Текст книги "Нагие и мёртвые"

– Возможно. Жизнь в тревоге – это нормальное положение для человека двадцатого века.

– Гм, – промычал Хирн, прикуривая сигарету. Он с удивлением заметил, что его руки дрожат. В какой-то момент генерал был откровенным. Каммингс начал этот спор умышленно; он восстановил равновесие и вернул себе чувство превосходства, которое оставило его по какой-то причине, когда они вошли в палатку.

– Вы слишком упрямы, Роберт, чтобы уступить. – Генерал поднялся и подошел к прикроватной тумбочке. – Откровенно говоря, я попросил вас сюда вовсе не для спора. Я думал, что мы могли бы сыграть с вами в шахматы.

– Ну что ж, – ответил Хирн, удивившись и даже почувствовав некоторую неловкость. – Но ведь я слабый шахматист и сражения дать вам не в состоянии.

– Посмотрим.

Генерал установил небольшой складной столик и начал расставлять на нем шахматные фигуры. Хирн как-то говорил ему о шахматах, и генерал сказал, что можно будет сыграть, но как-то очень уж неопределенно, поэтому Хирн больше не вспоминал о них.

– Вы действительно хотите сыграть? – спросил он генерала.

– Конечно.

– Если кто-нибудь войдет, наверное, удивится...

– А что, это надо скрывать? – спросил генерал, улыбнувшись.

Закончив расстановку фигур, он взял белую и красную пешки, зажал их в ладонях и протянул руки Хирну, чтобы тот выбрал. – – Я люблю эти шахматы, – сказал он мягко, – это ручная работа, слоновой кости; люблю не потому, что они дорогие, как вы можете подумать, а потому, что человек, который их сделал, несомненно, отличный мастер.

Хирн молча выбрал красную пешку. Поставив фигуры на место, генерал сделал первый ход. Хирн произвел обычный ответный ход п, усевшись поудобнее, попытался сосредоточиться на игре. Однако он сразу же почувствовал, что нервничает. Он был одновременно и возбужден и подавлен; с одной стороны, его возбудил только что закончившийся разговор, а с другой – беспокоил тот факт, что он играл в шахматы с генералом. Отношения между ними становились от этого более открытыми. Казалось, что во всем этом кроется что-то неблаговидное, поэтому Хирн начал игру с чувством, что выиграть ее было бы очень опасно.

Первые ходы он делал почти не задумываясь. Он вообще ни о чем не думал, а просто прислушивался к доносившимся издалека глухим раскатам артиллерийских залпов и потрескиванию фитиля в лампе Колмана. Несколько раз до его слуха долетал шелест листвы в джунглях, и этот звук вызывал уныние. Он поймал себя на том, что с интересом рассматривает сосредоточенное лицо генерала. Оно выражало сейчас такое же напряжение мысли, какое Хирн наблюдал в первый день высадки на остров или в ту ночь, когда они ехали в джипе к штабной батарее сто пятьдесят первого.

Уже через шесть ходов Хирн вдруг понял, что его фигуры на доске в неблагоприятном положении. Не задумываясь над последствиями, он нарушил основной принцип игры, сделав два лишних хода конем, еще не развив как следует другие фигуры. Положение пока не было безвыходным, конь находился только на четвертой горизонтали, и поле для его отступления можно было легко освободить, но генерал, казалось, начинал какое-то странное наступление. Хирн стал обдумывать каждый ход более внимательно. Генерал мог теперь выиграть, если бы ему удалось завершить развитие фигур и использовать небольшое позиционное преимущество. Однако это был бы длинный путь, и добиться победы таким способом было бы нелегко. Вместо этого генерал начал развивать атаку пешками, но он мог попасть в затруднительное положение, если бы она не удалась, так как его король оставался неприкрытым.

