Текст книги "Небо Мадагаскар"

10

Улица ничем не удивила, только пара летающих тарелок пронеслась над домами, а так – ничего – люди, разделенные на телевизоры и компьютеры, два вида бытия, совмещенные иногда. Поэтому Мага внедрился в кафе, заказал бутылку вина «Агдам» и сел в полутемном месте. Ну а Жаклин еще не было. «Вино впадает в кровь, потому его можно звать притоком, по нему плывут Финны и Джимы, тысячи человек, и устраивают жизнь и представление внутри человека». За этими мыслями его застала Жаклин, одетая в последние мысли Чорана.

– Привет, – сказала она и примостилась рядом. – Буду читать рассказ и потягивать кофе. Ты пьешь вино?

– Иногда и сейчас.

Они помолчали, Жаклин заказала мокко и достала блокнот.

– Я прочту самое начало, ночью писала, делала наброски, неброско. Лондон ворвался в мировую литературу из Аляски, пал с вершины в низину, разнес свои рассказы по редакциям, не получил ответов и устроил драки с редакторами. Ничего не добился этим. Начал лучше писать. Вносить Ницше в чернильницу, писать его кровью, собранной, а не захороненной. В самом деле, ранние рассказы Лондона написаны кровью Фридриха Ницше. Об этом мечтали многие, но не знали. А Лондон оправдывал свою фамилию, захватывая Африку и Индию духа. Ведь рассказ – это лодка, а корабль – роман. Иначе говоря, у всего есть своя аналогия, потому Лондон устроил кулачный бой, отправился моряком до Китая и женился на скромной девушке из небогатого семейства. Жил так два года, а потом устроился на работу: стал украшать машины цитатами из своих книг. Как тебе? Хорошо?

– А почему именно Лондон?

– Ну, мне он представляется ключевым. Его «Мартин Иден» – энциклопедия жизни сердца в груди.

– Не спорю, но интересно.

– Я продолжу тогда, – сказала Жаклин, хлебнув кофе и закурив сигарету. – По ночам Лондон спал очень тяжело, он постоянно хотел писать, он вскакивал, садился за стол и исписывал целые страницы. Так и смерть его, если забежать вперед, есть потопление Лондона, он утонул в собственных текстах, море из капель – букв – настигло его и сделало утопленником. Его больше нет. Нет Лондона, но город стоит. И он – памятник писателю или он сам, человек-город, с тысячами людей, собак, кошек, машин, покупок, работ, соитий, сделок, поездок и драк.

– Это концовка рассказа?

– Нет. Я решила конец поместить в начале. Ну почти. Не мешай, – улыбнулась Жаклин и продолжила: – Лондон вставал каждый день в шесть утра, выкуривал трубку и садился писать. Изводил бумагу, стирал, комкал, выкидывал. Жил полной жизнью, вдыхая выдохи птиц из окна. Снимал иногда проституток, разговаривал с ними часами и отпускал. Никакого секса, так как он груб, лучше прикосновения и секс между душами, их соития через раз. Ведь коитус может быть разным, сладостным и приятным, выведенным за пределы земного. Так думал Лондон и гулял с собакой, здоровался с соседями, лил печаль из шланга на дворовые цветы. Ему уже не хотелось славы, так как он ее внутренне ощутил, будто стал известен всем людям подкожно, а не через публикации и издания. Хотя держать в руках свою книгу – держать своего ребенка, который будет расти. Да, книги растут, и чем сильней, тем незаметней для глаза.

– Поразительно, – сказал Мага и сделал глоток вина.

– Можно глотнуть из твоего стакана? – спросила Жаклин.

– Конечно.

Жаклин испробовала вина и продолжила чтение.

– Лондон, – говорила Жаклин, – провел день с бездомными, похожими на капусту, и написал об этом. Извел десятки страниц. Ведь если открытая книга – это птица, то ей нужен партнер для продолжения рода, для откладывания яиц по имени Глаза, поскольку зрение появилось от чтения. Глаза – это яйца, которые отложила книга.

– Очень глубокая мысль.

