Текст книги "Фальшивая убийца"

Оксана Обухова
Фальшивая убийца

Холоднокровный город

Любовь к столице развивалась по всем правилам романа по переписке. Далекая и яркая, она дразнила фотографиями, прельщала кинохроникой, увлекала редкими экскурсиями. Столица уподобилась звезде шоу-бизнеса с рекламного билборда – улыбка, поза, притягивающий магнитом взгляд; развратила неопытную душу коварными, невыполнимыми обещаниями.

Как жадная пчела в розетку с медом, собранным другими трудолюбивыми пчелами, я влипла в Москву всеми лапами. Завязла в патоке тротуаров, ослепла от огней, утопила острое провинциальное жало в тягучем равнодушии мегаполиса.

Москва погрузила в золотистый плен очередную жертву и оставила в себе, не позволяя ей подняться наверх или – упаси боже! – опуститься на самое дно.

Ласкающая душу аллегория: пчела и мед. Но в русском языке хватает и других сравнений. Например, о фекалиях в проруби. Крошечным кусочком «непонятно чего» я болталась в ограниченном льдом пространстве и надеялась вмерзнуть намертво в границы Садового кольца (или хотя бы МКАД).

…Н-да. Прав был мой папа. Заочная любовь творит чудеса и позволяет даже о фекалиях писать красиво.

– Нельзя жить по книжкам в ярких обложках! – вещал папа. – Грезы и раздутое само мнение – вот причина бесконечно рождающихся и разрушающихся иллюзий!

Что и говорить, увесисто вещать мой папа умел. Не хуже меня. А пожалуй, и лучше. Вечное противостояние отцов и детей обрело в нашей неполной семье специфические формы и превратилось в спор физика и лирика в полном смысле этого выражения. Батюшка преподавал в школе физику и неразумную дщерь после окончания школы сопроводил под белы руки до двери приемной комиссии университета, приказал учиться на преподавателя словесности.

Но дверь за батюшкой закрылась. И дщерь перекинула документы с одного отделения – благо факультет был один – на другое. С благородного учительского поприща дочь предательски ушла во вражеский стан. Отринув семейные ценности, бросалась в журналистику.

Журналистов мой папа на дух не выносил:

– Нет такой профессии – совать нос в чужие дела!

– Общество имеет право знать не только о своих достижениях, но и пороках! Правда многогранна! Журналист не только обличитель, он еще и лекарь общества!

– Вот и шла бы в медицинский! Спасала бы людей искусством врачевания, а не обличительством!

– Не все можно вылечить лекарствами! Души надо воспитывать правдой!

– Оставь души церкви! Не касайся святого!

– Папулечка, – впадая в пафос, отбивалась я. – Создатель наградил твою дочь единственным талантом – свободно и доступно излагать собственные мысли на бумаге! Собственные, понимаешь, свои!! Не вдалбливать в пустые головы чужие мысли из чужих книг, а излагать свои! Это ли не достойное поприще?!

– Самозванка! Мысль надо родить в муках, прежде чем излагать!!

Словесные баталии ежевечерне сотрясали наш дом. Папа подтягивал войска из учительского батальона: сегодня это был преподаватель математики, завтра учитель физкультуры, наносила визит историчка – многомудрые коллеги отца приязненно улыбались, а я бомбардировала их редуты бумажными снарядами – оперировала газетными вырезками:

– Вот! Смотрите! «Взяточники в погонах». Кто раскопал?! Мы! Журналисты! Или зачитываю строчку: «Стариков избивают в интернате». Откуда бы об этом вопиющем факте узнала общественность?!

– Общественность надо учи-и-и-ть!! – подвывал батюшка. – Вскрыть нарыв каждый дурак умеет!! Обществу нужны наставники, учителя, а не те, кто в гнойники пальцем тычет!! – Он вздыхал с надрывом. – Мне жаль, Алиса, что ты избрала для себя легкий путь служения. Легкий и, прости, с душком. Любовь к запахам грязного белья не может быть профессиональной необходимостью. Это состояние души.

К концу первого семестра войска отошли на зимние квартиры. Я метко обстреляла их редуты залпом из пятерок, маркитантки из университетской бухгалтерии подоспели с тележкой, груженной повышенной стипендией. Позже подтвердила этот результат на летней сессии, и батюшка вынужден был выкинуть белый флаг. Я милостиво приняла парламентеров – математика и историчку с контрибуционным тортом, – но капитуляция тем не менее не была безоговорочной.