Хирн быстро мобилизовался на игру и начал тщательно анализировать и взвешивать все возможные варианты ходов генерала и свои наиболее эффективные ответы на них. Но было уже поздно. Началось с затруднительного положения, затем положение стало опасным, а потом, продолжая наступать пешками, генерал буквально прижал Хирна к стенке. Хирн состоял когда-то в университетской шахматной команде и одно время увлекался этой игрой. Он достаточно разбирался в ней, чтобы понять, насколько хорошо играет генерал, – об этом можно было судить по одному стилю его игры. Он умело использовал малейшую возможность, предоставлявшуюся ему благодаря позиционному преимуществу, полученному в самом начале партии. Хирн признал себя побежденным на двадцать пятом ходу, после того как пришлось отдать генералу коня и пешку в обмен на две пешки. Хирн устало откинулся в кресле. Игра заинтересовала его, задела самолюбие, и он почувствовал желание сыграть еще одну партию.

– Вы играете не так уж плохо, – сказал генерал.

– Я средний игрок, – пробормотал Хирн. Теперь, когда игра закончилась, он снова начал воспринимать звуки вне палатки и в джунглях.

Генерал укладывал фигуры в коробку, любовно размещая каждую из них в специально сделанных гнездах, обложенных зеленым плюшем.

– Я люблю эту игру, Роберт, – сказал он мягко. – Шахматы – это, пожалуй, мое единственное увлечение.

С какой же все-таки целью генерал пригласил его? Внезапно Хирн почувствовал что-то неладное. И за дискуссией, и за игрой в шахматы, казалось, стояла какая-то неумолимая цель, прикрытая внешним безразличием генерала. Хирна охватило необъяснимое ощущение чего-то гнетущего. В палатке, казалось, стало еще более душно.

– Игра в шахматы, – сказал генерал, – нечто неистощимое. Это концентрированное выражение самой жизни.

– Я бы не сказал этого, – заметил Хирн, прислушиваясь к звучанию своего собственного ясного и сильного голоса. – Что меня интересовало в шахматах и что в конечном итоге сделало эту игру для меня скучной, так это тот факт, что шахматы не имеют даже отдаленной связи с жизнью.

– Вот как? А в чем, по-вашему, сущность войны? – спросил Каммингс.

Снова дискуссия. На этот раз у Хирна не было никакого желания спорить, он уже устал от поучений генерала. На какой-то момент у Хирна даже появилось желание ударить Каммингса, увидеть, как его седые волосы спутаются, а изо рта потечет кровь. Это желание было сильным, но мгновенным. Оно прошло, и Хирн снова почувствовал что-то гнетущее.

– Я не знаю, – ответил он, – но война, по-моему, это вовсе не игра в шахматы. Некоторое сходство с войной на море, пожалуй, есть. Корабли с различной огневой мощью маневрируют в открытом море, как на шахматной доске, сила, пространство и время играют там первостепенную роль, но война скорее похожа на кровавую игру в регби. Вы начинаете игру, но она никогда не развивается так, как вам хотелось бы или как вы спланировали.

– Это более сложная борьба, но в конце концов она сводится к тому же.

Хирн раздраженно хлопнул себя по бедру.

– Боже мой, ведь в книге много других страниц, кроме тех, которые вы прочитали. Возьмите отделение или роту солдат. Знаете ли вы что-нибудь о том, что думают эти люди? Иногда я просто удивляюсь, как вы можете брать на себя ответственность, посылая их на какое-нибудь дело. Ведь от этого просто можно сойти с ума.

– – Это как раз то, в чем вы всегда ошибаетесь, Роберт. В армии всякая мысль об индивидуальности, о личности – это не что иное, как помеха. Разница между отдельными людьми какого-нибудь подразделения, конечно, существует, но эти люди всегда и неизбежно взаимно дополняют или нейтрализуют друг друга, и вам остается оценивать только само подразделение: эта рота хорошая, а эта плохая, она годится или не годится для выполнения такой-то задачи. Я привожу все к общему знаменателю и оцениваю крупные массы людей.

– Вы находитесь так высоко, что вообще ничего не видите, а ведь моральное состояние войск имеет первостепенное значение для принятия тех или иных решений.

– Тем не менее мы принимаем решения, и они оказываются правильными или ошибочными.