– Так получилось, – улыбнулась Жаклин. – И Лондон стал богат и известен. Он купил дом и жил в нем с друзьями. Ходил на охоту и подстреливал зайцев. Ужинал на веранде и тосковал по временам Гомера. Чаще писал или пил. Носил шляпу на голове в виде книги. Греб на закат, похожий на лечо, подрагивающий от жара. А потом познакомился с девушкой, в которую без памяти влюбился. Дарил ей цветы, водил в ресторан. Не обижал ее равнодушием. Посвящал ее почкам, легким и печени рассказы. Много жил, мало говорил. Старался раньше уснуть. И пил кальвадос.

– Шикарно, – промолвил Мага.

– Оттачивал мастерство, гуляющее на закате с собакой и глядящее на океан, где купались люди-сигареты и люди-вино. Теплом веяло от Лондона, счастьем и умиротворением, пониманием всех людей, даже таких, что убили. Лондон все чаще сидел у камина и курил. Ему было хорошо. А смерть представлялась скафандром, в котором он улетит отсюда. Ведь смерть – это то, во что одет человек.

– Такие сравнения и обороты. Удивительно просто.

– Лондон часто катался в метро, садился в него и катался без цели, смотрел в окно на себя, разглядывал пальцы и чувствовал, что люди нужны метро, что оно их любит и грустит, когда люди покидают его и уходят по своим делам и туда, где Лондон пишет свой последний роман, вгоняя в него шприцы с наркотой и грузовики «КамАЗ». В книгу эту Лондон захотел внести всё, потому не написал ничего, кроме названия «Это была война». Можно сказать, что Лондон был оружием массового поражения врага, живущего в его книгах и именуемого смертью в 1916 году.

Жаклин замолчала и посмотрела на Магу.

– Я будто бы умерла, – сказала она. – По мне проехало сорок танков и один каток.

– Откуда такие мысли?

– От чтения. Вдоха и выдоха. Я продолжу, – сказала Жаклин. – Лондон в конце жизни понял, что писатель – это человек, вывернутый наизнанку. Не скрывающий ничего. Совсем. Живущий в страшном образе и виде. Потому писателей не любят – боятся их, пугаются, хотят видеть кожу.

– Ну и кожу носят животных, будто проглоченные ими.

– Именно, мне читать?

– Да.

– Лондон ходил на скачки, там болел за пегого скакуна, любил его, делал ставки, но чаще ездил внутрь картин Модильяни, вникал в их нутро, своеобразность, когда можно зайти в отсутствующий глаз девушки и исследовать ее мозг.

– Сюр пошел.

– Немного. Ну да. Так вот. Однажды Лондон посмотрел в зеркало и увидел вместо себя пишущую машинку, ботинки, славу, деньги, женщин и прочее. Его самого не было. Не было в зеркале Джека Лондона. И он понял, что это пик, только на самой высокой горе нет тебя как носителя. А если ты достиг вершины всего, то дальше только полет или спуск. Он выбрал первое. Так закончилась его жизнь. Он скинул с себя тело и облачком улетел. Поняв перед этим, что тело – земля, в которой зреет душа.

– Вот хорошо, только я последнее время чувствую, что писать слово «душа» нельзя.

– А почему?

– Пошлостью от этого слова веет. Изъездили его в девятнадцатом веке.

– О, душа – это кляча из сна Раскольникова?

– Вот скорее всего.

Жаклин замолчала, допила кофе и начала вносить правки в блокнот. «Блокнот есть творческая составляющая, как и карандаш или ручка. Мышление контактирует с ними, просто это пока не изучено и не понято». Мага сделал глоток вина и атаковал свое сердце всеми другими органами. «Умирают еще и потому, что в человеке идет борьба, он не ладит с собой, и смерть от болезни или старости – это смерть от войны в пределах одного человека. Человек умирает от войны, когда на него насылаются невзгоды, и от гражданской войны, где воюют внутри него».

– Я тут исправила кое-что, – сказала Жаклин, – внесла небольшие изменения. Ну как, ты готов?

– Безусловно.

– Окей. Лондона не называют гением, но он был именно им. Ведь гениальность – это если ты рано умер или не умер вообще.

