Текст книги "Четыре фрейлины двора Людовика XIV"

– А, мой любимец!.. Бедный малый, я его принял, когда его отец, негодяй, был сослан на каторгу в Тулон, где он, кажется, потонул в одной из переправ.

– Ну так, ваше благородие, продолжайте быть добрым к этому маленькому юнге… мы будем квиты… И ни одной живой душе не говорите о поднятом вами сейчас платке, даже вашим самым верным друзьям, г-дам Севинье и Ротелину, которые сейчас находятся там.

В ту минуту, когда молодой человек хотел схватить за руку этого странного нищего, чтоб принудить его, волею или неволею, объясниться точнее, шум отворившейся черной двери заставил его обернуть голову. Это возвращались Генрих и Шарль, очень удивлённые тем, что молодой моряк не находится с ними, а потому, сократив свой сеанс, они пошли осведомиться о нем.

– Что с тобой случилось? вскричали они, заметив его при лунном свете стоящим перед домом. – Не овладело ли вдруг тобой сомнение?

– Подождите, – сказал он, – подождите…

Прежде чем им отвечать, он хотел увериться в своем нищем, но последний исчез с проворством белки, унося свои костыли на плече.

– Клянусь честью, господа, – сказал он тогда, – невозможно, чтоб беседы, за которые вас заставили там платить очень дорого, были бы столь же интересны как те, которыми я пользовался тут задаром… Ах! я буду долго об этом помнить!..

И он осторожно уверился, что надушенный платок всё ещё лежал в его кармане.

Глава третья

Ремесло чёрта. – Что происходило в высшем свете. – Наследственный порошок и чудесная помада.

И трое друзей продолжали снова свой путь по тому направлению, по которому они пришли, решившись переночевать эту ночь в одной из гостиниц церкви св. Евстафия.

Кётлогон шел молчаливо, очень озабоченный.

– Ради Бога, мой дорогой, – вскричал Ротелин, – объясни нам, почему ты ушел украдкой из нашего общества и допустил нас одних войти в этот дьявольский вертеп, куда мы шли с единственной только целью, чтоб тебя посвятить, по твоему же желанию, всем редким достопримечательностям столицы?

– Я нисколько и не желаю утаивать от вас, господа, это и послужит извинением моей невольной неучтивости, – сказал молодой моряк, выведенный из своей задумчивости.

– Ты, может быть, встретил кого-нибудь?

– Если только это!.. Я имел целых две встречи.

– О! о!..

– Вы сами будете сейчас судить, заслуживали ли они моего внимания.

– Мы слушаем со вниманием, но, пожалуйста, ускорим шаги: я нахожу, что холод усиливается и ветер очень резок!..

– Ну, что же! закутаемся в наши плащи.

– Позволь, нельзя нам очень-то закутываться; если пускаешься в ночную прогулку в нашем дорогом Париже, то благоразумно постоянно держать руку у рапиры, чтоб не позволить застать себя врасплох…, Человек, слишком хорошо закутанный, всегда находится в опасности.

– Ты не имеешь ещё понятия о дерзости и о всех проделках нищенства и их товарищей – ночных воров и грабителей. На вас нападут, окружат, вас похитят, унесут вас в один миг и на другое утро, если вас не вытащут утонувшим в реке, то вас поднимут полу– или совершенно мертвым в глуши одного из предместий, лежащим между двумя заборами, точно издохшую собаку, всего обобранного, даже без нижнего платья.

– Если в этом только и заключаются все чудеса вашей просвещенности, – сказал Ален, улыбаясь, то я более, чем когда либо, предпочитаю мой корабль в море. По крайней мере имеешь удовольствие драться с морскими разбойниками пушкой или топором.

– Да, конечно, но также и неприятно, имея хорошую шпагу под рукою, прогуливаться в этих живописных кварталах, дуть грабителей, осмеливающихся вас останавливать и даже подирать уши полицейским и караульным, если они на вас косо посмотрят.

– Это княжеское удовольствие… Кстати, мой милый Ален, – прибавил Севинье, – я имел несколько раз случай наслаждаться ими со старшим братом короля. Так продолжай, пожалуйста, твой рассказ.

