Текст книги "Оноэ и Идахати"

Окамото Кидо
Оноэ и Идахати

Действующие лица

ХАРАДА ИДАХАТИ – самурай, 25 лет.

САКАЯ ОНОЭ – куртизанка, 21 года, затем – пария О-Сае.

ХАРАДА ГОСИТИРО – самурай, младший брат Идахати.

О-МИНО – служанка в веселом доме.

КИСАКУ – шут в веселом доме.

МАНСКЭ – продавец детских игрушек.

О-МАСА – горожанка.

О-ТОМЭ – нянька.

О-КИКУ, О-КУМЭ – девушки из чайного домика.

О-ТОКУ – тетка О-Кумэ.

УСИДЗО, КАНДЗИ, КУСКЭ, ТЕТА, ТОРАМАЦУ, ДЭНХАТИ, ГЭНКИТИ – парии.[1]1
  Парии. – С древних времен в Японии существовала каста париев, «неприкасаемых», контакта с которыми избегало остальное население. Хотя в этническом отношении парии ничем не отличались от других японцев, они занимали нижнюю ступень социальной лестницы общества. «Неприкасаемые» выполняли самые грязные работы, в том числе забой скота, обработку кожевенных изделий и обязанности палачей, которых назначали только из числа париев. После буржуазной революции закон формально уравнял париев в правах с остальными гражданами, однако фактически сегрегация потомков бывших париев сохраняется вплоть до настоящего времени, являясь одной из острых социальных проблем современной Японии.


[Закрыть]

О-КУМА, О-ТАЦУ, О-ТОРА – женщины-парии.

ДЗЭНСИТИ – глава парий.

РОКУДЗО – слуга Харада Госитиро.

ХЭЙКИТИ, ТОДЗИ – гуляки.

СЛУГИ САМУРАЕВ, ПАРИИ.

Действие происходит в середине XVIII века.

Действие первое

Картина первая

Снежный вечер. Одна из улиц Ёсивары. Помещение на втором, этаже веселого дома.[2]2
  В Эдо квартал Ёсивара, обнесенный глубоким рвом, был центром легализованной проституции и насчитывал множество публичных домов. Ликвидирован только после капитуляции Японии во второй мировой войне. Однако парадоксальной особенностью Есивары являлось то, что вокруг него сосредоточилась культурная жизнь феодальной Японии, процветало искусство – живопись, литература и музыка, а наиболее известные обитательницы этого квартала были знамениты на всю страну не только благодаря своей красоте, но и разнообразным талантам.


[Закрыть] Справа – плотно закрытые двери; прямо – токонома, раздвижные перегородки, за ними – галерея, выходящая на улицу. Слева – лестница вниз. Жаровня, столик с едой и напитками. Харада Идахати и Оноэ сидят у столика и наливают друг другу вино. Удар колокола.

Снизу доносится пение:

 
Зимний день настал…
Вот и год идет к концу!
У порога он…
И любовь к концу пришла…
Радости – конец!
Не утеха – горький плач!
Кончилося все…
Сам себя я погубил
Средь пучин любви!
 

Идахати. Совсем не слышно было, как снег пошел. Вероятно, уже много навалило.

Оноэ. И день стемнел. На улице – совсем тихо.

Снова слышится пение с первого этажа:

 
Колокола звук глухой,
Сумерки – темней…
Всюду по ветру летит,
Носится везде,
Засыпает мой рукав
Белый, белый снег.
Чуть растает он – слеза…
Льдинки слез – не снег.
 

Удар колокола. Оноэ встает и раздвигает перегородки в глубине. Открывается вид на заснеженную улицу. Идахати подходит к ней. Оба смотрят наружу. Видно, как идет снег.

Оноэ. К завтрашнему утру так занесет, что гостям трудно будет возвращаться отсюда.

Идахати. А мы с тобой если бы и захотели уйти – уже не уйдем. Если и отправимся куда-нибудь, то только в тот далекий, иной мир.

Оноэ. И пойдем мы туда… рука об руку, вдвоем… Как это грустно, Идахати!

Идахати. Да… Самурай из древнего рода… и вдруг – смерть, и где? В Ёсиваре!.. Конечно, я готов к тому, что надо мною будут насмехаться, но все-таки тяжело у меня на сердце.

Оноэ. Меня семи лет от роду продали в веселый дом. Я не знаю, живы ли мои родители, братья, сестры… Мне некого и нечего оставлять на этом свете, но у тебя на родине младший брат. Как будет он горевать, когда до него дойдет такая весть!

Идахати. Брат мой, может, порадуется, может, пожалеет. Только вот уж три года, как я растрачиваю наше состояние. Дома у нас – хуже и хуже. И ясно, что все это хорошо для меня не кончится.

Оноэ. Тем более что ты здесь тайком: тебе нельзя открыто приходить ко мне.

Идахати. Да… Нам с тобой ничего не остается, как сегодня же вечером…

Оноэ. Я рада, Идахати!

Идахати. Рада?

Доносится пение:

 
Без молитвы на устах
К буддам и богам,
Друг лишь в друге находя
Помощь верную,
Вот бредут они во мрак…
К мраку, a смерть идут!..
 

Оба смотрят друг на друга в невыразимой печали. На лестнице слышны шаги. Входит служанка О-Мино со светильником в руках. Идахати смущенно отворачивается.

О-Мино. Уже стемнело… Скоро тебе идти зазывать гостей…

Оноэ. Хорошо, хорошо.

