Текст книги "Четыре фрейлины двора Людовика XIV"

Глава девятая

Отчаяние от любви. – Мари-Ноэль сближается с нищим. – Рассказ последнего. – Разбойник, но преданный. – Выздоровление.

Ален вернулся к себе домой каким-то чудом, и инстинкт его лошади способствовал тому более, нежели он.

Его денщик и его же молочный брат, Мари-Ноэль Кермарик, испуганный его положением, употребил все усилия, чтобы уложить его в постель; он сопротивлялся и хотел немедленно ехать в Дюнкерк.

Ночью у него обнаружилось расстройство мозгов; не доставало всех людей гостиницы для того, чтоб его удержать: у него была только одна постоянная мысль – броситься через окно.

Призвали трех врачей, но болезнь его была настолько очевидна, что, по редкому согласию, все они её единодушно признали, – только каждый предписал совершенно противоположное лечение.

Бедному Мари-Ноэлю также в свою очередь угрожала опасность сойти с ума, но вдруг прибытие Шарля Севинье пришло ему на помощь. Он расположился у изголовья Алена и сменялся там с Генрихом Ротелином; оба они проводили здесь всё своё свободное от службы время.

Болезнь была очень опасна, она была именно та самая, от которой, как свидетельствуют врачи, умирают чаще всего в том возрасте, в котором находился наш герой. Но было решено, что он её перенесет.

Однако это не было делом одного дня, а также не одной только недели. Припадок был так силён что даже сама крепость его телосложения придавала более опасности, нежели это было бы с темпераментом менее сильным и менее энергичным, а когда наконец врач, которого преимущественно избрали из трех прежде приглашенных, объявил, что он находится вне опасности, бред ещё не совсем прекратился.

Начали серьезно бояться, что будет труднее вылечить его голову, чем его тело, и доктор, успокоившись на счет второго, не осмеливался точно высказаться о первой. Этот благородный и великодушный ум так жестоко страдал.

Мари-Ноэль Кермарик не мог утешиться, и, конечно, если бы на него посмотреть и его послушать, то минутами казалось, что он был одержимым той же болезнью мозга, как и его господин. Самый прекрасный день в его жизни был именно тот, когда Ален, пробудившись от чрезвычайно продолжительного сна, на пятнадцатый день своей болезни, открыл медленно веки и, увидав перед собой денщика, устремил на него свои спокойные глаза, немного удивленные, а за тем, улыбаясь, сказал:

– А, это ты, Мари-Ноэль… Ах! как я хорошо спал, и я бредил… Я был очень болен, не правда ли?

Добрый малый прослезился от радости, что к его молочному брату снова вернулся рассудок!

Он поспешил разгласить эту новость по всей гостинице и в одно мгновение побежал в Церковь Св. Евстафия, чтоб поставить свечу перед нишей одного святого из Бретони, которого он тут приметил.

Возвращаясь оттуда в самом радостном расположении духа, он заметил бродящего вдоль домов, по направлению к гостинице, нищего, с большой седой бородой, уже знакомого ему, потому что он аккуратно через день приходил не для того, чтоб просить милостыню, но чтоб осведомляться о состоянии больного. Прислуга и сам он сначала очень этому удивились, но впоследствии поняли, что это был, как он сам это говорил, несчастный нищий, которому моряк всегда подавал милостыню при встрече, а по этому он и интересовался с большей или меньшей бескорыстностью о своем благодетеле.

Открытое и добродушное лицо матроса дышало таким самодовольствием, что хромой остановил его тотчас же следующими словами:

– Могу биться о заклад, Мари-Ноэль, что вашему барину лучше?

– А! Ей Богу ты пронюхал верно, что пришел сюда! Ты видишь мою радость… Надо, чтоб все её понимали! Возьми, это тебе на еду, а также и выпить за выздоровление моего молочного брата!

За тем он ему милостиво бросил в руку монету в двенадцать су.

Удивительное дело! Нищий долго колебался её взять, но наконец был принуждён к этому.

– Значит, он спасён? – спросил он.

– Совершенно, я не говорю, чтоб он был бодр. Но что касается опасности, она уже миновала, если только за ним будет хороший уход и будут его беречь, как я постараюсь это исполнить.

Разговор продолжался бы ещё, если бы Манона, рыжая служанка, не явилась на пороге, со своей веселой миной подавая бретонцу знаки, чтоб он возвратился домой.

