Текст книги "Имперский маг. Оружие возмездия"

Адлерштайн
17 октября 1944 года

Колонна муравьёв совершала марш-бросок с полной выкладкой. Несколько солдат тащили тонкие прутики, один – какую-то мелочь с зеркальными крылышками, и ещё один волок многоногую каракатицу втрое больше себя самого. Муравей-офицер – во всяком случае, Хайнц решил, что это именно офицер, потому что он был самым большим и самым чёрным среди прочих, – шествовал в середине колонны налегке и нервно поводил усами: наверное, подозревал, что впереди его отряд ждёт засада. Это была дерзкая вылазка – пересечь обширную местность, напрочь лишённую укрытий, да ещё почему-то на такой высоте, да ещё в середине октября – правда, последние три дня были по-летнему тёплыми, вчера Хайнц даже видел бабочку, – но нельзя было сказать наверняка, что будет с погодой уже вечером – муравьи это, очевидно, знали и очень торопились. Может быть, они спешили присоединиться к своей армии. А возможно, их муравейник, подготовившийся к зиме, разбомбил сапожищами кто-нибудь из охраны расположения, и группа уцелевших защитников искала убежище. Колонна муравьёв отважно преодолевала бескрайнюю пустыню, которая для Хайнца была лишь широкими деревянными перилами. «Интересно, что они обо мне думают? – рассуждал Хайнц, почти уткнувшись носом в перила. – На что я, по их мнению, похож? Или они меня просто не замечают?» Хайнц отошёл подальше, чтобы ненароком не подавить полвзвода, и уселся на дощатый настил сторожевой вышки, свесив ноги вниз, в голубую просвеченную солнцем пустоту.

С дозорной вышки был виден целый мир. Поднявшись на неё, всегда можно было убедиться, что вселенная за пределами расположения ещё существует, несмотря ни на что. Даже несмотря на чудовищные слухи из штаба о том, что два фронта с двух сторон накатываются со скоростью горной лавины.

Этим утром солнце рассеивало над миром остатки тумана. Столбы света торжественно стояли в бледной дымке среди древней еловой черноты и тёмной паутины влажных ветвей старых лип. Пятеро солдат, рассевшихся возле перил, молчали, словно в церкви. Молчал и караульный, которому, единственному из всех, действительно полагалось в этот час находиться на вышке и гонять от неё самовольщиков из отделения Фрибеля, с утра вздумавшего занять солдат полезным делом – уборкой казармы. «И чтоб под койками тоже мыли! Я ведь потом обязательно пройдусь под вашими кроватями, посмотрю! Ну чего вы ржёте как свиньи? Я что, непонятно объясняю?» – распорядившись таким образом, Фрибель убыл в штаб, где, по некоторым заслуживающим доверия данным, застрял всерьёз и надолго, получая от начальства таинственную инструкцию. Людеке же ещё с вечера траванулся каким-то спиртосодержащим пойлом и, к жеребячьей радости всего отделения, временно избавил рядовых от своего обременительного присутствия. Утро было чудесным. Разлив воду по полу казармы, солдаты разбрелись кто куда.

При влезании на благословенную дальнюю угловую вышку, несмотря на удобство её расположения – кругом были глухие стены складов, – следовало соблюдать известные меры предосторожности. Нужно было, во-первых, идти к ней по одному, во-вторых, сворачивать за хозяйственные постройки ещё до складов, и к тому же очень желательно было придать лицу выражение крайней сосредоточенности, а походке – максимальную степень солидной поспешности, будто ты направлен каким-нибудь офицером с важным поручением и изо всех сил стараешься не расплескать из головы пункты этого поручения на долгом пути.

Таким образом, нарушая самые устои дисциплины, на вышке компанию караульному составили пять бездельников.