Было что-то ужасное в подобном разговоре в то время, когда там, на фронте, в пулеметных гнездах сидели солдаты и им было страшно. Голос у Хирна стал пронзительный, как будто этот страх передался теперь и ему.

– Как вы можете принимать решения? Подчиненные вам люди не были в Америке уже полтора года. На чем вы строите свои расчеты, когда решаете, что лучше пусть будет убито столько-то человек, а остальные скорее вернутся домой или что они все должны остаться здесь и погибнуть, а их жены пусть изменяют им? На каком основании вы все это решаете?

– Ответ очень прост: меня это совершенно не интересует. – Генерал снова провел пальцами по подбородку. После короткой паузы он продолжал: – А в чем дело, Хирн? Я и не знал, что вы женаты.

– Я не женат.

– А что же, у вас осталась там любимая девушка, которая уже успела забыть вас?

– Нет, у меня нет никаких привязанностей.

– Тогда почему вас беспокоят измены жен? Пусть изменяют, у них это в крови.

– Это что, из личного опыта, сэр? – спросил Хирн ехидно и несколько удивляясь своей наглости.

Хирн вспомнил, что генерал женат, и сразу же пожалел о сказанном. Он узнал об этом от одного из офицеров, сам же генерал никогда не упоминал этого.

– Может быть, и из личного, вполне возможно, – сказал генерал внезапно изменившимся голосом. – Я хотел бы напомнить вам, Роберт, что вольности, которые вы себе позволяете, пока не выходили за пределы моего терпения, но в данном случае, я полагаю, вы зашли слишком далеко.

– Виноват, сэр.

– Вы могли бы и помолчать, Роберт.

Хирн наблюдал за лицом генерала. Его взгляд был устремлен в одну точку, как будто он поддерживал им что-то в десяти дюймах впереди лица. На подбородке у самых уголков рта появилось два белых пятна.

– Правда, Роберт, состоит в том... что моя жена неверна мне.

– О-о...

– Она сделала почти все возможное, чтобы унизить меня.

Сначала Хирн удивился, потом почувствовал возмущение. В голосе Каммингса появились нотки жалости к себе. Хирн редко встречал людей, которые вот так бы просто рассказывали о таких вещах другим. Очевидно, в нем уживались два разных человека.

– Мне очень жаль, сэр, – пробормотал он наконец.

Пламя в керосиновой лампе Колмана потускнело и запрыгало, освещая палатку длинными дрожащими лучами.

– В самом деле, Роберт? Разве вас когда-нибудь что-нибудь трогает? – спросил генерал как-то беспомощно. Он протянул руку и поправил фитиль. – Вам известно, что вы очень бесчувственный человек?

– Возможно.

– Вы способны кого-нибудь пожалеть... уступить кому-нибудь?

– Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, генерал. – Голос Хирна, к счастью, звучал твердо.

– Это неважно, Роберт. – Генерал посмотрел на свои руки. – Если вам хочется помочиться, ради бога идите и прекратите расхаживать здесь.

– Слушаюсь, сэр.

– Мы так и не закончили наш спор.

Это было уже лучше.

– Да, так в чем я должен уступать, с чем соглашаться? Может быть, с тем, что вы – это господь бог?

– Знаете, Роберт, если бог существует, то он наверняка похож на меня.

– В умении сводить все к одному знаменателю?

– Точно.

Они могли бы сейчас говорить, говорить и говорить. Но они молчали в течение нескольких секунд. Каждый из них понял в эти секунды, что они нисколько не нравятся друг другу.

Завязался новый разговор, они немного поспорили, главным образом о ходе кампании. Воспользовавшись первой паузой, Хирн пожелал генералу спокойной ночи и направился в свою палатку.

Прислушиваясь в темноте к звонкому хрусту листьев кокосовых деревьев, он долго не мог заснуть. Вокруг простирались мили и мили джунглей, бесконечные просторы южных широт с непривычными звездами на небе. Сегодня что-то произошло, но так ли это? Не преувеличивает ли Хирн? Да и было ли все это на самом деле? Может, это все ему приснилось? Хирн тихо засмеялся. Вот он, побудительный мотивчик...

