Текст книги "Сестра-отверженная"

V

В последние несколько дней после нашего возвращения в Москву я познакомилась с женщиной, на которую обращала внимание на протяжении всей конференции. Она эскимоска. Ее зовут Тони, и она чукво[29]29
  Вероятно, собеседница Лорд представилась как Тоня. Слово «чукво», по всей видимости, искаженное «чукча»; самоназвание этого народа – луораветлан_ки.


[Закрыть]. Они из той части России, которая находится ближе всего к Аляске, через Берингов пролив, и не была продана русскими. Тони не говорила по-английски, а я не говорила по-русски, но мне казалось, что в тот последний вечер мы почти занимались любовью через наших переводчиц. Я до сих пор не знаю, понимала ли она, что происходит, но подозреваю, что понимала.

Ее выступление в тот день чрезвычайно меня взволновало. Мы сели ужинать группой около десяти человек, и Тони через переводчиц заговорила со мной. Она сказала, что на протяжении всей своей речи искала в толпе мои глаза, потому что у нее было чувство, что она обращается к моему сердцу. И что ту песенку, которую она спела во время выступления, она пела во имя надежды на новое начало для всех наших народов. И эта женщина наколдовала, скажу я вам, очень мощное заклинание. Чукво в мире осталось всего четырнадцать тысяч. В своей речи она сказала: «Печально, когда целый народ перестает существовать». И потом спела эту песенку, которую, по ее словам, всегда поют в ее народе, когда происходит что-то новое. Ее круглые темные глаза и тяжелые волосы, гладкие, как шубка тюленя, блестели и колыхались в такт музыке. От этого у меня по спине пробежал холодок: хотя Черных американ/ок в мире двадцать один миллион, мне кажется, что мы тоже вымирающий вид, и это так печально, что наши культуры умирают. Мне казалось, что из всех этих людей на конференции только мы вдвоем, Тони и я, разделяем это знание и эту угрозу. За ужином Тони всё говорила мне, как я красива, как она унесет с собой навсегда не только мою красоту, но и мои слова, что мы должны разделять не только наши печали, но и наши радости и когда-нибудь наши дети будут свободно говорить между собой. Она произносила тост за тостом за женщин и их силу. Всё это через переводчиц. Я пыталась решить, как всё это понимать, когда Тони встала, подошла и села рядом со мной. Она коснулась моего колена и поцеловала меня, и так мы просидели весь ужин. Мы держались за руки и целовали друг дружку, но всякий раз, когда мы говорили между собой, это происходило через наших переводчиц, светловолосых русских девушек, которые фальшиво улыбались, переводя наши слова. Полагаю, мы с Тони соединены где-то посреди Алеутских островов[30]30
  Алеутские острова – архипелаг в Беринговом море, образующий дугу между полустровами Аляска и Камчатка.


[Закрыть].

Она поцеловала мою фотографию на моей книге, затем встала, поблагодарила нас за ужин и удалилась вместе с латвийским делегатом из Риги.

VI

Мы снова в Москве, всё такой же холодной и дождливой. Вид на город с мокрыми крышами почти так же тосклив, как и на Нью-Йорк, разве что на горизонте еще торчат огромные строительные краны. Кажется, в Москве постоянно идет невероятное количество строек. В Нью-Йорке тоже, но они не так видны на горизонте. Кварталы здесь застраиваются не встык, как в Нью-Йорке. Здесь на один квартал приходится два больших многоквартирных дома, стоящих под разными углами, а кругом масса зелени и иногда даже целые скверы между ними. Иначе говоря, здесь явно тщательно подходят к городскому планированию и обращают внимание на то, как людям нужно и хочется передвигаться по своему району. И в Нью-Йорке, и в Москве живет около восьми миллионов человек, но в Москве можно без страха прогуляться после наступления темноты. Похоже, что проблемы уличной преступности в Москве нет. Возможно, официальные и настоящие причины этого различаются, но это факт. Меня поразило, как много людей и даже детей ходит по паркам после захода солнца.