– Рассказ этот один из самых успокоительных, господа, и самых чудесных. Вы можете завернуться свободно в ваши плащи. Никто вас не обидит: мое присутствие вас охранит.

– А! а! шутка хороша!

– Да я вовсе не шучу. Я приобрел, черт знает откуда! – расположение к себе какого-то чудака, который, кажется, занимает почетное место в разряде грабителей.

– Не наш ли уж это давешний хромой?

– Именно. Этот бродяга, который хромает не больше, чем мы с вами, полюбил меня и прочел мне нравоучение… и так красноречиво и так длинно, что я никак не мог вовремя присоединиться к вам. Вообразите, это действительно странно, что чудак меня знает, назвал меня по имени и говорил мне об юнге, который у меня на корабле. Как вам нравится это приключение?

– Чудесное, клянусь честью! Эти мошенники имеют со всеми тесные связи, Бог знает где! Ах! если б они служили при полиции, то она была бы тогда лучше! Они всё знают, всё видят и везде находятся! Я не боюсь высказывать того, что, по настоящему ходу дел, лучше иметь их за себя, нежели против себя.

– Да и притом это гораздо смешнее, – заключил моряк.

– Но ты говорил о двух каких-то встречах? – спросил Севинье.

– Я приступаю к другой; и твоя знаменитая мать, мой милый Шарль[1]1
  Шарль Севинье был сыном маркизы Севинье, находящейся в тогдашнее время во всем блеске своей литературной славы. Шарль был знаменщиком в жандармском корпусе дофина. Он храбро служил в этом звании уже в 1677 году, при осаде Валенсьена. В ту минуту, когда он неустрашимо мчался во главе своего отряда на траншею, пушечное ядро сорвало каблук у его сапога, не повредив подошвы. Но пятка его загорелась, отчего он должен был перенести операции, подвергавшие опасности его жизнь. Справедливо удивляются, что г-жа Севинье умолчала в своих письмах об этом происшествии, собранном другими писателями двора и подробно рассказанном Симоном Невилем.


[Закрыть], могла бы пожертвовать параграф в своих восхитительных письмах для описания всего этого. Скажите мне прежде всего, господа, были ли вы одни в этом подозрительном доме, куда я за вами не последовал?

– Мы там никого не видали, но привратник, впуская нас туда, предупредил нас, что хозяин его занят какими-то гостями.

– Об этих то гостях я и хотел поговорить с вами.

– Ах! друг мой, Жак Дешо, содержатель этого вертепа, человек весьма осторожный. Этот дом разделен на отделения таким образом, чтоб люди там не скрещивались и не встречались бы друг с другом. Многие из его клиентов не остерегаются ему признаваться; все происходить там скрытно.

– Так что, вы не имеете никакой приметы о той особы, которая была там перед вами?

– Никакой.

– Следовательно, я хорошо сделал, оставшись здесь, так как я имею о ней гораздо лучшие сведения.

– Если дело того стоит?…

– Судя по разговору моего бродяги, это не маловажное дело; дама эта не первая встречная.

– О! о! речь идет о даме.

– Которую мне даже суждено снова увидать, как сказал мне это нищий.

– Гей! какой же драгоценный человек этот плут; на твоем месте, я не отпустил бы его, не узнав предварительно, где можно его снова увидать.

– Что я и намеревался сделать, но ваше возвращение дало ему случай исчезнуть.

– Жаль, хотя, в сущности, не смотря на всю прелесть этого приключения, советую тебе быть настороже. Эта встреча доказывает, что все эти плуты ходят по твоим следам; этой породе нельзя доверяться.

– Что же касается до дамы, то весьма интересно было бы узнать её точнее и знать также её цель… У этого Жака Дешо производится совершенно дьявольское ремесло.

– Именно так, что мне и сказал мой нищий. Но вы, в свою очередь, что вы там узнали?

– Сверхъестественные вещи: мошенник, очевидно, показывает все в более мрачном виде, чтоб произвести более впечатления. Впрочем, он ничто иное, как копеечник, как и все гадальщики его, товарищи.

– Если поверить всем его россказням, – прибавил Шарль Севинье, – то, пожалуй, можно велеть себя зарыть живым.

– Значит, он вам предсказал очень зловещие вещи?

– Такие, что нельзя и верить! Откровенно, говоря, ты хорошо сделал, что не вошел туда, потому что я держу пари, что, судя по его действиям, он предсказал бы тебе смерть.

– Как! так мрачно!

– Всеобщая похоронная процессия, говорю же тебе! Если верить ему, то ни Генрих, ни я, ни наши возлюбленные не увидят января 1681 года, этот 1680 год похоронит всех четырех… И всё это нам стоило два луидора. Что ты на это скажешь?

– Щедро заплачено. Счастье, что вы приняли это предсказание, как и следует – весело.

– И ручаюсь, что наши милые дамы, m-elles де Сурдис и де Понс, посмеются от души.

– Друзья мои! – сказал Ален. – Если б мне предсказали подобные вещи, то я не решился бы рассказать что-нибудь из этого моей невесте. Эти молодые девушки имеют впечатлительное воображение. То, что нас заставляет смеяться, может их обеспокоить. Поверьте мне, давайте сохраним про себя все эти мало забавные истории.

– Он прав, как и всегда! сказал Севинье.

– Мы ни слова не шепнём нашим красавицам, – заключил Ротелин. – Лучше даже, чтоб они ничего не знали об этом приключении. Что же касается до Жака Дешо, то это настоящий плут, площадной лекарь, если не хуже еще.

– Быть может, фабрикант наследственного порошка[2]2
  Имеется ввиду яд.


[Закрыть]? – спросил Ален.

– Что-нибудь в этом роде. Он предлагал нам свой товар с таким лицемерным видом, который показался мне подозрительным.

– Значит, это верно, что отравления в настоящее время в порядке вещей, что они совершаются без стыда и угрызений совести.

– Слишком верно, мой дорогой Ален. Полученные признания нашими властителями камеры Арсенала полны такими страшными открытиями, что большую часть из них не смеют опубликовать.

Они касаются даже таких важных особ, что само правосудие останавливается с ужасом, прежде чем доходит до них.

Маршал Люксембург должен был предстать пред судом в прошлом месяце в Арсенале, и давно настала уже пора, чтоб он представил доказательства своей невинности, так как начали уже поговаривать о том, что его бросят на костер, ещё дымящийся от Ла-Вуазен, с которой он имел сношения.

– В чем же его обвиняли?

– В том, что он отравил свою любовницу, некую девицу Дюпен, и своего родного брата для того, чтобы, как говорят, выручить какие-то важные бумаги, затерявшиеся в их руках.

– И он с честью вышел из этого дела?

– Без сомнения, – просидев предварительно под арестом три недели в Бастилии, в темнице шести шагов ширины. И после того как был принужден объявить, что, будучи влюбленным без памяти в Дюпен и не будучи в состоянии завладеть ею, он купил у Ла-Вуазен любовный напиток, чтоб заставить себя полюбить[3]3
  Хроника Эль-де-Бёф; Тушар Лафосс.


[Закрыть].

– Но если он избавился, то графиня Суассонская была только наполовину столь счастлива.

– Прежняя фаворитка!

– Это совершенно новая история. Графиня обвинялась в том, что отравила своего мужа и ввела в дело любовные напитки, чтоб снова привлечь к себе короля, который уже с давнишних пор оставил ее. Предупрежденная самим королем об угрожавшей ей опасности, она не дождалась тайного повеления о своём аресте.

«Если вы невинны, – велел ей сказать Людовик XIV, – то отправляйтесь в Бастилию, если же вы виновны, то воспользуйтесь моим советом, покиньте государство».

Графиня отвечала, что она невинна, но что она не может выносить мысли о тюрьме. Она бежала во Фландрию, а на этой недели продали её должность обер-гофмейстерины при дворе королевы.

– Я возвращаюсь к своему слову, – сказал Ален, – ваш город Париж – самый противный город; выходки, и поведение вашего двора мне нравятся всё менее и менее.

– Какая ужасная вещь, господа, эта мания к отравлению! Не знаешь более, кому доверяться; кто мало-мальски имеет пылкое воображение, тот подозревает всех на свете!

– О! вы меня не долго здесь удержите; ещё раз увижу мою дорогую Марию и возвращусь на море… Но, по совести, смейтесь надо мной, если хотите, я уезжаю не без беспокойства; я был бы только тогда счастлив, если б мне было позволено заключить предполагаемый нами прежде брак и увезти её с собой… подальше от всего того, что я здесь вижу и узнаю.

Он был прав, честный бретонец: то, что происходило в этом развращенном свете, было в высшей степени гнусно.

Арсенал действовал безостановочно; каждое заседание приводило к самым неожиданным, самым ужасающим открытиям.

Казни, назначаемые для того, чтоб подать пример и вселить весь ужас посвященным в науку ядов и их торговлю, следовали одна за другой. Священник Лесаж, одна погибшая женщина, Ла-Вигуре и её брат после допроса были сожжены на Гревской площади. Лесаж был более всех других виновен; он соединял разные святотатственные обряды с торговлей ядов и покровительствовал разврату людей, обращавшихся к нему. Он доходил до такой мерзости и так унижал священные реликвии, что мы совершенно отказываемся даже писать об этом.

Король, после своего милостивого совета графине Суассонской, должен был еще, во избежание скандальных прений, тайно изгнать: герцогиню Бульонскую, президентшу отеля Рамбулье, госпожу Полиньяк, обвиняемую в отравлении одного слуги, в скромности которого она хотела убедиться; госпожу д’Аллюэ, подозреваемую в том, что она избавилась тем же способом от докучливого свёкра.

Среди всеобщего оцепенения, возбуждённого этими открытиями, случались однако обстоятельства, в высшей степени забавные. Рассказывали, например, о попытке, сделанной при дворе маршалом Ферте, когда он узнал, что следствие было направлено против его жены.

– Может быть, – сказал он королю, а это может быть занимает не последнюю роль в этом деле; – может быть, герцогиня попала в какие-нибудь из тех погрешностей, о которых мужья бывают всегда менее уведомлены, нежели другие; но что же касается до отравления, то, если б она была на них способна, я верно бы уже не существовал, по крайней мере лет двадцать.

Этот довод показался государю непреодолимым, а супруга маршала, виновная лишь в ветрености, заплатила за это только несколькими неделями изгнания.

Ла-Вуазен составляла всё, что только она могла узнать: наследственные порошки, снотворные средства, любовные напитки, разные косметики, придающие молодость, всякого рода специфические лекарства.

Так напр., герцогиню Фуа арестовали по одному только открытию простой записочки, написанной её рукою и найденной у этой мошенницы; однако смысл этой записки был один из самых темных и, казалось, никак не мог служить оправданием в уголовном обвинении. Представитель правосудия, не будучи в состоянии вполне понять её смысла, счел нужным, как говорят, по счастью, уведомить об этом короля. Но последний не захотел сажать в тюрьму такую знатную даму по столь слабому обвинению. Он пожелал сам допросить её в своем кабинете, куда её и привезли в её собственной карете, под поручительством гвардейского капитана. Хроника Эль де-Бёф передает следующим образом их пикантный разговор.

– Узнаете ли вы эту записку, герцогиня? – сказал король серьезным, но сладеньким голосом.

– Государь, она написана моею рукою; я не могу и не хочу этого отрицать.

– Чудесно! Теперь, скажите мне, пожалуйста, с той же откровенностью, что означают эти слова: «Чем более я тру, тем менее они растут»?

– Ах! государь, – вскричала герцогиня, падая к его ногам, – пощадите меня от подобного признания!

– Я этого не могу, сударыня; знайте, что я вас призвал к себе для того, чтобы спасти вас от публичного стыда; это побуждение дает мне все права на ваше доверие: в интересах вашей же чести, я приказываю вам говорить.

– Я повинуюсь, государь! – начала она, дрожа и краснея до корней волос. – Вот уже два или три года, как я замечаю, что мой муж мною пренебрегает после того, как он меня часто упрекал в одном недостатке… нет, я никогда не осмелюсь докончить.

– Продолжайте, герцогиня.

– Есть прелести, – начала снова обвиняемая, худая, как гвоздь, – которыми природа оделяет щедро одних женщин, а в отношении других оказываешь себя скупой…

– Продолжайте, прошу вас.

– Государь, муж мой любит только тех, которых природа щедро оделила всем…

– Оделила чем?

– То, что ещё более возвышает прекрасное сложение г-жи Монтеспан[4]4
  Вот портрет г-жи Монтеспан, начерченный тем же летописцем, когда она была десятью или двенадцатью годами моложе, чем в эпоху нашего рассказа, т. е. около 1662 года: «Маркиза Монтеспан была бы одной из совершеннейших придворных красавиц, если б всё её лицо не выказывало дерзости, способной скорее возбудить страсть, нежели сильную привязанность. Глаза этой дамы были прекрасны, но их огонь выказывал более деспотизма чем нежности. Рот её чрезвычайно свеж, но улыбка появляющаяся на нем всегда кажется насмешливой и презрительной. Белокурые волосы прекрасного цвета, ослепительная шея, руки, точно литые, одна из самых прекрасных ручек, которую я когда либо видел, прекрасная талия, хотя немного полная; статная нога, очень красивые и мускулистые икры, выказывающие могущественное её телосложение; такова наружность королевской фаворитки!» Понятно, что двенадцать лет спустя, прелести и талия г-жи Монтеспан, женщины сорока одного года, достигли своего полного развития, так что вполне оправдывали вырвавшееся в смущении слово у бедной герцогини Фуа.


[Закрыть], и что, напротив того, недостает г-же Лавальер… как и мне государь.

– Ах, понял! – вскричал Людовик XIV, извиняясь в недостатке проницательности, слишком продолжительной. – И я вижу, – продолжал он, – что вы просили у Ла-Вуазен…

– Помаду, о которой она рассказывала много чудес, – прибавила г-жа Фуа, опуская глаза, – но которая мне не принесла никакой пользы.

– Это было несчастье, но не преступление, и я в восхищении, герцогиня, что избавил вас от стыда делать подобное признание в уголовном суде. Я возвращаю вам несчастную записку, причинившую вам два часа беспокойства; вернитесь спокойно в ваш отель. Я вижу здесь виновного только одного вашего мужа, пренебрегающего такой хорошенькой женой, как вы, я об этом поговорю несколько слов с герцогом. Есть более удачное средство, чем то, которое вы испытывали, чтоб получить от самой природы то, чего вы искусственно добивались; мы поговорим об этом с вашим мужем.

Наивная и доверчивая герцогиня, в свою очередь, отделалась одной этой исповедью.

Но общественное мнение успокаивалось с трудом. Арсенал продолжал действовать все под тем же именем уголовного суда и суда ядов.

Время от времени обнаруживались новые факты, доказывающие без всякого сомнения, что Ла-Вуазен и Лесаж оставили по себе последователей.

Эти новости, переданный Алену Кётлогону его друзьями, заставили его призадуматься.

Против его воли, мысли его клонились к сближению этой истории ядов с личностью таинственной женщины, украдкой ускользнувшей, с такими предосторожностями, из дома Жака Дешо, подозрительного фабриканта гороскопии и всяких мазей.

Он старался удерживаться, чтоб не сообщить о своей находке платка и чтоб тем по духам платка не открыть довольно точные указания на его владелицу. Шарль и Генрих были так хорошо посвящены во все женские придворные дела, что им достаточно было бы лишь незначительной приметы о даме с опущенным капюшоном, чтоб они могли уже указать на нее.

Но в его глазах просьба старого нищего держать в тайне эту находку, была так важна, что у него достало силы противостоять искушению, и он вошел в свою комнату, не подвергшись ему.

Глава четвертая

Придворные красавицы. – Красавица из красавиц, – Падение фаворитки. – Ущерб королю. – Заговор девиц.

На другой день, с головой немного освежённой сном, Ален с восходом солнца в обществе своих двух верных друзей отправился в Версаль.

Когда придворные фрейлины не соперничали из-за какого-нибудь прекрасного дворянина или пленительного мушкетёра, они устраивали у себя настоящее франкмасонское общество, подававшее им взаимную и преданную помощь в их незначительных сердечных делах.

Любовь и её интриги играли большую роль в их занятиях; вся жизнь их была наполнена этикетом, а хитрость и уловки составляли их специальность.

Двор притом не был монастырём, и царство г-жи Ментенон, не достигшее еще, не смотря на всё своё величие, того, чтоб приобрести много с этой стороны, ещё не наступило.

Главные приятельницы девицы Фонтанж были Анаиса де-Понс и Клоринда де-Сурдис, любимицы гг. Севиньё и Ротелина, гордившихся ими, не смущая тем этих милых девиц, которые сами далеко не скрывали, что имели двух обожателей в лице этих двух кавалеров, породивших много завистниц.

Мария де Фонтанж имела ещё и третью подругу, также фрейлину при королеве, бывшую до тех пор поверенной её самых задушевных тайн, не исключая даже самой важной её связи с Аленом де-Кётлогоном.

Это была Урания де Бовё, одна из самых обожаемых любимиц очаровательного рая, окружающего принцессу, вокруг которого безостановочно жужжала целая стая самых пленительных и обольстительных бабочек.

В этом маленьком шаловливом и хитром мире рассказывалось тихо в то время много всевозможных любовных похождений и самых странных и интересных историй.

Охлаждение короля к г-же Монтеспан проглядывало с каждым днём всё яснее; повторяли даже, что оно занимало не последнюю роль в числе уже подробно рассказанных обстоятельств, к которым его величество выказывал вообще мало участия.

Гордая и надменная фаворитка не выносила даже мысли о кратковременной неверности своего августейшего раба. В этом отношении его сильно сдерживало опасение за происходящие за тем сцены и брани, так что он скрывался довольно редко.

Однако король скучал, это было ясно. Он более не подходил с тою же страстью к своей фаворитке, не потому, чтоб её прелести ему надоели, но потому, что её здоровье имело несносные перепады. Одной из самых почетных черт характера этого государя, мало однако замеченной, было в высшей степени врождённое отцовское чувство.

Он имел от Марии-Терезии шестерых детей: трех девочек и трех мальчиков; он имел двух от мадемуазель де Лавальер; а теперь ещё семерых и от г-жи Монтеспан[5]5
  Г-жа Монтеспан имела уже одного сына от своего мужа до того, как она сделалась фавориткой короля.


[Закрыть], мы уже не будем говорить о других, разбросанных им повсюду. Он выказал себя щедрым к этому отродью, даже до скандала, расточая в недрах супружеской неверности этим детям, письма, узаконения и указы об уплате их долгов, настоящих и будущих.

Кажется, что он только и любил своих любовниц в уважение их положения матери семейства, и должно быть г-жа Монтеспан была в отношении к нему очень дерзка, что он не принял даже большего в ней участия, видя её болезнь.

Монтеспан однако утешала себя, что это только кратковременное охлаждение, и, прибегнув к обыкновенным средствам Фавориток во время подобного кризиса, она думала, что Людовик XIV, если она закроет глаза на некоторые из его прихотей, вернется к ней ещё нежнее, как это уже случалось прежде не раз.

Вследствие этого она придумала заставить промелькать перед его глазами молоденьких девочек, имеющих, как она это предполагала, только красоту молодости, но неспособных приковать себе на долгое время внимание такого великого государя.

Она при этом забывала, желая действовать хитростью, что молодость имеет также свою прелесть, и что самый славный государь состоит из тела и костей.

Однако сначала уловка удалась, слишком даже удалась!

Король, прогуливаясь однажды один в своих оранжереях и теплицах, – где Лёнотр с редким искусством рассаживал из драгоценных растений, цветов и кустов, роскошные зимние сады, – король встретил такую хорошенькую девочку, что остановился ослепленным.

Он, Король-Солнце, он пленился с первого же взгляда, – и кем же, как вы думаете? – молоденькой садовницей.

Писатели, рассказывавшие его летописи, не упомянули об этом приключении, – но самое интересное и было в том, что они должны были бы в большом затруднении признаться, что его величество понапрасну вздыхал около неё, так как эта девочка была разумна и нравственна.

Тем хуже для того, кто будет на то претендовать, – но мы, пишущие эту историю в туфлях и халате, совсем не приневоливаемся к ложной стыдливости наших осторожных и скромных собратьев.

Это было, кажется, первая неудача в этом роде, понесенная великим королем, – можно себе представить, как он был ею оскорблен!

Тогда он обратил взоры в сторону своих фрейлин, этого веселого, живого и разукрашенного стада, куда он никогда понапрасну не протягивал своих сетей, где даже хвастались его малейшим взглядом.

Урания Бовё, без её ведома отправленная на встречу короля, потому что казалось, что хорошо видели, так как это действительно было, – что она не имела ни честолюбия, ни хитрости, не замедлила быть отмеченной этим новым пашой.

Он улыбнулся, она покраснела; – он заговорил, выказав себя совершенно торжествующе.

Победа, казалось, была одержана, он более уже не колебался, а потому оставил свои пустые Фразы и слишком неясные слова и перешел к обыкновенно непреодолимому разговору.

О, удивление!.. девица Бовё, казалось, ничего более не понимала.

Любезный монарх, не веря ни своим глазам, ни своим ушам, думал, что он не довольно ясно высказался, а потому прибегнул к выражениям, не допускавшим двусмысленности.

Это было настойчивое, горячее объяснение, именно какого и заслуживала восхитительная фрейлина; каково же было его удивление и необыкновенное изумление! Вместо простого да, наклона головы, пожатия руки, чего так сильно просили полушепотом с какой-то душевной тоской и трепетом первой любви, девица Бовё на всё это сделала низкий реверанс, не вложила своей маленькой ручки в протянутую ей королевскую руку и отвечала, не без волнения, но голосом, выражавшем непоколебимую решимость:

– Вы, ваше величество, слишком снисходительны; я ценю себя беспристрастнее и вернее; я вовсе не заслуживаю той чести, которую вы, государь, желаете мне оказать.

– Можете ли вы так говорить, сударыня!.. Смотрите, даже в настоящую минуту ваша скромность прибавляет ещё лишнюю прелесть к вашим очарованиям.

– Государь, вы меня смущаете, но хотя и говорят, что нет ничего невозможного для короля, умоляю вас, не стесняйте меня более вашими слишком любезными разговорами, так как вы не в состоянии меня склонить на ваше предложение.

– Как, королю, просящему у вас только самой ничтожной частицы вашего сердца и предлагающему вам взамен этого овладеть всем своим сердцем, вы отвечаете только одним отказом!

– О! государь, – сказала она улыбаясь, – если б г-жа Монтеспан вас услыхала!..

– Она бы преклонилась сама пред очарованием и молодостью.

– Вполне ли вы убеждены в том, ваше величество?

– Вы жестоки, сударыня, нельзя было ожидать так много суровости от этих двух столь прекрасных глаз и такого крошечного ротика.

– Опять умоляю вас, государь, это не суровость, ни жестокость, я готова пожертвовать своею жизнью для спасения или для славы вашего величества, но во всей этой слишком даже лишней благосклонности я ничего более не вижу, кроме простой учтивости с вашей стороны; не разочаровывайте же одну из самых преданных вам подданных.

Все это было произнесено с грацией, смягчающей строгость выражения, но с выражением решимости, доказывающей некоторую силу характера.

– Значит, я должен отчаиваться? – сказал Людовик XIV, отступая.

– Непременно, государь.

– Не смотря на то, что вы выдаете себя за искреннего друга короля, вы без всякого сожаления и стыда причиняете ему сильное огорчение?