Докапываешься до сути вещей – и встречаешь одну только грязь.

Однажды его любовница подала ему утром зеркало и сказала:

– Посмотри на себя. Когда ты лежишь в постели, ты очень похож на обезьяну.

Теперь ему уже не было смешно, его начало лихорадить. Господи, ну и положение.

Когда пришло утро, Хирн уже не был уверен, что вчера вообще что-то произошло.

7.

После безуспешной попытки японцев перейти ночью реку первое отделение оставалось на позиции еще три дня. На четвертый день первый батальон продвинулся на милю вперед, и разведчики заняли новую позицию вместе с первой ротой Теперь они располо жились на вершине холма, с которого хорошо просматривалась небольшая долина, покрытая высокой травой. Остальную часть пшде да разведчики рыли окопы, возводили проволочное заграждение и несли повседневную патрульную службу. На линии фронта стало спокойно. Во взводе не произошло ничего примечательного. Солдаты редко виделись с кем-нибудь из других подразделений, за исключением взвода первой роты, который расположился на соседнем холме на расстоянии нескольких сот ярдов от разведчиков Крофта. Справа совсем рядом с ними по-прежнему были отвесные скалы горного хребта Ватамаи. Нависавшие скалы походили на морскую волну во время прибоя, готовую рассыпаться на мелкие части.

Большую часть времени солдаты проводили, сидя на солнышке на вершине холма. Есть, спать, писать письма да нести караульную службу в пулеметных гнездах – других дел у них не было. По утрам веяло приятной прохладой, и люди чувствовали себя бодро, к полудню они становились вялыми и медлительными, а вечерами долго не могли заснуть, так как ветерок почти всегда волновал высокую траву в долине и казалось, что по ней, направляясь к занимаемому разведчиками холму, движутся ряды солдат противника. Каждую ночь один, а то и два раза, солдат, находившийся на посту, будил все отделение, и разведчики сидели в своих окопчиках почти по целому часу, внимательно всматриваясь в слабо освещаемую лунным светом долину у подножия холма.

Иногда издалека сюда доносились звуки ружейной стрельбы, похожие на треск сухих сучьев, горящих в костре в осеннее время. Над головой, лениво шурша, довольно часто проносились снаряды, которые взрывались где-то в джунглях позади линии фронта. По ночам до слуха разведчиков доносились глухие звуки пулеметных очередей. Часто слышались взрывы гранат или мин, резкий треск автоматов. Однако все эти звуки были настолько отдаленными, что очень скоро солдаты перестали обращать на них внимание. Неделя прошла в каком-то неприятном томительном напряжении, навеваемом огромными нависающими скалами горного хребта Ватамаи.

Ежедневно три человека из отделения совершали утомительную прогулку на соседний холм в расположение первой роты, чтобы принести оттуда ящик с суточным пайком на десять человек и две пятигаллонные канистры с водой. Прогулки эти проходили без каких-либо приключений, и солдаты совершали их не без желания, потому что, во-первых, им надоело однообразие утренних часов, а во-вторых, предоставлялась возможность поговорить с кем-нибудь не из своего отделения.

В последний день недели за провизией и водой отправились Крофт, Ред и Галлахер. Они спустились со своего холма, прошли через шестифутовую траву в долине, через небольшую бамбуковую рощицу и вышли на тропу, которая привела их в первую роту. Они наполнили канистры водой, пристегнули их к заспинным ремням и, прежде чем пойти обратно, обменялись несколькими фразами с солдатами из первой роты.

На обратном пути первым шел Крофт. Дойдя до тропы, он остановился и подозвал к себе, движением руки Реда и Галлахера.

– Слушайте-ка, – обратился он к ним шепотом, – вы слишком шумели, когда спускались с холма. Не думайте, что, раз тут короткое расстояние и за спиной у вас небольшой груз, вы можете еле-еле тащиться и хрюкать как свиньи.

– Ясно, сержант, – угрюмо пробормотал Галлахер.

– А, брось ты, идем дальше, – развязно заметил Ред. Он всю неделю почти не разговаривал с Крофтом.

