Текст книги "Нагие и мёртвые"

За соседним столом сидел подполковник Веббер, маленький полный голландец с неизменной глуповато-добродушной улыбкой на лице, которая пропадала только на тот момент, пока он совал в рот ложку с супом. Он был начальником инженерного отделения штаба дивизии и слыл способным офицером, но Хирн никогда не слышал, чтобы он говорил что-нибудь, и никогда не видел, чтобы он делал что-нибудь, кроме разве приема пищи, которую он поглощал со свирепым и приводящим в бешенство аппетитом, какие бы помои им ни приготовили из никогда не истощавшихся запасов консервов.

Напротив Веббера сидели «двойняшки»: начальник отделения генерал-адъютантской службы майор Биннер и командир 460-го полка полковник Ньютон. Это были высокие, мрачноватого вида люди, преждевременно поседевшие, длиннолицые, в очках с оправой из белого металла. Оба они походили на проповедников и высказывались тоже очень редко. Однажды вечером за ужином майор Биннер проявил недюжинные познания в религиозной области и склонность к проповеди; он произнес десятиминутный монолог с соответствующими ссылками на главы и стихи из Библии. Но это было, пожалуй, единственное, что отличало его от других. Окончивший военное училище в Вест-Пойнте полковник Ньютон был человеком очень застенчивым и с безукоризненными манерами. Ходили слухи, что он не знал в своей жизни ни одной женщины, но, поскольку теперь все находились в джунглях на острове в южной части Тихого океана, Хирн не имел никакой возможности убедиться в этой версии. Однако за хорошими манерами Ньютона скрывалась чрезвычайная нервозность; вечно он докучал офицерам своим мягким вкрадчивым голосом. О нем говорили, что он не высказывал ни одной своей мысли до тех пор, пока она не получала одобрения генерала Каммингса.

Эти три человека были, собственно, безвредными. Хирн никогда не разговаривал с ними, и они ничего плохого ему не сделали, но они вызывали теперь у него особое чувство неприязни, так же, как иногда вызывает какой-нибудь намозоливший глаза безвкусный предмет в мебельном гарнитуре. Они беспокоили Хирна просто потому, что сидели за тем же столом, за которым сидели подполковник Конн, майор Даллесон и майор Хобарт.

– Черт знает что такое, – говорил в этот момент Конн, – просто безобразие, что конгресс терпел их до сих пор; их давным-давно надо было бы разогнать. Когда дело касается их самих, они добьются чего хотите, но попробуйте получить лишний танк... Черта с два получите.

Конн был невысоким, уже довольно пожилым человеком с морщинистым лицом и маленькими глазками, казавшимися как будто случайными, посторонними под его лбом и жившими как бы независимо друг от друга и от всего, что он думал или говорил. Голова, если не считать жиденьких седых волос над шеей и ушами, была почти полностью лысой, нос большой, испещренный множеством красно-синих венозных нитей. Пил он много, но, по-видимому, без особых последствий; единственной, может быть, уликой был его низкий хриплый голос.

Хирн вздохнул, налил из эмалированного кувшина тепловатой воды в свою кружку. На его подбородке в нерешительности висело множество капелек пота, как бы раздумывавших, скатиться по шее вниз или, оторвавшись, упасть в тарелку на столе. Хирн попытался вытереть капельки рукавом рубашки – от едкого соленого пота подбородок сразу же больно защипало.

В палатке то за одним, то за другим столом слышались негромкие обрывки фраз разговаривавших друг с другом или рассказывавших что-то собеседников.

– У этой девчонки все было на высшем уровне. О, братец, Эд может тебе подтвердить...

– А почему бы нам не организовать эту связь через «Парагон Ред» «изи»?

«Когда же наконец кончится обед?» – нетерпеливо подумал Хирн. Подняв глаза от тарелки, он заметил на какой-то миг, что генерал Каммингс смотрит на него.