О-Мино. У тебя гость? (Вглядывается.) А! Идахати-сан?

Идахати. Да, это я. Повязавшись платком, чтоб не узнали, я пробрался к ней. Пожалей нас!

Оноэ. Молю, О-Мино. Не говори никому.

Идахати. Никому…

Оноэ. Прошу тебя!

Оба умоляюще смотрят на служанку.

О-Мино, Жалко мне вас. Ладно, так и быть уж…

Оноэ. Значит, он может еще немного побыть?

О-Мино. Хорошо… Там, внизу, я что-нибудь скажу…

Оноэ. Прошу тебя, О-Мино.

О-Мино. Ладно, ладно! (Спускается по лестнице.)

Оноэ (к Идахати). Ну, уж если мы решили, то пора – пока не помешали.

Идахати. Надо оставить хоть записку, почему мы умираем…

Оноэ (показывая на двери направо). Если хочешь писать, то иди туда.

Идахати. Сердце говорит: скорей, спеши! Но для этого мира все же надо оставить… (Берет письменные принадлежности и направляется в другую комнату.)

Оноэ. А огонь?

Идахати. Нет! Не нужно. От снега еще светло. Я сейчас! (Уходит.)

Оноэ (глядит ему вслед и плачет). Если бы не я, ему не пришлось бы так кончать свои дни![3]3
  Оноэ имеет в виду, что, влюбившись в нее, самурай Идахати разорился, так как при всей кажущейся свободе наиболее привилегированных куртизанок Есивары они все-таки являлись собственностью владельцев того или иного «веселого дома», и каждое посещение куртизанки стоило тем дороже, чем знаменитее она была.


[Закрыть]

 
Доносится пение:
Дни бывают: вороны
Не кричат совсем.
Не было же дней таких,
Чтоб не виделись.
Часты были встречи их…
Шла молва кругом…
Знала, что бранят ее,
Знала хорошо
И любила… Вот судьбы  —
И последний миг…
 

(Встает, осматривается, потом подходит к дверям, за которыми скрылся Идахати, и заглядывает в щелку.) Когда одна, еще хуже, еще тяжелее становится на сердце. Да… Да… Последняя ночь… Сегодня… Прости, прости меня!

Доносится пение:

 
Плачет, стонет соловей…
Все трепещет он.
Ведь такой холодный день,
Холод всех сковал.
И не ждет весны другой!
Знать, судьба пришла,
Ослабели крылышки,
Птички в клетке, у тебя…
 

(Плачет.) Входит Кисаку.

Кисаку. О, Оноэ-сама!

Оноэ. Ты, Кисаку? Вот не вовремя!

Кисаку. Ждешь кого-нибудь, что ли?

Оноэ. Жду или не жду – дело не твое. Разве можно так, без спроса врываться к людям только потому, что шутам все позволено? Я всегда тебе рада, но сегодня не желаю видеть. Ступай, ступай скорей! (Отворачивается от него.)

Кисаку. Вот так приветствие, нечего сказать. Ну что ж. Чтоб тебя умилостивить, может быть, поболтать с тобою об

Идахати?

Оноэ. Отстань!

Кисаку. Вот горе-то! Ты лучше послушай. Что я сегодня видел в Нихонбаси,[4]4
  Нихонбаси – один из центральных районов Эдо.


[Закрыть] если бы ты знала! Было у меня, понимаешь ли, там дело, и сегодня, несмотря на снег, пришлось туда идти. И вот смотрю – у позорного столба… двое![5]5
  Самоубийство любовников запрещалось феодальным законом, и если они после попытки лишить себя жизни случайно оставались в живых, обоих «виновных» выставляли у позорного столба в центре города.


[Закрыть] Покушались на любовное самоубийство…

Оноэ поворачивает голову.

Протолкался я вперед, гляжу… Он – парень с обритой головой[6]6
  Буддийские монахи и монахини, а также, разумеется, священники (бонзы) брили голову наголо в знак отречения от мирской суеты.


[Закрыть]… Бонза… говорят, пересолил в кутежах, вот и выставили его. Жалко стало… Смотрю, а он бормочет: «Наму Амида бухту, Наму Амида буцу!» Ну, брат, думаю, в таком положении и сам Амида вряд ли тебе поможет! Ха, ха, ха!

Оноэ. Да… Вместо такого позора лучше сразу умереть.

Кисаку. Это уме от судьбы зависит: хочешь умереть, да не умрешь. У нас в Ёсиваре каждый год поди три-четыре любовных самоубийства бывает, и только половина из них кончается смертью. Другая же половина выживает. Выставят их, голубчиков, к позорному столбу в Нихонбаси, а потом к париям переправят.[7]7
  По приговору суда преступник мог быть лишен прежнего гражданского состояния и причислен к париям.


[Закрыть] Ни с кем знаться не дозволят. Говорят, живут себе… ничего…

Оноэ. Какой ужас! (Вздрагивает.) Замолчи!

Кисаку. Опять впросак попал! И это тебе не нравится?

Оноэ отворачивается от него.

Ну, Оноэ! Будет тебе! Не сердись. Слышишь?

Оноэ. Надоел!

Кисаку (поет).

 
Рассердилась! Нет, постой!
Слушай смирно гостя,
Ведь для гостя ты живешь,
Что кукушка – ночью…
Тебе надобно это хорошо знать.
 

Оноэ. Довольно! Довольно! (Затыкает уши.) Ступай отсюда!