– Время покажет, – пророчил физик лирику.

Еще четыре года я браво маршировала под знаменем «Служение Отечеству и Правде», легко катила груженую маркитантскую тележку, проводила небезуспешные вылазки в редакции местных газет и качественно бомбила статьями в «Студенческом вестнике» прогульщиков, взяткодателей и сантехников, доводящих сортиры общежития до состояния замерзших переправ.

В общем, старалась. Быть заметной и узнаваемой. Редкие победы над ректоратом и хозслужбами висели на груди, как славные медали, в спину постреливали завистники из штрафбата двоечников, впереди маячило маршальское звание, подтвержденное отпечатанной в государственной типографии пламенно-красной корочкой.

Папа начинал гордиться. (В основном пятерками.)

Отрезвление наступило через полгода после окончания университета.

Ретивых девочек с медалями и красными дипломами в редакциях называют выскочками. Маниакальными правдоискательницами.

Оказалось, что пыл начал угасать.

Желание трудиться в коллективе, воюющем за заказные – хвалебно-лживые, торгово-хлебно-комиссионные – статьи, пропало вместе с юношескими прыщами и максимализмом той же возрастной группы. Мысли на бумаге излагались вяло, вхождение во взрослую жизнь оказалось тяжелейшей осадной войной: бронтозавры от журналистики цепко держались за свои портфели. Молодежь предпочитала позиционно-кулуарную партизанскую тактику и огрызалась статьями по бытовой тематике. Право писать о важном принадлежало динозаврам. И их любовницам.

А не выскочкам.

И вот однажды был день. И было слово:

– Папа. Я хочу уехать. Если стучаться лбом в запертое сознание, лучше это делать не здесь.

Я повышаю ставку на синяки – еду в Москву.

Уж если падать, то с колокольни. А не с крыльца нашей редакции в лужу.

Удивительный факт, но протестовать батюшка не стал. Принес из своей комнаты заветную палехскую коробочку – 8 сантиметров на 17, по крышке мчится тройка с разудалым ямщиком – и достал оттуда кровные:

– Вот. Бери. На первое время хватит.

Я ласково всплакнула на родительском плече и выслушала наставления:

– Береги себя, доченька. Синяки проходят, постарайся не набить новых шишек! – И ве черней лошадью отбыла в столицу. Собранный чемодан уже неделю стоял в моей комнате.

Я только сняла со стены любимую фотографию мамы – Крым девять лет назад, за год до ее смерти, – и бережно упаковала между джинсами и кофточками.

Столица встретила дождем и вокзальной толчеей. Встреча с городом-обманщиком мало напоминала свидание двух влюбленных, хотя все подготовительные атрибуты волнующего ожидания были. Бессонная ночь под перестук колес – была. Встреча утра туманного у окна вагона – была. Был даже торжественно нанесенный утренний макияж.

Не осталось только предвкушения. Оно исчезло, раздавленное огромностью вокзала.

Верткие командировочные и уверенные надменные аборигены толкали в спину, я приноровилась к их маршу, встала в плечо и к концу перрона подошла уже почти москвичкой. Обтертой, обтесанной, обшарканной толпой, не замечающей ее. Подтаскивая сзади чемодан на колесиках, я шла в объятия Бармалея.

Бурмистров Вася – Бармалей – дворово-школьный друг – стоял в конце перрона и в руке держал отнюдь не букет гвоздик – газету. В этом не было символизма. Выполняя мою просьбу, друг приобрел газету с вариантами по найму жилья.

Прибывшая толпа натыкалась на Бармалея, создавала буруны, а мой друг стоял недвижимо, как славный волжский утес. Толпа утекала дальше, собиралась в потоки, несущиеся к метро и переходам. Рослый Васька процеживал глазами гостей и жителей столицы, искал в их волнах почти затопленную макушку, выкрашенную в нежный золотистый цвет. С высоты метра девяноста двух процеживать толпу, вылавливая девичьи макушки, было удобно, но встретились мы все же глазами. Из-за спин и зонтов Василий углядел меня, махнул газетой и, придерживая руку над головами, поплыл в потоке встречным курсом.