Деревянная, выбеленная дождями и ветрами площадка с хилым подобием навеса словно плыла куда-то в солнечной тишине. Вот так взять бы и улететь, подумал Хайнц. Куда-нибудь бесконечно далеко. Дощатый настил вместо ковра-самолёта, съестные припасы – огрызки сухарей в кармане, и станковый пулемёт – чтобы защититься от врагов. Ствол пулемёта в отливающем синевой дырчатом кожухе тупо пялился на город раструбом пламегасителя. А крутые черепичные крыши города свежо блестели, между ними виднелись туманно-серые группы деревьев с ещё не осыпавшимся кое-где золотом листьев, и небо над всем этим было такое пронзительно-синее, какое бывает только осенью. Справа невдалеке высилась тёмная, будто обугленная, церковь с узкой и острой, как вершины обступивших её елей, готической колокольней. От церкви до самого расположения тянулось обширное кладбище с печальными бледными берёзами и траурной чернотой почти оголившихся лип. С вышки хорошо были видны древние каменные кресты с тяжёлыми толстыми основаниями и покрытые мхом плиты, среди них попадались нищие захоронения последних лет. Обычно на кладбище старались не смотреть, глядели на город, на редких прохожих, и иногда лениво переговаривались ни о чём. Но в этот раз разговор зашёл именно о кладбище.

– Как-то раз я наткнулся на любопытную статью, – неторопливо рассказывал начитанный Эрвин. – Знаете, эти старые издания всяких спиритических клубов и тому подобное. У нас дома на чердаке полно этого хлама. В общем, в той статье было написано, что над свежими захоронениями будто бы остаются на несколько недель сгустки какой-то там энергии. Вроде прослойки между телом и духом. Тело в земле, душа на небесах или где ей там положено быть, а сгусток энергии летает около могилы, покуда не рассеется. И находиться среди таких штук не очень-то полезно. Недаром кладбища считаются мрачными местами. Может, всё это и чепуха, но применительно к нам кое-что объясняет. Например, постоянные ночные кошмары.

– Нагнал зауми, – равнодушно бросил Радемахер, получивший наконец-то долгожданное письмо из дома и на радостях в продолжение целого утра стойко воздерживавшийся от обычной своей ругани.

– Мракобесие, – прокомментировал доклад караульный.

Фриц Дикфельд тихо подбирал на губной гармошке недавно услышанную где-то мелодию.

А Хайнц, самый впечатлительный из всех, поёжился от внезапного озноба:

– Так что, по-твоему, получается, прямо на территории расположения какие-то остатки покойников летают?

– Вроде того, – довольно ответил Эрвин и решил припугнуть нервного приятеля: – А может, и души умерших, не нашедшие покоя… Хайни, не бледней так, ты меня пугаешь.

Караульный, насмешливо косясь на Хайнца, принялся рассказывать что-то про сторожевых собак, которые, по его словам, порой вели себя как-то странно и беспокоились без видимых причин.

– Да заткнитесь вы все, – лениво посоветовал Радемахер. – Лучше уж Майера слушать, как он про баб болтает.

– Давайте-ка я расскажу, – радостно встрял Пфайфер. – Весёленькая история на тему, и аб-со-лютно правдивая. И про баб там тоже есть, – добавил он специально для Курта.

Никто не возражал, хотя все заранее скептически ухмылялись. Не обращая внимания на ухмылки, Пфайфер, потирая руки от удовольствия, приступил к рассказу. История была такая.