Они медленно пошли по тропе на расстоянии десяти ярдов друг от друга. Ред шел теперь осторожно, стараясь не производить шума. Он должен был признать с некоторым раздражением, что слова Крофта подействовали на него. Ред шел, пытаясь рассудить, почему он идет теперь осторожно: потому ли, что боится Крофта, или просто в силу привычки. Он все еще размышлял над этим вопросом, когда заметил, как шедший впереди Крофт внезапно остановился и стал медленно красться сквозь кусты на обочине тропы. Обернувшись назад в сторону Галлахера и Реда, Крофт сделал им молчаливый знак подойти к нему. Ред посмотрел на лицо Крофта – оно ничего не выражало, но во всем теле чувствовалось какое-то напряжение.

Пригнувшись к земле и прячась за кустами, Ред и Галлахер подползли к Крофту. Приложив палец к губам, Крофт подал им знак молчать, а потом указал рукой на небольшой просвет в кустах на обочине тропы. Примерно в двадцати пяти ярдах виднелась небольшая лощина. По существу, это была обычная, совсем маленькая полянка в зарослях джунглей, но на пей находились люди. В самом центре поляны расположились на отдых и, вероятно, спали трое японских солдат. Четвертый сидел рядом, держа винтовку на коленях и упершись рукой в подбородок.

Несколько секунд Крофт напряженно смотрел на японцев, а потом перевел свирепый взгляд на Реда и Галлахера. Его челюсти были плотно сжаты, хрящевые выступы под ушами слегка вздрагивали. Медленно, стараясь не произвести ни малейшего шума, он снял со спины ящик с продуктами и осторожно поставил его на землю.

– Бесшумно подкрасться к ним через эти кусты нам не удастся, – прошептал он почти беззвучно. – Я брошу гранату, и мы сразу же все кинемся. Понятно?

Кивнув головой, Ред и Галлахер осторожно сняли канистры и поставили их на землю. Ред внимательно наблюдал через толщу кустов за лощиной. Если японцы не будут убиты взрывом гранаты, то бежать к ним довольно рискованно – они могут открыть огонь.

Все произошло как-то неожиданно, и Реду до сих пор не верилось, что это действительность, а не плод воображения. У него всегда бывало такое ощущение, когда он знал, что через несколько секунд придется вступить в бой. Тогда ему казалось, что он не сможет ни пошевелиться, ни открыть огонь, ни тем более подставить себя под пули противника. Тем не менее не было такого случая, чтобы Ред не пошел вперед. Как всегда, в таких случаях Реда охватило чувство раздражения и досады на самого себя, на то, что ему хотелось бы избежать наступающего момента. «Я нисколько не хуже других», – подумал он про себя. Он посмотрел на Галлахера, на его побледневшее лицо и почувствовал презрение к нему, хотя прекрасно сознавал, что и сам боится не меньше. У Крофта ноздри заметно расширились, зрачки глаз казались очень темными и холодными. Ред ненавидел в этот миг Крофта за то, что тот явно наслаждался предвкушением боя.

Крофт вытащил из-за пояса гранату и решительно выдернул из нее предохранительную чеку. Ред еще раз раздвинул листву кустов и посмотрел на японских солдат. Ему было хорошо видно лицо сидящего японца, и почему-то это только усилило испытываемое им чувство нереальности происходящего. К горлу подкатил какой-то затруднивший дыхание комок. У японского солдата было широкое у висков мальчишеское лицо с выступающей челюстью. Несмотря на мускулистые сильные руки и винтовку на коленях, всем своим видом он напоминал скорее добродушного теленка, чем воина. На какой-то момент Реда охватило странное, совершенно не вяжущееся с обстановкой приятное сознание безопасности, в основе которого лежала полная уверенность, что противник его не видит. Тем не менее главным из этих чувств и ощущений было чувство страха и ощущение все той же нереальности происходящего. Ред никак не мог представить, что через несколько секунд японский солдат с приятным широкоскулым лицом будет убит.