Кисаку. Вот не терпится…

Оноэ. Скорей, скорей!

Кисаку. А что это за звук, а? (Хочет заглянуть в другую комнату.)

Оноэ (удерживает его). Вот привязался…

Кисаку. Там кто-нибудь есть, а?

Оноэ. Есть, есть… Пристал!

Кисаку несколько раз порывается проникнуть в комнату, но Оноэ не пускает его. Наконец он с ворчанием удаляется.

В другое время он всегда позабавит, но сейчас – одна пытка! (Раздвигает перегородки, проходит в комнату, подсаживается к Идахати, пишущему письмо, и что-то шепчет ему. Он утвердительно кивает. Оноэ берет его кинжал и возвращается.) Пора…

Снаружи слышится возглас: «Эй, огня!» Оноэ прячет кинжал и оглядывается.

Темнеет. Сцена поворачивается.

Картина вторая

Чайный домик[8]8
  Чайные домики – заведения, где посетителям предлагали часто не только чай, но и разные закуски; отнюдь не являлись публичными домами, но часто служили местом свиданий. Туда можно было также пригласить гейш, то есть певиц и танцовщиц.


[Закрыть] в Асакуса. С карнизов его кровли свешиваются занавески; у входа – фонарь с надписью «Миятогава»; перед домиком – две скамьи со столиками для посетителей. Посередине сцены – огромное развесистое дерево гинко. Направо – другое дерево. Вдали виднеются постройки храма богини Каннон.[9]9
  Богиня Каннон – богиня, олицетворяющая милосердие, своего рода буддийская «дева Мария».


[Закрыть]

Пять лет спустя. Утро в конце марта. Пария Идахати и лежит под деревом направо и спит. На скамье отдыхает и пьет чай горожанка О-Маса. Около нее нянька О-Томэ с младенцем за плечами; в руках у нее игрушка-вертушка. Левее сидит уличный продавец игрушек Манскэ. Девушка из чайного домика О – Кику стоит поблизости.

О-Маса (глядя на небо). Погодку бы хорошую…

Манскэ. Да! Нужно, что и говорить. Особенно нам: нет погоды – нет и торговли.

О-Кику. Не только вам. И нам тоже… В дождь – у нас хоть шаром покати. Ни одного гостя. Как утро – так каждый раз просим милосердную Каннон: погодку бы…

Манскэ. Вам что! Там, где красотки вроде О-Кумэ да О-Кику, гости всегда будут.

О-Maса. Это он правду говорит. Когда к вам ни приди – всегда полно.

О-Кику. Милосердием Каннон-самы да вашими милостями

кое-как существуем. Манскэ. «Кое-как»! А у самих поди денег и не пересчитать.

Кстати, где же О-Кумэ?

О-Кику. Пошла помолиться.

О-Maса. Надо и мне идти! Зайду на обратном пути еще в храм

Авасима. (Кладет плату за чай.) О-Кику. Покорно благодарим! Манскэ. Я тоже пойду! Послушай, нянюшка! Если будешь так вертеть свою вертушку, до дому не донесешь.

О-Томэ. Вот еще!

О-Маса. Прощайте.

О-Кику. Счастливо.

О-Маса и О-Томэ замечают спящего Идахати.

О-Томэ. Тут кто-то спит.

О-Маса. Правда! Смотри-ка… Ну и молодец!.. В таком людном месте и так сладко спит. Манскэ. Таких здесь сколько хочешь.

О-Томэ. Подойти, что ли?

О-Маса. Не говори глупости! Идем! Скорей!

Скрываются направо. Появляется О-Кумэ, красивая девушка лет семнадцати. Бросает взгляд на Идахати и подходит к дому.

О-Кумэ. Задержалась немного. Поздно уж, да? А, Манскэ-сан! Наторговал сегодня что-нибудь?

Манскэ. Продал одну только игрушку отдыхавшей здесь няньке.

О-Кумэ. Ну, дай бог! Слушай, О-Кику, – он все спит?

О-Кику (кивает головой). Еще не открывали, как уже разлегся. Что с ним? (Смотрит на Идахати.)

Манскэ. Бросьте! Очухается сам.

О-Кику. Как же так? Пред самым носом – торговать мешает. Манскэ. Из шайки этого Дзэнсити, видно. (Оглядывает спящего.)

О-Кумэ. В последнее время каждый день здесь бродит. Смотрит на всех исподлобья. Даже страшно становится.

Манскэ. Ну, ладно! Я его разбужу. (Подходит к Идахати.) Эй, любезный! Не пора ль подниматься, а? Сны, что ль, видишь, раз так крепко спишь? (Трясет его.)

Идахати делает движение, будто хочет встать, потом опять падает на землю.

Послушай! Эй, ты! (Тормошит Идахати.)

Тот наконец приходит в себя и садится. У него совсем иной вид, чем в предыдущей картине: наружность преступника. На шее большой шрам.

Идахати (протирает глаза). Только было заснул – и разбудили… Принесла нелегкая!

Манскэ. Что ж тебе приснилось? Интересное что-нибудь?

Идахати. Вовсе и не интересное. Я видел прежнюю свою жизнь. Кажется, все забыл, – так нет же, то и дело во сне опять всплывает. Удивительная штука! (Горько смеется.)

Манскэ. А что ж ты видел… в этом сне-то?

Идахати. Тебе все равно не понять. Видел то время, когда меня любила одна женщина.