– Али-и-и-иса!! – взревел дружище и подхватил меня под мышку.

Я чемодан из рук не выпустила. Как выброшенный якорь, он ударил Ваську по ногам и едва не утопил шлюпку с нашей обнимающейся парочкой в бурлящем потоке.

Но уронить Василия не просто. Он покрутил меня немного в воздухе, потом поставил на перрон и по-отечески поправил задравшийся от горячих объятий пиджак:

– Привет. Ты изменилась. Похудела.

(Папа считал, что я похорошела и повзрослела за те полгода, которые Вася не приезжал в родимый город. Но объяснять существенную разницу не стала. Как все мужчины, Вася тугодум, позже разберется сам.)

Василий вынул из моих пальцев ручку чемодана, вытянул ее на всю длину под свой рост, и дальнейший разговор повел уже по дороге к метро:

– В агентства по найму пойдем завтра. Сегодня переночуешь у меня, сходим куда-нибудь, оттянемся… Как папа, как наши?

– Папа в порядке, наших почти не вижу.

– Как он тебя отпустил? С боем?

– Нет, – протискиваясь к турникету, сказала я. – Папу обхаживает историчка, думаю, особенно скучно ему не будет…

– Тамара Сергеевна?! Историчка?!

– Ну да. Они давно роман крутят, надеются, что я слепая. И глухая в придачу.

– Чего только не бывает в жизни?! – восхитился мой высокорослый друг, я глубокомысленно посмотрела на его чисто выбритый подбородок, но вылезать с комментариями не стала.

Я уже давно научилась не удивляться простодушию этого двадцатитрехлетнего верзилы. Предполагать, что импозантный седовласый мужчина возраста «бес в ребро» останется без употребления в дамском коллективе – верх наивности! Папулю физика-вдовца уже лет шесть окучивали то историчка, то химичка, то психолог Ирина Викторовна! Он – первый парень на деревне, опора и любовь всего школьного колхоза!

Но объяснять сии нюансы Васе – пустая трата времени. В двух словах не скажешь, поскольку, невзирая на квадратные плечи штангиста, мой Вася – типичный «ботаник». Доморощенный компьютерный гений, гроза «мышей» и друг клавиатуры. Ему первому из нашего класса купили компьютер. Василий быстро с ним освоился – в чем-то укротил – и к выпускному классу подошел уже вполне оформившимся программистом. Учитель информатики уважительно на зывал Васю «коллегой», советовался по неким специальным вопросам и даже попыток не делал срезать вдумчивого «гения» каверзным вопросом.

Во всем, что касалось техники и электроники, Вася был непререкаемым авторитетом. Вне компьютерной жизни Бармалей казался младенцем. Мне не раз удавалось поразить его разум пересказом глупейшей статьи из глянцевого журнала и набором штампованных фраз, заимствованных оттуда же. Моя способность к моментальному заучиванию стихов повергала Васю едва ли не в священный трепет. Сам Вася читать стихи, писать сочинения и выискивать собственные орфографические ошибки был совершенно неспособен. Мы девять лет сидели за одной партой, и не раз случалось, что за сорок пять минут я успевала написать два сочинения – за себя и за друга, – проверить два диктанта и подсказать незаученные стихи.

Во всем, что не касалось точных наук, я опекала Бармалея со второго класса. Заботливо подставляла плечо на экзаменах с гуманитарным уклоном и постепенно в нашем тандеме сложился негласный порядок: Алиса – дембель-взводный-старшина, Вася безропотно таскает два портфеля, распихивает очередь в буфете и чинит Алисины телефон-телевизор-компьютер-швейную машинку.

В нежном пубертатном возрасте я принимала эти знаки внимания как должное. Созрев морально и физически, задумалась. И поняла. Человек, в чьем сердце Бог зажег искру таланта, к чужим способностям относится уважительно. Нормальные гении лишены нормальных человеческих пороков: пустословия и зависти, меркантильности и суетности. Гений монолитен и основателен, он мерит жизнь по собственным меркам и к полутонам относится как к сбою в компьютерной программе. Размытые книжные формулировки слов порою ставили Васю в тупик. Бармалей не выносил слов «предположительно» и «если», он добивался конкретики – временами откровенно тупо – и говорил примерно так:

– Алиса, что ты мне ввинчиваешь? Раскольников – дерьмо! При чем тут одиночество, спор Ангела и Беса?!