– Конечно безобразие, – негромко поддакнул Конну Даллесон.

– А я скажу вам вот что: всех этих сволочей следует вздернуть на поганой веревке, всех до одного, – вставил Хобарт.

Хобарт, Даллесон и Конн. Три вариации на одну и ту же тему. «Бывшие первые сержанты регулярной армии, а теперь старшие офицеры», – подумал Хирн. Он испытал некоторое удовольствие, представив себе, что произойдет, если он скажет им, чтобы они заткнулись. Хобарт вряд ли способен на что-нибудь. Он разинет рот, а потом, наверное, напомнит о своем звании. Даллесон скорее всего предложит ему выйти вон из палатки. А как поступит Конн? Конн – это загадка. Он артист в душе. Если ты что-нибудь сделаешь, он ответит тем же. Если разговор идет не о политике, он всегда твой друг, самый лучший друг.

Хирн оставил Конна пока в стороне и снова обратился в своих мыслях к Даллесону. От этого можно было ожидать, пожалуй, и того, что он войдет в раж и захочет драться. Да и как же иначе – ведь он такой крупный, крупнее Хирна. Его красное лицо, бычья шея и сломанный нос могли выражать или радость, или замешательство, последнее, правда, ненадолго, только до того момента, когда он поймет, чего, собственно, от него хотят. Он и выглядел как профессиональный регбист. В общем, он не представлял собой никакой загадки, и, возможно, у него даже были неплохие задатки.

Хобарт тоже не вызовет никаких осложнений. Типичный американский хвастун. Он был единственным из них, ставшим офицером не из сержантов регулярной армии, но и его прошлое не блестяще. Он работал клерком в банке, а потом заведовал несколькими магазинами в какой-то торговой фирме; был лейтенантом в Национальной гвардии. Ничего неожиданного он ни сделать, ни сказать был не в состоянии. Хобарт всегда соглашался с мнением вышестоящих и никогда не слушал подчиненных, но нравиться хотел и тем и другим. Он хвастал и льстил и в течение первых десяти минут знакомства производил впечатление рубахи-парня, но позднее оказывалось, что он высокомерен, относится ко всем подозрительно и способен подложить свинью. Это был полный человечек с надутыми розовыми щеками и маленьким ртом.

Хирн никогда не сомневался в том, чего стоят эти люди. Даллесон, Конн и Хобарт – из одного теста. Хирн, конечно, видел некоторую разницу между ними. К Даллесону он относился, например, несколько лучше, чем к другим. Он замечал различия в их поведении и способностях и тем не менее презирал их всех с одинаковой силой. Их объединяло три показателя, и расхождения уже не имели для Хирна значения. Во-первых, у всех троих лица были красными, а отец Хирна, весьма преуспевающий капиталист со Среднего Запада, был краснолицым. Во-вторых, у всех троих были маленькие рты с тонкими губами, а такие рты всегда вызывали у Хирна необъяснимое предубеждение. И наконец, в-третьих, и это самое главное, ни один из них ни одной секунды не сомневался в правильности того, что говорил или делал.

В разное время некоторые офицеры пытались при удобном случае дать понять Хирну, что он воспринимает людей несколько абстрактно, не учитывает их индивидуальных особенностей. Звучало это, конечно, упрощенно, но в общем-то отражало правду. Он презирал шестерых старших офицеров за соседним столом потому, что, независимо от того, как каждый из них относился к евреям, неграм, русским, англичанам, все они любили друг друга, весело проводили время с чужими женами, вместе напивались до чертиков, не заботясь о потере бдительности, вместе наносили визит в какой-нибудь бордель по субботним вечерам. Самим своим существованием они развращали и растлевали души и умы лучших, талантливейших представителей поколения Хирна, калечили их, делали под стать самим себе и даже еще хуже, чем конны-даллесоны-хобарты. Кончалось тем, что все угождали им или со страхом прятались в свою маленькую норку.

