Текст книги "Четыре фрейлины двора Людовика XIV"

Глава тринадцатая

Набожность при дворе. – Мантия герцогини. – Погибшие клятвы. – Оскорбление вдовы Скаррона.

Мы не прибавим ничего особенно смелого, рассказав, что яростная угроза девице Фонтанж причинила в Версале менее удивления, чем волнения.

Известно было, как оскорбляло многих положение новой фаворитки, какую она поднимала во многих старинную неприязнь и возбуждала ревность на настоящее и будущее время, только разделялись мнения насчёт происхождения записки, так как таковых могло быть несколько.

Во всяком случае, если её автор рассчитывал этим обуздать её честолюбие, то он сильно ошибся, ничто не могло как ограничить, так и лишить её милости к ней короля.

Король почувствовал удар гораздо сильнее, чем она сама.

Начиная с этого дня, её обаяние не имело более преград, и молодая и легкомысленная временщица выказывала свое влияние на всём кстати и некстати.

Одно обстоятельство сильно способствовало результату подкинутой записочки.

На третий день после этого приключения, когда король снова собрался начать свои увеселения, он послал к своей фаворитке г-на де-Марсильяка, который, вместе с герцогом С-т Аньян, пользовался доверием короля относительно его любовных тайн, чтоб уведомить её о желании его величества назначить бал во дворце.

Посланный не замедлил явиться обратно, но с расстроенным лицом.

Он нашел девицу Фонтанж в постели и очень больной.

Странная, неизвестная болезнь вдруг овладела ею, и она уже думала, что совсем умирает. Все её тело ужасно распухло, не исключая даже и лица. Никто не подозревал ещё о случившемся, так как больная умоляла, чтоб хоть из милости обо всем этом молчали, боясь обрадовать г-жу Монтеспан своим положением. Людовик XIV, чрезвычайно беспокоясь, отправился к ней, не колеблясь.

Он застал там настоятеля Кабриера, самовольного врача, не получившего диплома от медицинского факультета, того самого, которого г-жа Севинье назвала в, шутку врачом по принуждению, потому что он практиковался лишь на её особе, некоторым образом даже принужденно.

Лечение его слыло необыкновенным, главным образом потому, что он употреблял очень мало лекарств и презирал формальную практику тогдашних известных и признанных докторов.

Присутствие монарха его ничуть не напугало, он продолжал свою консультацию, прописал самые простые средства, сам составил для больной микстуру и питье, от которых она тотчас же себя хорошо почувствовала, и удалился, обещая, что она встанет с постели ближе конца этой недели.

Радость видеть своего возлюбленного столь услужливым и внимательным помогла лекарствам; на пятый день все следы болезни исчезли, но вместе с тем сам врач не мог или не смел дать точного её определения. Это событие ускорило то, чему безымянное письмо и, вероятно, таинственная болезнь имели целью помешать.

На следующее утро после её восстановления, тогда как интересующая собою всех выздоравливающая принимала, по принятому обычаю, в своей постели, окруженная многочисленным обществом, провозгласили:

– Король!..

Театральный эффект; восторг придворных показаться перед своим властелином у ног его идола.

Он сиял так же, как в свои лучшие дни, а по его пятам шли пажи, несущие корзину, которую они с большой церемонией поставили на столик.

Это была коробка с сюрпризом, и так как она походила на свадебную шкатулку, то пламенное воображение некоторых разыгралось до того, что они стали ожидать, что сейчас оттуда вынут свадебный наряд, и что влюбленный монарх женится с побочной стороны на своей фаворитке.

Он же, всё улыбаясь, обратился к девице де-Понс, которая не отходила от Марии со дня её болезни, и сказал ей.

– Mademoiselle, вы, оказавшаяся такой превосходной сестрой милосердия, потрудитесь открыть эту шкатулку, в виду интереса вашей дорогой больной; я думаю, что вы там найдете средство, которое довершит все её лечение.

Фрейлина поспешила повиноваться и достала последовательно из драгоценного сундучка сперва грамоту на титул герцогини!..

Больная если б только не воздержалась, и то не без труда, то наверное бросилась бы на шею своего восхитительного возлюбленного.

Потом другое свидетельство на двадцать тысяч талеров пенсии и, наконец, роскошную горностаевую мантию. Герцогиня!.. Она держала в руках и этот титул, и знаки его отличия!

Новость эта разразилась точно ракета. Уже до двенадцати часов дня, при дворе оставалась лишь одна особа, не поздравившая ещё прекрасную Марию; особа эта была г-жа Кавой, столь сильно пренебрегаемая двоюродная сестрица Алена де-Кётлогона.