– Вась, Раскольников – раскаялся? – менторским тоном вопрошала я. – Весь роман – это мучительный поиск смысла…

– Смысла?! – перебивал Вася. – Предлага ешь каждому подонку убить по старушке и найти истину?!

Ходить в кино на мелодрамы, боевики и детективы с Васей было совершеннейшей мукой.

– Такого быть не может, – резал Бармалей. – Почему эта дура оставила пистолет и пошла проверять, кто шумит в гараже? Она весь день с собой ствол таскала – из сортира в ванную, из ванной на кухню, а как шум услышала – положила на полочку. Где голова у сценариста?

– Вася-а-а-а, – причитала я. – Возьми блондинка пистолет, не было бы сюжета!

– А этот? В синем пиджаке. Он что, не догадался сразу позвонить в полицию? Ждал, пока убивать придут?

Комедии Вася не любил категорически. Хотя и обладал своеобразным, на мой взгляд, чувством юмора.

– Смеяться над упавшим человеком грешно.

Поскольку ему больно. И обидно. А наблюдать за злоключениями порядочного человека, попавшего в дикую ситуацию, вообще извращение.

В этих высказываниях – весь Вася Бармалей. Смеяться над унижениями гадко, переживать за дураков и драчунов глупо. В кино мы ходили только на фильмы по фантастической тематике.

– Здесь все честно, – устраиваясь в кресле перед широкоформатным экраном, объяснял

Вася. – На афише, – или на обложке книги, если речь шла о романе, – написано «фантастика». То есть выдумка. Меня предупредили: не жди адекватности. Я расслабляюсь и получаю удовольствие.

За шесть лет учебы и последующей работы в столице Вася заматерел внешне, но внутренне остался тем же «ботаником». Наивным, восторженным и готовым подчиняться. (Надеюсь, только мне. Так как найдись любая другая девушка, ловко читающая по памяти Пастернака и Бодлера, Вася пойдет за ней, как телок, неизвестно куда, чисто рефлекторно – она похожа на Алису.)

Первым делом, попав в Бармалееву квартиру, я нанесла визит в ванную комнату. Помыть руки и полюбоваться прозрачным стаканчиком с единственной зубной щеткой. Полюбовалась и тут же успокоилась – мой духовно девственный друг мамзелью не обзавелся.

А даже если обзавелся, с головою не нырнул. Поскольку любая девица рядом с таким Васей моментально почувствует себя хозяйкой и заполнит свободное пространство: колготками на батарее, лаком для волос у зеркала, обезжиренным йогуртом в холодильнике (или тортиком, по выбору фигуры), вторым банным халатом на вешалке в ванной, тапочками тридцать восьмого размера возле тумбы в прихожей.

Одинокая зубная щетка в стаканчике просто вопила о Васиной запущенности. Нормальная девица, переночевав в этой квартире хотя бы два раза, на второе утро выбросила бы в мусорное ведро измочаленный предмет, на зубную щетку нисколько не похожий.

…Когда я вышла из ванной комнаты, увидела перед дверью Васю с пушистыми розовыми тапочками в руках.

– Вот, – сказал друг смущенно. – Тебе купил.

– Мерси. – Я покосилась на тапочки тридцать восьмого размера у тумбы. – А это чьи?

– Мамины, – коротко ответил друг.

Васину маму Татьяну Васильевну я знала прекрасно.

Суровая дама.

Первые четыре года пребывания в столице Вася жил у ее стародавней институтской подруги, хотя эти двухкомнатные апартаменты уже тогда стояли в евроремонте и в мебели с той же приставкой «евро». Татьяна Васильевна полагала, что сын без твердой женской руки, держащей кошелек и поварешку, пропадет в пучине мегаполиса. Останется голодным, заброшенным и грязным, попадет под дурное влияние, научится пить водку под соленый огурец и кильку в томатном соусе. Начнет курить марихуану и увлечется падшими женщинами.

