Текст книги "Кибернетика и общество (сборник)"

На скотоводческой ферме не так-то просто установить проволочные изгороди, достаточно прочные для того, чтобы не выпускать наружу бычков. Потому экономически выгодно заменить крепкие изгороди такого типа изгородью с одной или двумя сравнительно тонкими нитками проволоки, по которым пущен электрический ток; напряжение тока довольно велико, и животное получает ощутимый удар, когда замыкает своим телом электрическую цепь. Изгородь способна сработать несколько раз, а после этого она будет выполняет свою функцию не потому, что может механически отгонять бычков при помощи электрических разрядов, а потому, что у бычка возникает условный рефлекс, побуждающий держаться подальше от изгороди. Тут непосредственным раздражителем для рефлекса выступает боль, а всякое животное норовит избегать боли, это непременное условие продолжения жизни. Вторичным раздражителем для рефлекса оказывается вид изгороди. Помимо голода и боли существуют другие раздражители, стимулирующие появление условного рефлекса. Называть их эмоциональными состояниями – значит прибегать к антропоморфическому языку, но такой антропоморфизм не понадобится, если описывать их как состояния, имеющие общее важное значение для животного, чего не скажешь о многих других состояниях. Этот опыт, назовем мы его эмоциональным или как-то еще, провоцирует появление сильных рефлексов. При формировании условных рефлексов как таковых рефлекторная реакция преобразуется в одно из этих состояний раздражения. Состояние раздражения часто возникает одновременно с появлением раздражителя. Изменение стимула, вызывающего данную реакцию, должно иметь свой коррелят в нервной системе в виде открытия синапсических путей, что ведут к реакции, но в остальных случаях пребывали бы закрытыми, – или в закрытии тех, что иначе оставались бы открытыми; в итоге возникает, как выражаются кибернетики, изменение тейпинга.

Такому изменению тейпинга предшествует непрерывная ассоциация старого и сильного естественного раздражителя конкретной реакции с новым раздражителем, ему сопутствующим. Как если бы старый раздражитель был наделен способностью изменять «проницаемость» путей передачи сообщений в то самое время, когда он активен. Любопытно, что новый активный раздражитель не нуждается ни в каких предварительно задаваемых свойствах, кроме факта повторяющихся совпадений с исходным раздражителем. То есть исходный раздражитель как будто оказывает долговременное воздействие на все пути передачи сообщений в ходе своего действия (по крайней мере, на значительное их число). Произвольность вторичного раздражителя показывает, что видоизменяющий эффект исходного раздражителя распространяется широко и не ограничивается несколькими специфичными путями. Отсюда мы умозаключаем, что может иметься некоторый общий тип сообщения, порождаемый исходным раздражителем, но это сообщение циркулирует только по тем каналам, которые передавали его в примерный период действия исходного раздражителя. Последствия этого действия могут оказаться временными, но тем не менее весьма длительными. Логично предположить, что это производное действие будет происходить в синапсах, где, вероятно, на него реагируют пороги.

Концепция косвенного сигнала, который распространяется до тех пор, пока не найдет «приемник», возбуждаемый этим сигналом, выглядит достаточно привычной. Сообщения такого рода применяются очень часто в качестве сигнала тревоги. Пожарная сирена – это сигнал тревоги для всех граждан населенного пункта, прежде всего для бойцов пожарной охраны, где бы они ни находились. В шахте, когда из-за обнаружения рудничного газа мы хотим освободить от людей все отдаленные проходы, обычно разбивают сосуд с этилмеркаптаном у воздухозаборника. Нет причин думать, будто такие сигналы не могут возникать в нервной системе. Доведись мне конструировать обучаемую машину общего типа, я бы склонялся к применению описанного метода – сочетания распространяющихся повсюду сигналов «тем, кого это касается», с сигналами, идущими по локализованным каналам. Будет нетрудно разработать электротехнические способы выполнения этой задачи. Конечно, я отнюдь не хочу сказать, что обучение среди животных действительно происходит через подобное сочетание общих и локализованных сообщений. Откровенно говоря, я думаю, что это вполне возможно, но накопленных на сегодняшний день свидетельств еще недостаточно для подтверждения данной гипотезы.