Манскэ. Тебя?… женщина?

Идахати. А что бы ты думал? Когда-то я тоже был… мужчиной. (Встает.) Не чета… вам… что вертушками торгуете. Вам во второй раз родиться[10]10
  Согласно буддийской религии, человек после смерти перерождается до девяти раз


[Закрыть] нужно для этого.

Манскэ. Ну… сколько ни рождаться, а уж в твоей братии родиться – покорно благодарю!

Идахати. Что ты там брешешь? Я тебе! (Грозит ему.) Эй, девки, вина мне! (Садится на скамейку.)

О-Кику. Ах, ах! Садиться нельзя.

Идахати. Что? Садиться нельзя? Впрочем, да! – я и забыл. Ошибся. Париям не полагается сидеть на ваших лавках. Ладно уж. Так и быть. (Опускается на землю, скрестив ноги.)

Обе девушки растерянно смотрят то на него, то на Манскэ.

Манскэ. Эй, эй, любезный! Торговать мешаешь.

Идахати. Я же не скандалю, я просто хочу выпить. Эй, О-Кумэ! Дай, прошу тебя, мне вина. Вот тебе и деньги за это. (Вынимает из-за пазухи деньги и кладет на столик.)

Манскэ (удивленно). Смотрите, две монеты!

Идахати. Две монеты за одну чарку – разве это плохой посетитель? Вчера вечером здорово выпил и спьяну не мог найти домой дорогу. Свалился здесь под деревом и не заметил, как ночь прошла. Проснулся – в горле и пересохло. Эй, О-Кумэ! Дай, ради бога, вина. Мало денег – прибавлю. (Вытаскивает из-за пазухи еще монеты.)

Манскэ (удивленно). Откуда столько? Посмотреть на тебя – никак не подумаешь.

Идахати. Денег сколько угодно! О-Кумэ! Что ж ты?

О-Кумэ. Я…

Манскэ. А ты уйдешь, если тебе поднесут?

Идахати. Я же сказал вам.

О-Кику (шепчет О-Кумэ). Ничего не поделаешь. Налей ему!

О-Кумэ. Да как же так, О-Кику?

О-Кику. Если не дать – он не сдвинется с места до скончания века.

О-Кумэ. Я боюсь! Противно…

Идахати. О-Кумэ! Чего ты боишься? По тебе пария – разве не такой же человек? Неужели ему нельзя и вина дать?

Я ведь плачу. (Вынимает еще деньги и кладет на столик.)

Присутствующие изумлены.

Манскэ. Нет! Это прямо удивительно. Уж не ограбил ли?…

Идахати. Что?!

Манскэ. Нет, я… того… Ну и деньжищи! (Делает знак женщинам, чтоб скорей подали вина.)

О-Кику уговаривает О-Кумэ. Наконец та нехотя входит в дом. Появляется Xарада Госитиро, красивый молодой самурай, в большой тростниковой шляпе, скрывающей его лицо. С ним слуга – Рокудзо. При виде Идахати Госитиро останавливается и наблюдает за ним из-за дерева. Тем временем О-Кумэ выносит поднос с вином.

Идахати. Чего ты так руку вытягиваешь? Подойди поближе! Я не бешеная собака, не кусаюсь.

О-Кумэ боязливо приближается к нему и ставит поднос. Идахати, не притрагиваясь к вину, пристально смотрит на нее. О-Кумэ отворачивается. Наконец он берет чарку и с удовольствием ее выпивает. О-Кумэ поспешно отходит от него.

Идахати. Бога ради! Еще.

О-Кумэ. Еще?

Манскэ. Ну… так конца не будет. Выпил и ступай себе! (Хочет поднять его насильно.)

Идахати. Не трудись, пожалуйста. (Отталкивает его.)

Манскэ падает. О-Кумэ и О-Кику в смятении.

Госитиро. Эй! Не дадите ли мне чаю?

О-Кику. Пожалуйте!

О-Кумэ. Прошу присесть!

Госитиро садится на скамейку.

О-Кумэ. Сию минуту, господин.

Идахати. А мне?

Госитиро. Если хочешь, я угощу…

Идахати. Что?

Госитиро снимает шляпу.

(Поражен.) Ты?!

Госитиро. Давно не виделись! Как живешь?

Идахати. А что мне сделается?

Госитиро (обращаясь к окружающим). У меня небольшой разговор с этим человеком. Не обессудьте… оставьте нас одних!

Манскэ. С нашим удовольствием! А то я ввязался в эту историю и сам не знаю, как быть. Доброго здоровьица, господин. (К О-Кумэ и О-Кику.) Теперь уж беспокоиться нечего.

О-Кумэ. Спасибо тебе, Манскэ.

Манскэ быстро уходит.

Госитиро (слуге). Рокудзо! Ты тоже пройди куда-нибудь.

Рокудзо кланяется и уходит.

О-Кумэ (подает чай). Прошу покорно, господин.

Госитиро берет чашку и слегка задумывается.

О-Кумэ (обменивается взглядами с О-Кику; к Госитиро). Мы пройдем в дом.

О-Кику. Если что-нибудь понадобится, позовите, пожалуйста.

Скрываются в домике. Госитиро предлагает Идахати сесть на скамейку. Идахати, стряхнув пыль с одежды, садится.

Госитиро. Брат! Ну и изменился же ты!

Идахати. Как же не измениться? Уж пять лет, как я, увы, более не самурай. (Другим тоном.) С каких пор ты в Эдо?