Несколько лет назад, ещё до войны, еженедельное эсэсовское издание «Чёрный корпус», снабжавшее читателей не только политическими новостями, но и кое-какой духовно-интеллектуальной пищей, опубликовало на своих страницах статью про старинные немецкие кладбища. Некий щелкопёр живо расписал якобы существовавший у древних германцев полный важного мистического значения обычай, согласно которому юные девушки на выданье должны были пройти инициацию, совокупившись с юношами на могилах предков. Таким образом духи почитаемых героев будто бы могли получить новое земное воплощение, придя в мир зачатыми на кладбищах младенцами. Эта замечательная идея не то была высказана самим рейхсфюрером Гиммлером, не то просто получила у него поддержку. Так или иначе, но Гиммлер рассудил: почему бы эсэсовцам, наследникам великих германцев, и их жёнам не возродить древний обряд? Гиммлер посчитал, что это – безотказный приём, способствующий реинкарнации величайших арийских героев. Чтобы подтвердить полную серьёзность высказанной рейхсфюрером эпохальной мысли, газета напечатала под статьёй внушительный список старинных кладбищ, рекомендованных эсэсовскими исследователями для столь ответственной деятельности. И продолжала затем время от времени публиковать адреса «героических» захоронений. И всё бы ничего, если б номер газеты с этой статьёй не попался на глаза одному молоденькому унтер-штурмфюреру. Молодой человек был свято ограничен, свято фанатичен, всякий приказ начальства воспринимал как предначертание свыше, а всякое пожелание того же начальства – как приказ и готов был, не задумываясь, хоть на голову встать и ногами подрыгать ровно в полдень перед Бранденбургскими воротами, если б какой-нибудь чин ему брякнул, что тем самым он послужит возвеличиванию нации в целом и СС в частности. А ещё молодой человек недавно сочетался браком с милой девушкой в полном соответствии с новомодным языческим ритуалом – перед алтарём, укрытым полотнищем со свастикой, украшенным портретом фюрера, убранным зелёными ветвями, обставленным штандартами и поддерживающими их младшими эсэсовцами, с велеречивым начальником в роли патера. Ожениться-то офицерик оженился, всё честь по чести, да вот, оказывается, для зачатия детей теперь тоже вполне определённый обряд существует. Ну что ж, пикантно. Ладно хоть начальник для этого дела не требуется. Долго не думая, летним вечером, в поздний час, молодой человек запаковался в парадную эсэсовскую униформу, нацепил партийный значок, чтоб духи предков видели, что он не так, разгильдяй какой-нибудь а преданный сын партии и народа, жена его тоже приоделась, – и, дождавшись полуночи, счастливая парочка направилась к одному из рекомендованных газетой некрополей – выполнять священный долг перед рейхом. Ночь была чудесная, и вековые имперские дубы что-то тихо шептали, словно пытающийся ухватить зловредную рифму поэт-романтик, вымучивающий стихотворение про залитое лунным светом кладбище. Кладбище, кстати, было большим – парочка притомилась, выискивая самое внушительное захоронение. Наконец, наиболее помпезное и приемлемое древнее надгробие было найдено, и молодожёны, расстелив благоразумно прихваченный плед, принялись целоваться – необычность обстановки способствовала особенному накалу чувств.

В это самое время в лунную ночь выполз из маленького домика кладбищенский сторож, порядком подзаправившийся и оттого мерно раскачивающийся в такт неверным шагам. Сторожу несвоевременно взбрело в голову проверить, не появилась ли вновь на стене церкви на краю кладбища богохульная надпись «Христос – жид». Старик знал, что надпись поздними вечерами аккуратно подновляют поганцы из Гитлерюгенда, и клялся, что когда-нибудь непременно поймает паршивцев и назидательно выдерет их веником из ядрёной кладбищенской крапивы. И вот сторож направился к церкви, пьяный, как змий, так что ноги понесли его не туда, куда нужно, а в сторону вовсе даже противоположенную. Сторож, седой как лунь, длинновласый, с апостольской бородой, в выпростанной белой рубахе, нёс в руке кольцо с единственным, но очень внушительным ключом от своего дома, и глаза старика от благотворного принятия на грудь горели неугасимым светом. Проплыв мимо замшелых крестов и обогнув мраморного ангела, старик встал как вкопанный: открывшееся зрелище только спьяну и могло примерещиться.

Старательный унтерштурмфюрер, кстати получивший воспитание в строгой католической семье, едва нашёл в себе силы приподняться повыше на руках, чтобы взглянуть на возникшую невесть откуда странную белую фигуру. Ничего толком не соображая, он глянул и обомлел: перед ним стоял, несомненно, святой Пётр, Ключник, с лунным нимбом вокруг главы, с гневно горящими глазами, указующий перстом в небеса и нараспев произносящий что-то на языке ангелов.