Жара в палатке стала совершенно невыносимой, она почти обжигала тело. Бормотание за столом, звяканье и скрежет оловянной посуды воспринимались Хирном так, как будто кто-то водил напильником по его мозгам. Дежурный солдат быстро разносил по столам кастрюли с компотом из консервированных персиков.

– Возьмите, например, этого... – Конн назвал фамилию известного профсоюзного лидера. – Я знаю совершенно точно, ей-богу, – он покачал указательным пальцем перед своим красным носом, – что у него любовница негритянка.

– Надо же! Вы только подумайте! – прокудахтал Даллесон.

– Я слышал из достоверных источников, что она даже родила от него двух коричневых ублюдков. Впрочем, поручиться за это я, конечно, не могу. Но мне хорошо известно, что всякий раз, когда он проталкивает законы в пользу этих чернокожих, он делает это не без причин – его любовница руководит всем рабочим движением в стране. Она оказывает влияние не только на всю страну, но и на самого президента, и все только потому, что умеет... угодить...

Хорошенькая интерпретация истории!

– Полковник, откуда вам все это известно? – спросил Хирн, удивляясь ударению, с каким произносил каждое слово. От раздражения и гнева он даже почувствовал слабость в ногах.

Конн повернул голову к Хирну и уставился на него полным удивления взглядом; на его красном щербатом носу выступили капельки обильного пота. Несколько секунд он оставался в нерешительности, так как не мог сообразить, дружеский это вопрос или насмешливый; к тому же он был явно шокирован таким хоть и незначительным, но все же нарушением дисциплины.

– Как понимать ваш вопрос, Хирн? – медленно спросил он.

Размышляя над тем, как бы не выйти за рамки дозволенного, Хирн ответил не сразу. Неожиданно он почувствовал, что в его сторону смотрит большая часть офицеров.

– Я не думаю, чтобы вам могли быть известны такие подробности об этом, полковник.

– Вы не думаете... гм... вы не думаете... гм... вы не думаете...

А я думаю, что знаю об этих профсоюзных вождях побольше, чем вы...

– По-вашему, что же, насиловать негритянок и жить с ними – в этом нет ничего плохого? – неожиданно вмешался Хобарт. – Все это в порядке вещей?

– Я не вижу, откуда вы могли бы знать все эти подробности, полковник Конн, – повторил свою мысль Хирн.

Дело начинало принимать тот оборот, которого Хирн боялся.

Еще два-три слова – и ему придется идти на попятный или смириться с неизбежным взысканием.

Последовал ответ на первый вопрос Хирна – полковник Конн просто не торопился с ним.

– Лучше бы вам заткнуться, Хирн. Если я о чем-нибудь говорю, можете быть уверены, предмет разговора мне знаком.

– Ваше остроумие, Хирн, нам хорошо известно, – как эхо отозвался Даллесон.

В палатке послышался сдержанный, но одобрительный смех.

«Все они недолюбливают меня», – подумал Хирн. Он, собственно, знал это и раньше, и тем не менее ему стало больно. Сидевший рядом с ним лейтенант был явно обеспокоен и на всякий случай отодвинул свой локоть подальше от руки Хирна.

Он сам заварил эту кашу, и единственный выход был теперь продолжать в том же духе. Сердце сильно билось от возбуждения, к которому примешивался страх: чем все это может кончиться? Военным судом, наверное...

– Я подумал, полковник, что, поскольку вам известны такие детали, вы не иначе как подсматривали в замочную скважину, – сказал Хирн, испытывая чувство гордости от собственной смелости.

Несколько человек испуганно засмеялись, а лицо Конна исказилось в гневе. Краснота медленно распространилась от носа на щеки и лоб, синие вены вздулись, превратились в пурпурный пучок, в котором, казалось, сосредоточилась вся его ярость. Он явно подыскивал слова для ответа. Если бы он заговорил, это было бы ужасно.