Когда я только приехала в Москву из аэропорта, я заметила, что движение на улицах постоянно довольно оживленное, но при этом не было заметно пробок или больших задержек, хотя это был как раз тот час, когда большинство людей едут с работы домой. Кажется, что это большое достижение для города с восьмимиллионным населением, и я подумала, что Москва, должно быть, находит новые и творческие решения своих транспортных проблем. Конечно, когда я увидела метро, я поняла, в чем тут дело. Здесь не только безупречно чистые станции, но и быстрые и удобные поезда – я и вообразить не могла, что поездка на метро может быть настоящим удовольствием.

VII

Мне потребуется немало времени и множество снов, чтобы переварить всё, что я увидела и пережила за эти беспокойные две недели. Я даже не упомянула ту тесную связь, которую ощутила с некоторыми африканскими писатель/ницами, и то, как трудно было познакомиться с другими. У меня нет оснований полагать, что Россия – свободное общество. И нет оснований верить, что Россия – общество бесклассовое. Похоже, это даже не эгалитарное общество в строгом смысле слова. Но буханка хлеба в самом деле стоит всего несколько копеек, и кажется, у всех, кого я встречала, хлеба в достатке. Конечно, я не видела ни Сибири, ни лагерей, ни психиатрических больниц. Но сам этот факт в мире, где большинство людей – определенно большинство Черных – живут на грани голода, полагаю, уже много значит. Если проблема с хлебом решена, появляется хотя бы возможность задуматься о других проблемах.

Итак, несмотря на все двойные послания, которые я получила (а их было множество – из-за мест, в которых я побывала, из-за одновременного почтения и неприязни ко мне как американке, и еще потому, что как бы то ни было, Америка, очевидно, всё еще обладает какой-то магической властью над многими странами), несмотря на все недостатки меня воодушевляют люди, с которыми я познакомилась в России, особенно в Узбекистане. И я признаю некоторые противоречия и проблемы, которые у них возникают. C глубоким недоверием я отношусь к многочисленным двойным посланиям и к тому, что, когда они получают от тебя то, чего хотели (и под «ними» я имею в виду правительство), когда с тобой закончили, тебя бросают, и это может оказаться очень болезненным падением. Но что в этом нового? Еще мне показалось интригующим, что писатель/ницам здесь платят за писательский труд и они в самом деле живут на эти деньги и пользуются немалой властью. В то же время я отдаю себе отчет в том, что если они пишут неприемлемые вещи, то их не читают или не издают. Но что в этом нового?

И всё же это страна с самым читающим населением в мире, где поэзия печатается тиражами в 250 000 экземпляров и эти тиражи распродаются за три месяца. Люди читают повсюду, даже посреди хлопковых полей в Узбекистане, и что бы ни говорили о цензуре, они всё равно читают, причем читают невероятно много. Западные книги печатаются без авторских отчислений, потому что Россия не соблюдает международное авторское право. Последний бестселлер в Самарканде – «Автобиография мисс Джейн Питтман» Эрнеста Гейнса[31]31
  Эрнест Дж. Гейнс (1933–2019) – Черный американский писатель. Роман «Автобиография мисс Джейн Питтман» (1971) представляет панораму жизни Черных американ_ок за почти столетний период, с эпохи гражданской войны до 1960-х годов.


[Закрыть]. А сколько русских романов в переводе вы прочли за последний год?

Поэзия – не роскошь[32]32
  Впервые опубликовано в: Chrysalis: A Magazine of Female Culture, no. 3 (1977). – Примеч. авт.


[Закрыть]

Качество света, при котором мы изучаем нашу жизнь, имеет прямое отношение к результату, который мы проживаем, и к изменениям, которые мы надеемся привнести в эту жизнь. В этом свете мы формируем представления, при помощи которых занимаемся нашей магией и воплощаем ее. Это поэзия как освещение, ведь именно через поэзию мы даем имена идеям, которые до стихотворения были безымянными и бесформенными, еще не рожденными, но уже ощущаемыми. Эта дистилляция опыта, из которой возникает настоящая поэзия, рождает мысль, как мечта рождает концепцию, как чувство рождает идею, как знание рождает (предваряет) понимание.

По мере того как мы учимся выдерживать интимность изучения и расцветать в ней, по мере того как учимся извлекать из плодов этого изучения силу в нашей жизни, страхи, управляющие ею и вызывающие наше молчание, теряют над нами власть.