У несчастного молодого человека весь огонь в крови мигом обратился в лёд – он разом вспомнил суровые родительские наставления, гласившие, что святые и весь сонм херувимов следят за каждым его шагом. Напрочь забыв про напуганную жену, а уж тем более про намерение осчастливить рейх новорождённым героем, офицерик подхватил штаны и ринулся сквозь кусты очертя голову, в ужасе вовсе не разбирая дороги. Очень скоро он свалился в свежевырытую под могилу яму, да так неудачно, что сломал ногу в двух местах. Бедняга настолько ошалел, что представил, будто земля под ним разверзлась, не вынеся его позора, и закричал предсмертным криком, а потом увидел ровные стены могилы в торчащих обрубках корней, звёздное небо и болтающуюся на ветке фуражку с серебристым черепом. Молодой человек сидел голой задницей на холодной кладбищенской земле, держался за сломанную ногу и рыдал в голос, вымаливая у Боженьки прощение за непотребство.

Больше полугода офицерик ходил на костылях, а затем ещё года два хромал, как имперский министр пропаганды доктор Геббельс. Остаётся добавить, что в ту злосчастную ночь молодая жена эсэсовца всё ж таки понесла, и в должный срок у неё благополучно родился здоровый ребёночек, но, когда ребёночек стал подрастать, выяснилось, что одна ножка у него короче другой, и он будет хроменьким, как его незадачливый папаша, только на всю жизнь.

А офицерик с той поры каждое воскресенье ходит с семьёй в церковь.

– Такой вот гимн служебному рвению, – закончил Пфайфер свою историю. – Кто хочет повторить подвиг?

Солдаты ответили дружным гоготом. Караульный с опаской наблюдал за двором – боялся, как бы громкое ржание полудесятка здоровых глоток не привлекло чьего-нибудь очень нежелательного внимания.

– Я уже слышал эту байку, – заметил Фриц Дикфельд, оторвавшись от губной гармошки. – А ещё у меня двоюродный брат по эсэсовскому обряду венчался.

– А медовый месяц у него тоже на кладбище был? – вставил Радемахер, и все снова заржали.

Караульный постучал прикладом винтовки о настил:

– Катапультируйтесь отсюда, живо. Догоготались. Кажется, к нам целая делегация идёт.

Самовольщики один за другим отработанным приёмом соскользнули по металлической лестнице вниз и бросились врассыпную, скрываясь между тесно поставленными складскими блоками. Хайнц как раз забежал в тёмную щель между стенами складов, оступаясь на битом кирпиче, когда услышал панические вопли:

– Да свои же идут, олухи! Куда вы драпанули? Фрибель вернулся! Злой как пёс!

Через несколько минут вся чёртова дюжина солдат отделения стояла навытяжку перед крыльцом казармы, а шарфюрер Фрибель – прокуренный, серолицый, носатый, мосластый (всё на нём висело и перекручивалось, как на пугале), в жёваной фуражке – ходил перед строем взад и вперёд, как волк по клетке, и сипло выкрикивал:

– Солдаты! Вы опустились ниже некуда! Ниже канализации! На что вы похожи, я вас спрашиваю! Вместо казармы – хлев! Сральня! Свиней разводить можно! Как в болоте!

Последние слова, очевидно, относились к разлитой по полу воде, создававшей весьма условную видимость уборки. Кто-то в строю не выдержал – фыркнул. Парадоксальные высказывания Фрибеля невозможно было слушать сохраняя на лице дубовое уставное выражение.

– Так! Балаган в строю! Отставить! Рядовой Кунц, вы чему лыбитесь? Чего вам смешного? Хотите посмеяться – посмотритесь в зеркало! Вот это и впрямь смешно! Обросли весь, целиком, хуже всякой бабы! Не солдат, а свинья! Я лично отведу вас к парикмахеру, чтоб он вам голову обрил, как задницу! Рихтер, Книттель! Вас тоже к парикмахеру отвести? Смир-рна!

Фрибель остановился, сложив руки за спиной, чуть склонившись вперёд, и вперился холодным взглядом бесцветных глаз в мальчишеские лица солдат.

– Так! Насчёт уборки я потом с вами отдельно поговорю! Раз-долбаи, сукины дети! Языком пол выскребать будете! А сейчас слушать меня внимательно! Имею сообщить вам следующее. Завтра утром приезжает наш командир – оберштурмбанфюрер фон Штернберг! Все запомнили?