– Бывает, что рано умирают, но гениями не становятся. Бывает, что умирают в 80 лет и считаются гениями.

– Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт. Так пел Высоцкий. И там еще говорилось, что надо умирать в срок.

– Ну, это не отменяет сказанного мной.

– А я не копирую реальность. Пусть реальность мне подражает. И вообще, если писатель или художник умер в 80 лет, значит, он не гений. Просто люди заблуждаются или очень боятся смерти.

– Интересный подход.

– Страшно? Тогда продолжим. Лондон рассуждал так: здания – это литература.

– Тогда 11 сентября были уничтожены стихи, было публичное сожжение книг.

– Вот-вот, я тоже так думаю. Лондон верил в бога как в вычитание из человека зверя. Он думал об этом, раскачиваясь в лодке без паруса. Скрестив ноги и касаясь весел ладонями. Вот. Пока не написала больше. Но есть еще наброски, типа заметок.

– Ну, мы никуда не торопимся.

Жаклин полистала блокнот, смачивая указательный палец языком.

– Кафка – это профессия, – прочитала она. – Можно работать грузчиком, можно врачом, можно Кафкой. Кем работаешь? Кафкой. Такой афоризм. И еще. Ума лишается только тот, у кого его нет. Сегодня записала в блокнот. Скоро сердце начнет перемещаться по всему организму, потому что вены и артерии – веревки, держащие его.

– Здесь не поспоришь.

– Шахматы – война между черными и белыми, изначальная, сражение между исламом и христианством. А Макдонах Америки не открыл. Просто вспомнил про шахматы. Белые первыми ходят. Белые начали эту войну. И она идет. Шахматисты как боги.

Жаклин что-то зачеркнула в блокноте, что-то отметила и посмотрела на Магу. «Она смотрит на меня фарами, она включила их, есть дальний свет, есть ближний, так и глаза – они фары, всем можно управлять, только надо изобрести или найти пульт».

– Что-то подумал?

– Малость. Совсем чуть-чуть.

– Хорошо.

Жаклин снова залезла в блокнот.

– Лечение, – прочитала она, – это ремонт, можно отремонтировать каждого человека, поменять ногу, руку, сердце, голову, душу.

– Душу?

– Водителя.

– Получается, что могут быть еще пассажиры, семья. И души могут меняться. Можно продать машину, и у нее будет другой владелец.

– Так и происходит. Души меняются, в Брежнева после инфаркта поселилась совершенно другая душа.

– В Ельцина тоже.

Они замолчали и опустили глаза, думая о таком.

– Антенна – это игла наркомана, – молвила после паузы Жаклин, – а церковь – это вакцина от болезни Иисус Христос. Христа прививают людям, чтобы они не болели им. А надо болеть. А надо становиться этой болезнью. Иначе – распад и смерть. И еще. Что такое разговор? Звезда, звезда, планета, комета, черная дыра и Игрок. И у меня еще есть заметки о Томпсоне. Почитать?

– Ну конечно.

– Томпсон выстрелил в свою пишущую машинку и потом в себя. Он экранизировал тем самым Маяковского в действительности. Его слова о точке пули и его самоубийство. И тут еще был протест. Он заключался в том, что пишущая машинка не стала машинкой перемещения.

– Читал я Томпсона, но давно.

– Тут есть кафе такое. Но продолжим. Томпсон застрелился из ружья. Двустволка – это равно, одностволка – это тире. Какой он выбрал знак?

– Не знаю. Не читал и не слышал об этом.

– Тонкость в том, что одностволка поясняет или заменяет то, что отсутствует. А двустволка есть сумма, итог. Думаю, он убил себя из двустволки. А должен был выбрать первое.

– Ну, не совсем. Одностволка – одна смерть, двустволка – две. Два минуса. А итог их обоих – плюс. Новая жизнь.

– Интересно. Томпсон махал гонзо-журналистикой, бил ею по лицам читателей и страдал ожирением духа, как до него Бальзак. Бальзак – брызжущие щи и борщ, много, премного их. А Томпсон так зарядил свои книги. Он разнес ими целый мир. Устроил цельное представление. Его самоубийство услышали даже глухие, потому что оно коснулось всех пяти чувств.

