Текст книги "Имперский маг. Оружие возмездия"

Адлерштайн
21 октября 1944 года

В каменных чашах по обе стороны лестницы стыла чёрная стоячая вода. Холодная зеркальная гладь зябко вздрагивала, когда её касались рыжевато-жёлтые дубовые листья, разбивавшие осколок голубого неба в глубине и тихо причаливавшие к истрескавшемуся гранитному краю. Льдистый холод сковывал руку, проникал в самые кости. Платок, намокнув, из белого превратился в синеватый, яркие пятна крови расплылись и стали блёкло-коричневыми. Штернберг торопливо выжал платок и сунул в карман, пока Зельман не увидел. Дотронулся до носа, посмотрел на руку – нет, вроде ничего. Утром его угораздило полезть под стол за соскользнувшей картой, и, едва он нагнулся, из носа хлынула кровь – пришлось прижать к лицу смятый лист бумаги и бежать в ванную за полотенцем: очень не хотелось изгваздать свежую сорочку. За десять минут терпеливого сидения с запрокинутой головой (как в гимназии после драки) кровь унялась, но потом всё утро то и дело набухала тёплыми каплями по краю ноздрей. Всё это порядком раздражало, но после того памятного сентябрьского вечера вообще появилось много неприятных вещей в таком роде – и самым лучшим способом избавиться от них было просто не придавать им значения.

Медленно спустившись по широким ступеням, Зельман оглянулся, повернувшись всем своим тяжеловесным корпусом. Бригаденфюрер Зельман всегда ходил с тростью, он припадал на правую ногу – следствие тяжёлого ранения в той бесславной войне, которая закончилась ещё до того, как Штернберг появился на свет. Кажется, сейчас Зельман опирался на трость гораздо явственнее, чем раньше; ходить ему было уже определённо нелегко. В последнее время у него появилась мрачная присказка: мол, если нога снова болит, значит, ещё один немецкий город разбомбили. По состоянию Зельмана можно было судить о том, что Германию бомбят беспрерывно, – впрочем, это суждение полностью соответствовало истине.

Штернберг легко сбежал вниз по лестнице. Он встал перед генералом – руки в карманах, фуражка на затылке. Штернберг был выше Зельмана более чем на голову. Зельман, с тяжёлым квадратным лицом, был приземист, плотен и казался ещё шире в своей светло-серой шинели с белыми генеральскими отворотами. Длинный, сухощавый Штернберг был особенно высок в устаревшем траурно-чёрном одеянии. Зельману было почти шестьдесят пять. Штернбергу летом исполнилось двадцать четыре. Трудно было представить себе людей более несхожих.

Зельман растянул обвислые губы в прямую черту – те, кто его знал, легко распознавали в этой гримасе улыбку.

– Альрих, я чертовски, чертовски рад вас видеть, – повторил он, наверное, в третий, если не в четвёртый раз. Он давно называл Штернберга только по имени, а с недавних пор в его речи ещё и стало проскальзывать отеческое «ты» – Штернберг не имел бы ничего против этого, если б не знал наверняка, какое намерение, вполне уже определённое, скрывалось за таким тёплым семейным обращением.

– Чёрт возьми, когда я узнал о покушении в Вайшенфельде… Давно меня так ничто не пугало. А вы, Альрих, у вас просто совести нет. Седьмого сентября я узнаю от вашего любезного Франца, что всё у вас прекрасно, как никогда, а на следующий день мне докладывают, что вы уже три дня как в госпитале, и врачи просто не знают, что с вами делать.

– Да ничего подобного. – Штернберг досадливо дёрнул плечом. – Смотрю, ваши информаторы все как один прирождённые трагики и талантливые сочинители. Но никакой трагедии не было, уверяю вас. Небольшой шок и пара царапин.

– Пара царапин? То же самое вы говорили, когда пластом лежали после того ада в Вевельсбурге. То же самое я слышал, когда заключённый в школе «Цет» ранил вас стамеской… или это всё-таки был столовый нож? Вы мне можете наконец объяснить, Альрих, на кой дьявол заключённым столовые ножи? Чтобы они всю охрану перерезали?

– Ножом режут не охрану, а пищу, – пояснил Штернберг, покачиваясь с пятки на носок, глядя поверх светло-серой фуражки генерала. – У всех цивилизованных людей принято пользоваться за столом ножами.

– И заключённый тот – тоже, по-вашему, цивилизованный человек?