По короткому строю прошла лёгкая рябь – все, усмехаясь, оглядывались на хронического враля Пфайфера, уже всему отделению растрезвонившего о том, что звание командира будет не ниже группенфюрера. Радемахер спросил шёпотом:

– Пауль, это и есть твой генерал?

– А-атставить разговоры! – гаркнул на него Фрибель. – Вам тут не рождественский базар! Распустились! Стадо макак на вольном выпасе! Всем заткнуться и слушать сюда! Оберштурмбанфюрер фон Штернберг – особоуполномоченный рейхсфюрера! Все запомнили? Вы, тухлые головы, бочковые селёдки! От вас требуется железная дисциплина! Никакого раздолбайства! Никакого самовольства! С этого дня всякий нарушитель дисциплины немедля отправляется на фронт! Если какой-нибудь говнюк опозорится перед уполномоченным, то будет гнить в окопах и подставлять задницу под русские пули!

Солдаты переглядывались. Пфайфер имел вид торжествующий – всё-таки впервые он со своей болтовнёй оказался как никогда близок к истине.

– Смир-рна! – засипел Фрибель и шумно прочистил горло. – Внимание! Перед оберштурмбанфюрером – не трепаться в строю! Стоять руки по швам! И не шляться перед ним вразвалку, как у вас тут заведено! Прямо беременные индюки! Едва копыта переставляете! – Фрибель продолжал пополнять анналы унтер-офицерского красноречия. Солдаты проглатывали смешки, воображая копытных индюков. – Строевой шаг! – хрипел Фрибель. – Какого чёрта я должен вам про это напоминать? Вы плетётесь, как супоросые свиньи! Всем внимание! Слушай мою команду! Нале-е – во! Шаго-ом – марш! А-атставить! Это что за сортирная походочка? – Фрибель очень натурально изобразил вялую пробежечку пьяного, спешащего в нужник. – Вы способны ноги от земли отодрать? Внимание! Слушай сюда! Одной ногой – раз! Второй ногой – два! – самозабвенно печатал шаг шарфюрер. – Третьей ногой – три!

– Четвёртой ногой – четыре, – в полной тишине радостно закончил Эрвин, и все солдаты повалились друг на друга, изнемогая от хохота.

Адлерштайн
18 октября 1944 года

Утром обещанный особоуполномоченный рейхсфюрера так и не приехал. Отделение получило наряд на уже ставшую привычной разгрузку автомашин – почти каждый день в расположение прибывали грузовики с ящиками, чаще деревянными, иногда металлическими. Эти ящики нужно было перетаскивать в складские блоки, а изредка – и тогда рядом непременно дежурила пара-тройка офицеров из штаба – в подвал дворца. Что находилось в ящиках, солдатам, разумеется, знать было не положено. Пфайфер божился, что якобы подсмотрел однажды, как офицеры вскрыли один ящик, и внутри оказались переложенные ватой человеческие кости с прицепленными к ним бирками, а в другой раз будто бы приметил, что из металлических контейнеров извлекали стеклянные пузыри с прозрачной жидкостью, в ней что-то плавало («Человеческие зародыши!» – делал страшные глаза Пфайфер) – солдаты над всем этим от души потешались. Пфайфер с такой же убеждённостью как-то рассказывал, будто в подвалах штаба водятся крысы размером с собаку и что у коменданта расположения (в нижних карманах кителя нескромно носившего по фляжке со шнапсом и оттого получившего среди солдат прозвище «Бомбовоз») под чёрной повязкой (он воевал всю Великую войну) скрыт механический глаз, которым он прекрасно видит в полнейшей темноте.