Госитиро. С осени прошлого года. Обо всем случившемся я услышал там, у нас на родине, и мы очень горевали. А теперь, когда вижу тебя в таком виде, – еще горше становится.

Идахати. Оставь это! Ты, вероятно, все уже знаешь… Сошелся я с одной женщиной из Ёсивары. Спустил поместье. Она тоже задолжала хозяину – пикнуть не могла. Стало невмочь, и в конце концов решили умереть оба, вдвоем. (Показывает на горло.) Видишь? Эти шрамы… Понимаешь, не удалось. Не вышло до конца… И началось… Три дня стояли у позорного столба в Нихонбаси. А потом, как полагается со всеми, кто покушается на такое самоубийство, были отданы к париям. Женщина – к Мацуэмону в Синагаве, я – к Курума Дзэнсити в Асакусе.

Госитиро. Мне писал об этом наш слуга при доме в Эдо. Первое время я – уж слишком стыдно было перед людьми – заперся у себя, потом, по особому приказу нашего повелителя, был поставлен наследником всех наших владений, и вот теперь – на службе при дворе.

Идахати. Вот как! Значит, ты в нашем здешнем доме уже с прошлого года?

Госитиро. Да!

Идахати. Я этого и не подозревал. (Задумывается.)

Госитиро. Недавно произошло у нас одно серьезное событие, и вот я целыми днями хожу по Эдо и ищу.

Идахати. Ищешь? Кого?

Госитиро. Грабителей!

Идахати. У тебя что-нибудь украли?

Госитиро. Восьмого числа прошлого месяца у нас похитили тысячу золотых. Ночной сторож видел воров издали. Говорит, их было двое… Похожи на парий.

Идахати. Что? Парии? Болван твой сторож!

Госитиро. Если у тебя, брат, на кого-нибудь из ваших возникнет подозрение, прошу, помоги мне…

Идахати. Конечно! Если кого-нибудь заподозрю, обязательно дам тебе знать.

Госитиро. Прошу тебя.

Идахати. Хорошо! Хорошо! У меня есть кое-какие дела. Ну, будь здоров! (Встает.)

Госитиро. И ты тоже… будь здоров!

Идахати. Ты скоро в свет вступишь. Старайся, служи! У меня тоже в свое время были разные планы. Но так лучше. Так свободней.

Госитиро. Я не нахожу службу самурая стеснительной.

Идахати. Да, уж конечно! Иначе ведь двух мечей носить не позволят.[11]11
  Ношение двух мечей – длинного и короткого – было привилегией самурайского сословия.


[Закрыть] Нет, мне свободней. Хе-хе-хе! (Хочет идти.)

В этот момент вбегает Кандзи.

Кандзи (заикаясь). Старшина! Старшина! Я уж давно тебя ищу.

Идахати. Вчера вечером здорово выпил – тут и свалился.

Кандзи. Скорей! Скорей! Не поспеем. Уже пора везти к эшафоту.[12]12
  Речь идет о том, что париям предстоит выполнить обязанности палачей.


[Закрыть]

Идахати. Ничего не понимаю… Это твое заикание. Говоришь, пора к эшафоту везти? Так пойдем!

Кандзи. Да, да… Скорей! Скорей!

Поспешно уходит вместе с Идахати.

Госитиро (провожает их взглядом). И он был когда-то моим старшим братом! Совсем другой человек! С кем поведешься, от того и наберешься! Несчастный…

Пауза. Входит Рокудзо.

Рокудзо. Господин! Уже кончили ваше дело?

Госитиро. Ты не болтай никому, что я здесь разговаривал с парией! Выпей чаю!

Рокудзо. Хэй! Хэй![13]13
  Хэй! Хэй! – Это восклицание может выражать разный смысл. В данном случае оно соответствует нашему «Слушаюсь! Слушаюсь!»


[Закрыть] (В сторону домика.) Эй, девицы! Дайте-ка чаю!

Появляются О-Кумэ и О-Кику.

О-Кумэ. Сейчас принесу горяченького.

О-Кику. Простите за недосмотр. (Наливает чай.)

Госитиро и Рокудзо пьют. Снова приходит Манскэ.

Манскэ. А где тот пария? Ушел? А… Деньги-то оставил.

О-Кику. Откуда бы ему взять столько денег?

Госитиро. У него много денег?

Появляется Оноэ – теперь пария О-Сае. На ней большая тростниковая шляпа. В руках сямисэн. Она скрывается в тень дерева и слушает разговор.

О-Кумэ. Странно!

Манскэ. Наверняка ограбил кого-нибудь.

Госитиро. Ограбил?

О-Сае невольно делает шаг вперед.

Манскэ. Да что ж! С него станется.

Госитиро. Ну и времена! (Задумчиво глядит s ту сторону, куда скрылся Идахати.)

О-Сае смотрит туда же; Манскэ пересчитывает деньги, оставленные Идахати. О-Кумэ и О-Кику выносят из дома соль и посыпают место, где сидел Идахати.[14]14
  Считалось, что соль обладает магическим действием очищения от всякой скверны. Поскольку Идахати являлся парией, то место, где он сидел, тем самым уже было осквернено.


[Закрыть] В храме Асакуса звонит колокол.