– Вполне. Во-первых, он хорошо владеет ножом, правда, не совсем по назначению, во-вторых, твёрдо знает, где у человека расположено сердце. Чем не представитель цивилизации? Он оставил мне на память очень симпатичный шрам…

– Прекратите юродствовать, Альрих, это совсем не смешно. А по поводу заключённых…

– …Мы уже столько раз спорили, что не следует начинать всё сначала, – закончил Штернберг. – Тем более если заранее известно, что каждый останется при своём мнении. – Он поглядел вниз, в блёкло-голубые глаза Зельмана, всегда полуприкрытые тяжёлыми, в тонких прожилках, веками, и уже отвернулся, но Зельман вдруг крепко сжал ему локоть широкой рукой в лайковой перчатке и рывком развернул к себе. Штернберг знал, что сейчас будет очередное строгое внушение, – с некоторых пор Зельман возвёл такие выговоры в ранг своих священных обязанностей.

– Сколько раз я вам повторял – мне надоело ваше чёртово ухарство! Альрих, человеку многое свойственно, но только не бессмертие. Мне, конечно, импонирует – и всегда импонировал – ваш пуленепробиваемый оптимизм, но иногда он начинает граничить с помешательством. Вы прекрасно знаете, чем закончил Лигниц. Альрих, я не хочу видеть вас в деревянном ящике. Кого угодно из СС, мне наплевать, но только не вас.

Штернберг комкал в кармане влажный платок. Руке его было больно, пальцы Зельмана впились в самое чувствительное место на сгибе локтя, и он отступил назад, высвобождаясь.

– Не беспокойтесь, загнать меня в ящик не так-то просто. Если даже самому Мёльдерсу не удалось это сделать…

– Однако на больничную койку Мёльдерс вас всё-таки загнал, – сухо заметил Зельман.

– Но самому ему пришлось гораздо хуже…

– Не сомневаюсь, – растянув губы в подобии улыбки, Зельман посмотрел на Штернберга с гордостью почти отеческой.

Синие утренние тени стелились им под ноги, ломаясь на стыках неровных плит.

– Скажите, Альрих, зачем вам понадобилось ещё и с Зиверсом ссориться?

– Ссориться? – переспросил Штернберг с обычным своим тихим смешком. – Мы лишь немного поспорили о значении предстоящей операции. К слову, о сути её Зиверсу почти ничего не известно, впрочем, ему и не положено знать. Посему его аргументы были просто смешны и совершенно не по адресу. Да и разговора у нас, собственно, не получилось: он меня плохо знает и оттого слишком боится.

– А вы, конечно же, не упустили случая поиздеваться над ним, – вздохнул Зельман. – Будьте осторожны, Альрих. Возможно, вам не составляет труда даже его довести до икоты, но не забывайте, Зиверс постоянно обедает с Гиммлером. Так что Зиверсу в свою очередь не составит труда основательно подпортить ваше далеко не безупречное досье.

– Не так давно шеф великодушно продемонстрировал мне эту комедию в десяти актах. Мы вместе от души повеселились. Сборник первосортных анекдотов толщиной с Ветхий Завет. Одни только Мёльдерсовы кляузы чего стоят. Шеф был настолько добр, что подарил мне это несравненное писание, чтобы я почитал его на досуге.

– И чтобы вы обстоятельно сделали все соответствующие выводы, – прибавил Зельман. – Надеюсь, вы не станете наивно думать, будто Гиммлер не оставил у себя копии этой, как вы выражаетесь, комедии.

Штернберг пожал плечами.

– Альрих. – Зельман вновь взял Штернберга за локоть, за то место, которое тихо ныло после грубой хватки жёстких генеральских пальцев. – Послушайте меня. Вы ещё идеалист, хотя, не отрицаю, видите суть людей отчётливо, как никто. Я сам в вашем возрасте был идеалистом. Люди свински неблагодарны, Альрих. Это самое обычное дело. Не питайте иллюзий относительно значительности вашего положения. Будьте осторожнее. Как бы Гиммлеру однажды не взбрело в голову обменять вас на что-нибудь. Да-да. На то, что в какой-то момент покажется ему более важным, чем присутствие рядом такого человека, как вы.

– Этого не произойдёт, Зельман. Он мне ничего не сделает, пока будет убеждён в моей преданности. А он будет убеждён вопреки всем этим вонючим доносам. Вы же сами много раз слышали – я уникален.