В жёлтом электрическом сумраке склада солдаты резво укладывали ящики штабелями и шутливо переругивались. По углам в клочьях пыли и в обрывках старых газет шуршали мыши. Хайнц болтал и смеялся вместе со всеми, но на душе у него было муторно. Он полночи не спал, ворочался на продавленной койке и думал о том, что всё неожиданно само собой уложилось в схему, логичную донельзя. В целом она выглядела так: уполномоченный рейхсфюрера – «особенный» офицер – «Аненэрбе» – отделение новобранцев, содержащееся отдельно от прочих солдат, будто на карантине, и пока никак не оправдавшее своего существования. В пользу «Аненэрбе», про которое ещё никто официально не объявлял, недвусмысленно говорили стопки старых журналов в казарме – все издания так или иначе имели отношение к обществу «Наследие предков» – Хайнца удивляло, почему ему раньше не приходило в голову задуматься над этим вполне очевидным фактом. Зачем оберштурмбанфюреру – подполковнику! – десяток новобранцев? Уж наверняка они нужны ему не в качестве вояк. А в качестве чего?..

Хайнц так взвинтил себя всеми этими мыслями, что до дурноты не выспался и сейчас маялся от свинцовой тяжести в голове, заранее ненавидя треклятого особоуполномоченного, даже не удосужившегося приехать вовремя.

Остальным, видать, тоже было не по себе – специально для наблюдения за парадным подъездом штаба отрядили Вилли Фрая – он периодически выходил из складского помещения, пробегал до проезда, откуда была видна площадь с фонтаном, и возвращался назад, чтобы сообщить: как не было, так и нет никого. У Хайнца всё валилось из рук. Он натыкался на товарищей, всем мешал и к тому же уронил ящик прямо на ногу Радемахеру – тот обложил Хайнца такой отборной руганью, что все складские мыши в панике заметались по углам. В конце концов Хайнца отправили в дозор вместо Вилли Фрая. Дождавшись, пока Фрибель выйдет на перекур (курить в складских помещениях, как и в гаражах, строжайше запрещалось), Хайнц выскользнул вслед за ним в полуотворённые ворота, прошёл за грузовиками, а затем побежал вдоль бетонных, в грязных потёках, стен. Склады и гаражи кончились, осталась только дорога, остатки парка с хилыми редкими деревцами, с обнажённой землёй, испещрённой следами шин, и серая громада дворца, и совсем вдалеке – полоса забора, ворота, вышки. Хайнц забрёл в выкошенный парк, бросил взгляд на площадь – пустую, конечно, – и решил, что надо, пожалуй, поворачивать назад, пока его тут не поймали: среди многочисленных запретов (частенько нарушаемых) был один, грозящий взысканием за праздношатание на территории расположения, в особенности поблизости штаба. Но в этот момент что-то в пейзаже переменилось. Далёкие ворота раскололись надвое, пропуская целое стадо разномастных машин: броневик, армейский «кюбельваген», гражданский «Мерседес» – и всё это в окружении мотоциклов – а затем породистый лощёный зверь, длинный, чёрный, изящный и презрительный («Хорьх?» – гадал Хайнц, щурясь), потом грузовик, ещё один «кюбель-ваген», ещё один броневик – Хайнц уже повернулся, чтобы бежать к складам, но решил досмотреть представление до конца. Чёрный зверь мягко остановился у подножия лестницы, пренебрежительно глядя фарами прямо на Хайнца, а на лестнице тем временем появлялось всё больше и больше встречающих. Открылась передняя дверь, выпуская шофёра, в свою очередь с многозначительной неспешностью подошедшего к задней двери, чтобы выпустить из машины некоего типа, невыносимо длинного, худого, чёрного – чёрная шинель, чёрная фуражка, – а с другой стороны резво выпрыгнул низенький и крепенький малый, тоже в чёрном и с большим чемоданом, – дальше Хайнц смотреть не стал, опрометью бросился к складам. У самых складских ворот его изловил Фрибель – будто нарочно за грузовиком подкарауливал, выскочил, вцепился Хайнцу в плечо и обдал шершавым душком старой, давно не вытряхиваемой пепельницы: «Ты где шляешься, скотина безрогая?! А ну марш на построение!»