Мария Фонтанж принимала все эти поздравления в своей постели, настоящей парадной постели, изящно обитой и отделанной бахромой с золотом.

Одним из наиболее ревностных поздравителей был духовник красавицы, о котором вовсе не думали во время кризиса.

Это был некто отец Обаред из Асторга, архидиакон собора в Памьё, сделавшийся знаменитым своими интригами и алчностью; замешанный во всех опасных и насильственных делах, имевших в то время своим предлогом так называемые религиозные прения.

Отец Обаред, который последовательно делался угодником всех фавориток, не замедлил ухаживать и за своей не слишком дальновидной кающейся. Вследствие этого-то увидали вдруг, что Людовик XIV в этот год причащался на Пасхе, чего он уже не делал несколько лет.

Однако, среди толпы своих уничижённых прислужников, своих льстецов, Король – Солнце встретил однажды священника, весьма смелого и почти героически убеждённого, так как надо было иметь много храбрости, чтоб осмелиться восстать против него и напомнить ему об уважении законов религии.

Этот священник, имя которого заслуживаешь действительного почета, был отец Шампи.

Призванный королем для исповеди, он сказал:

– Вас исповедовать, да, государь, это моя обязанность, но я предупреждаю также ваше величество, что я дам вам отпущение грехов не иначе, как только тогда, когда вы обязуетесь торжественно перед Богом, который нас услышит, прервать всякое греховное сношение.

Король не исповедывался и совсем перестал причащаться; но, скажем в его похвалу, он не выказал никакой жестокости в отношении доброго священника, а напротив он всегда упоминал о нем в самых лучших выражениях.

В другой раз, когда один проповедник в своей проповеди также призывал его на суд слишком личным и прямым образом, то король сказал ему без гнева, выходя из часовни:

– Г-н аббат, я сам люблю участвовать в нравоучениях, но не люблю, чтоб мне их делали.

И продолжая ревностно и тщательно посещать церковные службы, он продолжал свою жизнь, притворяясь глухим на все замечания, которые достаточно доходили до него, как со стороны Атенаисы, или от г-жи Ментенон, к которым он во всех других случаях, оказывал чрезвычайное внимание.

Итак, в этот год, по настоянию Марии Фонтанж, он снова начал причащаться.

Отец Лашез, к которому он обратился, был сговорчивее, что заставило г-жу Монтеспан, вне себя от негодования, произнести знаменитые слова:

– Le рèrе de-la-Chaise n’est qu’une chaise de commodités.

– Отец Лашез настоящее удобное кресло.

Она же по поводу светло-серой ливреи называла свою торжествующую соперницу не иначе как серой мышью.

Последнее изречение про благосклонного исповедника имело громадный успех, как в городе, так и при дворе, но оно нисколько не принесло пользы его автору, и Бог знает, извинили ли девица Фонтанж и исповедник за него автора.

Высшие служители церкви энергично были приглашены принять участие в этом деле; надеялись, что король, снова вступив на этот довольно широкий путь, может быть атакован с этой стороны.

В начале настоящего года, он определил Боссюэта священником при супруге дофина, но Боссюэт вовсе не старался начинать свои нападки против Марии Фонтанж, как он уже это раз предпринимал по побуждению королевы и принцесс 4 или 5 лет тому назад, против Атенаисы де Монтеспан, чтобы добиться её удаления.

Тогда прибегли к Фенелону; красноречивый писатель не отказал в своем содействии; он отправил к королю знаменитое письмо, оригинал которого ещё и теперь цел; оно заключало в себе следующие места:

«Уже тридцать лет, как ваши главные министры поколебали и разрушили все старинные преграды государства, чтоб до высшей степени возвысить вашу власть, сделавшуюся на самом деле ихней, так как она находилась в их руках. Не упоминали уже более о государстве, ни о его порядках; говорили только о короле и об его удовольствиях. Доходы ваши и ваши издержки простерли до бесконечности; вас возвеличили до неба, чтоб стереть, как говорят, всё величие всех ваших предшественников, то есть одним словом, обеднили целую Францию, чтоб ввести при дворе чудовищную и неизлечимую роскошь. Однако ваш народ умирает с голоду, обрабатывание земли почти заброшено; города и селения пустеют; все промыслы гибнут и не кормят более собою работников. Всякая торговля уничтожена. Вся Франция представляет собою в общем большой лазарет, находящийся в каком-то отчаянии и лишённый всяких запасов. Правители находятся в уничижении и изнурении. Даже самый народ, который вас так любил, начинает терять к вам любовь, доверие и даже уважение. Ваши победы и ваши завоевания не радуют его более; он исполнен горечи и отчаяния. Бунт возгорается мало-помалу во всех концах… Вы присваиваете себе всё, как будто вы настоящий земной бог, а всё остальное создано только для того, чтоб быть вам посвященным, Напротив, вас именно Бог послал в мир, и только для вашего народа. Но, увы! вы не понимаете этих истин, как же вы могли бы их вкусить?..