У каждой из нас как у женщины глубоко внутри есть темный уголок, где втайне поднимается и растет наш истинный дух, «прекрасный / и стойкий, как каштан / опора против кошмара (твоей) нашей слабости»[33]33
  Из стихотворения «Черная мать женщина» (Black Mother Woman). Впервые опубликовано в сборнике «Из страны, где живут другие» (From A Land Where Other People Live, Detroit: Broadside Press, 1973) и включено в позднейший сборник «Избранные стихи: старые и новые» (Chosen Poems: Old and New (New York: W.W. Norton and Company, 1982), 53). – Примеч. авт.


[Закрыть] и бессилия.

Эти истоки возможностей внутри нас темны, потому что они древние и тайные; они выжили и окрепли благодаря этой потаенности. В этих глубинах каждая из нас хранит невероятный запас творчества и силы, неизученных и неучтенных чувств и переживаний. Женское место силы внутри каждой из нас не белое и не поверхностное – оно темное, древнее и глубокое.

Когда мы смотрим на жизнь по-европейски, лишь как на задачу, которую нужно решить, мы полагаемся только на идеи в надежде, что они освободят нас, ведь белые отцы сказали нам, что ценность имеют только идеи.

Но по мере того как мы соприкасаемся с нашим древним, неевропейским осознанием жизни как обстоятельств, которые мы испытываем и с которыми взаимодействуем, мы всё больше учимся ценить свои чувства и уважать те тайные источники нашей силы, из которых исходит подлинное знание, а значит, и долговечное действие.

Сегодня я верю, что женщины несут в себе возможность слияния этих двух подходов, таких необходимых для выживания, и что ближе всего к этому соединению мы подходим в поэзии. Я говорю здесь о поэзии как о несущей откровение дистилляции опыта, а не о бесплодной игре слов, которую белые отцы так часто называли поэзией, искажая это слово – чтобы прикрыть отчаянное стремление к воображению без понимания.

Итак, для женщин поэзия – не роскошь. Это жизненная необходимость нашего существования. Она формирует качество света, в котором мы высказываем наши надежды и мечты о выживании и переменах – сперва облекая их в слова, затем в идею, затем в более осязаемое действие. Поэзия – это способ назвать безымянное, чтобы его можно было помыслить. Самые дальние горизонты наших надежд и страхов вымощены нашими стихами, высечены, как из камня, из опыта нашей повседневной жизни.

Когда мы изучаем и принимаем наши чувства, они и честное их исследование становятся убежищами и местами зарождения самых радикальных и смелых идей. Они становятся приютом для различия, которое так необходимо для перемен и для осмысления любого значимого действия. Прямо сейчас я могла бы назвать не меньше десятка идей, которые я бы сочла неприемлемыми, невразумительными и пугающими, если бы только они не возникли после снов и стихов. Это не праздная фантазия, но строгое внимание к истинному значению выражения: «я чувствую, что так правильно». Мы можем приучить себя уважать свои чувства и переводить их в язык, чтобы делиться ими. А если языка пока нет, наша поэзия поможет создать его. Поэзия – это не только мечта и видение, это каркас и архитектура нашей жизни. Она закладывает основы для будущего перемен, перекидывает мост через наши страхи перед небывалым.

Возможность – это не навсегда, но и не мгновенно. Непросто поддерживать веру в ее действенность. Порой нам приходится долго и тяжело трудиться, чтобы обустроить один участок реального сопротивления смертям, которые от нас требуется перенести, – но потом на этот уголок нападают, угрожают ему выдумками, которых нас приучили бояться, или отзывают те одобрения, которых, как нас предупреждали, мы всегда должны искать для своей же безопасности. Женщин принижают или пытаются смягчить, бросаясь якобы безобидными обвинениями в инфантильности, неуниверсальности, непостоянстве и чувственности. Но кто спросит: меняю ли я твою ауру, твои мысли, твои мечты или лишь подталкиваю тебя к временному, реактивному действию? И хотя последняя задача и не из легких, ее нужно рассматривать в контексте необходимости подлинного изменения самых основ наших жизней.