* * *

Наверное, со стороны это выглядело, по меньшей мере, странно: на плацу перед казармами выстроилось всего тринадцать солдат, а подле столпилось начальство в полном составе, включая командира роты штабной охраны, к которой формально было приписано отделение, и ещё там был комендант со своей знаменитой чёрной повязкой через глаз, а ещё некий штурмбанфюрер, который здесь явно за всё отвечал, – этого человека Хайнц уже видел однажды, за пару дней до того, как услышал о своём предстоящем переводе в Адлерштайн. Фрибель, обалдевший от такого наплыва разнокалиберных начальников, старательно доложился, срывая голос, а когда к собравшимся присоединился какой-то генерал, Фрибель окончательно ошалел, только деревянно выбросил вперёд и вверх правую руку, надсадно проорав: «Хайль Гитлер!»

На плацу солдаты проторчали около получаса. Некоторые офицеры уходили, затем возвращались. Кое-кто из них ожесточённо спорил. До Хайнца донеслись обрывки разговора командира роты охраны с ответственным за всё штурмбанфюрером: «Я своих парней не отдам, у меня и так некомплект». Штурмбанфюрер раздражённо отвечал в том смысле, что требовался, вообще-то, взвод, а наскребли только жалкое отделение. Ещё добавил: «Лишь для проформы. Ваши всё равно не подойдут по всем параметрам…»

Сопровождаемые офицером из здешних – ну наконец-то – появились двое. Те самые, в чёрном. Хайнц напряжённо разглядывал их, пока они ленивым прогулочным шагом шли по плацу. Парочка была, надо сказать, весьма примечательная. Один, низенький, в унтер-офицерской фуражке с кожаным ремешком, круглолицый и коренастый – эсэсовская форма, чёрная, устаревшего образца, смотрелась на нём как фрак на фермере – пёр с собой огромный угловатый чемоданище. Другой был очень высок ростом. Исключительно высок, худощав и широкоплеч – последнее при столь выдающемся росте и породистой худобе придавало его фигуре рыцарское величие. Ему очень подошёл бы меч-фламберг, подумал Хайнц. У этого офицера – несомненно, пресловутого особоуполномоченного – было длинное узкое лицо и нелепые круглые очки на носу, отражающие блёклое небо. Из-под криво надетой чёрной фуражки с высокой тульёй и плетёным серебристым ремешком во все стороны выбивались соломенно-светлые волосы. Они падали прямо на очки, почти ложились на воротник – странному офицеру явно не помешало бы хорошенько подстричься. Уполномоченный рейхсфюрера был облачён в чёрную шинель, несколько перекосившуюся из-за того, что правую руку он засунул в карман – а в левой нёс нечто вроде трости с позолоченной рукоятью, совершенно непонятную штуку – правда, Хайнца сейчас гораздо больше интересовала очкастая физиономия офицера, отчего-то удивительно знакомая. Дежавю какое-то. И тут Хайнц вспомнил. Ну конечно! Вилли Фрай за столом. Журнал «Германия». Студенческая публикация, фотография рядом с язвительной статьёй. Узколицый парень в больших круглых очках. Это же он и есть.

Эрвин не выдержал, шепнул Хайнцу через соседа: «Да ты только глянь, кто к нам идёт!» – «Вижу», – одними губами ответил Хайнц. Ему отчего-то стало до жути обидно: ещё переживал за этого парня, как бы его, понимаете ли, на фронте не убили. Вот, пожалуйста. Цел и невредим. В вызывающей чёрной униформе тыловой крысы – да что там, к осени сорок четвёртого даже самые замшелые тыловики позаботились обзавестись благородной полевой, серой, униформой, хотя бы для того, чтобы не стать объектом насмешек со стороны сослуживцев. Оберштурмбанфюрер. Подполковник, если перевести на общевойсковой. «Студент». Однако… Интересно, сколько ему лет? Юное, свежее, чистое лицо, удивительно ровной матовой бледности кожа. Он мало отличался от своего фотопортрета трёх– или четырёхлетней давности. Разве что черты лица твёрже. На вид ему было ну от силы двадцать пять, никак не больше. Прокуренный Фрибель, про которого доподлинно было известно, что ему от роду двадцать шесть лет, казался рядом с этим офицером сущим стариком.