– Вайстор тоже так о себе думал. И все те, кто возглавлял ваш отдел прежде. Лигниц, Эзау. Вайстору, как мне кажется, всё-таки позволят умереть в собственной постели. Эзау – не знаю. Хотя он всё равно уже ни на что не годен. А Лигница этого удовольствия уже лишили.

Штернберг поглубже засунул руки в карманы, приподняв плечи.

– Вайстор – просто старый маразматик. Кроме того, он не имел к нашей службе никакого отношения. Эзау – впрочем, что говорить об Эзау, он сам виноват. А Лигниц – пусть ему вечно светит Первосолнце – он, бедолага, так и не понял, как следует вести себя с этой публикой. Чего он боялся? Гестапо? Да при его исключительном даре он запросто мог бы самому Мюллеру в фуражку объедки сплёвывать, ничего бы Лигницу за это не было. Ни одна тварь не посмела бы вякнуть. У него же была идиотская привычка красться вдоль стен и изо всех сил стараться угодить в любой мелочи. И это глава оккультного отдела! Ему не хватало элементарной наглости. Нахальство бы его спасло, Зельман. А так его в конце концов посчитали никчёмным слабаком, который слишком много знает. Мёльдерс тоже, конечно, немало гвоздей в его гроб вколотил… Сволочь.

Зельман сухо и зло рассмеялся:

– Да Мёльдерса следовало бы сразу расстрелять безо всяких судебных церемоний. Я лично с превеликим удовольствием застрелил бы его как бешеную собаку.

Штернберг с мрачной усмешкой отвернулся. К нему после ареста Мёльдерса попали все документы, которые бывший глава оккультного отдела успел вывезти из мюнхенского института и спрятать в тайнике возле заброшенной усадьбы посреди лесов Гарца. Фотокопии отдельных бумаг из архива Мёльдерса Штернберг уже видел раньше – когда собирал на стервятника компромат, – но только теперь ему представился случай заглянуть в самые недра таинственных разработок, проводившихся под руководством прежнего верховного оккультиста «Аненэрбе». В бумагах обнаружились отчёты об испытаниях первых образцов оружия под кодовым названием «Чёрный вихрь». Это был главный проект Мёльдерса. Именно этим оружием продажная тварь намеревалась расплатиться с американцами за соответствующее гражданство.

Устройство испытывали в подземных лабораториях в Нижней Силезии. Специально для этого комплекса наверху была построена большая электростанция – «Чёрный вихрь» потреблял столько энергии, что едва ли в ближайшем будущем проект мог всерьёз заинтересовать кого-то, кроме учёных. Фотографии испытательного стенда – громоздкая бетонная конструкция посреди огромного помещения, сплошь облицованного керамической плиткой. Фотографии самого устройства – цилиндрический аппарат из тёмного металла; при включении он начинал бледно светиться. Излучение, порождаемое «Чёрным вихрем», разрушало органические соединения. Последние образцы оружия за несколько секунд уничтожали всё живое, находившееся в пределах досягаемости, а первые, из-за недостаточной мощности, лишь запускали процесс разложения, который затем длился несколько дней. Фотографии «опытных образцов»: растения, животные. Люди. Узники различных национальностей и – пациенты располагавшейся неподалёку клиники для душевнобольных. Ко времени экспериментов Мёльдерса программа эвтаназии давно была свёрнута, однако врачам психиатрических лечебниц по-прежнему рекомендовалось любыми способами «уменьшать количество пациентов», чем Мёльдерс охотно пользовался. Он желал знать, влияют ли расовые и психические различия подопытных на скорость «распада живой ткани». Фотоснимки трёх стадий разложения: студенистая масса, густая слизь, тёмная пыль. На первой стадии люди ещё живы и находятся в сознании. Эти снимки Штернберг видел тоже. Карточки подобного рода вообще не следовало бы брать в руки экстрасенсу, способному определять самочувствие человека по фотографии. Запечатлённая на них боль – за гранью всего, что разум способен представить, – ещё долго потом эхом отдавалась в теле, и мерещились протяжные крики, часами не смолкавшие в кафельном подземелье.

Из этих отчётов Штернберг узнал ещё кое-что, о чём прежде ему было неизвестно. Чудовищное устройство являлось лишь побочным продуктом, созданным в рамках более широкой программы по изучению связи между гравитацией и временем. Мёльдерс, оказывается, тоже – как и Штернберг – изучал загадки Времени. По-своему.