– Может, даже шести.

– Томпсон – это не только кокаиновая вечеринка, но и ЛСД в восемь часов утра, когда красотка переворачивается в постели и роняет столик с вином и кофе, которые текут по ковру и дарят аромат подмышек и паха.

– Не совсем понимаю.

– Почему? Томпсон – это мотоцикл, который пишет шинами романы на сером асфальте и их читают глаза проезжающих мимо машин.

– Но можно сказать, что Томпсон сама машина, которая пишет четырьмя колесами одно и то же, проводит несколько линий, резко стартуя с места, выводя фразу «только старики максимально отдалены от смерти».

– У Томпсона не было кишечника, вместо него в него была встроена змея, выполняющая те же функции и поедающая все, что попадало в желудок. Когда Томпсону это надоело, он прекратил есть, и змея ужалила его. Так он и умер.

– Ну, не всем доступны такие образы, но я тебя понимаю.

– Конечно. Томпсон ел суп на завтрак и ужин, а картофель фри и оладьи потреблял на обед. Так он боролся со временем. Так он говорил одно: если тучи могут идти дождем, то солнце может идти огнем.

Жаклин замолчала, убрала блокнот и предложила уйти. Они расплатились и двинулись прочь. Погуляли немного и разошлись по домам.

11

Дома Мага сел за роман, написал с десяток предложений и заскучал. Выпил тоник, пришел в себя, зажег сигару и выкурил ее всей своей сутью, всем существом. «Томпсон, не много ли Томпсона на сегодня? Но пуля может открыть ключом дверь в голову, войти, сесть, стать частью «я», никого не тревожить, пить пиво и есть холодец. А может разнести дверь и всё унести подчистую, оставить пустоту и ничто. Томпсон выбрал второе». Мага побарабанил пальцами по столу и решил заказать книги. Зашел на нужный сайт и заказал Селу, Кортасара и Рембо. «Почитаю парней, впущу их в себя, чтобы они сделали ремонт в моей голове, ведь хороший писатель или философ – это ремонт или даже новая квартира, полная подмена «я», и такими могут быть Акутагава или Бодлер, если идти из будущего в прошедшее, время пустив назад». Погрыз семечки, довольно вкусные и наполненные вечным сиянием чистого разума, поскольку поле подсолнухов в любой момент может превратиться в поле звезд, которые будут сиять и ожидать того, когда им отрежут голову. Потому что отрезание головы кажется великим ужасом, хотя это величайшее благо, если ты звезда. Мага покурил и пришел в себя после откровений его ума, не понял, что делать, потому покурил опять. Позвонил Осени и Андро и позвал их к себе. Те согласились, но позже, так как работали. Он ответил согласием.

– Буду ждать, – сказал он.

– Будем бухать? – спросил Андро.

– Да не. Ну зачем?

– Как хочешь. Влегкую выпьем пива.

– Ну хорошо.

Мага отложил в сторону телефон и включил телевизор. Шла передача про Бродского.

– Бродский – поэт сплавов, – говорил ведущий, – его нет в чистом виде нигде. Маяковский, к примеру, слюда или марганец. Есенин – мясо или яйцо. Вот Бродский – иное дело. Он щи, он салат, он сталь, он шлакоблок, он Есенин, Маяковский и Блок. Он никогда не один. Бродский – гнутый и ржавый гвоздь. Маяковский – чистый и прямой. Бродский писал стихи головой, Есенин – сердцем. Бродский – рислинг и аперитив, Маяковский – водка. Бродский – винт, Маяковский – турбина.

На этом Мага выключил телевизор, потому что его мозг начал раздуваться и взрываться. «Самолеты не падают в воду, потому что они – летающие рыбы, которые просто возвращаются в дом». Мага стал думать о Рыжем, чья улица появилась в Арцахе. Первая улица Рыжего. В новоприобретенной земле. «Так бывает, называл чурками кавказцев, которые первыми признали его. Рыжий – это Закат Европы в стихах. Удар в подбородок Бродскому. Ползание того по рингу в поисках вставной челюсти и очков. Рыжий нокаутировал Бродского, а потом первым откликнулся на его смерть. Почему умер Бродский? Потому что заболел недугом по имени Рыжий. Других причин смерти нет. Он продлевал свою жизнь сигаретами, но и они не спасли. Рыжий по имени Смерть».