Даже Веббер прекратил двигать своими челюстями в ожидании развязки.

– Господа, пожалуйста, прекратите! – раздался голос генерала с другого конца палатки. – Чтобы больше ничего подобного я не слышал!

Его слова заставили замолчать всех. В палатке воцарилась полная тишина, в которой даже стук вилок и ножей стал каким-то приглушенным и осторожным. Через несколько минут наступила реакция; сначала послышался сдерживаемый шепот, затем кое-где приглушенные восклицания. Офицеры, скорее механически, чем сознательно, начали переключать свое внимание на то, что лежало перед ними в тарелках. Хирн негодовал; ему было противно сознавать, что, вмешавшись, генерал как бы спас его.

А причиной этому, несомненно, был отец Хирна.

Лейтенант Хирн понял, что генерал Каммингс должен был вступиться за него, и поэтому его снова охватило знакомое смешанное чувство гнева, возмущения и еще чего-то непонятного.

Конн Даллесон и Хобарт. Эти ненавистные марионетки все еще не сводили с него своего свирепого взгляда. Хирн поднес ко рту ложку и начал медленно жевать сладкую мякоть консервированных персиков, но они никак не хотели смешиваться с прокисшим желчным комком, стоявшим у него в горле из-за несварения желудка на нервной почве. Он со звоном положил ложку на стол и, не сводя с нее взгляда, долго сидел неподвижно. Конн и Даллесон обменивались между собой негромкими фразами, как пассажиры в автобусе или поезде, которые знают, что их слушают посторонние люди.

До слуха Хирна донеслись лишь отдельные слова их разговора: они обсуждали какую-то работу, назначенную на послеобеденное время.

По крайней мере, теперь у Конна тоже будет несварение желудка.

Генерал молча встал и вышел из палатки. Это означало разрешение встать из-за стола и всем другим офицерам. Взгляды Конна и Хирна на какой-то момент встретились, но оба тотчас же отвели их в сторону. Хирн поднялся со скамейки и неторопливо вышел из палатки. Его рубашка насквозь промокла от пота, и малейшее дуновение ветра воспринималось как обливание прохладной водой.

Хирн закурил сигарету и пошел по территории бивака неторопливой нервной походкой. Дойдя до колючей проволоки, он остановился, повернулся и, ускорив шаги, направился назад, к кокосовым деревьям, переводя мрачный взгляд с одной группы темнозеленых палаток на другую. Обогнув по– периметру весь бивак и спустившись по крутому обрыву на пляж, он пошел вдоль песчаного берега, рассеянно поддавая ногой различные отбросы, оставленные здесь еще в день высадки. Мимо него проехало несколько грузовых машин, лениво протащилась по песку небольшая группа солдат с лопатами на плечах. В море недалеко от берега слегка покачивалось несколько стоявших на якоре грузовых судов. Слева от него к сооруженному на берегу полевому складу медленно приближалась самоходная баржа с имуществом.

Хирн докурил сигарету, кивнул едва заметным движением головы прошедшему мимо него офицеру. Тот ответил на кивок не сразу, лишь после небольшой паузы. Отступать теперь уже нельзя, другого выхода нет. Конн круглый идиот, но он старше по званию. Все произошло по привычной схеме – когда Хирн больше не мог чегонибудь выносить, он вспыхивал. Само по себе это говорило о его слабости. Тем не менее он не мог больше терпеть того состояния, в котором жили и он и другие офицеры. В Штатах все это было иначе. Столовались они отдельно, жили отдельно, и, если случалось допустить ошибку, это не приводило к особым последствиям.

А здесь они спали на раскладушках всего в нескольких футах от солдат, которые спали на земле. В столовой им подавали пищу, пусть даже невкусную, но все же подавали, и в тарелках, в то время как другие ели из котелка, устроив его на коленях, да еще после того, как постояли на солнцепеке в длинной очереди. И самое главное, когда в каких-нибудь десяти милях отсюда убивали солдат, то это действовало на моральное состояние совсем иначе, чем если бы солдат убивали где-нибудь за три тысячи миль.