Белые отцы говорили нам: я мыслю, следовательно, я существую. Черная мать внутри каждой из нас – поэтка – нашептывает нам во сне: я чувствую, значит, я могу быть свободной. Поэзия создает язык для выражения и записи этого революционного требования, воплощения этой свободы.

Однако опыт научил нас, что действие в текущем моменте тоже необходимо. Наши дети не могут мечтать, пока не жили, они не могут жить, пока не сыты, а кто еще накормит их настоящей пищей, без которой их мечты не будут отличаться от наших? «Если вы хотите, чтобы когда-нибудь мы изменили мир, нам нужно хотя бы прожить так долго, чтобы успеть вырасти!» – кричит ребенок.

Иногда мы одурманиваем себя мечтами о новых идеях. Голова нас спасет. Один лишь мозг освободит нас. Но нет новых идей, которые бы ждали наготове, чтобы спасти нас как женщин, как людей. Есть только старые, забытые и новые сочетания, экстраполяции и осознания внутри нас самих – и есть не новая, но возвращающаяся смелость для новых попыток. И мы должны постоянно поддерживать и вдохновлять себя и друг дружку совершать те еретические действия, что подсказывают наши мечты, даже если многие наши старые представления принижают их. На переднем краю нашего движения к переменам только поэзия может указать на возможность и ее воплощение в реальности. Наши стихи формулируют наши скрытые смыслы, то, что мы чувствуем внутри, что осмеливаемся воплощать (или с чем привести в соответствие наши действия), наши страхи, наши надежды, всё то, что нас прельщает и ужасает.

Ведь внутри живых конструкций, определяемых прибылью, линейной властью, институциональной дегуманизацией, наши чувства не должны были выжить. Оставленные про запас как неизбежное приложение или милое баловство, чувства должны были склониться перед мыслью, как женщины должны были склониться перед мужчинами. Но женщины выжили. Как поэтки. А новой боли не бывает. Мы уже пережили все ее виды и сорта. Мы утаили эту правду там же, где скрыли нашу силу. Они всплывают в наших снах и мечтах, а сны и мечты указывают нам путь к свободе. Эти мечты становятся воплотимыми через наши стихи, потому что стихи дают нам силу и смелость видеть, чувствовать, говорить и рисковать.

Если наша прямая потребность, то, что необходимо нам, чтобы мечтать, чтобы волновать и направлять наш дух из самых глубин прямо к обещанию и дальше, – если это обесценивается и называется роскошью, то мы теряем самую суть, источник нашей силы, нашей женскости, мы теряем будущее наших миров.

Потому что нет новых идей. Есть только новые способы почувствовать их – изучить, как эти идеи ощущались, когда мы проживали их в воскресенье в семь утра, после позднего завтрака, в безумной любви, на войне, в родах, в скорби по нашим мертвым – пока мы страдаем старой тоской, боремся со старыми предостережениями, со страхом молчания, бессилия и одиночества, пока мы пробуем на вкус новые возможности и силы.

Преобразование молчания в язык и действие[34]34
  Доклад прочитан на панельной дискуссии «Лесбиянки и литература» в Ассоциации современных языков Америки (MLA) в Чикаго, штат Иллинойс, 28 декабря 1977 года. Впервые опубликован в журнале Sinister Wisdom, 1978, no. 6 и в книге «Раковые дневники» (The Cancer Journals, San Francisco: Spinsters, Ink, 1980). – Примеч. авт.


[Закрыть]

Снова и снова я прихожу к убеждению, что самое важное для меня должно быть высказано, выражено в словах и разделено с другими, даже если я рискую получить в ответ удар или непонимание. Говорить идет мне на пользу, каковы бы ни были прочие последствия. Я стою здесь как Черная лесбийская поэтесса, и значение всего этого вторично по сравнению с тем, что я всё еще жива, хотя могла бы умереть. Без малого два месяца назад одна врачиня, а за ней второй врач сказали, что мне требуется операция на груди и что с вероятностью от 60 до 80 процентов опухоль злокачественная. Три недели с этого сообщения до самой операции стали агонией, когда мне пришлось не по своей воле переустроить всю свою жизнь. Операцию сделали, и опухоль оказалась доброкачественной.