Я с Татьяной Васильевной в принципе была согласна. Не по всем пунктам, разумеется, но относительно «голодным» и «заброшенным» поддерживала на все сто. Работая за компьютером, Вася мог сутками грызть засохшие батоны и запивать их водою из-под крана. Несколько раз, уезжая на курорты, Татьяна Васильевна приходила к нам домой, оставляла пачечку купюр и слезно умоляла:

– Алиса, пожалуйста, ходи в магазины. А то ведь с голоду умрет…

Я мудро покупала Ваське конфеты и мороженое – их он точно съесть не забудет, и для мозгов полезно, – супы и котлеты носила в баночках из собственной кухни. Остальное мы с Васькой славно прогуливали в кино и на аттракционах…

Окружающие понимали нашу дружбу вполне адекватно и не раз принимали за брата и сестру. У Васиных родителей я пользовалась полным доверием: серьезная отличница с двумя косицами, учительская дочь и вообще особа крайне положительная. Помню, как сколько-то лет назад, узнав о дружбе сына с девочкой, Татьяна Васильевна нанесла визит в наш дом. Картина до сих пор стоит перед глазами: высокорослая поджарая дама в каракулевом манто с опаской перешагивает порог. Она только что прошла через подъезд нашего старенького дома. Подъезд пах алкашами, трудновоспитуемыми подростками, расписавшимися на каждом куске не отвалившейся еще штукатурки, и гражданами, перепутавшими подъезд с общественным туалетом. Еще там пахло кошками, но это уже было несущественно.

Дама вошла в прихожую, оглянулась и улыбнулась: в нашей прихожей тесновато. Свободные места на стене и в углу занимают книжные шкафы и полки. Папа с трудом протиснулся, чтобы помочь гостье избавиться от шубы, провел ее в гостиную.

В квартире был легкий бардачок. Но не из-за пыли или разбросанной одежды. Везде стояли, лежали, валялись книги, журналы и газеты. Квартира просто вопила о честной интеллигентской бедности. Мама смущалась, поила гостью чаем с сушками, папа (в том же смущении) трепал густую гриву с проседью…

Дружбу отпрыска с девочкой из дома на соседней улице признали достойной. Обилие книг и периодики произвело на директрису мебельного магазина благоприятное впечатление.

Хотя… Не знаю, что там о себе думала Татьяна Васильевна, а мама относилась к ее манерам и манто с легкой иронией…

Правда, баночки с котлетами и супом для оставленного без пригляду отпрыска, несмотря на это, всегда с любовью оборачивала в два слоя газетной бумаги – дабы не остыли. Василия моя мамочка любила совершенно искренне. Его невозможно не любить. Огромный плюшевый медведь с шоколадными пуговицами глаз и улыбкой первоклассника.

Да и подкармливала я Васю совсем недолго. В выпускных классах за Васей уже приглядывала домработница. Родитель Бармалея как-то внезапно разбогател, построил дом за городом и перевез семью из городской квартиры в загородный особняк. Вася стал по меркам нашего провинциального городка завидным женихом. С дипломом лучшего столичного университета, московской пропиской и папой – владельцем полутора заводов. (Один заводик Дмитрий Викторович имел в единоличной собственности, второй содержал на паях с приятелем.) Мебельная мама построила себе фабричку по производству «итальянских гарнитуров» и тоже несла в дом копейку.

Василий относился к родительскому богатству с поразительным невниманием. Категорически отверг предложения поступать на экономическо-юридические факультеты и остался тем, кем был, – милым медведем с компьютерным уклоном.

Близкое знакомство

Первые дни в Москве были похожи на тайное свидание. Теплый город конца мая отвечал взаимностью; гуляя по московским улицам, я не столько занималась поисками работы, сколько наслаждалась – прикосновением к столице. К площадям и переулкам, к гранитным набережным и церквям, похожим на пряничные домики, к фонтанам и зеленым паркам. Любимым местом стали окрестности Третьяковской галереи…

Июнь был робкой попыткой получить ответное признание.

Но меня отвергли. Пока не город. В славных московских газетах принимали резюме и сухо обещали: мы с вами свяжемся. Если что.

В июле я понизила планку и довольно легко нашла работу в газете, где рекламы было больше, чем основного материала.

Вспоминать об этом четырехмесячном этапе своей жизни не хочется. Коллектив был отличный, шумный, дерзкий. Шеф оказался душой этого коллектива. Кроме меня, в штате значился еще один дипломированный журналист. Мы с Костей беспардонно расхваливали районный муниципалитет – точнее сказать, правили их же хвалебные статьи о себе любимых – и пописывали о ветеранах труда, воробьях в парке, о том, как лучше выращивать комнатные цветы при недостатке освещения. Материалы о цветах, поклейке обоев, чистке подгоревших утюгов и прочих бытовых неприятностях щедро черпали из Интернета.