Крофт разжал пальцы, и предохранительная чека с кольцом отскочила в сторону. Сработал спусковой рычаг запала, тишину нарушил трескающий звук. Японцы услышали его, вскочили на ноги и заметались по лощине. Ред хорошо видел испуг и страх на лице одного из солдат, слышал, как зашипела граната. Ему показалось, что этот шипящий звук смешался со звоном в ушах и стуком сердца. Как только Крофт метнул гранату, Ред бросился на землю, чтобы укрыться в высокой траве. До взрыва гранаты он успел еще подумать, что утром надо было бы почистить автомат.

Раздался душераздирающий крик, Ред еще раз на какой-то момент вспомнил широкое лицо японского солдата, а в следующий миг был уже на ногах и рванулся через кусты к лощине. Подбежав к спуску, все трое остановились. Четверо японских солдат неподвижно лежали в высокой траве в центре лощины. Посмотрев на них, Крофт с досадой сплюнул на землю.

– Спустись вниз и осмотри их, – приказал он Реду.

Скользя по крутому спуску, Ред приблизился к распростертым телам солдат. Он сразу же определил, что двое из них были наверняка убиты: один лежал на спине, кисти его рук находились на изуродованном до неузнаваемости окровавленном лице, а другой неестественно скрючился на боку, в его груди зияла большая окровавленная рана. Двое других солдат упали навзничь, на этих видимых ран не было.

– Прикончи их! – крикнул Крофт сверху.

– Они мертвые, – ответил Ред.

– А я говорю, прикончи их! – раздраженно повторил Крофт.

Реда охватил гнев. «Если бы здесь был не я, а кто-нибудь еще, – подумал он, – этот проклятый Крофт прикончил бы их сам».

Приблизившись к неподвижно лежавшим японцам, Ред глубоко вздохнул и дал короткую очередь по затылку одного из них. Он не испытывал никаких ощущений, но заметил, что автомат в его руках дрожит все сильнее и сильнее. Уже после произведенной очереди Ред заметил, что это был тот солдат, который сидел и держал винтовку на коленях. На какой-то момент Ред заколебался и хотел было повернуться и пойти обратно, но затем подавил отвращение и направился ко второму лежавшему на животе солдату.

Посмотрев на него, Ред ощутил целую волну острых чувств. Если бы его спросили, что это за чувства, он бы не мог сказать, настолько они были быстротечны. Затылок у него наполнился свинцом, сердце лихорадочно стучало. Он испытывал сильное отвращение к тому, что предстояло сделать, и вместе с тем, прицеливаясь в шею солдата, ощутил предвкушение чего-то приятного. Ред уже начал нажимать на спусковой крючок автомата, выбирая его слабину, и напряженно ждал момента, когда раздадутся выстрелы и на шее солдата появится несколько окровавленных дырочек от пуль, а все его тело будет вздрагивать вместе с ударом каждой из них. Он живо представил себе все это и нажал на спусковой крючок... Выстрелов не последовало. Автомат заело. Ред попытался взвести затвор, но в этот момент японский солдат, в которого он хотел стрелять, неожиданно повернулся. Прошла почти секунда, прежде чем Ред осознал, что японец живой. Каждый из них с ужасом смотрел друг на друга; лицо того и другого от волнения подергивалось. Затем японец вскочил на ноги. В какую-то долю секунды Ред мог бы ударить его прикладом своего автомата, однако испуг от того, что отказал автомат, перешел в шок, когда он видел, что солдат жив. Японец вскочил и уже сделал первый шаг к нему... Мышцы Реда сработали автоматически: он с силой бросил автомат в японца, но тот уклонился, и он пролетел мимо. Оба продолжали со страхом смотреть друг на друга. Между ними было не более трех ярдов.

Ред никогда не смог бы забыть выражение лица этого японца. Это было очень исхудалое лицо, а кожа на нем так обтягивала щеки и подбородок, что казалось, будто этот человек усиленно отыскивает взглядом что-нибудь такое, что можно было бы съесть. Реду никогда не доводилось видеть столь напряженное лицо; он пристально смотрел на него, пока не разглядел все его изъяны: угри на лбу, крошечную родинку на правой стороне носа и капельки пота в глубоких впадинах под глазами. Так они смотрели друг на друга несколько секунд, затем японец неожиданно вынул из ножен штык, Ред повернулся и пустился бежать. Он видел, как японский солдат устремился за ним. Реда охватил ужас. Он едва набрался сил крикнуть Крофту:

– Стреляй! Стреляй в него, Крофт!