Зазвонил домофон, ворвались Осень и Андро, принесли свежесть, пиво, сигары и смерть Ницше в 1900 году. «Ницше, одно это слово втягивает в себя всю историю и комкает ее у себя во рту, выплевывая ее в урну и оставляя людей голыми, потому что история – одежда людей, без нее они трясут грудями и половыми органами, стоя на базаре и продавая их оптом, срезая их и получая еще больший урожай. Ницше – это Маяковский, но раньше, они одно, одна суть, одно дело, потому что сверхчеловек Ницше – это Человек Маяковского, никакой разницы и отличия. И оба автора умерли одинаково: один сошел с ума, а другой – застрелился. Способ смерти один. И лошадь одна и та же: в жизни или в стихах». Андро и Осень сели на кухне, откупорили бутылки и начали делать «Вечное возвращение».

– Не будешь пить? – спросил Магу Андро и захрустел чипсами со вкусом солнца и звезд.

– Буду, – ответил Мага.

Он сел за стол и открыл «Мартакерт». Сделал пару глотков этого крепленого пива. «Карабах расширяется, бросает нас в вечную жизнь, не спрашивая нашего согласия, плывущего по волнам Инда и Ганга, где крокодилы служат плотами и получают за это свиней».

– Что хорошего в мире? – поинтересовался Андро.

– Появляются новые писатели.

– Какие? – спросила Осень.

– Разные. Рифмующие кирпичи, трубы, плиты, глаза.

– А если глаза косят?

– Тогда это белый стих, – пояснил Осени Мага.

Друзья закурили и выпустили дымки времен Сенеки и Эпиктета. «Минет – игра на дудочке, завораживающая змею. И в нем дудочка и змея – одно».

– Хорошие сигареты, – сказал Андро и обнял Осень.

– Тепло от них потрясающее, – отметила Осень.

– Я курю словно робот, будто получаю заряд энергии, – внес свою лепту в разговор и Мага.

– А у меня раньше был парень, у которого не было спермы, и он кончал кровью, – исповедалась Осень.

Она залезла в телефон и прочитала:

– Роман «1984» в 1984 году превратился в фильм «Терминатор». Большой брат – это Скайнет. А пролы – все люди, люди вообще.

– Это кто пишет? – спросил Мага.

– Неважно, возможно, что я, – ответила Осень.

Она рассмеялась и раскинула волосы по плечам, обнародовала их, точней. «Когда писатель достоверно опишет себя, создаст на бумаге свое тело и ум, то он умрет, а написанное оживет».

– А я тут подумал, – сказал Андро, – то есть мне показалось, что я понял причину шизофрении.

– И какая она? – спросил Мага.

– Есть скрытая мудрость и знание, но не всегда. В общем, ум – это дерево, и когда одно дерево становится выше других, то в него ударяет молния, расщепляет его.

– О, это круто! – воскликнула Осень.

– Вопрос в том, сможет ли оно после оправиться, – продолжал Андро, – и нужно ли это, два полушария – два ствола. Карты, деньги, два ствола. О том фильм. Два ствола мозга.

– Сплошная философия! Мы философы! – вскрикнула Осень. – Обожаю вас. Да и мир, весь мир – борьба философских систем. Философская система – программное обеспечение мозга. Конечно. Об этом можно не знать, но это ничего не меняет. Вот так вот. В одной голове – Маркс, в другой – Гегель, в третьей – Ницше, в четвертой – Фрейд. Круть!

– Еще могут быть коктейли, – добавил Мага.

– Я их люблю, – отметила Осень. – Сейчас бы выпила «Ницше».