Не работа – синекура.

Вспоминать не хочется и стыдно.

В конце сентября газетку прикрыли. Милый шеф запутался в долгах, кинул какого-то администратора с рекламным откатом, и в награду за эти доблести наш скромный офис посетила налоговая полиция.

Я вновь пошла по кругу – обивать пороги славных издательств. И в конце сентября в остывшем городе почувствовала себя чем-то вроде окончательно надоевшей любовницы. Резюме не вызывали интереса, город скучнел и предлагал роман на своих условиях. Я казалась себе отвергнутой любовницей, которую настойчиво заставляют перебраться из алькова на кухню мыть тарелки, подметать пол и вытаскивать на задний двор чан с объедками.

В моих услугах не нуждались. Москва искала взаимности от верстальщиков и корректоров, сурово приветствовала штукатуров и каменщиков, лукаво приглашала опытных рекламных менеджеров, журналистам столица предлагала заработать кусочек хлеба самостоятельно.

Первый вольный кусочек хлебушка подкинул Бармалей. Помог нацарапать узкоспециальную статью и поразить познаниями редактора журнала для хакеров.

Шулерские Васины приемы произвели на сего господина столь ошеломляющее впечатление, что, отложив в сторонку уже прочитанную и исправленную статью, он вознамерился тут же предложить мне место в штате.

Но прежде чем приступить к вопросу о трудоустройстве, задал вопрос уточняющего свойства:

– Вот вы тут писали о недостатках в программе…

Далее последовала фраза на тарабарском языке, я стыдливо опустила глазки и предпочла откланяться.

Безусловно, к подобным уточнениям Вася меня готовил. Обещал за месяц натаскать в сокращениях и специальном сленге, но все умные слова моментально вылетели из моей гуманитарной головы при первом залпе трескучей тарабарщины. Я наврала, что не заинтересована в дальнейшем сотрудничестве, и вылетела из редакции, как ведьма на метле.

Это было фиаско. Или, говоря по-русски, первый блин комом.

Город из прохладного становился холодным. Засыпал тротуары снегом. Шубка из китайского кролика, крашенного под шиншиллу, перестала греть. Эту фальшивую шиншиллу я опрометчиво купила за два дня до налета налоговой полиции на офис совсем не славной газетенки. И в жутком, снежном ноябре осталась практически без денег. У меня не было средств продлить наем комнатенки в коммуналке, я оказалась на улице – без работы, без копейки, замерзшая, но гордая.

Бармалей утешал тем, что вполне способен прокормить нас обоих, но я строптиво задирала нос и обещала пойти хоть в посудомойки, хоть в дворники, но заработать на бутерброд с маргарином и ту же комнатенку. Ошметки провинциальной гордости еще висели на мне, прикрытые фальшивой шубой, и жить в одной квартире с верным другом – папа узнает, убьет! – я спесиво отказалась.

В конце ноября практически из зала ожидания Ленинградского вокзала Вася перевез меня и чемодан в свою холостяцкую берлогу.

Гордость замерзла вместе с городом.

Пушистые розовые шлепанцы ждали меня в прихожей возле обувной тумбы. На диване в гостиной лежала стопочка нового постельного белья и банное полотенце.

Первого декабря к Васе приехала мама.

Открыла дверь своим ключом, сняла абсолютно настоящую норковую шубу и спросила, показывая на дверь ванной комнаты:

– А там – кто?

В ванной была Алиса. С банным полотенцем на мокрых волосах и в Васиной рубашке на голое тело. Стояла за дверью и не знала, как выйти, как показаться на глаза, как оправдать свое полуголое присутствие.

Скандал был страшным. Васина рубашка почти прикрывала колени, тем не менее мой вид произвел на мебельную маму впечатление, подобное тому, которое получает старая дева при виде порнографической открытки.

Шок, выпученные глаза и страстные обвинения едва ли не в кровосмесительной связи.

– Мама!! – шипел Бармалей, уводя Татьяну Васильевну для приватной беседы на кухню. – У Алисы тяжелые времена! Она мой друг и нуждается в помощи!

– Знаю я, чем эта помощь оборачивается! Пузом!