Король не прогневался на этого апостола, как и на отца Шампи, но далеко не исправился от его слов.

Обратились к Флешие.

Превосходный оратор был избран для того, чтоб произнести слово при торжестве, на котором парижский архиепископ служил в Версале.

Он произнес знаменитую проповедь, начинающуюся так:

«От Господа 1680 год, ты, который видишь Францию на высшей точке её славы и её короля, падающего ниц пред престолом, чтоб возблагодарить Всевышнего, создавшего его самым могущественным из государей, не проходи, не приготовив ей в будущем столь же благополучные года!..»

Оратор продолжал говорить по поводу мира, только что заключенного в Нимеге, благодаря Бога за то, что Он покорил им врагов и доставил народу счастье наслаждаться плодами мира. Затем он искусно переходит от общественного счастья к домашнему, утверждая, что вся внешняя настоящая жизнь положительно вредит последнему.

По поводу этого он восклицает проникающим голосом:

«Вы, которых провидение испытывает, покоряйтесь же Ему! Предайте себя в Его руки, Оно посылает горя своим детям в такой только мере, в какой «они могут его перенести.»

Король слегка склонил голову, что сильно тронуло всех присутствующих, в особенности всё высшее духовенство, всегда чувствительное к проявлению раскаяния и смирения, и в этом отношении всегда довольствующееся малым.

Но оратор, уступая человеколюбивому побуждению, воодушевлявшему его, направил свой растроганный взгляд на г-жу Монтеспан, к которой он, казалось, желал применить свои последние слова утешения.

Слушатели следили за этим взглядом и, к великому своему негодованию, они заметили, что высокомерная маркиза подняла высоко свою голову и бросила вызывающий взгляд на проповедника.

Накануне только она раздражительно спрашивала короля, зачем он присутствовал в опере Прозерпины, утверждая, что он, аплодируя сцене Меркурия с Церерой, хотел прибавить ещё новое оскорбление ко всем своим обидам; так как эти сцены служили, по её мнению, намеком на охлаждение короля к её особе.

Двор превратился, как видят, в одну бесконечную интригу и неосторожная фаворитка своим поведением и обращением находила, вероятно, удовольствие раздувать уже и без того большую ненависть к себе.

Она считала себя вечной и неуязвимой, – или скорее – она жила в мире, исполненном тщеславия и безумных мечтаний, бедная красавица без рассудка, без опытности, не имея никого, кто бы мог подать ей совет.

Да, нашлась одна особа, но сейчас увидят, был ли хорош совет, и была ли советница беспристрастна. В начале вновь загоревшейся страсти короля, г-жа Ментенон, выбранная г-жой Монтеспан в свои поверенные, благодаря тому, что умела искусно скрывать от неё свои личные планы, отвечала:

– Оставьте, оставьте это, маркиза, прихоть эта не долго продолжится и будет последней.

Для подтверждения своих слов она упомянула имена трех или четырех женщин, служивших прихотями Людовика XIV в предыдущие года; это были розы, едва сорванные, но тотчас же брошенные.

Но видя, какой ход принимали дела, принимая также во внимание лета короля и рассудив с свойственной уверенностью её взгляда, она решила, что дело становилось более опасным, так как мужчины от сорока до пятидесяти лет гораздо легче подпадают под влияние своих молоденьких любовниц.

Вследствие этого она осмелилась настраивать ту, которая угрожала разрушить все её самые дорогие мечты, пристроившись навеки близ короля. Она напрасно тратила на это и свое красноречие и свою дипломатию. Всё, чего она только добилась однажды, после двухчасовой проповеди, было следующее возражение, уже вовсе не такое уж глупое:

– Если вас послушать, сударыня, то можно подумать, что также легко расстаться с королем, как расстаться с своей рубашкой?

Вдова Скаррон, истощившая всё своё красноречие, была так смущена этим ответом, что в первый раз только не нашлась, что возразить.