Напали друг на друга, загрызли, убили, расчленили, пожарили, съели, исчезли друг в друге, то есть стали кататься по квартире в воздушных шарах – в желудках, таранить друг друга, смеяться и хохотать, пока желудки не лопнули и они не вышли наружу, чтоб беседовать, пить и курить. «Ну и нормально, а то сидели бы и болтали, потягивали пиво, не думая о том, что всегда можно сделать чудо. Ведь что есть чудо? Когда искусство на весах перевешивает реальность. Потому и его становится больше. Борьба нарастает. Искусство идет вперед».

– Что сейчас было? – спросил Андро.

– Мы катались, – сказала Осень.

– Как будто прошел через мясорубку, – поежился Мага.

– Это творчество всех людей вырвалось из наших голов, – пояснила Осень.

– Мне кажется, это будет происходить все чаще, пока творчество не заменит мир, – отметил Андро.

– Альтернатива творения, – высказался Мага.

– Понятное дело, – улыбнулась Осень, – Дон Кихот будет ходить по улицам, Гамлет продавать пластинки, Абсолютный дух гонять на «Бугатти».

Подымили кальяном, клубком змей, жалящих медленным ядом, который может как убить, так и наоборот. Поприкладывались к пиву. Попели даже песню «Желтая субмарина», чтобы она не тонула у них в головах, а везла их в больших морях.

– Черные – черновик, – начал рассуждать Мага, – белые – беловик, у первых будет еще одна жизнь, отсюда такая уверенность в себе.

– Вспомнила Витгенштейна, – произнесла Осень, – вот он такой философ, что выпирает из себя. У него философия в его имени и фамилии. Надо брать его имя и изучать. Его имя – суть его философии. А в одноименном фильме он стоит ночью у кафе и курит. К нему подходят неизвестные и представляются его мыслями. Стоят вокруг него. Курят. Молчат. И так час. Полтора. Потом они заходят в кафе и пьют вино за счет Витгенштейна. Не угощают его. И в конце начинают раздеваться. Обнажаются полностью и уходят. Витгенштейн остается с кучей одежды. Он собирает ее, уходит на пустырь и сжигает ее. Сжигает и свою одежду. И голым идет на зрителя. У него встает член. Им он закрывает камеру. Затыкает ее. На этом кончается фильм. Вот и вся философия.

– Может, допьем пиво и погоняем в футбол? – предложил Мага.

– Мяч есть? – спросил Андро.

– Вроде есть.

Ребята открыли еще по пиву и погрузились на дно бутылок, в самое дно.

– Здесь много интересного, – отметил Андро, – вон плывет голова Берлиоза, который умер ради футбола, чтобы у пацанов был мяч. Трудные были времена, вот он и пошел на такой шаг.

– А я вижу Стейнбека, – прошептала Осень, – он из «Гроздьев гнева» делает вино.

– Интересно, – сказал в свою очередь Мага, – передо мною Земля, которая неместная, потому что прилетела из космоса, чужая она, а ведет себя так, будто живет здесь всегда.

– Земля – это имя девушки? – спросила Осень.

– У нас еще бургеры есть, – рассмеялся Андро, – очень вкусно их с пивом есть. В каждом бургере есть сущность и смысл бюргера. Игра слов, понимаю, но меня тянет в футбол. Он очень опасен – жуть.

Осень промолчала и достала бургеры, раздала их и вытерла руки салфеткой. «Израиль – это Япония, эти государства похожи, они производят высокотехнологичные вещи, похожи внешне, воинственны и живут больше внутри, чем снаружи. Большая часть этих стран располагается в умах, выбрасываясь как парашют из них и создавая видимость внешнего». Мага сделал глоток и записал в телефон: «До смерти Сталина в Советском Союзе был только он, огромный, гигантский вождь. Когда же Сталин умер, то он распался на всех жителей СССР. Все советские люди состояли из Сталина. Мертвый Сталин – это живой советский человек. Или Сталин, или советский человек – вместе их не было никогда».

– Мага, что ты там пишешь? – спросила Осень. – Запиши, что первым был секс, вообще, ни слова не было, ни бога. Первым был процесс. И процесс этот звался секс. Он кружился, летал и занимался самим собой.

– Так мы дойдем до того, – произнес Андро, – что секс будут продавать в бутылках, в банках, в пакетах.