Сколько Хирн ни ходил по территории бивака, состояние его оставалось прежним. Зловещая зелень джунглей, начинавшихся сразу же за проволочным заграждением, резко очерченная на фоне голубого неба кромка кокосовой рощи, бледно желтые очертания окружающих предметов – все это усиливало отвращение и негодование Хирна. Он с трудом взобрался обратно на обрыв и окинул взглядом весь бивак, разбросанные там и тут большие и маленькие палатки, нестройные ряды стоявших на площадке временного гаража грузовых машин и джипов, солдат в мокрых и грязных комбинезонах, все еще стоявших в длинной очереди за обедом. Здесь у солдат была возможность расчистить землю от густых зарослей и корней, чтобы отнять у мрачных джунглей несколько ярдов ровной и сравнительно чистой площади. Там же, в глубине джунглей, на передовой линии, войска не могут сделать ничего такого, потому что они не задерживаются на одном месте более одного-двух дней, к тому же лишать себя возможности укрыться в зарослях очень опасно. Там солдаты спят в грязи, их одолевают насекомые и черви, в то время как офицеры проявляют недовольство из-за отсутствия салфеток и плохого питания в столовой.

На первых порах все офицеры чувствуют какие-то угрызения совести. Выпускникам училищ привилегии кажутся сначала незаслуженными, и они чувствуют себя из-за этого как-то неудобно.

Однако это быстро проходит, тем более что в наставлениях и уставах привилегии соответствующим образом оговариваются и обосновываются, причем достаточно убедительно, чтобы избавить вас от угрызений совести, конечно, если вы хотите от них избавиться. Лишь немногих офицеров одолевают угрызения совести и чувство вины.

Чувство вины, например, за свое происхождение.

В армии такая вещь возможна, хотя это едва уловимо. Здесь существует так много особенностей, что такое чувство можно назвать не более как тенденцией, и тем не менее оно существует.

Взять самого Хирна, например. Сын богатого отца, выпускник колледжа для привилегированных, легкая и хорошо оплачиваемая работа, никаких трудностей и лишений, которых он ожидал; все это оказалось для него возможным, и он сделал карьеру, как многие его друзья. Правда, о большинстве тех, кого он знал по колледжу, этого нельзя было сказать. Они попадали в категорию негодных к военной службе по состоянию здоровья, или в рядовые, или в старшины в воздушных силах, или на совершенно секретную работу в Вашингтоне, или даже на курсы подготовки командного состава, но все, кого он знал по начальной школе, были теперь мичманами или лейтенантами. Люди из богатых семей привыкли повелевать...

Но нет, это не то слово, оно не совсем правильно отражает суть дела. Это уже не привычка повелевать, а глубокая уверенность в себе, такая уверенность, какую испытывает он, или Конн, или Хобарт, или его отец, или даже генерал Каммингс.

Генерал... К Хирну возвратилось чувство неприязни. Если бы не генерал, он, Хирн, делал бы сейчас то, что должен был делать.

Привилегированное положение офицера может быть как-то оправдано лишь тогда, когда офицер участвует в боях. А пока он, Хирн, остается здесь, в штабе, он не испытывает никакого удовлетворения и будет с пренебрежением относиться к другим офицерам-штабистам, даже с еще большим, чем в обычное время. В этом штабе не было ничего и вместе с тем все, что дает какое-то странное удовлетворение, позволяющее отвлечься от рутинных неприятностей. Работа с генералом предоставляла свои уникальные возможности компенсировать эти неприятности.