Зацепившись за что-то, Ред споткнулся и упал. Ошеломленный, он неподвижно лежал на земле. Мысленно он уже видел, как японец со всего маху втыкает ему штык в спину. В ожидании боли Ред затаил дыхание. Он хорошо слышал редкое биение своего сердца.

Однако удара штыком не последовало. Ред начал приходить в себя и медленно приподнял голову. Сердце снова забилось учащенно. Неожиданно он понял, что опасность миновала и ему ничто не угрожает.

Ред услышал ясный, холодный и раздраженный голос Крофта:

– Черт возьми, Ред! Сколько же ты будешь еще валяться на земле?

Резко повернувшись с живота на спину, Ред принял сидячее положение. Ему стоило немалых усилий подавить в себе стон. Еще раз вообразив, как все это могло бы кончиться, Ред содрогнулся от ужаса.

– Господи! – пробормотал он со вздохом.

– Ну, что ты скажешь о своем приятеле? – мягко спросил Крофт.

Японский солдат стоял в нескольких ярдах от Реда с поднятыми вверх руками; на земле около его ног валялся брошенный штык.

Крофт приблизился к японцу и спокойно оттолкнул штык ногой.

Ред посмотрел на японского солдата. Их взгляды встретились, но оба они тотчас же отвели глаза в сторону, как будто сделали чтото очень постыдное. Ред почувствовал невероятную слабость во всем теле. Но ему не хотелось показывать этого Крофту.

– Чего же вы так долго раскачивались? – громко спросил он.

– Мы сбежали вниз очень быстро, – возразил Крофт.

Неожиданно заговорил и Галлахер. Лицо его было бледным, губы дрожали.

– Я хотел выстрелить в этого ублюдка, но не мог, потому что ты был на одной линии с ним.

– Мы напугали его, пожалуй, больше, чем ты, Ред, – заметил Крофт, посмеиваясь. – Увидев нас, он остановился как вкопанный.

Ред почувствовал зависть и восхищение. Нехотя он признался самому себе, что находится в большом долгу перед Крофтом. В течение нескольких секунд Ред раздумывал над тем, как ему поблагодарить Крофта, но слова не шли на ум.

– Я думаю, нам можно теперь трогаться, – сказал он.

Выражение лица Крофта сразу же изменилось, в глазах появились искорки возбуждения.

– Давай трогайся, Ред, – предложил он. – Галлахер и я догоним тебя через пару минут.

– Хочешь, чтобы я повел японца? – с трудом выдавил из себя Ред. Ему очень не хотелось бы этого, он все еще не мог взглянуть японцу в глаза.

– Нет, – спокойно сказал Крофт. – Мы с Галлахером возьмем его на себя.

Ред понял, что Крофт задумал что-то неладное.

– Если хочешь, я могу взять его, – предложил он еще раз.

– Нет, нет, мы позаботимся о нем сами.

Ред посмотрел на неподвижно лежавшие на зеленой траве тела японских солдат. Над тем, у которого взрывом гранаты было изуродовано лицо, уже кружились мухи. Реда снова охватило чувство нереальности всего происходящего. Он перевел взгляд на пленного японца. Ему не давал покоя один и тот же вопрос: почему ему стыдно смотреть японцу в глаза? «Господи, как я вымотался!» – подумал он. Ноги Реда слегка дрожали, когда он нагнулся, чтобы поднять с земли свой автомат. Он чувствовал себя слишком уставшим, чтобы что-то говорить.

– О'кей, увидимся там, наверху, – пробормотал он.

По какой-то необъяснимой причине Ред чувствовал, что ему не следовало бы уходить. Когда он поднялся по склону и вышел на тропу, его снова охватило чувство вины перед японским солдатом.