Занавес

Действие второе

Жилище парий в районе Асакуса. Бедный домик с деревянной крышей. Бамбуковая галерея. Направо – стенной шкаф и полки; за ними – раздвижные перегородки с прорванной бумагой. Направо в глубине – кухня. Налево возле дома – изгородь. За нею – ивовые деревья. Под вечер того же дня, что и в предыдущей картине. У жаровни заика Кандзи подогревает сакэ в металлической бутылке и пьет прямо из горлышка. Бывший бонза, ныне пария Кускэ раздувает в кухне очаг. Кваканье лягушек.

Кандзи. Славно так выпить. (Смотрит на небо.) Что это с погодой? Дождь собирается?

Слева появляется пария Усидзо, в руках у него вяленый осьминог.

Усидзо. Эй, Кандзи! Старшина еще не возвращался?

Кандзи. Скоро, наверное, будет. Уж пора. Э… да у тебя осьминог!

Усидзо (усаживаясь на галерее). Сегодня, говорят, день рождения старшины… Вот тебе и закуска – когда чокнемся. Плохо, что ли?

Кандзи. Все сойдет. Ну-ка, глотни. Как раз хорошо подогрелось. (Протягивает ему сакэ.)

Усидзо (пьет). Что это у вас? Страшный дым. Кто-нибудь в кухне?

Кандзи. Да этот мерзавец бонза. Рис варит.

Усидзо (кричит в сторону кухни). Эй, ты! Будет тебе дымить. Тут крыс нету.

Кускэ (из кухни). И каких еще два здоровых крысака.

Усидзо. Это ты кого так обзываешь?

Кандзи. Смотри, живо ноги переломаю.

Кускэ. Как бы тебе самому башку не свернули.

Кандзи. Ах ты, бонзишка проклятый! Еще разговаривать! Отдавай деньги, что взял на днях, а не то… Выкладывай сейчас же.

Кускэ. Дудки… А за молитвы по тебе, когда издохнешь, кто мне заплатит? Наму Амида буцу…

Кандзи. Ну, хоть ты и бонза, я тебе сейчас покажу! (Хватает бутылку и встает.)

Кускэ. Драться? Это, братец, я всегда готов.

Усидзо. Эй вы, черти!., будет вам. Бросьте! (Хочет их остановить.)

Кандзи и Кускэ дерутся. Усидзо старается их разнять. Во время свалки он замечает приближающегося Идахamи.

Усидзо. Старшина!

Кускэ. Старшина? Тогда, пожалуй, хватит. Ай, ой! Запахло… Рис подгорел. Ай-яй-яй! Наму Амида буцу. (Бежит в кухню.)

Кандзи. Я тебе покажу!

Усидзо. Убирай скорей.

Кандзи. Да. (Поспешно уносит в кухню бутылки и посуду.)

Усидзо с осьминогом в руках следует за ним. Входит Идахати. В руках у него копье. За ним – четверо парий, его помощников по обязанностям палача: Tema, Тор амацу, Дэнхати, Гэнкити.

Идахати (помощникам). Спасибо, ребята. Заходите, поднесу по чарке.

Тета (к товарищам). Раз старшина приглашает, что ж? Давайте угостимся.

Все рассаживаются на галерее. Из кухни выходят Усидзо и Кандзи.

Усидзо. А, старшина. Здравствуй.

Идахати. Здорово, Кандзи. Когда я уходил, то заказывал тебе сакэ. Готово?

Кандзи. Готово и переготово.

Идахати. Эге… ты уж хватил.

Кандзи. Малую толику… Всего только попробовал, в самый ли раз.

Идахати. Врешь. Язык у тебя – как у полчеловека, а глотка – как у двоих. Ха-ха-ха!

Усидзо. Кого сегодня казнили?

Идахати. Женщину… Славная баба.

Кандзи. Я видел, когда ее возили по городу. Лет двадцати пяти… Ладная бабенка.

Из кухни выходит Кускэ с перевязанной рукой.

Кускэ. Старшина… (Приветствует его.) Я тоже ее видел. Немного смугловата, но женщина хоть куда.

Кандзи. Что она там натворила – не знаю, но все же… колоть ее копьями жалко, что и говорить.

Кускэ. Будь я судья, сослал бы ее куда-нибудь подальше или еще что-нибудь. А то распинать – это чересчур.[15]15
  Казнь через распятие распространилась в Японии начиная с XVII в., после массовых гонений на японских христиан. Считалась наиболее позорной.


[Закрыть]

Идахати. Услыхали, что баба, – все и повылезли смотреть. Ха-ха-ха! Она жена какого-то торговца из Рёгоку. Сошлась с приказчиком и хотела было мужа убить… Смертная казнь за это положена. Так ей и надо. Мы сегодня работали вместе с Ситибэем. Привязали к столбу, как полагается… показываем ей копья. И что ж бы вы думали? Она смеется.

Кандзи (переглядываясь с Кускэ). Ну и баба.

Кускэ. Прямо жуть берет.

Идахати. Не боится. Забавно. Гляжу я в ее смеющееся лицо и копьем под правую грудь как ткну. Ситибэй – под левую. А она все улыбается.

Усидзо. Да, выносливая.

Идахати. Тут мы и начали ее с двух сторон – поочередно. Я – в правый бок, он – в левый. Обыкновенно после семнадцатого-восемнадцатого раза из женщины и дух вон, а эта шевелилась и тогда, когда я ей засветил двадцать пятое копье! Упрямая баба оказалась.

Кандзи и Кускэ (вместе). Брр…

Идахати. Что рожи корчите? Выйдете в люди – сами будете этим делом заниматься.