Помимо неприязни Хирн испытывал и другое чувство к генералу – чувство благоговения. Хирн не встречал до этого такого человека, как генерал Каммингс, и склонен был считать его сильным и проницательным. И не только из-за не вызывавшего сомнений блестящего ума – Хирн знал людей, одаренных не менее блестящим интеллектом. Дело было, конечно, и не в широте его познаний – целые области были неведомы генералу. Генерал обладал удивительной способностью воплощать свои идеи в быстрые и эффективные действия, причем это его качество могло оставаться тайной в течение целых месяцев даже для того, кто работал рядом с ним.

Генерал Каммингс был противоречивой натурой. Насколько понял Хирн, к личным удобствам он относился с полным безразличием и тем не менее пользовался в жизни всеми привилегиями, положенными офицеру в генеральском звании. В день вторжения сразу же после высадки на берег генерал ухватился за телефонную трубку и не выпускал ее из рук почти весь день. Он командовал участвовавшими в бою тактическими подразделениями, держа в руках небольшой листок бумаги, и в течение пяти, шести, восьми часов руководил начальной фазой операции, фактически даже ни разу не посмотрев на карту, без промедления принимая решения на основе той информации, которую ему сообщали строевые офицеры. Это было замечательное зрелище, фантастическая способность сосредоточиваться.

В конце второй половины дня высадки к генералу подошел Хобарт и спросил: «Сэр, где бы вы хотели разбить штабной бивак?»

В ответ Каммингс сердито проворчал: «Где хотите, майор, где хотите». Такой тон генерала поразительно противоречил его обычно безукоризненным манерам в разговоре с офицерами. Надет учтивости и внешние формальности в данном случае были начисто отброшены, и человек предстал таким, каким он был на самом деле.

Это вызвало своеобразное восхищение Хирна; он не удивился бы, если бы узнал, что генерал спит на ложе из острых шипов.

Однако через два дня, когда первые неотложные задачи операции были решены, генерал дважды приказывал переместить свою палатку и вежливо отчитал Хобарта за то, что тот не выбрал для нее более удобного и ровного места. Противоречиям в нем не было конца. Он пользовался неоспоримым авторитетом во всей южной части Тихого океана. Еще до того как прибыть в дивизию, Хирн слышал многочисленные хвалебные отзывы о генерале и его стиле руководства – редкое явление для тыловых районов, где чаще всего довольствуются неправдоподобными историями и всякого рода сплетнями. Но сам генерал никогда не верил этому. Раз или два, когда разговор попадал в весьма дружеское русло, Каммингс делился с Хирном по секрету: «У меня есть враги, Роберт, сильные враги».

В его голосе слышались хорошо различимые нотки жалости к себе, что явно противоречило его способности трезво, объективно оценивать людей и события. О нем говорили как о самом симпатичном и умном среди командующих дивизиями, его обаяние было широко известно, но Хирн очень скоро заметил, что он был деспотом, правда, деспотом с бархатным голосом, но тем не менее, несомненно, деспотом.

Каммингс был также ужасным снобом. Хирн, сознавая, что и сам такой же, относился к этому с пониманием, хотя свой снобизм считал совсем иным. Хирн всегда группировал людей, даже если приходилось делить их на категории с пятьюстами различными оттенками. У генерала Каммингса снобизм проявлялся довольно просто. Он знал все слабости и пороки каждого офицера своего штаба, и тем не менее полковник всегда стоял для него выше майора, независимо от способностей того и другого. Его дружеское отношение к Хирну становилось поэтому еще более необъяснимым. Генерал выбрал Хирна себе в адъютанты после получасовой беседы с ним, когда тот прибыл в дивизию, а затем постепенно стал доверять ему все больше и больше. Собственно, это было вполне понятно.

Как и все чрезмерно тщеславные люди, Каммингс нуждался в том, чтобы иметь рядом равного себе интеллектуала-собеседника, чтобы излагать ему свои невоенные теории. Хирн же был единственным человеком в штабе, достаточно интеллектуальным для того, чтобы понимать генерала. Но сегодня, всего каких-нибудь полчаса назад, генерал вызволил Хирна из ситуации, чреватой опасным взрывом.