Но в эти три недели я была вынуждена взглянуть на себя и свою жизнь с жестокой и неотложной ясностью. От этого потрясения я до сих пор не оправилась, но еще это сделало меня сильнее. Это ситуация, с которой сталкиваются многие женщины, в том числе некоторые присутствующие здесь сегодня. Отчасти то, что я пережила за это время, помогло мне пролить свет на то, как я вижу преобразование молчания в язык и действие.

Когда мне пришлось не по своей воле и в самом сущностном смысле осознать свою смертность и то, чего я хочу в жизни, какой бы короткой она ни оказалась, в этом беспощадном свете резко обозначились приоритеты и упущения, и оказалось, что больше всего я сожалею о своих молчаниях. Чего я вообще всё это время боялась? Выразить сомнение или высказать то, во что я верю, могло принести боль или смерть. Но все мы постоянно переживаем боль по множеству причин, и всякая боль либо изменится, либо закончится. Смерть же есть окончательное молчание. И она теперь может прийти быстро, без оглядки на то, сказала ли я то, что должно было быть сказано, или только предавала саму себя в мелких умолчаниях, планируя, что однажды заговорю, или ожидая, что кто-то выскажется за меня. И я стала замечать, что внутри меня есть способность к действию и она проистекает из знания, что хотя лучше всего вовсе не бояться, но если учиться смотреть на свой страх со стороны, это придает сил.

Я умру, рано или поздно, высказавшись или нет. Мои молчания меня не защитили. Ваше молчание не защитит вас. Но с каждым произнесенным словом, с каждой моей попыткой высказать те истины, которые я ищу и поныне, я соприкасалась с другими женщинами, пока мы вместе изучали слова, подходящие для того мира, в который все мы верили, преодолевая различия между нами. И внимание и забота всех этих женщин дали мне силу и позволили пристально изучить основы, на которых я строю свою жизнь.

Женщины, которые поддерживали меня тогда, были Черными и белыми, старыми и молодыми, лесбиянками, бисексуалками и гетеросексуалками, и все мы вели общую войну с тиранией молчания. Все они дали мне силу и внимание, без которых я не смогла бы пройти через это целой и невредимой. В эти недели острого страха пришло знание: в войне, которую все мы ведем с силами смерти, открыто или подспудно, сознательно или неосознанно, я не только жертва, но и воительница.

Каких слов вам пока недостает? Что вам нужно сказать? Какие тирании вы проглатываете день за днем и пытаетесь усвоить, пока не заболеете и не умрете от них, так и не нарушив молчание? Может быть, для кого-то из вас в этом зале я – олицетворение одного из ваших страхов. Потому что я женщина, потому что я Черная, потому что я лесбиянка, потому что я – это я, Черная женщина, воительница, поэтесса, делающая свою работу – и я спрашиваю: делаете ли вы свою?

И, конечно, мне страшно, потому что преобразование молчания в язык и действие – это акт саморазоблачения, а это всегда кажется опасным. Но моя дочь, когда я рассказала ей про нашу тему и про мои трудности с ней, ответила: «Скажи им, что если молчать, то ты так никогда и не станешь целой, потому что тогда внутри тебя всегда будет сидеть эта частичка, которой нужно, чтобы ты ее сказала, и если ее игнорировать, она становится всё злее и злее, всё горячее и горячее, и если ты ее не выскажешь, то когда-нибудь она просто возьмет и врежет тебе в зубы изнутри».

Во имя молчания каждая из нас рисует лицо своего собственного страха: страха презрения, порицания, какого-либо осуждения, или признания, или вызова, или уничтожения. Но больше всего, я думаю, мы боимся видимости, без которой мы не можем по-настоящему жить. В этой стране, где расовое различие порождает постоянное, хоть и негласное искажение восприятия, Черные женщины, с одной стороны, всегда были в высшей степени видимыми, а с другой стороны, расистское обезличивание делало из нас невидимок. Даже в женском движении нам приходилось и до сих пор приходится бороться за ту самую видимость, которая в то же время делает нас особенно уязвимыми, – за нашу Черность. Ведь чтобы выжить в пасти дракона, которого мы зовем америкой, нам пришлось выучить первый и самый важный урок: никто и не предполагал, что мы выживем. Мы – те люди, которые и не должны были выжить. Точно так же, как и большинство присутствующих здесь сегодня, неважно, Черные вы или нет. И эта видимость, что делает нас такими уязвимыми, одновременно источник величайшей силы. Потому что эта машина всегда будет пытаться перемолоть нас в пыль, ей неважно, говорим мы или нет. Мы можем вечно сидеть по углам и молчать, пока наших сестер и нас самих губят, пока наших детей калечат и уничтожают, а нашу землю травят – мы можем сидеть в наших безопасных углах, заткнутые, как бутылки, и нашего страха от этого не убавится.