Что касается природы сигналов «тем, кого это касается», то, допуская, что они существуют, я дальше забредаю на зыбкую почву умозрительных заключений. Они и вправду могут представлять собой нервные сигналы, но мне все же думается, что они суть нецифровые, аналоговые проявления механизма, отвечающего за рефлексы и мысли. Приписывать синапсические действия химическим явлениям – банальность. Фактически же в деятельности нервов невозможно отделить химические потенциалы от электрических; следовательно, утверждать, будто некое отдельно взятое действие является химическим, почти бессмысленно. Однако не окажется серьезным расхождением с общепринятой точкой зрения идея о том, что хотя бы одной из причин (или одним из сопутствующих обстоятельств) синапсического изменения является химическое изменение, проявляющееся локально, вне зависимости от своего происхождения. Такое изменение вполне может обусловливаться локально передаваемыми нервной системой выходящими сигналами. Также возможно, что изменения такого рода могут вызываться частично химическими изменениями, передаваемыми обычно через кровь, а вовсе не нервами. Не исключено, что сигналы «тем, кого это касается», передаются нервной системой и проявляются локально в форме того рода химических действий, что сопровождают синапсические изменения. Для меня как инженера передача сигналов «тем, кого это касается», представляется экономически обоснованной через кровь, а не через нервы. Впрочем, доказательствами я не располагаю.

Запомним, что воздействие сигналов «тем, кого это касается» в какой-то степени аналогично изменениям в системах управления зенитными орудиями, которые передают все новые статистические данные в приборы, а не тем изменениям, когда устройствам передаются напрямую только специфические числовые данные. В обоих случаях перед нами действие, подготавливаемое, вероятно, в течение длительного времени и призванное иметь последствия с продолжительным эффектом.

Скорость, с какой условный рефлекс отзывается на раздражитель, не обязательно указывает, что обусловливание рефлекса является быстрым делом. Поэтому мне кажется вполне приемлемой гипотеза, что сообщение, вызывающее такое обусловливание, передается по медленному, но проникающему повсюду кровотоку.

Мысль о том, что фиксирующее влияние голода или боли (или прочих раздражителей, способных вызвать условный рефлекс) передается через кровь, уже представляет собой значительное сужение моей первоначальной точки зрения. Дальнейшие ограничения неизбежны, попытайся я определить природу этого неизвестного, распространяемого через кровь влияния, если оно существует. Тот факт, что кровь содержит вещества, способные прямо или косвенно изменять нервное действие, кажется мне вполне вероятным; об этом свидетельствуют действия отдельных гормонов или веществ внутренней секреции. Впрочем, я не утверждаю, что влияние на синапсические пороги, стимулирующее обучение, есть плод специфических гормонов. Да, велик соблазн отыскать общий знаменатель голода и вызываемой электрической изгородью боли в чем-нибудь, что можно назвать эмоцией, но было бы безрассудно приписывать эмоцию всему, что обусловливает рефлексы, без какого-либо дальнейшего рассмотрения их специфической природы.

Тем не менее любопытно было бы узнать, что род явлений, который субъективно фиксируется как эмоции, может быть не только бесполезным эпифеноменом нервного действия, но и способен управлять некоторыми существенными стадиями обучения и других подобных процессов. Не буду говорить, что это на самом деле так, но скажу, что тем психологам, которые проводят резкое, непреодолимое различие между эмоциями человека и эмоциями других живых организмов, а также между реагированиями автоматических механизмов современного типа, следует проявлять такую же осторожность в своих отрицаниях, какую я проявляю в своих предположениях.

Глава IV. Механизм и история языка

Разумеется, никакая теория коммуникации не сможет избежать обсуждения языка. Ведь язык в известном смысле является другим названием самой коммуникации, а также этим словом обозначаются те коды, посредством которых осуществляется коммуникация. Мы увидим далее в этой главе, что использование зашифрованных и дешифрованных сообщений весьма важно, причем не только для людей, но и для других живых организмов, а также для машин, используемых людьми. Птицы коммуницируют друг с другом, обезьяны и насекомые общаются друг с другом, и во всех этих коммуникациях используются те или иные сигналы и символы, которые могут быть поняты только в силу знакомства коммуникантов с системой применяемых кодов.