Но Мари-Ноэль в свою очередь полюбил этого нищего, принимавшего такое участие в его молочном брате, и строго запретил его прогонять, но напротив велел ему давать точные сведения о состоянии больного. Так что другой раз, недели две спустя, они опять встретились на том же месте, в десяти шагах от гостиницы, – Мари-Ноэль воспользовался присутствием г-на Ротелина близ выздоравливающего, чтобы пойти исполнить некоторые поручения.

– Скажите мне, друг мой, – сказал хромой, – г-н моряк достаточно ли хорошо чувствует себя, и скоро ли его увидят также выходящим на воздух?

– По-видимому, что да, хотя он ещё нуждается в уходе. Ах! как же сильно он был потрясен! Уж он-то поговаривает всё, чтоб взять почтовых и возвратиться в Дюнкерк. Но по несчастью, это ещё невозможно!

– Вы, стало быть, очень желаете отсюда уехать?

– Клянусь св. Анной, если только есть город, который я ненавижу, так это верно ваш Париж, а после вашего Парижа – ваш Версаль. Это целые вертепы лжи и предательства для бедных людей! Разве всё это случилось бы, если бы мы спокойно оставались на берегу св. Людовика!

– Дело в том, что там бы он не встретил того, что он встретил здесь.

– Эту девицу или этих девиц и дам, потому что их должно быть несколько в этом деле, судя по тем словам, которые он высказывал в бреду; вы говорите об этом, не правда ли?

– Очень может быть.

– Э! старина, правда, вы мне сразу понравились, потому что мне кажется, что вы любите моего молочного брата, а мне всегда приятно встретиться с людьми, с которыми я могу говорить о нём; но, в сущности, вы мне никогда не говорили, что за причина, почему вы так о нем беспокоитесь.

– Ба! это по случаю той истории, которую мне рассказали о нём и о той прелестной девице де Фонтанж, которая желает жить по-своему… Ах! бедный кавалер, если бы только от меня зависело помешать ему загореться подобной страстью!

– Вот! посмотрим! – сказал Мари-Ноэль, всё более и более озадаченный согласием идей и антипатий, – А ты, значит, тоже знаешь девицу Фонтанж?

– О! мы, богемцы, искатели и бродяги, чего и кого мы только не знаем! Одно только верно, что никогда я не желал бы встречаться с этой жестокой и гордой особой!

– Не по отношению ли к моему молочному брату?

– И по этому случаю и ещё по другим причинам.

– Разве нельзя этого рассказать?

– А! Боже! напротив того; это даже облегчает меня. Видите ли, Мари-Ноэль, как все это случилось. Никогда не встречалось никого, кто бы был жестокосерднее и презрительнее её к бедному люду. У ней столько гордости в одном только мизинце, сколько красоты во всей её особе; а это далеко немного, так как она чертовски хороша.

– Чертовски, это верное выражение, – подтвердил Мари-Ноэль.

– Так что даже там, в Руерге, где крестьяне ведут тяжелую жизнь, и там она не была милостива, а потому и не была любима. Но ею все восторгались за её лицо, и когда она появлялась, то народ находил удовольствие смотреть на нее и ей кланяться. Вы сейчас увидите, как она их вознаграждала. Однажды она, ехавши верхом, уронила свой хлыстик, тут неподалеку находился крестьянин, который поспешил его поднять и подать ей, держа свою шапку в руках. Вы думаете, может быть, что она сказала ему спасибо, как бы не так? Чтоб какой-нибудь мужик смел дотронуться до предмета, предназначенного её благородной ручке? Она стегнула его изо всей силы по лицу, до крови, и ускакала в галоп.

– Благодарение Богу, – пробормотал бретонец, – что она не сделала что-либо подобное мне!..

– О! она далеко не имела дело с неблагодарным! Крестьянин, получивший этот удар, далеко не был примером кротости, его даже все боялись, и он слыл первым смелым охотником за дичью на чужой земле. Несколько времени спустя, именно в то время, когда ваш барин находился в замке, случается важное дело. Девица пристрастилась к маленькой белой лани, которую ей подарили недавно; это животное было совершенно ручное, точно левретка. Здесь проявлялись восторги и радости изумления. Любимое животное проводило целые дни в обществе, а ночью её оставляли на свободе в маленьком парке, где у неё была своя клетка.

Но вдруг в одно прекрасное утро, нет более маленькой лани! Решетка была взломана, и животное убежало или было уведено. Ну! это наделало шуму. Велели произвести следствие и розыски; девица была в отчаянии и впадала в страшные припадки гнева.

Один из её сторожей, более злобный, но менее осторожный, чем все другие, бедный малый захотел обыскать домишко браконьера, того самого мужика, который получил некогда удар хлыстом от девицы. Он пришел туда именно в то время, когда маленький мальчишка браконьера крутил вертел, на котором жарилась задняя нога животного, которую сторож признал принадлежащей несчастной лани.

– О! постой! постой! это было важное дело!

– Такое важное, что виновный, изменнически захваченный, не будучи в состоянии ничем более защищаться, лишь только ударом ножа в живот сторожа, был схвачен, брошен в темницу замка и осужден на каторгу.

Однако зависело только от одной особы, чтоб этого не случилось, и наверное, даровав ему помилование, бы из него также сделали честного и хорошего человека. Нашелся кто-то, кто и подал ей этот совет и ходатайствовал за виновного. Ходатаем этим был кавалер Кётлогон.

– Это меня совершенно в нем не удивляет.

– Меня также; но он имел дело с женщиной без всякой жалости; она сухими глазами смотрела на рыдания ребенка осужденного на каторгу отца, и она всех оттолкнула от себя, не приняла никаких ходатайств. Таким образом Пьер Кольфа был сослан в Брест, где его послали в кандалах на каторжную работу.

– Что же стало с ребенком? – спросил Мари-Ноэль, заинтересованный этим рассказом.

– Тут-то и выказывается прекрасный характер вашего барина. Не достигнув, не смотря на свою просьбу, помилования отца, он взял к себе маленького его ребенка, он его усыновил, увез с собой и завербовал его юнгой на корабль.

– Боже мой! я понял наконец. Это тот самый маленький резвый мальчишка, который нас всех бесит на корабле, хитрый, как обезьяна, веселый, как зяблик; его все любят, и мой молочный брат ему все извиняет; маленький Жан, как мы его называем.

– Ах! вы его также любите, вы, мой добрый друг, знаете этого бедного мальчика, которому, по милости девицы Фонтанж, судьба послала худшую долю, чем сиротскую!.. Ну, что же! благодарю вас, вы все – моряки, люди с сердцем, это не то, что при дворе!.. Я ухожу довольный!.. До свидания, Мари-Ноэль!

– Скажи же мне, старик, ещё одно слово. Есть что-то, чего я не вполне понимаю в твоей истории. Как и почему интересуешься ты до такой степени этим мальчиком, и какое отношение?…

– Это правда; я вам это не объяснил… Отец этого Жана, браконьер Скорайльского замка, был моим другом.

– Только твоим другом?.. – сказал Мари-Ноэль, мигая глазами.

– Ничем более, – возразил небрежно хромой; – и этот несчастный человек исчез, потонув под опрокинутым судном в Брестской гавани.

– Довольно. Я у тебя не спрашиваю твоих тайн, старичок. Ты предан моему Алену, вот это все, что я хочу знать.

– За то, вы не говорите ничего лишнего, я предан вам на жизнь и на смерть. Я намереваюсь выказать ему ещё доказательство своей преданности одним советом, который вы ему передадите от меня сегодня же. Я знаю его друзей и его врагов лучше, чем он сам их знает. Скажите же ему, что я его умоляю быть осторожнее с дамой, которой принадлежит известный ему запах духов.

– Вот так хорошо, дама с благовонием! кто же эта дама?

– Вам совершенно лишнее знать более этого. Повторите ему лишь это.

– Охотно. На этот раз ускользаю, вот и г-н Ротелин уже уходит; мой больной сейчас останется совершенно один… Ах! проклятый болтун!

Молодой человек только что вышел из гостиницы и исчезал в глубине поперечной улицы.

Мари-Ноэль поторопился войти в дом, но он опять был остановлен у двери приездом большой коляски, у которой он поспешил, по обыкновению, отворить дверцы, что позволило ему видеть сидящих в ней двух великолепных дам, знатной осанки, но скрывавших, по распространенному ещё обычаю, часть своего лица под шелковыми полумасками.

Глава десятая

Мнение Мари-Ноэля Кермарика о прекрасном поле. – Прекрасные посетительницы. – Добрый и злой гений. – Совет, пришедший уже слишком поздно.

Тот, кто следит за уличными происшествиями, как например, такие бродяги, как этот нищий на костылях, или если б последний был менее занят своим разговором с Мари-Ноэлем, не замедлил бы заметить, что встреченный нами экипаж, в конце последней главы, ездил уже взад и вперед, более получаса по всему кварталу медленным шагом и, казалось, ожидал только ухода г-на Ротелина, чтобы остановиться у двери гостиницы «Grand A. Eustache». Обе дамы очевидно принадлежали к знатному роду. Это замечалось даже в изящной простоте их туалетов, которые также, как и их коляска, старались быть как можно менее яркими.

Пока хозяин гостиницы рассыпался в поклонах, гордясь посещением своего дома такими особами, даже экипаж которых придавал самое лучшее украшение его дому, запыхавшаяся служанка поднималась наверх, чтоб предупредить Мари-Ноэля об этом исключительном посещении.

Но Мари-Ноэль, которому врач не переставал повторять, чтоб он удалял от своего барина всякое волнение и усталость, не выказывал никакой поспешности. Однако, подстрекаемый служанкой, он решился, почесав предварительно, по своей всегдашней привычке, кончик уха, в знак размышления, войти в комнату Алена.

Последнему, вот уже дней пять или шесть, позволили вставать с постели на несколько часов в день, и в настоящее время он сидел в креслах. У него едва хватало силы пройти по комнате, опираясь на руку своего верного слуги, чтоб снова приучиться ходить.

– Что там? – спросил он, увидев смущенный вид денщика.

– Там именно то, чего я боюсь, мой молочный брат.

– Ну, объяснись. Какое-нибудь приключение? Или посещение наконец?

– Посещение.

– Оно должно быть очень страшно, – сказал Ален, вдруг вспомнив о королевской к себе немилости, – если ты боишься о том говорить?

– О! что до того касается, мой молочный брат, что оно страшно, так я не думаю, чтобы оно было тем, что именно называют страшным…

– Ну что же, что тебя останавливает?

– Именно то, что врач вам запретил всякого рода волнения…

– И?…

– А я боюсь, чтоб это посещение вас не взволновало. Ах! а вдруг с вами повторится ваша лихорадка, то это уже не будет забавным Вы сами не знаете, но с вами были припадки и бред… Вы видели кучу женщин, молодых, прекрасных, белокурых, а одну одетую всю в черное…

– Разве какие-нибудь женщины желают меня видеть? – сказал с болезненной улыбкой выздоравливающий.

Мари-Ноэль кивком головы подал утвердительный знак.

Против воли, несмотря на всю свою чрезвычайную слабость, Ален почувствовал некоторое волнение.

– Если б это была!.. – пробормотал он вполголоса. – О! нет, – докончил он со вздохом. – Я окончательно забыт!..

– Вот, – вскричал Мари-Ноэль, – это уже доказывает влияние на вас! Клянусь св. Варварой! можно ли так портить себе кровь, из-за каких-нибудь юбок и чепчиков! Нет! ну так! нет, я ничего не сказал!.. Не смотрите на меня так сердито… Я сейчас скажу, что вам запрещено принимать кого бы то ни было, не правда ли?

– Не так скоро!.. – сказал молодой человек. – Вероятно, эти дамы имеют сообщить мне что-нибудь важное, если они до такой степени беспокоились, что приехали сами в эту грязную гостиницу.

– Достаточно, – проворчал денщик, – их сейчас попросят сюда взойти. Ах! женщины, женщины, кто только их создал! Наверное, черт! Иду, иду…

– Гей, главное – молоды ли они и хороши ли собою?

– Ба! разве это когда узнаешь! Во-первых, у них на лице надеты маски, которые их наполовину скрывают, но Манона, служанка при гостинице, уверяет, что эти дамы прекрасны собою, но как же она могла это угадать, я вас спрашиваю!

– Ступай же, болтун! – сказал Ален, подстрекаемый любопытством.

Бретонец спустился с лестницы с проворством матроса, спускающегося с рея, и встретил в нижнем зале посетительниц, немало удивленных, что их так долго заставляют ждать.

– Это вы, сударыни, желаете видеть моего молочного брата?

Этот вопрос и обращение бретонского моряка, так отличающееся от обращения утонченных камердинеров в Oeil-de-Boeuf, заставили улыбнуться посетительниц, которые, кажется, вовсе не были к тому расположены.

– Можно ли его видеть? – ответили они.

– Можно и нет, – сказал Мари-Ноэль, которого печаль его барина ожесточила более чем когда-либо в виду этого прекрасного пола.

– Вы камердинер у г-на Кётлогона? – спросила старшая из посетительниц немного хитрым тоном.

– Я его матрос и его молочный брат, – ответил он с гордостью, покрасневший вместе с тем как огонь.

– Эти моряки, – сказала дама своей подруге, – не похожи на других! Однако же, малый, скажи, может ли нас принять г-н Кётлогон или нет?

– Он может, то есть он желает… несмотря на совет врача, который предписал ему спокойствие… Значит, сударыни, не заставляйте его много говорить, а главное уходите, как можно скорее.

– Конечно, мой малый… я вижу, что вы любите вашего госп… вашего молочного брата; не бойтесь ничего, мы пришли не на вред ему, но, напротив, для его же пользы.

– А! если это так, то идите скорее.

Что и было ими сделано в одну секунду, так как обе дамы были живы и проворны.

– Нужно ли о вас доложить? – спросил Ноэль, отворяя комнату, находившуюся около спальни Алена.

– Это лишнее, он нас знает.

Бесцеремонный слуга толкнул дверь к своему барину и сказал:

– Вот приехавшие к вам дамы.

При этом слове, обе без всякой аффектации дружным движением руки сняли свои маленькие густые вуальки и переступили порог.

Они обе были так хороши, что добродушный Мари-Ноэль испустил крик удивления и. остановился, раскрыв рот, любуясь ими. Молодой моряк сам едва не почувствовал головокружения.

Он сделал движение, чтоб приподняться и поклониться этим блестящим посетительницам, и едва он это сделал, как снова вдруг опустился. И к его физической слабости присоединилось ещё сильное смешение мыслей.

– Госпожа маркиза де Монтеспан!.. Mademoiselle.де-Бовё! – вскрикнул он.

– Тише!.. – сказала маркиза, подвигаясь к его креслу. – Мы обещали вас не смущать и не утомлять; представьте себе, как будто к вам вошли двое из ваших друзей.

По данному знаку, Мари-Ноэль, совершенно изумлённый, пододвинул два кресла, а по другому удалился задом.

Прежде чем сесть, г-жа Монтеспан, смотря внимательно на Алена, проговорила вполголоса:

– Бедный молодой человек, как он изменился!

Урания Вове, с своей стороны, смотрела на него с искренним участием, изумленная тем, что видела теперь до такой степени бледным, изнуренным, похудевшим того кавалера, которого она заметила и отличила, месяц тому назад, между самыми блестящими кавалерами в галерее Версаля и на той злополучной охоте в Марли.

– Вы много страдали, г. Кётлогон, с тех пор, как мы с вами встретились! – сказала маркиза, усаживаясь наконец, и устремляя на него внимательный взор, в котором проглядывало живое участие, хотя его выражение было отлично от безыскусной и нежной заботы её подруги.

Этот двойной взгляд, это двойное участие не замедлили также его поразить.

Он чувствовал вследствие этого весьма различные впечатления, до такой степени различные, что он несколько раз, отвечая маркизе, обращался вдруг взором к фрейлине какою-то силою притяжения и инстинктивной симпатии.

После того как она с таким почетом увернулась от предупредительной любезности Людовика XIV, девица Бовё пользовалась особенной любовью маркизы, последняя сделала её своей неразлучной подругой и поверенной большей части своих секретов.

Не станем однако увеличивать настоящее значение этого слова. Маркиза де Монтеспан имела весьма вспыльчивый, надменный, повелевающий характер, но в глубине её души хранилась безусловная жестокость и решительный эгоизм.

Общее правило, что в каждом её плане проглядывал какой-нибудь интерес, и известно, что, благодаря этой системе, она довольно хорошо устроила свои дела и выдвинула вперед, как себя, так и всех своих близких.

Она желала знакомства с девицей Бовё, потому что оценила её прямой, великодушный характер, неспособный ни на какую измену, а также и потому, что ей необходимо было иметь кого-нибудь чтоб излить всю горечь своей переполненной души, не опасаясь нескромности и злых перетолкований. Нет на свете раздраженного ума, который бы не чувствовал той же самой потребности в сообщении.

Но маркиза, даже в своих самых пылких объяснениях, не была женщиной, способной дать волю своему сердцу в излияниях; если же она иногда и выказывала мрачную озабоченность, то это случалось только, как мы это увидим позднее, в пароксизме гнева или мести.

Но, с другой стороны, достоверно также, что выздоравливающий, так ясно выразивший в лихорадочном бреду душевную тоску, которую ему причинила одна встреченная им женщина в ту минуту, когда она выходила однажды ночью, со всеми мерами утонченной предосторожности, из дома человека, промышлявшего темными, неясными гаданиями и подозрительными снадобьями, плохо скрывал самое смутное и неопределенное принуждение, встретившись снова с ней лицом к лицу в дружеском разговоре. Уступая увлечению своей откровенности, он охотно задал бы ей вопрос, чтоб узнать, зачем она ходила к Жаку Дешо, дабы поговорить с ней без всяких обиняков и узнать ту почву, на которой он находился. Но с другой стороны, он помнил увещевания нищего с длинной бородой, которому он обещал хранить в молчании всё, касающееся до этого дела.

Решившись, следовательно, быть только наблюдателем и понимая, что подобный совет не мог быть внушён ему нищим из-за одного пустого участия, он ответил ей тем же тоном, которым она начала разговор:

– Да, сударыня, кажется, что я был очень болен.

– Мы это знали и, видя вас в ту минуту, когда на вашем лице уже отпечатлелся признак этого кризиса, я ждала, – точно так же, и Mademoiselle Бовё, – случая, чтоб засвидетельствовать вам то участие, которое мы принимали, ровно как и все наши молодые красавицы Версаля, в вашей болезни.

– Как! mesdames, я мог внушить такое сильное к себе участие?.. В самом деле, позвольте мне верить, что ваша благосклонность сильно преувеличивает действительность.

– Но вовсе нет, молодой человек, да отчего же вы не хотите мне верить?

– Ах? потому что, за исключением двух храбрых друзей, которых я имею при дворе, я имею печальное основание предполагать, что никто там не заботится обо мне, и что меня там никогда и не знали или более не знают!

– Вот именно потому то, что я хорошо знала, что вы составите себе это ложное понятие, я и хотела непременно приехать к вам, чтоб вас в этом разубедить… чтоб вас подкрепить… чтоб вам помочь… потому что я также страдаю, – сказала она, подавляя тяжелый вздох, – а причина наших огорчений одна и та же.

– Ах! наконец то, – сказал он, постепенно оживлялась, – меня просветят, мне скажут правду, уведомят меня о степени моего несчастия. Говорите, сударыня, говорите!

Девица Бовё обратила на маркизу взгляд, исполненный красноречивой мольбы, просивший ее, напротив, не увеличивать рану этого благородного, но уязвленного сердца.

Ален понял этот немой разговор:

– О, Mademoiselle, – сказал он молодой девушке; – вы – ангел доброты, я вас понимаю и благодарю вас. Вы столь же сострадательны, как и прекрасны, но я так страдаю! Я испытываю резкое удовольствие узнать, подробно про свое несчастье. Запертый здесь, замкнутый вдали от всех, я знаю только то, что по какой-то ложной жалости мои самые близкие друзья меня обманывают и не осмеливаются мне открыть то, что, вероятно, уже все знают. Так что вы, маркиза, так как я внушил вам заботливость к себе, приведшую вас даже сюда, вы из милости скажете мне всю правду.

– Клянусь честью! – прошептала г-жа Монтеспан на ухо своей подруге. – Он мне раздирает сердце… Как можно изменять тому, кем так сильно любимы!

Ален притворился будто ничего не слышит, но кроме того, что все выздоравливающие всегда одарены очень тонким слухом, сама маркиза говорила далеко не так тихо, что бы он не мог разобрать её слов.

Со стороны же этой ученой комедиантки речь в сторону была, следовательно, по всей вероятности преднамерена. Но что не было заранее приготовлено, так это ответ молодой девушки:

– Взгляните, как он уже страдает… Из милости, пощадите его… оставьте его сомневаться, так как он ещё сомневается.

Но он, желая поглубже вникнуть в свое положение, сказал:

– Вы уже слишком много сказали, сударыня, чтобы не докончить; неизвестность будет хуже, чем действительность, какова бы она ни была!

– Да, вы правы, – вскричала она, нарушая то принуждение, которое она на себя налагала, в продолжении целого часа Наше дело общее, я буду говорить… Я – ничто более, как разжалованная фаворитка, и не будь это слишком большим скандалом и вопиющим неправосудием, меня бы уже месяц тому назад лишили моей должности обер-гофмейстерины, чтоб избавиться от моего присутствия, составляющего постоянное угрызение совести и упрек.

– Ах! – вздохнул выздоравливающий, закрывая свое лицо, чтоб скрыть свое горе. – Всё кончено!..

– Вы, значит, пылко её любили, эту неблагодарную гордячку?

Раздирающая улыбка покрыла все его черты:

– Я вручил ей свое существование и свое здоровье… Да! удар жесток!.. жесток!.. и нет средств ему помочь!

– Нет средств?.. – сказала маркиза дрожащим толосом, ослепляя его своим проницательным взглядом, как будто желая понять самые сокровенные мысли его сердца. – Да, средств нет, но есть замена.

– Что хотите вы сказать?

– Разве вы забыли мое последнее слово, разве нам не остается месть?

– Ах!

Он с жадностью схватил это слово; в его взгляде блеснула молния, осветившая сиянием лицо искусительницы.

– Мы отомстим, не правда ли?

– Увы! – вздохнул он, тотчас же падая духом. – К чему все это послужит!.. Разве это может восстановить утраченные мечты?

– Нет, но это смутит радость вероломных, нужно, чтоб они столько же страдали, сколько они нас заставляют страдать… Удар за удар, зуб за зуб! Ведь гений прописал этот закон возмездия… Как! вы не содрогаетесь, как и я, при одной только мысли, что эти неверные вместе, наедине, находятся в страстном упоении пылкого удовольствия, что их измена прибавляет сладости их излияниям; и что они сами насмехаются над нами, среди своего опьянения!

– Ах! замолчите, сударыня, замолчите!.. – вскричал молодой человек, приведенный в исступление этими проклятиями, этим дьявольским заклинанием.

Он ещё не достаточно окреп, чтоб выдержать этот натиск. Им овладел сильнейший спазм, на щеках загорелся огонь, резко отделявшийся на его восковой бледности, он опрокинулся на спинку своего кресла, совсем запыхавшись и задыхаясь.

– Хорошо… хорошо! – бормотала маркиза. Одушевленная совершенно противоположным чувством, Урания Бовё, схватив флакон с уксусом, бросилась к нему, стараясь привести его в чувство и успокоить. Она обмакнула в кувшинчик с водой кончик своего собственного платка и провела им по его вискам.

Открыв глаза, он увидал кроткую сестру милосердия, нагнувшуюся над ним.

Удерживая её маленькую ручку, он поднес её к своим губам осторожным и нежным движением, ускользнувшим даже от маркизы, и губы его прошептали не произнося:

– Благодарю!

– Ах! – сказала маркиза, – вы нас испугали… Мы во зло употребили наше посещение… извините нас…

И, наклонившись к его уху, она прибавила:

– Вы ещё слишком слабы, но подумайте о том, что я вам говорила… Я вернусь!..

Он ничего ей не отвечал и поклонился ей на прощание с озабоченным видом. Урания поклонилась ему в свою очередь, обратив на него прелестный взор своих бархатных глаз, он ей слабо улыбнулся.

Визит этих двух женщин произвел на его ещё потрясенный мозг действие доброго и злого гения. Едва лишь они переступили за порог, как Мари-Ноэль, пожираемый любопытством, забыв даже их проводить, пришел к нему и заметил, что к нему снова возвращается его лихорадка.

Добрый служитель, проклиная свою любезность за то, что ввел двух особ, столь болтливых, уложил своего больного, завернул его в его одеяла и, видя его удобно и мягко лежащим, сказал:

– Ах! кстати, я давеча встретил старого плута, который утверждает, что имеет честь вас знать, брат мой Ален.

– Кто это? – спросил молодой человек, очевидно сильно страдавший.

– Какой-то нищий на костылях.

– Что ему надо?

– Он мне поручил передать вам, чтоб вы остерегались дамы с благовонием… Понимаете ли вы тут что-нибудь?

– Ты бы должен был мне это сказать час тому назад, – ответил Ален.

– Вот как… а для чего?

– Потому что… потому что, у меня, может быть, не было бы лихорадки в настоящее время.

– Тысячу чертей!.. – выругался бедный бретонец, ударяя себя по голове, – я ничего тут не понимаю… Ах! да, это опять начинается его болезнь… Надо бежать к врачу… О! женщины, никогда меня никто не уверит, чтоб они были годны на что-нибудь!..

И, проходя через кухню, он толкнул Манону, толстую, рыжую девку, которая однако же метнула ему выразительный взгляд.