В этом году мы с семьей празднуем пир Кванзы – афроамериканский праздник жатвы, который начинается на следующий день после Рождества и длится семь дней[35]35
  Праздник Кванза создал активист Черного движения Маулана Каренга в 1966 году. Таким образом, на момент выступления Лорд в 1977 году это всё еще сравнительно новая традиция, требующая пояснений.


[Закрыть]. У Кванзы семь принципов, по одному на каждый день. Первый принцип – Умоджа, что значит единство, решение стремиться к целостности и поддерживать его в себе и в общине. Принцип вчерашнего, второго дня – Куджичагулья, самоопределение – решение определять себя, брать себе имя и говорить за себя, не позволяя другим определять нас и говорить за нас. Сегодня третий день Кванзы, и сегодняшний принцип – Уджима, совместный труд и ответственность – решение строить и поддерживать себя и наши общины вместе, замечать и решать наши проблемы сообща.

Каждая из нас находится сегодня здесь потому, что так или иначе мы разделяем приверженность языку и силе языка, и переприсвоению этого языка, который заставили работать против нас. В преобразовании молчания в язык и действие каждой из нас жизненно необходимо увидеть или изучить свою функцию в этом процессе и признать необходимость своей роли в нем.

Для пишущих среди нас эта роль в том, чтобы тщательно исследовать не только истину того, что мы говорим, но и истину того языка, на котором мы говорим. Для других – в том, чтобы делиться теми словами, которые значимы для нас. Но прежде всего через говорение и проживание всем нам необходимо учить тем истинам, в которые мы верим и которые знаем до того, как понимаем. Потому что только так мы можем выжить – участвуя в творческом и непрерывном процессе жизни и роста.

Страх здесь неизбежен – страх видимости, страх беспощадного внимания, а может быть, и осуждения, и боли, и смерти. Но всё это мы уже пережили в молчании – кроме смерти. И теперь я всё время напоминаю себе, что если бы я родилась немой или хранила бы всю жизнь обет молчания ради безопасности, то я бы всё равно страдала и всё равно бы умерла. Такие мысли очень помогают взгляду со стороны.

И там, где слова женщин кричат, чтобы их услышали, каждая из нас должна признать свою ответственность за то, чтобы отыскивать эти слова, читать их, делиться ими и изучать их в их значимости для нашей жизни; за то, чтобы не прятаться за жалкими, навязанными нам разделениями, которые мы так часто принимаем как собственные. Например: «Я не могу преподавать литературу Черных женщин – их опыт слишком непохож на мой». Но сколько лет ты преподавала Платона, Шекспира и Пруста? Или вот еще: «Она белая женщина – что такого она может мне сказать?» Или: «Она лесбиянка – что скажет об этом мой муж или мой завкафедрой?» Или такое: «Эта женщина пишет про сыновей, а у меня детей нет». И все прочие бесконечные способы, которыми мы обкрадываем себя, лишая себя нас самих и друг дружки.

Мы можем научиться работать и говорить, когда нам страшно, точно так же, как мы научились работать и говорить, когда мы устали. Потому что нас приучили уважать страх больше, чем наши потребности в языке и определениях, но, пока мы будем молча ждать бесстрашия как роскоши и счастливого конца, груз этого молчания задушит нас.

То, что мы собрались здесь и что я говорю эти слова, – это попытка прервать молчание и преодолеть различия между нами, потому что не различия сковывают нас, а молчание. И впереди еще много молчаний, которые предстоит прервать.