Глава четырнадцатая

Не все изменники. – Тонкое внимание. – Выздоровление и заблуждение любви. – Похищение кавалера.

Посещение маркизой Монтеспан выздоравливающего больного, живущего в гостинице Сент-Эстош, произвело прискорбное действие, которое мы уже видели из предыдущих рассказов.

Ален не в силах был безнаказанно вынести то сообщение, которое именно воскрешало ощущения и впечатления, бывшие причиной его болезни, а также чуть-чуть не потери самого рассудка.

Но, благодаря заботливости, окружавшей его, этот новый кризис в его болезни не достиг ожидаемой опасности. Не только что его друзья оставляли его ещё реже, чем в первый раз, но он сделался предметом нежного внимания, полного тонкости и осторожности, которое способствовало его развлечению, что и было главным образом предписано ему доктором.

Не проходило дня, чтоб таинственный посланный не вносил в эту скромную комнату гостиницы – самые необходимые предметы, которые могли бы стушевать немного неприятный вид занимаемого больным номера, а также доставить все потребности для удовлетворения малейшим нуждам невольно живущего здесь гостя.

Эти предметы состояли из множества цветов, фруктов, доходили даже до безделушек, подобных тем, которые вышивают в пансионах, как например, подчасники, коробочки для золотых вещей, аксельбанты, разные банты на шпагу, выказывающие тонкую заботливость, свойственную только женщине.

Иногда эмблемы, подобно незабудкам, или девизы, в роде следующих: вера, надежда, храбрость, честь, появлялись в прелестных вышивках на лентах или кружевах.

Предписывал ли доктор лакомство, какой-нибудь ранний плод, в ту пору почти не находящийся в продаже – на другой день, выходя от своего господина, Мари-Ноэль, неусыпный служитель и блюститель больного, получал из рук хозяина гостиницы шкатулку, содержавшую в себе именно этот, прописанный доктором предмет.

Это было волшебство, которому таинственность придавала ещё более прелести, а так как нужно было чем-нибудь развлекать выздоравливающего, то для этого нельзя было изобрести ничего лучше.

Но вот его воображение после разного рода придумок напало на один след, который, быть может, далеко не был настоящим.

Сначала он подозревал своих двух верных друзей, Генриха и Шарля, в участии в этой маленькой интриге, в мельчайшие подробности которой он находил удовольствие их посвящать.

Долго не веря в искренность их отрицаний, он кончил тем, что поверил им наконец, видя, что они казались сами столь же изумлёнными, как и он при появлении этих любезностей, появляющихся всегда в надлежащее время, с той же скромностью.

– Если б я мог, наконец, узнать, кому я обязан этим вниманием! – повторял каждый день Ален.

И желание узнать это принимало всё сильнейшие размеры.

После расспросов у Мари-Ноэля, у служанки, у хозяина гостиницы, он ничего нового не узнал. Все посылки приносились с рассветом, всегда тем же посланным, очень похожим на рассыльного, одетым весьма просто, таким сдержанным в словах, что будь он даже нем, то и тогда он не мог бы сказать менее.

Он всякий раз входил, клал свою посылку и говорил:

– Передать г-ну Кётлогону.

– От кого? – спрашивал хозяин гостиницы.

– Не знаю.

– Господин кавалер запретил что-либо принимать, если не будут говорить, откуда приносятся эти вещи.

– Это до меня не касается.

– В таком случае отнесите это туда же, откуда вы их принесли.

– Отнесите сами.

Или же случалось следующее изменение:

– Послушайте, мой милый, не будьте так таинственны; между нами будь сказано, я никому ничего об этом не передам, – ведь это дама вас присылает, неправда ли?

– Что вам до того?

– Может быть, вам нужно что-нибудь заплатить?

– Ничего.

– Тем не менее, по такой погоде, вы не откажетесь, вероятно, со мной выпить рюмочку?

– Я не имею дважды.

Одним словом, это был образец рассыльного.

Однажды утром, когда Мари-Ноэл также находился при этом, он захотел продолжить разговор и принудить его выпить. Но хитрость не составляла существенного достоинства честного матроса.

При появлении служанки, несшей с собою большую кружку и два оловянных стакана, каждый размером в полштоф, насмешливая улыбка показалась на губах комиссионера.

– Чорт возьми! – сказал Бретонец. – Вы, вероятно, не откажете мне выпить со мной за здоровье моего молочного брата.

– В этом нет, – сказал посланный. Он чокнул свой стакан о стакан доброго моряка и выпил его залпом.

– Клянусь св. Анной, вы прекрасно выпили! – вскричал Мари-Ноэль с восхищением. – Повторим.

– Нет, – сказал рассыльный.

– Отчего?

– Потому что меня ведь нельзя напоить до пьяна.

– Ба! из-за одного стакана!..

– Я могу их выпить десять и ничего не будет заметно, но достаточно одного. Прощайте!

Мари-Ноэль опустил нос в свой стакан и заключил решительно:

– Если тут ещё замешаны женщины, то это плохо кончится…

И Манона, рыжая красавица, осмелилась над ним в данное время посмеяться, за что он ей высунул язык с злым ворчаньем.

Алену пришло на мысль приказать наблюдать и следовать за посланным; но он это тотчас же от себя оттолкнул, как измену и неделикатность. Было бы недостойно узнавать таким способом секрет, так мило от него скрываемый.

Однажды, собравшись с мыслями, он сказал Шарлю Севинье:

– Друг мой, в этот раз, я напал на след.

– Ты так думаешь?

– Я почти уверен.

– Где же ты почерпнул эту уверенность?

– Тут!.. – сказал он, приложив руку к своей груди.

– О! берегись, мы именно тут-то всегда и обманываемся, несчастные влюбленные!

– Всё это участие, это внимание, эти искусные подарки изобличают женскую руку, не правда ли?

– В этом мы с тобой согласны.

– Ну что же! я раздумал… В свете не существует двух женщин, который могли бы мною интересоваться.

– Ба! а почему же?…

– Но потому что я не знаю никого более и всегда отличал только одну!

– Прекрасная причина, клянусь тебе!

– Она тебе кажется не убедительной?

– Чем менее убедительной, так как особа, на которую ты думаешь и которой ты приписываешь чувство привязанности и памяти, в настоящее время углублена в гораздо более ограниченные и личные заботы.

– Ах! – вздохнул выздоравливающий. – Жестокий, ты не хочешь мне оставить даже и эту мечту!

– Нет, конечно! Я буду слишком бояться, что у тебя не достанет сил от неё отказаться и её оттолкнуть так же, как она оттолкнула тебя и покинула, тебя, одно из самых благородных сердец, которых я только знаю!..

Молодой моряк тяжело вздохнул, выздоровление его любви шло медленнее, чем его тела, сердечные раны не скоро заживают.

– Ну, друг, – возразил Севинье, – отгони от себя эти мысли вместе с твоей лихорадкой, слушай! не о тебе думает эта тщеславная, неблагодарная женщина, но попечения, оказываемые тебе доказывают, что другие тебя ценят гораздо лучше… Туда то и надобно метить.

И он прибавил, как настоящий мушкетёр, впадая в прекрасное расположение духа, всегда его отличавшее.

– Если б ты знал, какую прелесть находишь в переменах!..

– Дорогой ветренник! сказал Ален, немного улыбаясь.

– Попробуй только, ты мне потом порасскажешь!.. Изволь! все наши фрейлины влюбились бы в тебя до безумия, если б ты хотя бы немного обратил на них внимания? Ты себе не можешь представить, как много они желают тебе добра.

– Совершенно ли ты с ума сошел!..

– Вовсе нет, мой дорогой, потому что, если немного только послушать, как о тебе говорят, как расхваливают твои достоинства, Генрих и я умерли бы от зависти, если б все возлюбленные двора стоили бы такого друга, как ты.

Тяжело было Алену расстаться со своей последней мечтой, так как кто так сильно любил, тот всегда, даже тогда, когда все поднимается против предмета его любви, чтоб только заставить его ненавидеть этот предмет, тот испытывает тайную и скрытную радость предполагать, что изменивший ему способен ещё его жалеть.

Как бы то ни было, но опровергнув эту мечту, его поверенный увеличил этим только в его глазах всю таинственность оказываемого ему внимания.

По счастию, его выздоровление слишком подвинулось вперед, чтоб какое-нибудь нравственное потрясение могло бы его снова поколебать.

Настало даже то время, когда врач начал советовать ему немного развлечься, подышать свежим воздухом и уговорил своего больного, уже почти выздоровевшего попробовать немного выйти на улицу. Погода была великолепная, солнце сильно грело; берега Сены, окрестности Тюилери предлагали в недалеком от себя расстоянии желаемые удобства.

Тюйлерийский сад времен Людовика XIV, не имел никакого сходства с нынешним.

Он отделялся от двора улицей, называемою Тюйлерийской, которую заменяет теперь цветник, разбитый под окнами.

Это был однако род парка очень приятный и дорого ценимый. Он только что был окончен по рисункам Ленотра, после очень продолжительных работ, потребовавших огромной насыпки земли.

Он заключал в себе обширную голубятню, бассейн, скотный двор, оранжерею и даже загородку для кроликов, но последняя только что была уничтожена вследствие преобразований, заключавшихся главным образом в постройке двух больших земляных насыпей вдоль берега Сены и Фельяна, где посадили, как в Марли и Версале, только что привезенные деревья.

Цветники были, по тогдашнему вкусу, засажены тисами, искривлёнными буками, рощицей и тремя бассейнами, заменявшими собою маленький пруд, бывший жилищем карпов времен Людовика XIII.

Пускай читатель представит себе только вырезанный уголок из Версальского парка, и он сразу поймёт это расположение. В сущности, это было местопребывание очень приятное, которое выздоравливающий должен был дорого ценить при выходе из своего долгого заключения в комнате гостиницы.

Обыкновенно после легкого стола в полдень, Ален, в сопровождении Мари-Ноэля, на руку которого он ещё немного опирался, возвращаясь домой, выходил подышать туда свежим воздухом в самое лучшее для того время.

На четвертый день, приближаясь к входной решетке, он заметил очень хороший экипаж, остановившийся у неё. Он предположил, что этот экипаж ждет какое-нибудь знатное лицо, гуляющее в саду. При виде его лакей, уже сошедший со своего места и важно прогуливавшийся, пошел к нему на встречу, поклонился с большим почтением и подал ему записку.

– На мое имя?… спросить он, колебаясь её принять.

Лакей обернул ему надпись, на ней тонким и быстрым почерком было написано:

«Господину кавалеру Алену де Кётлогон.»

– Да, оно точно адресовано мне… Посмотрим.

Он развернул веленевую бумагу, напитанную едва чувствительным, но превосходным ароматом, и прочел:

«Карета и люди находятся к услугам г-на кавалера Кётлогона. Если они придутся по его вкусу, то его просят не стесняться, а пользоваться ими; и если только он доверяет незнакомой ему дружбе, то пусть он прикажет себя везти».

Что означал этот призыв, это приглашение?

Это не могло быть ничем другим, кроме продолжения любезной таинственности, над открытием которой он бился уже целый месяц.

Снова сложив заботливо записку, он сунул её в карман своей жилетки и сделал шаг, чтоб приблизиться к карете.

При этом движении лакей поспешил, продолжая сохранять прежнюю к нему почтительность, пойти и открыть ему дверцы.

Но прежде чем молодой человек успел сделать ещё шаг, Мари-Ноэль, который, казалось, минуту тому, назад был превращен в статую изумления, удержал его за полу его одежды.

– Что случилось? – спросил удивленный Ален.

– Не вздумайте сесть в неё, брат мой Ален.

– Отчего же?.. Эта прекрасная карета тебя разве пугает.

– Это не карета…

– Значит, лошади?

– Нет… – пробормотал бретонец, – но сам лакей.

– Мне кажется, что его вид очень хорош, знаешь ли ты его?

Мари-Ноэль отвечал утвердительно, кивнув головой.

– В самом деле?…

Бретонец приблизился к нему и сказал почти на ухо.

– Это интриган, я его отлично узнаю, хотя он переменил одежду.

– Где ты его видел? доканчивай же!

– Я отдам свою руку на отсечение, что это он служит рассыльным тем особам, который делают вам таинственные посылки.

– Это очень может быть?..

– Я готов в этом присягнуть… Хотите, я с ним поговорю?

– Это будет лишнее.

– Вы, следовательно, понимаете, что во всем этом скрывается пронырство, которое мало успокаивает… так как когда желаешь людям добра, то не зачем скрываться… и… и… Ну, что же!.. вы всё-таки входите…

– Более чем когда-нибудь… – вскричал молодой человек.

– Но что, если в этом деле замешаны женщины?

– Ну так что же?

– Ну! вдруг это вас впутает в какие-нибудь дьявольские сети. Женщины только на то и годятся.

– Мы это увидим, прощай.

– Без меня!.. Ах! наверное это ещё какая-нибудь важная барыня, которая его себе присвоит и пристрастится к нему… Добрая, святая Анна Орейская, защити нас!

Он не закончил своего воззвания, как проворная карета уже ехала по направлению к Елисейским полям с такой быстротой, что он её скоро потерял из виду.