От коммуникаций, происходящих между большинством других животных, человеческую коммуникацию отличают: а) насыщенность и сложность используемого кода и б) высокая степень произвольности этого кода. Многие животные могут сигнализировать о своих эмоциях друг другу; в этих сигналах они указывают на наличие врага, на животное того же вида, но другого пола и так далее, а также посылают прочие, довольно разнообразные и подробные сообщения такого рода. В своей массе эти сообщения мимолетны и не подлежат запоминанию. Значительная их часть была бы переведена на человеческий язык восклицаниями или эксплетивами[33]33
  Зд. пустыми, бессмысленными выражениями.


[Закрыть], однако некоторые возможно грубо передать словами, которым мы могли бы подыскать форму имен существительных и прилагательных, но которые на деле использовались бы конкретным животным без какого-либо соответствующего различения грамматических форм. В целом мы вправе ожидать от языка животных передачи прежде всего эмоций, затем информации о предметах, и можно допустить, что о более сложных отношениях между предметами он не сообщает вообще ничего.

Помимо этого ограничения языка животных в отношении характера передаваемого, их язык как таковой во многом обусловлен биологическим видом животного и не изменяется на протяжении истории. Рычание одного льва весьма схоже с рычанием другого. Однако отдельные виды птиц, например попугаи, саранчовые скворцы и вороны, способны, по всей видимости, научиться воспроизводить звуки из окружающей среды, в частности крики других животных и голоса людей, а также видоизменять и расширять свой «словарь», пускай даже в крайне ограниченных пределах. Но и эти виды птиц, несомненно, не обладают чем-либо подобным умению человека применять по своему усмотрению любой удобопроизносимый звук в качестве кода с тем или иным значением и передавать этот код группе людей вокруг таким образом, чтобы кодификация формировала общепринятый язык, понятный для членов группы и почти бессмысленный для посторонних.

В рамках своих весьма значительных ограничений птицы, способные имитировать человеческую речь, обладают рядом общих характеристик: они социальны, они живут сравнительно долго и наделены воспоминаниями, а их память превосходит любые стандарты, кроме требовательных человеческих мерок. Не подлежит сомнению, что говорящая птица может научиться повторять издаваемые человеком или другим животным звуки по надлежащему указанию, и стороннему внимательному наблюдателю может показаться, что налицо хотя бы некоторые признаки понимания. Однако даже наиболее одаренные вокальными данными представители животного мира не в состоянии состязаться с человеком в легкости придания значения новым звукам, в репертуаре звуков, передающих специфическую кодификацию, в объеме лингвистической памяти и, что важнее всего, в способности порождать символы выражения отношений, классов и прочих сущностей «высшего логического типа» Рассела.

При этом хочу отметить, что язык не является характерным исключительным свойством живых существ; это свойство живые существа до известной степени разделяют с созданными человеком машинами. Еще хотелось бы указать, что превосходство человека в области языка репрезентирует возможность, которая в него заложена и которой нет у его ближайшего родственника – человекообразной обезьяны. Однако далее я покажу, что этот потенциал заложен в человеке именно как возможность, которая подлежит реализации через обучение.

Обыкновенно мы полагаем коммуникацию и язык как взаимодействие человека с человеком. Впрочем, вполне возможно для человека разговаривать с машиной, для машины – беседовать с человеком или с другой машиной. Например, в пустынных местностях нашего американского Запада и Северной Канады имеется много пригодных для электростанций участков, поодаль от каких-либо поселений, где могут жить рабочие; такие участки слишком малы, чтобы оправдать основание новых поселений ради них самих, но не столь малы, чтобы энергетическая система ими пренебрегала. Поэтому желательно эксплуатировать указанные участки способом, который не требует постоянного проживания персонала и на деле оставляет эти электростанции пустовать на протяжении месяцев между инженерными инспекциями.