В течение двух недель, прошедших с момента высадки, Хирн бывал в палатке генерала почти каждый вечер, и между ними происходили длительные беседы; молва об этом, конечно, быстро разошлась по всем уголкам сравнительно небольшого бивака. Генерал должен был бы помнить об этом, должен был бы знать, какое чувство обиды это вызовет, как отрицательно отразится на моральном состоянии других офицеров. Вопреки своим же интересам Каммингс продолжал держаться за Хирна и, больше того, делал все, чтобы предстать перед ним во всем своем обаянии.

Хирн знал: если бы не генерал Каммингс, он попросил бы перевода на другую должность задолго до того, как дивизия высадилась на Анопопей. О его должности существовало представление как о должности слуги; между ним и генералом в какой-то мере существовало такое же неприятное различие, какое было столь очевидным при сравнении положения рядовых солдат и офицеров. И что самое главное, все штабные офицеры внушали ему отвращение, а скрыть это чувство никак не удавалось. Хирна удерживало только то, что генерал был для него своеобразной загадкой. После двадцати восьми лет жизни единственным интересовавшим Хирна занятием было раскрывать те или иные причуды мужчин или женщин, на которых он останавливал свое внимание. Однажды Хирн заявил:

"Как только я нахожу низменные побудительные мотивы в них, они перестают меня интересовать. После этого единственная забота – это как сказать им «до свидания». В ответ на это Хирну сказали: «Вы настолько нравственны, Хирн, что напоминаете скорее моллюска, чем человека».

Возможно, это и в самом деле так.

Найти низменный побудительный мотив в поведении генерала Каммингса, во всяком случае, было нелегко. Ему, несомненно, были свойственны страсти и страстишки, неприемлемые для морального кодекса, проповедуемого в роскошных американских еженедельниках, но это не снижало положительных качеств генерала. Налицо был талант и в дополнение к таланту глубокая страстность, которую Хирн не встречал когда-либо раньше; к тому же Хирн явно утрачивал непредвзятость своих суждений. Генерал Каммингс оказывал на него гораздо большее воздействие, чем он на генерала, и это возмущало Хирна до глубины души. Утратить свою неприкосновенную свободу означало погрязнуть во всяких мелких делишках и заботах, как и все кругом.

Тем не менее Хирн наблюдал за развитием своих отношений с генералом с каким-то отвлеченным и противоречивым интересом.

Хирн увидел генерала в его палатке приблизительно через час после обеда. Он находился там один и изучал отчеты о действиях авиации. Хирн сразу же все понял. Поскольку в течение первых двух-трех дней японцы не проводили над островом Анопопей никаких воздушных атак, вышестоящее командование решило отозвать приданную генералу эскадрилью истребителей, которая базировалась на другом острове на расстоянии нескольких сот миль отсюда.

До сих пор Каммингс не придавал особого значения истребительной эскадрилье, но надеялся, что, как только захваченный его войсками аэродром будет расширен, он использует ее для поддержки действий сухопутных частей против линии Тойяку. Перевод эскадрильи на другую операцию весьма рассердил генерала, и как раз тогда он повторил свое замечание, что у него есть враги.

В настоящий момент он изучал отчеты о действиях авиаций на всем театре военных действий, чтобы определить, где самолеты используются без особой надобности. Будь на его месте кто-нибудь другой, такой подход к делу был бы абсурдным, но для Каммингса он был нормальным. Он тщательно изучит все факты отчета, проанализирует все слабые стороны и недостатки действий, а потом, когда настанет время и когда захваченный им аэродром будет расширен, у него окажется наготове целая серия сильных аргументов, подкрепленных выдержками из просматриваемых сейчас отчетов.