– И не только его, – домыслила Осень, – даже мысли разные, чувства, желания, думание, мышление и бытие.

Вскоре пиво допили и пошли на улицу, взяв полуспущенный мяч. Во дворе устроились душами на футбольном поле и начали пинать мяч, поставив на ворота Осень. Та смущалась, не хотела, но встала в углу и закурила. Мага и Андро ничего не сказали и начали просто пасовать мяч всем троим. «Перепасовка, тренировка – это чтение, изучение, а игра – уже написание книги самим. А вообще, получается так, что футбол или баскетбол – это написание книги на поле или в воздухе при помощи мяча – шарика на конце авторучки».

– Скучно, – сказала Осень. – Давайте пить вино и смотреть кино.

– Я не против, – ответил Мага.

Андро улыбнулся и повел друзей в магазин, там они взяли две бутылки «Арцруни», немного сыра и вернулись назад, к Маге, включили «Кофе и сигареты», выключили свет и разлили вино по бокалам.

– Это «Капитализм и шизофрения», – промолвила Осень. – Просто кафе не клеится с социализмом, который – кухня и столовая. А все шизофреники курят, потому что курение создает облака и тучи, из коих может ударить молния. И от страха перед ней, перед расщеплением сознания, шизофреник прячется в землю или воспаряет над тучей. Это лечение. Так.

Андро и Мага ничего не сказали, сделав попросту по глотку. Впитав в себя суть. «Думается здесь так: норма – прямая дорога, извращение или девиация – поворот. Вот и смысл такой: одно без другого немыслимо. Осуждения ни к чему. Слон или ладья. Буква Г, то есть лошадь. В шахматах это всё». Мага отключил голову и уставился на экран, где фехтовали при помощи сигарет, превращающихся в бычки, которыми дуэлянты прожигали друг другу грудь, как в «Терминаторе 2», вызывая равнодушие и смех.

– Ну как хорошо теперь, – произнесла Осень, распалась на сентябрь, октябрь и ноябрь, разделилась, собралась, улыбнулась и сделала протяженный глоток вина.

– Да, не поспоришь, – согласился Андро. – Фильм – это тоже чтение, но иное. Цифровое прочтение. Можно вполне говорить: «я читаю картину» или «я смотрю книгу», если наоборот. «Я посмотрел книгу – просто отличная вещь».

– Ну вот да, – подтвердила Осень, – «я прочитала музыку», это важно, весьма.

– Конечно, – глоток сделал Мага, – «я только что прочитал дорогу: буквы – людей – и их перевод – машины».

– С какого на какой? – поинтересовался Андро.

– Зависит от национальности и от марки, – не растерялся Мага.

– Русский человек в китайской машине, – сказала Осень и рассмеялась.

Она веселила парней. В комнате царили уют и покой, да и фильм располагал к такому, выходя из экрана и прогуливаясь по замкнутому пространству, окружая ребят таинством американского кинематографа и высоковольтной исповедью Джима Джармуша, чьи глаза скосились в один по имени Объектив видеокамеры. «Если дерево – ум, то он дает плоды, которые падают вниз или их срывает рука, и не дает плоды, но на нем живут птицы. И те, и другие – мысли. Есть мысли, которые падают, есть мысли, которые летают. Есть мысли вегетарианские, есть мысли из мяса. Так делятся люди».

– Матильда из «Леона» – Мясник из фильма «Банды Нью-Йорка», – промолвила Осень. – Даже прически порой одинаковы.

– Китайская кухня – это насекомые, русская или европейская – животные, арктическая – это люди, – ответил Андро. – И, как мне кажется, в боксе побеждает лишь тот, кто не наносит ни одного удара.

Комната промолчала, экран расходился вокруг, будто передавая мысли и чувства. И сигаретный дым. Было хорошо и трансцендентально. Ментальная составляющая трех людей парила вокруг их голов, общалась друг с другом и обменивалась информацией. Парни и девушка пили вино, похожее на книги и музыку из голов винограда. Выжимки из него. Так закончился вечер, в котором трое уснули и проснулись, как вода вытекает из кипящего чайника. Двое ушли. Третий остался. Им представлялся Мага.