Для осуществления такого подхода необходимы два условия. Во-первых, требуется внедрить автоматические механизмы, которые не допустят подключения генератора к шине или к соединительной цепи до тех пор, пока не будет достигнута нужная частота, напряжение и фаза тока, и которые аналогичным образом не допустят возникновения иных электрических, механических и гидравлических контингенций. Такого типа эксплуатации достаточно, если ежедневный цикл работы электростанции будет непрерывным и неизменным.

Однако на практике все обстоит иначе. Нагрузка генераторной системы зависит от множества разнообразных факторов. Среди них выделяется варьируемый промышленный спрос, а также аварии, способные вывести из эксплуатации часть системы; даже тучи на небе могут послужить причиной того, что в десятках тысяч учреждений и домов в разгар дня будет включено электрическое освещение. Следовательно, автоматические электростанции, равно как и те, которые обслуживаются рабочими бригадами, должны находиться под постоянным контролем диспетчеров, а последние должны иметь возможность отдавать инструкции своим машинам; они делают это посредством отправки соответствующих кодированных сигналов на электростанцию либо по специальным выделенным линиям, либо по существующим телефонным и телеграфным линиям, либо через саму систему передачи электроэнергии. С другой стороны, прежде чем такой диспетчер сможет отослать квалифицированную инструкцию, он должен ознакомиться с положением дел на генераторной станции. В первую очередь ему нужно знать, выполняются ли переданные им инструкции – или же их выполнение задерживается вследствие каких-либо неполадок в аппаратуре. Поэтому машины генераторной станции должны уметь отправлять ответные сообщения диспетчеру. Здесь перед нами пример языковой коммуникации, где адресантом выступает человек, а адресатом – машина (и наоборот).

Читателю может показаться странным, что мы признаем за машинами способность к общению и вместе с тем почти полностью отрицаем наличие языка у муравьев. Тем не менее при конструировании машин зачастую крайне важно распространять на них некоторые человеческие свойства, которых не найти у низших существ животного мира. Если читатель пожелает трактовать такой подход как метафорическое расширение на машины индивидуальных человеческих свойств, это его право; но следует предупредить, что новые машины не перестанут работать, едва человек прекратит оказывать им поддержку.

Язык, на котором мы общаемся с машинами, фактически имеет более одной ступени сложности. Если рассуждать с точки зрения инженера связи, код, передаваемый по линии, является полным. К этому сообщению мы вправе применить все понятия кибернетики, или теории передачи сообщений. Мы можем оценивать объем передаваемой информации, определяя его вероятность в совокупности всех возможных сообщений, а затем взять отрицательный логарифм этой вероятности – в соответствии с теорией, изложенной в главе I. Впрочем, так мы оценим не конкретную информацию, передаваемую по линии, а максимальный объем, который возможно передать при наличии подключения к соответствующим конечным устройствам. Объем информации, фактически передаваемой конечными устройствами, определяется способностью последних передавать или использовать полученную информацию.

Тем самым мы пришли к новому пониманию способа, каким генераторная станция получает свои инструкции. Фактическая деятельность по включению или выключению рубильников, по настройке генераторов на фазу, по управлению током воды в шлюзах и по включению и выключению турбин может рассматриваться как языковая, где система вероятностей поведения задается собственно историей деятельности. В этом контексте каждая возможная последовательность инструкций обладает собственной вероятностью, то есть содержит и транслирует собственный объем информации.

Конечно, не исключено, что отношение между линией и конечным устройством будет столь совершенным, что объем информации в сообщении (с точки зрения пропускной способности линии) и объем информации о выполненных инструкциях (измеренный применительно к функционированию машины) окажутся аналогичными объему информации, переданной через систему в составе линий связи и самой машины. Но обычно на пути сигнала от линии к машине предусматривается некий «перевод» и на этой стадии возможны потери фрагментов информации, не подлежащие восстановлению. Действительно, процесс передачи информации может включать в себя несколько последовательных стадий, которые идут одна за другой, помимо конечной стадии (или стадии действия); между любыми двумя стадиями будет происходить акт «перевода», чреватый потерей информации. Тот факт, что информация может быть потеряна, а не приобретена, является, как мы уже видели, кибернетической формой второго закона термодинамики.

До сих пор мы обсуждали в этой главе коммуникационные системы, конечными устройствами которых выступают машины. В определенном смысле таковы все коммуникационные системы, но в обычных языковых системах конечными устройствами оказываются специфические машины, именуемые человеческими существами. Человек как конечное устройство включен в коммуникационную сеть, которую можно рассматривать как имеющую три различных уровня. Применительно к обычной речи первый уровень такой системы в человеке состоит из уха и той части церебрального механизма, что находится в постоянной и прочной связи с внутренним ухом. Этот аппарат, если соединить его с устройством, воспринимающим звуковые вибрации воздуха (или их эквивалент в электрических цепях), репрезентирует машину, которая взаимодействует с фонетической стороной языка – с самим звуком.

Семантическая, или вторая, сторона языка связана со значением слов; она проявляется, например, в трудностях перевода с одного языка на другой, когда неполное соответствие между значениями слов ограничивает обмен информацией между двумя языками. Можно получить замечательное подобие языка (того же английского), если взять последовательность отдельных слов, а также пар и троек слов в соответствии со статистической частотой их употребления в языке, и итоговая тарабарщина будет иметь весьма убедительное сходство с правильным английским языком. Этот лишенный смысла симулякр разумной речи будет практически эквивалентен значимому языку с фонетической точки зрения, но вот семантически он окажется абракадаброй, тогда как английский язык образованного иностранца, чье произношение выдает в нем уроженца конкретной страны, но который говорит на литературном английском, будет семантически правильным, пусть и скверным фонетически. С другой стороны, типичная «синтезированная» послеобеденная беседа, как правило, хороша фонетически и бедна семантически.

В человеческом аппарате коммуникации возможно, хоть и непросто, определить характерные особенности фонетического механизма, и потому возможно также, хоть и это непросто, установить, что является фонетически значимой информацией, и ее оценить. Например, очевидно, что ухо и мозг имеют эффективный частотный ограничитель, препятствующий приему ряда высоких частот, которые могут проникать в ухо и передаваться по телефону. Иными словами, эти высокие частоты, какую бы информацию они ни содержали для соответствующего рецептора, не передают никакого значительного объема информации для уха. Еще труднее определить и измерить семантически значимую информацию.

Семантическая рецепция требует наличия памяти и последовательных длительных задержек. Типы абстракций, относящиеся к этой важной семантической стадии, не просто связаны со «встроенными» постоянными комбинациями нейронов в мозгу, наподобие тех, что призваны играть большую роль в восприятии геометрических форм; они связаны также с аппаратом выявления абстракций, который объединяет элементы ассоциативной совокупности, то есть наборы нейронов, доступные для использования в более крупных группах, но не прикрепленные к ним на постоянной основе, – эти элементы временно комбинируются ради определенной цели.

Кроме высокоорганизованных и постоянных комбинаций нейронов в мозгу, которые, несомненно, существуют и обнаруживаются в частях мозга, связанных с органами специальных чувств, а также в других местах, имеются отдельные «переключатели» и комбинации, которые, как кажется, формируются временно для конкретных целей – примером могут служить усвоенные рефлексы и тому подобное. Для формирования таких отдельных комбинаций необходимо группировать последовательности пригодных нейронов, которые еще не были задействованы. Такое комбинирование, безусловно, затрагивает синапсические пороги последовательностей группируемых нейронов. Поскольку существуют нейроны, которые могут находиться внутри либо вовне таких временных скоплений, желательно присвоить им особое название. Как я уже указал, на мой взгляд, они очень близки к ассоциативным совокупностям из терминологии нейрофизиологов.

Такова, по крайней мере, приемлемая теория поведения нейронов. Семантический приемник отнюдь не принимает и не переводит язык слово за словом, он обрабатывает идею за идеей, а зачастую оперирует еще более общими образами. В известном смысле этот приемник в состоянии обратиться к совокупности накопленного в его трансформациях, и подобные длительные обращения составляют значительную часть его деятельности.