Долговязый оберштурмбанфюрер в сопровождении своего – кого? ординарца, персонального грузчика-носильщика, телохранителя? – в общем, холуя – неспешной журавлиной походкой прошествовал мимо группы офицеров, те вытянулись в партийном приветствии, он же только молча приподнял полусогнутую руку. Мнит себя важной птицей, с возрастающей неприязнью отметил Хайнц. Как бы ему не лопнуть от гордости, этому уполномоченному. Радемахер, замерший слева, прошептал на самой грани слышимости: «Первосортное говно, видать». Хайнц под испепеляющим взглядом Фрибеля с трудом зажевал улыбку. И вздрогнул, когда – а может, ему просто померещилось? – длинный оберштурмбан-фюрер зыркнул на него с быстрой ухмылкой, Хайнц ещё успел заметить, что у приезжего офицера явно что-то не в порядке с глазами, – но тот уже отвернулся, обратившись к командиру взвода, в котором номинально числилось злосчастное отделение. Выслушав некое продолжительное донесение, он что-то резко сказал подошедшему штурмбанфюреру, тому самому, который непонятным, но отчётливо ощутимым образом являлся организатором всего мероприятия. Тот стал оправдываться. Хайнц ясно расслышал слова «сжатые сроки» и «строгий отбор по заданным характеристикам». Уполномоченный громко произнёс: «В вашем распоряжении было полтора месяца. Полтора месяца! За это время можно было подобрать целый батальон, а ещё в придачу выучить основные японские иероглифы и написать исследование по рунологии. Чем вы тут тогда вообще занимались?» Голос у долговязого офицера был без армейской задеревенелости, бархатистый, густо окрашенный; выговор – идеальный берлинский.

Круглолицый малый встал рядом с начальником и принялся разглядывать солдат отделения, внимательно так, каждого по отдельности. Он был в чине хауптшарфюрера. Лет двадцати, то есть совсем ненамного младше своего странного командира. Гробоподобный чемодан он так и держал в левой руке, даже не захотел на землю поставить. Хайнц не совсем был уверен в том, что мельком увидел, но, кажется, чемодан был прикован к коренастому малому посредством стальной цепочки и браслета на запястье – прямо как портфель с важными бумагами к иностранному курьеру. Офицер, стоя спиной к строю, так и сяк вертел в руках трость, и наконец-то Хайнц сумел разглядеть её как следует. Эта штука была из светлого дерева, с золотым подобием рукояти в виде каких-то растопыренных крыльев – вообще, она здорово напоминала те причиндалы вроде жезлов, какие Хайнц видел в одной книге про Древний Египет, на изображениях барельефов, в руках не то фараонов, не то жрецов и всяких экзотических божеств с собачьими и птичьими головами. На поясном ремне офицера справа была обыкновенная кожаная кобура, а слева висел эсэсовский кинжал очень странного вида: длиннее, чем положено, на целую ладонь, и рукоять у него была больше обычного. «Боже правый, ну и фрукт», – подумал Хайнц, разглядывая особоуполномоченного, как диковинное тропическое растение. По высокой шее офицера от заросшего затылка спускалась дорожка светлых волос, волосы лежали и на оттопыренных ушах, топорщась в стороны, – Фрибель, ревнитель солдатских причёсок, всё это время так же, как и его подчинённые, неотрывно пялившийся на оберштурмбанфюрера, заметил это вопиющее безобразие и совсем увял, помрачнев лицом и медленно переходя от землистой серости к нездоровой зелени.

К группе офицеров подошёл командир роты штабной охраны и что-то сказал уполномоченному, указав на шеренгу солдат. Тот обернулся. Штурмбанфюрер, организатор непонятного смотра, воспользовавшись случаем, откатился далеко в сторону, глубоко вздохнул и почесал погон.

Особоуполномоченный в сопровождении ротного и ординарца направился к строю. Фрибель встрепенулся. Как заведённый, выбросил вверх правую руку и уже отвалил челюсть, чтобы проорать приветствие, но чёрный офицер дирижёрским жестом остановил его – и Фрибель засох. Ротный выступил несколько вперёд и, почтительно указывая на долговязого офицера, как на некое ценное произведение искусства, объявил: