходящего, очевидно, имея для этого свою причину. Он не казался таким лощеным выскочкой, какими представали обычно те, кто больше и громче всех кричал о войне и о долге перед родиной, которую топчут бессердечные вороги. Все в нем выдавало какую-то трагичность, его взгляд и негромкий, но уверенный голос обладали гипнотическими свойствами, словно у змеи, и как результат вызывали полное и безоговорочное подчинение. Этот офицер был первый из встретившихся мне, кто побывал там, куда очевидно направлялись и мы. Мне отчего-то сильно хотелось с ним поговорить, но даже выпитый алкоголь не придавал ожидаемой храбрости, с чем мне пришлось смириться. Общение наше на протяжении всего пути следования состояло лишь из отдаваемых им команд. Он заставлял держать дистанцию, вот так, без слов влиял на нас, и не возникало даже мысли не то что возразить или не согласиться с его требованиями, а просто заговорить с ним. Этот офицер стал первым, от которого столь явно веяло войной, такой не похожей на ту, какой представлялась она нам благодаря рекламным роликам Министерства обороны. Где бравые солдаты с разрисованными камуфляжной краской или закрытыми масками лицами демонстрировали чудеса ловкости и отваги. Кто в нашем случае был удав, а кто кролик, понятно стало сразу. Было заметно, что водитель собирался отреагировать на наши выходки, но офицер жестом остановил его, сказав что-то, и после они оба как будто забыли про нас на некоторое время.

Город за окном давно проснулся, стряхнул с себя прошедший дождь и вновь наполнил улицы ярким солнечным светом и необычайной свежестью, которую можно было почувствовать, высунувшись из окна. Спешившие прохожие иногда обращали внимание на наш кортеж, мы им махали руками, и они отвечали тем же. Но вскоре мы покинули пределы города, выехав на трассу. Эйфория сменилась неожиданно наступившим молчанием. КамАЗ с призывниками в батальоны вышел из колонны, свернув на проселок, и мы видели, как ребята, ехавшие в грузовике, что-то кричали нам, показывали неприличные жесты, вскидывая руки и демонстрируя выставленный большой палец, а один из ехавших снял штаны, явив всеобщему обозрению свой голый белый зад под общий хохот остальных. Ненадолго наша команда оживилась, пытаясь парировать этой выходке, но вскоре снова установилась тишина, заполняемая лишь звуком работающего двигателя и радиотрансляцией из приемника в водительской кабине.

Я вновь вернулся к своим мыслям. Скоро, очень скоро мы вернемся сюда, в наш родной город. Об одном стало жалко: лето обещало быть жарким и солнечным. Ну и что, пропущу его, а дальше впереди целая жизнь, и наконец-то я смогу объясниться с Лерой, а она потом всю жизнь будет рассказывать мне, как очень жалела, что не пришла проводить. Она выслушает меня и поймет. Я же солдат, я буду достоин ее. А Клим хороший парень, здорово бы вместе попасть в одно подразделение. Ну а если не случится этого, то мы обязательно увидимся после армии, тем более что в одном районе живем. Обязательно «встренемся», как он говорит. Ну да ладно, все еще впереди.