Кускэ. Нет… От этого уж – увольте! Наму Амида буцу.

Идахати. Ты опять за свою старую песню? Брось! Лучше вот вытри кровь с копья и положи его туда. (Передает оружие Кандзи.) Я пойду переменю платье. А у вас чтоб было все готово.

Кускэ. Ладно, ладно.

Идахати снимает гэта и входит в дом.

Усидзо (пришедшим). Ребята, помогите-ка перетащить сюда сакэ и закуску.

Парии выносят из кухни сакэ и закуску; для Идахати ставят маленький столик.

Кандзи. Ну прямо пир. Поглядите-ка на эту рыбу… Как покромсал-то. Видали, как Кандзи работает ножом? А?

Тета. Да. Знатно нарезана.

Усидзо. Сегодня старшина угощает. Пейте сколько влезет.

Из внутренних помещений входит Идахати в другой одежде.

Идахати. Веселитесь, ребята! Зачем мне отдельно поставили? Будем пить вкруговую.

Все усаживаются и начинают пить.

Тета. Я слышал, старшина… Сегодня как будто день твоего рождения.

Идахати. Пожалуй, да… Собственно, день моего перерождения. Как раз ровно пять лет назад я неудачно покушался на самоубийство в Есиваре и попал за это к нашему Дзэнсити в парии.

Усидзо. Уже пять лет? Ну и летит же время. Ты тогда был красивый, благородный самурай. Мы все потихоньку даже жалели, что такого славного парня и вдруг – в парии. Ну что ж? Ты и рода знатного, грамоту знаешь, в воинском искусстве смыслишь – быть тебе у нас старшиной. Теперь ты самый распрекрасный старшина.

Кускэ. Я появился здесь чуть раньше тебя. А как был бонзой, так и остался.

Идахати. Да… тебя тоже у столба в Нихонбаси выставили.

Кускэ. Ведь я самую главную статую Будды в храме и ту заложил. И все из-за чего?… Из-за того, что ходил в веселые местечки… Наму Амида буцу…

Идахати (пьет). Какая у тебя скверная привычка осталась… это твое «Наму Амида буцу». В первое время, когда я сразу из самураев перелетел в парии, то все дни охал и ахал… «Как же так? Какая злая судьба!» А потом здешний дух пропитал и меня… И опять стало интересно жить. Во-первых – свободно. Никакой тебе обузы вроде этой самурайской службы. И как только я ее переносил так долго?

Усидзо. Правильно. Чем служить всяким князьям – так куда свободнее.

Идахати. В тот день, когда я сюда явился, самурай Идахати исчез… И в мире народился новый человек – пария Идахати. Поэтому я и решил, что этот день будет днем моего рожденья. Буду праздновать его каждый год.

Тета. Вот оно в чем дело. Теперь понял. Значит, бабенка, что приходит сюда из Синагавы, и есть та самая из Ёсивары?

Кандзи. Она. Теперь тоже в париях, а раньше была куртизанкой… Красотка, скажу я вам.

Идахати. Которая лучше? Она или сегодняшняя, что везли казнить?

Кускэ. Можно ли сравнить… Твоя в десять раз лучше: все при ней… И красива, и статна…

Идахати. Скоро я тебе покажу еще получше. (Смеется.)

Усидзо (обращает внимание на помощников Идахати). Эй, чего не пьете?

Торамацу. А разве мы зеваем? Когда можно выпить, маху не даем.

Дэнхати. Пока вы тут говорили – мы под тихую… Видишь тарелки – пустота.

Усидзо. Да…

Гэнкити. Нет ли еще чего-нибудь поесть? (Смотрит направо.) А! Вот тебе и закуска… славная… (Подходит к краю галереи.) Собачка, собачка… Пойди сюда!

В сад забегает собака.

Торамацу. Заблудилась, видно, из какого-нибудь дома…

Идахати. А нам что за дело? Зарежем ее и съедим.

Дэнхати гоняется за собакой. Та убегает.

Дэнхати. Проклятое животное! Убежала.

Тета. Ступай в поле… Там змеи и жабы… Уж появились, верно.

Торамацу. Да… Я на днях видел… ползла этакая громадина.

Гэнкити. Ну вот. Сходи и поймай штуки две-три.

Идахати. Теперь уж не к чему. Ладно. Как-нибудь обойдетесь… одним сакэ.

Дэнхати и Гэнкити (вместе). Ну так и быть. (Присоединяются к остальным.)

Идахати. Да… кстати. Разговор о закуске мне напомнил… Усидзо! Что моя «закусочка» – цела?

Усидзо. Не беспокойся. На полочку положена… Жена глаз не спускает. Будет цела, хоть меня и дома нет… Ни шагу не сможет сделать.

Кандзи. Загадки какие-то, а не разговор. Что это еще за «закусочка»?

Усидзо. Скоро поймешь. Помалкивай.

Тета. Уж не змея.

Кускэ. По-моему, речь идет о женщине.

Идахати. У тебя хороший нюх. Дело вот в чем: сегодня я женюсь.

Все. Хэй!?[16]16
  Хэй!? – здесь – возглас удивления.


[Закрыть]

Тета. Это что ж – на той, из Синагавы?

Идахати. Чего мелешь! С той старой бабой все кончено. Сегодня сюда придет молоденькая и хорошенькая.

Кандзи. Сегодня и день рождения и свадьба… Выходит, два праздника разом.