Невысокий склон, на вершине которого располагался дворец, полого уходил к каким-то унылым постройкам, отчётливо видным за несколькими хрупкими деревцами, оставленными будто в насмешку. Изуродованный парк до отвращения напоминал город после многочасовой бомбёжки. Так же много ничем не оправданной, безнадёжной пустоты.

В последние дни Штернберг то и дело ловил себя на том, что повсюду выискивает какие-то намёки, предзнаменования. Прежде за ним такого не водилось. Вот, например, кладбище по соседству – скверный знак; однако же сущая мелочь по сравнению с тем, что ему было явлено вчера. Вот только что именно – благословение или предостережение? Штернбергу очень хотелось думать, что первое.

Это была машинисточка, что подала ему кофе, пока он обстоятельно распекал штурмбанфюрера Шлихтинга, полтора месяца назад получившего ответственнейшее задание и всё это время чёрт знает чем здесь занимавшегося. У машинистки оказались зелёные, изысканно приподнятые к вискам, удивительные глаза. Девчонка давно привыкла к мужскому вниманию и, отвечая на вопрос Штернберга, кокетливо назвала себя (Хайма Петерс) и свой возраст (двадцать лет). А той в сентябре исполнилось двадцать два, отстранённо отметил Штернберг. У девицы была небольшая, тонкая, но ладная, с округлыми бёдрами фигурка – на таких девушках Штернберг и прежде задерживал взгляд, а с некоторых пор стал невольно к ним присматриваться, чтобы, впрочем, тут же потерять всякий интерес. Так и с этой Хаймой – чьи мысли, как мысли большинства людей, он слышал, чувствовал, видел насквозь, и это походило на то, как если бы он видел насквозь её внутренности. Ничего любопытного, а тем более привлекательного там не было. Лишь её мнимо-загадочные и мнимо-глубокие глаза настойчиво напоминали о других, действительно бездонных и загадочных, но наполнившихся страшной пустотой в тот всё решивший день.

Впрочем, какой смысл теперь вспоминать об этом, одёрнул себя Штернберг. По сути, тогда был поставлен эксперимент. Эксперимент прошёл удачно. И всё. Точка.

– Вас что-то сильно беспокоит, – обратился он к Зельману. – Вы явно думаете над тем, как бы поудачнее мне это преподнести.

– Вовсе нет. Я только хочу знать: что вы думаете об этом месте, Альрих?

– Курорт, ничего не скажешь. Хоть санаторий открывай. Особенно кстати это кладбище прямо под боком, с полгорода величиной…

Штернберг остановился на обочине мощёной дороги, вдоль которой тянулась редкая череда хилых молодых дубков.

– Неудивительно, что от здешних служащих за десять шагов так и шибает скверным шнапсом. Вообще, если хотите знать моё мнение, нельзя было подыскать ничего более отвратного. Здесь вся земля с костями. Меня мутит от этого места. Собственно, уже послезавтра я намерен выехать в Рабенхорст, там и проведу последние приготовления. И вам, Зельман, советую не оставаться здесь надолго.

Жёлтый дубовый лист, вращаясь, мелькая, спорхнул вниз и осторожно улёгся на правое плечо Штернберга, ровно накрыв серебристый погон. Зельман усмехнулся:

– Если ваша операция завершится успешно – в чём я нисколько не сомневаюсь, Альрих, – такие листья украсят ваши петлицы. Когда я в последний раз видел Гиммлера, он уже называл вас штандартенфюрером.

Порыв ветра небрежно сбросил вниз целую пригоршню дубовых листьев. Зельман проследил за их прихотливым полётом, припечатал один наконечником трости и молча посмотрел на Штернберга. Тот нахмурился.

– Вас действительно что-то беспокоит. Что-то, связанное с фюрером. И некий человек, который должен приехать. Может быть, вы наконец расскажете, в чём дело?

– Боюсь, в большей степени это будет беспокоить именно вас, Альрих, – вздохнул генерал. – Я вынужден вас серьёзно огорчить. Приезжает представитель фюрера. Наверное, вы кое-что уже об этом знаете. Я, откровенно говоря, до последнего надеялся, что нам удастся этого избежать. И я хотел вас попросить…

– Представитель фюрера? – Штернберг состроил зверскую гримасу. – Санкта Мария и всё небесное воинство! Ну и подарочек, чёрт бы его подрал. Проклятие… Что за манера – принимать самые вредительские решения задним числом! Я же лично просил шефа, чтобы никаких чёртовых надзирателей и начальников! Я провожу эту операцию. Следовательно, я здесь и фюрер, и Господь Бог, и всё что угодно!.. Кто он? И в каком качестве намерен присутствовать?