Третий уровень коммуникации есть уровень перевода – частично с семантической ступени и частично с ранней фонетической ступени. Это перевод осознанного или неосознанного опыта индивидуума, перевод в действия, которые можно наблюдать извне. Мы можем назвать этот уровень языка поведенческим. Для низших животных это единственный уровень языка, который возможно наблюдать по ту сторону фонетического ввода. По сути, то же самое верно и для любого человеческого существа, кроме конкретного человека, которому адресовано любое обращение в каждом отдельном случае, – в том смысле, что этот человек может получить доступ к внутренним мыслям другого только через действия последнего. Эти действия состоят из двух частей, а именно из прямых и очевидных действий такого рода, какой мы наблюдаем у низших животных, и из кодированной и символической системы действий, которую мы трактуем как разговорный и письменный язык.

Теоретически возможно накопить статистику семантического и поведенческого уровней языка в такой мере, что мы сможем получить достаточно свидетельств об объеме содержащейся в них информации. Действительно, можно показать с помощью общих наблюдений, что фонетический язык поступает в приемник с меньшим количеством информации, чем было послано, – во всяком случае, не с большим, чем может передавать транслирующая система, ведущая к уху. А на семантическом и поведенческом уровнях содержится еще меньше информации. Данный факт опять-таки является естественным следствием второго закона термодинамики и будет подтверждаться, если на каждой стадии мы станем рассматривать переданную информацию как максимальный объем, который подлежал передаче при наличии соответствующим образом кодированной системы приема.

Позвольте теперь привлечь внимание к проблеме, которую читатель может посчитать не проблемой вообще, – к причине того, почему шимпанзе не говорят. Поведение шимпанзе долгое время оставалось загадкой для тех психологов, которые следят за этими любопытными животными. Молодые шимпанзе чрезвычайно похожи на человеческих детей и, по всей видимости, равны им или даже, возможно, превосходят их в интеллекте. Зоопсихологи не переставали поражаться тому, что шимпанзе, воспитанный в человеческой семье и находившийся под воздействием человеческой речи до годовалого или двухлетнего возраста, не принимает язык в качестве способа выражения и сам не разражается детской болтовней.

К счастью или несчастью, смотря по обстоятельствам, большинство шимпанзе (фактически все, кого наблюдали до сих пор) продолжают упорно оставаться настоящими шимпанзе и не становятся квазичеловеческими слабоумными существами. Тем не менее, думаю, типичный зоопсихолог возлагает довольно большие надежды на появление шимпанзе, способного опозорить свою обезьянью родословную пристрастием к более человеческим формам поведения. Имевшие до сего дня место неудачи объясняются не просто объемом интеллекта, ведь существуют умственно отсталые человеческие существа, способностей которых устыдился бы и шимпанзе. Все дело в том, что природе животного не свойственно разговаривать или испытывать потребность в разговоре.

Речь есть такая специфически человеческая деятельность, к которой даже не приблизились ближайшие родственники человека и его наиболее активные имитаторы. Те немногие звуки, которые издают шимпанзе, выражают, бесспорно, большое эмоциональное содержание, но эти звуки лишены изящества ясной и повторяющейся точности организации, необходимой для преобразования их в код гораздо более строгий, чем мурлыканье кошки. Более того (это еще сильнее подчеркивает отличие этих звуков от человеческой речи), временами шимпанзе издают такие звуки как неусвоенные, врожденные, если угодно, а не как пример изученного поведения члена конкретного социального коллектива.

Тот факт, что речь принадлежит человеку именно как человеческому существу, но что в своей определенной форме речь принадлежит человеку как члену определенного социального коллектива, является наиболее показательным. Во-первых, взяв весь широкий диапазон проявлений человека в его современном виде, мы можем смело утверждать, что не существует сообщества индивидуумов, не отягощенного дефектами слуха или умственных способностей, которое не имело бы собственной разновидности речи. Во-вторых, все разновидности речи приобретаются в процессе обучения; несмотря на попытки сформулировать в XIX столетии генетическую эволюционистскую теорию языков[34]34
  Имеется в виду эволюционная лингвистика, основоположник которой А. Шлейхер выдвинул теорию «языкового древа» по аналогии с эволюционным древом в биологии.