Кускэ. А что? Разве плохо? Откуда же невеста явится?

Усидзо. Я сказал тебе – помалкивай. (К Идахати.) Приниматься за дело-то?

Идахати. Ну, ребята, не знаю, вдоволь ли вы выпили или еще нет, только сегодня уж давайте на этом кончим.

Тета. Чего там… Хватит с нас. Я пришел в самое распрекрасное настроение.

Торамацу. Хорошее сакэ так редко приходится пить, что все черви в животе переполошились… Так и ходят по кишкам… Ха-ха-ха!

Дэнхати. Значит, старшина… счастливо!

Все четверо. Спасибо за угощенье.

Кандзи. Смотрите по дороге не свалитесь где-нибудь спьяну.

Все четверо скрываются налево.

Кускэ (переглянувшись с Кандзи). Что ж? И мы, что ль, место очистим, а?

Кандзи. «Место очистим». Ишь какие он слова знает.

Идахати. Это не годится. Все сразу разойдетесь. Бонза, прибери здесь. А ты, Кандзи, сходи и купи закуску пожирнее. (Дает ему деньги.)

Кандзи. Ладно.

Усидзо. А мне, значит, вести ее сюда? Или подождать?

Идахати. Нет-нет. Я беспокоюсь… такая дорогая «закусочка» – и под твоим присмотром… Тащи ее скорей сюда.

Усидзо. Ну, кто больше беспокоится – еще вопрос.

Кандзи. Так я пойду!

Усидзо. Подожди, пойдем вместе.

Кваканье лягушек.

Усидзо. С погодой что-то твориться начинает.

Кандзи. Сегодня вечером будет ливень.

Усидзо. Весной полагается.

Кандзи и Усидзо уходят.

Кускэ. Оно и верно, вечером будет дождь.

Идахати. Лягушки обязательно накличут. В такой день, как сегодня, теплый, пасмурный, когда слышишь кваканье лягушек, сон так и одолевает. (Растягивается на полу.)

Кускэ (убирая посуду). Ты еще выпьешь?

Идахати. Оставь мою бутылку.

Кускэ уносит посуду в кухню. Через некоторое время появляется О-Сае. На ней тростниковая шляпа, в руках сямисэн. Она торопливым шагом входит в сад.

Кускэ (замечая ее). А, О-Сае!

О-Сае. Уже накрапывает.

Кускэ. Влезай сюда! Старшина! О-Сае пришла…

Идахати слегка приподнимается, смотрит на О-Сае, делает недовольную мину и опять ложится.

Кускэ. Старшина! Не встает… О-Сае пришла… Он сегодня выпил маленечко – вот и свалился.

О-Сae. Все пьет по-прежнему! (Снимает шляпу и входит в дом.)

Кускэ. Тебя что-то в последнее время не видно.

О-Сае. Каждый год, как похолодает, ужасно болит рана. (Потирает горло.) Нынче целых два месяца сидела дома. Наконец потеплело, и вот уж дня три как работаю… (Оглядываясь вокруг.) А у вас что такое? Гости были?

Кускэ. Сегодня день рождения старшины. Вот и собрались… Выпили, только что разошлись.

О-Сае. Да, сегодня день нашего перерождения. (Задумчиво.) Как летит время.

Кускэ. Нужно же его поднять. Эй, старшина! Старшина! Совсем заснул.

О-Сае. Ладно, оставь его… Я сама разбужу. Идахати… Слушай. (Тормошит его.) Ну и спит! Идахати! (Пробует приподнять его – он валится на пол.)

Кускэ. Не стоит будить… так хорошо заснул, а тут мешают. Лучше подожди немного. Я сейчас чайку приготовлю. Посиди пока. (Выходит в кухню.)

О-Сае. Подождать немного…

Громко квакают лягушки. Накрапывает дождь.

Я думала, что тут веселей, чем у нас в Синагаве, но здесь даже днем как-то уныло. А дождь все сильнее. Весной больших дождей не бывает, но если завтра опять пойдет – день работы пропал. За последнее время – оттого, что долго никуда не выходила? – перезабыла все песни.

Вполголоса поет, аккомпанируя себе на сямисэне.

 
В красном уборе стояли,
Теперь же в зеленом наряде стоят
Чащи деревьев повсюду…
Как будто опять к нам все тот же вернулся,
Явился весенний рассвет.
 

Идахати приподнимается и слушает.

Кускэ (из кухни). А у тебя все тот же прекрасный голос, О-Сае. Что это за песня?

О-Сае. Песня о Такао.[17]17
  Такао – имя известной куртизанки из Есивары. По японской традиции имя это наследовали одиннадцать «первых красавиц» Есивары. Наиболее знаменита Такао Вторая. Князь Датэ, владелец замка Сэндай, подослал к ней убийцу за то, что она отвергла его притязания. Как и многие другие драматические и романтические события в мире Есивары, история Такао Второй послужила темой для баллады.


[Закрыть]

Кускэ. А! Это о той Такао, которую убил князь Сэндайский?

О-Сае (продолжая петь).

 
Как будто курю я из трубочки малой,
Курю – и дымок не идет.
В грудь не проходит… и вот захлебнулась,
Совсем захлебнулась я им.
В слезах захлебнулась я ночью сегодня,
Всю ночь провела я в слезах…
 

Кускэ (выносит чайные принадлежности; замечает, что Идахати не спит). А! Старшина! Проснулся? А я думал, что ты уже до утра завалился.