Не поворачиваясь к Хирну, генерал бросил через плечо:

– Вы сегодня совершили непростительную глупость.

– Да, пожалуй, – согласился Хирн, садясь на стул.

Генерал отодвинулся вместе со стулом от стола и глубокомысленно посмотрел на Хирна.

– Вы рассчитывали на то, что я помогу вам выпутаться из этого скандала, – сказал он, улыбаясь.

Голос генерала был неестественным, слегка натянутым. С разными людьми он говорил по-разному: с рядовыми – несколько грубовато, наставническим тоном, не особенно выбирая слова; с офицерами – довольно величественно, с чувством собственного достоинства, четко формулируя фразы. Хирн был единственным, с кем он позволял себе неофициальный тон, а когда это было не так, когда он держался с ним как старший с младшим, это означало, что он очень недоволен. Хирн знал когда-то человека, который, если лгал, всегда заикался; проницательный человек легко мог заметить это.

Генерал был очень недоволен тем, что ему пришлось вмешаться и что теперь в штабе несколько дней будут говорить об этом.

– Да, я согласен, что совершил глупость; я понял это потом, – повторил Хирн.

– Не объясните ли мне, Роберт, почему вы вели себя как глупый мальчишка?

Вот и теперь это характерное для него кокетство, чуть ли не женское. Когда Хирн увидел генерала впервые, он произвел на него впечатление человека, который редко говорит то, что думает, и случая, который заставил бы Хирна изменить это впечатление, пока не было. Хирн знал людей, которые были похожи в этом отношении на генерала: то же кокетство, та же способность быть крайне безжалостным, но в генерале этого было значительно больше, чем в других, и в более запутанном виде; его собственные личные качества не были выражены открыто, и воспринять их сразу было невозможно. На первый взгляд Каммингс ничем не отличался от других генералов. Он был немного выше среднего роста, упитанный, с довольно приятным загорелым лицом и седеющими волосами, и все же не такой, как другие генералы. Когда он улыбался, то становился похожим на румяного, самодовольного, преуспевающего сенатора или бизнесмена с этаким покладистым характером. Но такое представление о нем удерживалось недолго. В выражении его лица явно чего-то недоставало, так же, как чего-то недостает у артистов, играющих американских конгрессменов. Каммингс походил на конгрессмена, и в то же время для такого сходства чего-то не хватало.

У Хирна всегда появлялось ощущение, что улыбающееся лицо генерала – это застывшая маска.

Генерала подводили его глаза – большие, серые, недобрые, как расплавленное стекло. На Моутэми перед посадкой войск на суда происходил осмотр. При обходе выстроившихся частей Хирн шел позади генерала. Солдаты буквально дрожали перед Каммингсом, запинались при ответах на его вопросы, говорили охрипшими, испуганными голосами. В основном это объяснялось, конечно, тем, что они говорили с большим начальником, человеком в высоком звании, но все попытки Каммингса быть добродушным, добиться от солдат непринужденности так ни к чему и не привели. Его глаза с бледно-серой радужной оболочкой казались какими-то безжизненными белыми пятнами на загорелом лице. Хирн вспомнил газетную статью, описывавшую Каммингса как человека с чертами умного породистого бульдога. Автор статьи добавлял несколько напыщенно: «В нем действенно сочетаются сила, цепкость, выносливость этого смелого животного с интеллектом, очарованием и уравновешенностью профессора колледжа или государственного деятеля». Для газетной статьи такая характеристика Каммингса была обычной, ничем не отличающейся от характеристик многих других людей, но в ней удачно подчеркивались как раз те черты, которые видел в генерале Хирн. Для автора статьи Каммингс был и генералом, и профессором, и государственным деятелем, и бог его знает кем еще. Каждое из этих определений представляло собой не что иное, как сложную, вводящую в заблуждение смесь подлинного и притворного, напускаемого на себя в зависимости от тех или иных обстоятельств.