– Я испытывала бы гораздо больший стыд и большее сожаление, если б приняла страсть, на которую отвечать я не в состоянии, и выказала бы чувство, которое мне никогда не позволит испытать одно лишь благоговение пред вашем величеством.

– Вот благоговение, которое сделает меня очень, несчастным!

– Не верьте этому, государь, соблаговолите только обратить ваше внимание на прохаживающихся там личностей, в глубине большой галереи: ваше величество тотчас же найдет там прелести, заслуживающие более внимания, нежели мои, и сердца, которые, сами не отдавая себе в том отчета, уже сильно за вас бьются.

– На самом деле, – сказал монарх, уязвленный наконец столь сильным сопротивлением и считавший, что для поддержания своего достоинства не должен позволять себя долее мистифировать эту простодушную восемнадцатилетнюю девушку, – вы очень может быть правы, сударыня, я не простил бы себе если б поколебал столь твердую добродетель.

– Я пойду поздравить с этим вашу обер-гофмейстерину.

Все это произошло в боковой гостиной, смежной с большой галереей и комнатой Людовика XIV в Версальском дворце.

Двери были открыты, везде был народ, можно было видеть тех личностей, о которых говорила девица Бовё.

Но, по всегдашнему придворному обычаю, как только замечали короля разговаривающим с кем-нибудь дружеским образом, тотчас же скромно удалялись, без всякого принуждения; этот разговор, происходивший перед картиной Ле-Брён, недавно только что поставленной в гостиной, имел вид простого рассуждения о живописи.

Впрочем, этот государь привык очень мало говорить с мужчинами в собраниях, где находились женщины, он приберегал свою любезность и свой ум для последних.

Г-жа Монтеспан находилась в галерее, где, хотя и выказывала притворную живость и развлечение с окружавшими её придворными, но все-таки не теряла из виду двух действующих лиц этой маленькой комедии.

При виде идущей к ней фрейлины, совершенно красной, но без замешательства, и читая со своим обычным искусством в чертах короля какое-то принуждение и неудачу, плохо скрываемую улыбкой, она всё поняла.

И тогда, подходя к ним, чтоб сократить им половину дороги, она сказала:

– Ну, что же! Согласились ли вы в достоинствах этой картины?

– Это невозможно, – отвечал король; – у нас не одинаковые понятия насчёт живописи; девица Бовё и я понимаем искусство совершенно различным образом.

– Ах! как? неужели, дорогая Урания, вы так мало ещё походите на куртизанку? – сказала Фаворитка голосом, выражавшим легкий упрек, но вместе и признательность к прелестному ребенку, не пожелавшему стать её соперницей.

– О! маркиза, – отвечала фрейлина, – я уверена, что его величество не будет на меня сердиться за такую безделицу.

– Нет, сударыня, – сказал вежливо король, – и я весь к вашим услугам[6]6
  В летописях барона Креспи Лепринса читают; «Девица Урания Бовё, одна из фрейлин королевы и хорошенькая садовница Версальской оранжереи, оказались почти единственными жестокими, которых только встречал Людовик XIV. Вот что говорит об этом королева в своих письмах: «Она осталась непреклонна: тогда-то король обратился к Ла-Фонтанж, её подруге». Едва ли знают имя того человека, которого она предпочла королю».


[Закрыть].

Сердце женщины представляет собою бездну противоречий; г-жа Монтеспан чувствовала крайнюю необходимость развлечь короля; с этой-то целью она и выставила девицу Бовё, а вместе с тем она была бесконечно признательна этой последней за то, что она разрушила её план.

Однако надо было обратиться к каким-нибудь другим мерам, очем она немедленно же стала думать, имея все тоже убеждение, что менее опасно натолкнуть короля на подвластное ей лице, чем позволить ему вбить себе в голову какую-нибудь другую страсть, ей неизвестную.

Пока все это затевалось, Анаиса Понс и Клоринда Сурди искусно устраивали тайное свидание своей подруге Марии Фонтанж в покоях принцессы Генриэтты с влюбленным моряком.

С помощью такого любезного содействия, Ален Кётлогон проник во внутрь этого гарема так же легко, как если б он обладал лампою Аладдина.