[Закрыть], нет ни малейшего повода постулировать какую-либо единую исходную форму речи, от которой произошли все современные формы. Совершенно ясно, что младенцы, если предоставить их самим себе, будут пытаться разговаривать. Но эти попытки будут указывать лишь на стремление общаться, а не на желание следовать какой-либо существующей форме языка. Почти столь же ясно, что если группу детей изолировать от знакомства с языком взрослых в годы, важнейшие для формирования языка, то эти дети, когда вырастут, будут обладать языком, пускай грубым и несовершенным, но определенно языком.

Почему же тогда шимпанзе нельзя заставить говорить, а человеческого детеныша – не говорить? Почему общее стремление к речи и общие визуальные и психологические стороны языка столь единообразны для больших групп людей, тогда как персональные лингвистические проявления этих сторон столь разнятся? Хотя бы частичное объяснение этих вопросов имеет важное значение для понимания языковых сообществ. Мы лишь фиксируем основополагающие факты, утверждая, что человек, в отличие от обезьян, одержим импульсом к использованию того или иного рода языка, но конкретный язык усваивается отдельно в каждом случае. Эта способность оперировать кодами и звуками речи, равно как и возможность переноса кодов речи на стимулы зрения, очевидно, заложена в человеческом мозге. Впрочем, никакой фрагмент этих кодов не является чем-то врожденным для нас, предустановленным ритуалом наподобие брачных танцев у многих птиц или системы, благодаря которой муравьи опознают и не пускают чужаков в свой муравейник. Дар речи вовсе не восходит к универсальному адамову языку[35]35
  Попытки обнаружить древнейший «божественный праязык», на котором будто бы говорил Адам в райском саду и от которого произошли все человеческие языки, продолжались вплоть до XIX столетия, причем среди участников таких попыток были не только дилетанты, но и профессиональные ученые.


[Закрыть], что распался на множество наречий при вавилонском столпотворении. Строго говоря, этот психологический импульс вовсе и не дар речи, а дар способности речи.

Иными словами, молодому шимпанзе мешает научиться говорить препятствие, связанное с семантическим, а не с фонетическим уровнем языка. Шимпанзе попросту не обладает врожденным механизмом, который позволил бы ему преобразовывать услышанные звуки в основу для группирования собственных идей или в комплексный способ поведения. В правильности первого положения мы не можем быть уверены, поскольку у нас нет прямой возможности проверить это на практике. Второе положение представляет собой очевидный эмпирический факт. Он может иметь свои ограничения, однако совершенно ясно, что в человеке подобный механизм присутствует.

В данной книге уже подчеркивалась чрезвычайно высокая способность человека к обучению как отличительное свойство биологического вида, к которому он принадлежит; благодаря этой способности социальная жизнь человека наделяется совершенно иной природой по сравнению с будто бы аналогичной социальной жизнью пчел, муравьев и других социальных насекомых. Свидетельства относительно детей, которые были изолированы от собственной расы на протяжении ряда лет, обычно важнейших для нормального овладения языком, возможно, не являются совершенно точными. Рассказы о «волчьем детеныше», вдохновившие Киплинга на создание богатой поэтическими образами «Книги джунглей» с ее медведями-учителями и волками словно из Сандхерста[36]36
  То есть из Королевской военной академии, расположенной в этом английском городе.


[Закрыть], полагаться стоит ровно на столько (в их первобытности), сколько на прочие идеализации «Книги джунглей». Впрочем, накопленные свидетельства доказывают, что существует некий критический период, на протяжении которого происходит базовое усвоение языка; если этот период прошел для индивидуума вне контактов с другими людьми, каковы бы те ни были, язык усваивается ограниченно, медленно и очень несовершенно.