Шептаться Татьяна Васильевна явно не умела. Или не собиралась. Она орала на сына, не подбирая выражений.

Я суматошно запихивала в чемодан пожитки и, прежде чем надеть шапку, подсушить волосы да же не мечтала. Я мечтала унести из этой квартиры опозорившиеся ноги еще до того, как Вася за кон чит кухонные прения и выпустит маму наружу.

Из кухни доносились выкрики:

– А как же Оленька?! Я думала, у вас… ты с ней… А ты?!?!

Оленька Привалова. Прыщавая дылда-одноклассница, тупая, как объевшаяся корова, и скучная, как плешь. Скольких денег стоило ее родителям выучить эту бестолочь в московском институте, история умалчивает. Но, как и Вася Бурмистров, Оленька считалась хорошей партией. Ее отец был деловым партнером Дмитрия Викторовича, мама – лучшей подружкой Татьяны Васильевны.

– При чем здесь Ольга?! – подвывал на кухне Бармалей. – Перестань вмешиваться в мою личную жизнь!!

– Это?! Это ты называешь личной жизнью?!

Алиса Ковалева никогда не считалась хорошей партией. Дочь казенного учителя, задавака, старшина в юбке. Пока я помогла сынуле в учебе – попробовала бы Оля накатать два сочинения за сорок пять минут! – меня любезно принимали в доме. Потом Бурмистровы отвезли сынулю в Первопрестольную (вместе с Ольгой) и вознамерились объединить чада (надеясь, что от скуки и Оля покажется девицей).

Шибко богатая Оленька, по словам Бармалея, жила неподалеку – в этом виделся далеко не перст судьбы, – и иногда молодежь делала совместные вылазки в кабаки и театры.

Но никакой интрижкой не пахло. И пока Бармалею, делающему подобные заявления, я верила больше, чем его маме.

– Мама, перестань кричать и веди себя при лично!!

– Ты мне… ты мне рот затыкаешь?!?!

Из кухни донесся звон разбитой посуды, под этот аккомпанемент я открыла дверь и перешла порог, как Рубикон. Сбегать тайком под эти крики – значит признать себя провинившейся. Татьяна Васильевна лишь утвердится в собственной правоте и не позволит Бармалею оправдаться.

Моя мама никогда не позволяла себе повышать голос. Берегла достоинство. И на хамство отвечала таким морозящим спокойствием, что у любого крикуна язык моментально примерзал к гортани и пропадало всяческое желание изобретать обидные эпитеты. В присутствии сосредоточенной на внутреннем достоинстве мамы даже темпераментный спорщик – папа усмирял пыл и с громогласных восклицаний переходил на шепот.

«Никогда не уподобляйся базарной торговке, – говорила мама. – Гром словесный сотрясает воздух. За шумом пропадает смысл. Теряется. Настоящее слово ценно само по себе, не оформляй его эффектами. Иначе собеседник не услышит главного».

На шикарной Бармалеевой кухне – стиль хай-тек, стекло и хром – шла примитивная базарная разборка. Татьяна Васильевна смахнула со стола чашку – возможно, случайно, – Вася бычил шею и страшно пучил глаза.

(Хвала Создателю, Дмитрий Викторович на огонек не заглянул! Не знаю, как обычно проходят семейные сцены у Бурмистровых, но сильно не удивлюсь, если батюшка позволяет себе тумаков навешать отпрыску. Был бы повод.)

– До свидания, Татьяна Васильевна, – невозмутимо выговорила я. – Извините, что до ставила неприятности своим присутствием. До свидания, Василий. Спасибо за приют, – гордо повернулась я спиной и, уходя, добавила: – Все го хорошего.

Моя невозмутимость – Бог свидетель, только видимая! – обрушилась на Татьяну Васильевну, как падает на раскаленную сковороду кусок льда. Мебельная мама с шипением выпустила воздух сквозь зубы и сделала попытку адаптировать мой лед с достоинством: откинула царственным жестом со лба налипшие волосы и остановила устремившегося в прихожую сына повелительным окриком:

– Василий, вернись!

Бармалей сделал вид, что не услышал. В тот момент он вырывал из моих пальцев ручку чемодана.

– Алиса, – почти спокойно сказала Татьяна

Васильевна, – останься. Нам надо поговорить.