«Ублюдок этот Крофт», – подумал он. Лихорадочная дрожь у него не проходила, несмотря на все усилия.

Когда Ред ушел, Крофт сел на землю и закурил сигарету. Оп курил ее сосредоточенно, размышляя над чем-то и не произнося ни слова. Галлахер сел рядом и бросил взгляд на японского солдата.

– Давай покончим с ним и пойдем, – неожиданно выпалил он.

– Не торопись, – мягко сказал Крофт.

– А какая польза мучить этого несчастного ублюдка? – спросил Галлахер.

– Он же не жалуется, – полувопросительно, полуутвердительно отпарировал Крофт.

Но японец как будто понял, о чем они говорят, опустился вдруг на колени и начал рыдать и умолять их пронзительным голосом. Он то и дело просительно протягивал к ним руки, а потом неистово бил ими по земле, как бы отчаявшись в том, что они поймут его.

В неудержимом потоке слов Галлахер различал только часто повторявшиеся «куд-сай, куд-сай».

Галлахер был слегка потрясен той внезапностью, с которой начался и кончился бой. Появившееся было на миг сострадание к пленному тут же исчезло и сменилось сильнейшим раздражением.

– А ну-ка прекрати свои «куд-сай, куд-сай»! – крикнул он на японца.

Солдат умолк на несколько секунд, но потом снова начал завывать и причитать. Звучавшие в его голосе отчаяние и мольба злили Галлахера все больше и больше.

– Ну что ты размахиваешь руками? Прекрати, говорю! – презрительно крикнул Галлахер.

– Да успокойся ты, – снова сказал ему Крофт.

Не вставая с колен, японский солдат подполз ближе к ним. Галлахер с отвращением смотрел в его черные умоляющие глаза. Одежда японца сильно пахла рыбой.

– Всегда от них воняет этой проклятой рыбой, – раздраженно сказал Галлахер.

Крофт продолжал пристально разглядывать японца. Он как будто был взволнован, потому что хрящи около его ушей непрерывно вздрагивали. На самом деле Крофт ни о чем не думал, просто его беспокоило сильное ощущение какой-то незаконченности: он все еще ждал того выстрела, который должен был произвести Ред. Он даже бодьше, чем Ред, ждал тогда момента, когда в тело японца вопьются пули и оно задергается в конвульсиях, но этого не произошло, и Крофт испытывал теперь сильнейшее чувство неудовлетворенности. Крофт посмотрел на свою сигарету и импульсивно протянул ее японскому солдату.

– Для чего ты это делаешь? – удивленно спросил Галлахер.

– Пусть покурит, – спокойно ответил Крофт.

Солдат жадно затянулся сигаретным дымом, но сделал это машинально. Он неотрывно и с большим подозрением смотрел на Крофта и Галлахера; на его скулах поблескивали капельки пота.

– Эй ты, садись, – обратился Крофт к японцу.

Японский солдат посмотрел на него непонимающим взглядом.

– Садись! – повторил Крофт, пояснив руками приглашение сесть.

Опершись спиной о дерево, японец присел на корточки.

– У тебя есть что-нибудь поесть? – спросил Крофт у Галлахера.

– Плитка шоколада из пайка, – ответил тот.

– Ну-ка давай ее сюда, – сказал Крофт.

Взяв плитку у Галлахера, он передал ее японскому солдату. Тот уставился на него вопросительным взглядом. Крофт показал японцу, что надо есть. Поняв, чего от него хотят, солдат развернул обертку и вынул шоколад.

– Ну конечно же он голоден, – произнес Крофт с сочувствием.

– К чему вся эта комедия? – спросил Галлахер. От обиды он готов был чуть ли не заплакать: шоколад он берег целый день, а Крофт вот так запросто взял и отдал его япошке. – Этот ублюдок действительно очень худой, – добавил он с чувством превосходства и сострадания, такого сострадания, какое появляется при виде дрожащего под дождем щенка. Однако увидев, как во рту японца быстро исчез последний кусочек шоколада, Галлахер пробормотал сердито: – Ну и свинья же он.