– Группенфюрер фон Илефельд. Вроде бы лишь в качестве независимого наблюдателя…

– Независимого! – фыркнул Штернберг. На его бледных скулах вырисовывались розоватые треугольные пятна, становившиеся всё ярче.

– …Но мне известно, что этот человек послан по личному приказу фюрера. Он будет представлять здесь самого Гитлера. Да, и, кроме того, Гиммлер решил, что вас необходимо продублировать. На всякий случай, и не рычите, в этом я с ним полностью согласен. С Илефельдом приедет специалист, кто именно, я не знаю…

– Всё вы знаете, Зельман, – Штернберг хмуро вгляделся в лицо генерала. – Знаете, оказывается, куда больше меня. Только я не понимаю, при чём тут Польша?

– Хорошо. Он поляк. Бывший заключённый. Единственный человек, который, помимо вас, когда-то проводил исследования Зонненштайна. Вроде бы весьма успешно.

– Этого мне ещё не хватало. Отбиваться от назойливых указаний чиновника и ещё в придачу контролировать какого-то кацетника, то есть ментально отравленного, который знаком с истинной природой Зонненштайна. О, чёрт… Поздравляю нашего Генриха Великого с очередной величайшей глупостью. Смотрю, это у него прямо-таки талант: топить в дерьме все самые лучшие проекты!

– Не пытайтесь противоречить. Это приказ фюрера. Вы ничего не добьётесь, только неоправданно усложните себе жизнь.

Штернберг резко отвернулся.

– Я запрещаю вам спорить с уполномоченным Гитлера, Альрих. Делайте своё дело. Это сейчас важнее.

– Да вы не имеете ровно никакого права мне приказывать, – сказал Штернберг, не оборачиваясь. Зельман глядел на его неподвижную широкую спину, пересечённую по диагонали матово поблёскивавшим ремнём портупеи.

– Откровенно говоря, меня очень удивляет, что вас до сих пор не поставили в известность.

– Я сегодня же свяжусь с Гиммлером, – невнятно проговорил Штернберг. Зельман обошёл его, посмотрел: Штернберг прижимал к лицу измятый платок. Генерал отвёл его руку – платок был весь в крови, а из-под носа среди кровавых разводов сползала вниз и ширилась яркая алая струйка.

– Это ещё что за дьявольщина?

– Всего лишь кровь, Зельман. Что вы на меня так смотрите? – спросил Штернберг очень спокойно, будто творившееся с ним следовало расценивать как обыкновенный насморк. – Это всего лишь кровь.

– Может, вы всё-таки соизволите рассказать, что случилось в Вайшенфельде, – сухо произнёс Зельман чуть погодя, когда они сидели на чугунной скамье с видом на оставшийся от парка пустырь, на далёкий забор и одинокую вышку, и Штернберг запрокинул голову на холодную жёсткую спинку. Фуражку он вертел на пальце, в конце концов она упала на землю.

– Сидите, – непререкаемым тоном приказал Зельман, но Штернберг всё равно нагнулся за фуражкой.

– Слушайте, мозги из меня не вытекут.

– Не юродствуйте, Альрих. Так что произошло в Вайшенфельде? Я слушаю.

– Я же сказал, ничего особенного. Дал несколько раз кому-то по морде, сам пару раз получил. У одного кретина был пистолетик, с которым он даже не умел толком обращаться. В общем, покушение. И притом весьма бездарное.

– Покушение, возглавленное чёрным магом Мёльдерсом, – мрачно добавил Зельман. – Вы уверены, что вам и впрямь нечего мне рассказать?

– Абсолютно. Во всём этом нет ничего достойного обсуждения. Я вас уверяю.

– Честно говоря, не больно-то я вам верю…

Штернберг промолчал. О некоторых вещах генералу лучше было не знать.

Чуть левее солнечного сплетения и чуть ниже сердца в теле сидел кусок льда. Иногда он просто холодил. Иногда причинял боль. Его нельзя было увидеть. Но в этом месте немела кожа, и было ещё много отвратительных вещей, с этим связанных: ни с того ни с сего прошибал холодный пот, шла кровь носом. Лёд постепенно, правда, очень медленно, таял, и становилось лучше. Такие, астральные, раны тоже в конце концов заживают. Но если бы удар пришёлся чуть правее или чуть выше, всё могло бы закончиться очень скверно.