Текст книги "Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров"

– Слава Аллаху! – живым и спокойным голосом возвестил дервиш.

И конь прошествовал мимо меня по телам джибавий уже так легко и невесомо, будто превратился из земного животного в некое ангельское создание.

Пот градом катился с меня, пока шейх в тишине и мире двигался по телам дальше, сворачивая свой путь по площади, как змею, кругами внутрь. Все остальные, после дервиша, джибавии выдерживали поступь коня без мук и страданий. Из пораженных ранее только двое еще слабо стонали, а другие лежали, не подавая никаких признаков жизни.

Путь шейха к зениту площади становился все короче, а обороты вращения все быстрей. Оставалась всего дюжина последователей, еще не прошедших испытание, когда внезапно вновь раздался короткий, отчаянный вскрик, поразивший меня тем, что донесся со стороны, от самой стены, где пребывали джибавий, выдержавшие попирание.

Я повернул голову и не поверил глазам: там, откуда раздался крик, корчился в муках тот самый юноша, которого спас своим телом дервиш. «Что за обман!» – ужаснулся я и вдруг различил белое оперение стрелы, вонзившейся ему в спину. Откуда мог взяться злодейский стрелок?!

«Стреляли, конечно, из-за стены, – подумал я, – и могли попасть в любого другого, и значит…»

Не успел я довести мысль до конца, как ее опередила сама явь. Короткая молния мелькнула из-за стены, и тот же белый знак пометил самого шейха. Я смотрел во все глаза, и течение времени замедлилось перед моим взором. Стрела попала шейху чуть ниже правого уха. Конь, словно не заметив случившегося, продолжал неторопливо переступать по телам, поворачивая к средоточию площади. Шейх несколько мгновений продолжал невозмутимо сидеть в седле, не издавая ни малейшего стона, и только стал постепенно клониться на правый бок, не выпуская из рук поводьев. Сразу по древку стрелы побежала струйка крови, оторвалась каплями и обрызгала небесную голубизну халата. Я старался увидеть глаза шейха и наконец увидел их: взгляд главы попираемых оставался столь же спокоен и невозмутим, лишь подернулся завесой полной и необратимой отрешенности. Золотой тюрбан свалился с его головы, и в тот же миг вся площадь вздыбилась волнами человеческих тел.

Джибавии вскакивали на ноги. Поднялся невообразимый шум. Крики ужаса и отчаяния затопили гармонию молитвословий. Тело шейха исчезло в густом копошении обнаженных мышц, и я невольно обратил взгляд в сторону, там, у стены, так и осталась лежать на плитах розового мрамора вереница не выдержавших попрания джибавиев, и местами около них мрамор сделался багровым.

И вдруг новая волна покатилась по площади, от ее противоположного конца, от того самого прохода, из которого появился на вороном коне шейх. Эта волна тел и криков катилась прямо в мою сторону и, останься я на месте, смяла бы меня и разбила о стену куда безжалостнее копыт вороного коня. В последний миг, вскочив на ноги и подавшись в двери от напора бегущих и уже теснящих меня джибавиев, я успел заметить тени, а за тенями – вступавших на площадь раскосых всадников в лохматых варварских шапках, а высоко над шапками – стаю алых шелковых змей.

Волна тел вынесла меня сначала в маленький дворик, а затем, едва не размозжив об стену, – на улицу. Противостоять этой волне было глупо и бесполезно, и вместе со всеми джибавиями я бежал, вдыхая потный запах страха, по одной узкой улице, потом по другой; наконец, третья улица между глухих стен, разделявших кварталы, оказалась шире предыдущих, и я, как невольный пловец, несомый бурной рекою, стал пробиваться к берегу. Мне удалось зацепиться за какой-то угол и попасть как бы на маленький и спокойный, тенистый островок.

Оказавшись на этом укромном островке, увы, нестерпимо пахшем мочою, я, тем не менее, перевел дух и, провожая глазами последних беглецов, сам остановился на мысли, что в город ворвались какие-то варвары-завоеватели, вроде акынджей, только сильнее, ужаснее видом и многочисленней. Какой-то неясный, но очень тревожный шум доносился до меня из-за стен: по моему расчету, – со стороны главной, дворцовой, части города. Я не нашел ничего лучшего, как взобраться на стену.

Растянувшись на ней вроде ящерицы, я опасливо осмотрелся, а потом поднялся на колени и поверх черепичных и тростниковых крыш увидел только пики минаретов и верхнюю часть великолепного султанского дворца, отливавшего синевой более яркой и прекрасной, чем небосвод.

Шум за хребтами и лабиринтами стен усиливался, и когда сквозь отдаленных грохот и крики донесся до моих ушей сладостный звон оружия, я понял, что не утерплю – как не напиться из колодца посреди пустыни – того, чтобы не разузнать, кто там воюет и с кем и кто одолевает кого.

Выбирая повороты, у которых мелодия боя становилась все слышнее, я бесстрашно двигался по пустынным улицам, не удивляясь тому, что все мирные жители забились по своим углам, а лавочники плотно законопатили ставни. Казалось, что всем в этом городе все известно, кроме одного меня, который только что проснулся и не может ничего понять. И наконец я очутился на дворцовой площади, гремевшей и бушевавшей подобно вулкану.

Ослепительней тысячи молний сверкали над площадью мечи сражавшихся; звонче и оглушительней тысячи самых широких ромейских гонгов-симантр звенел булат Дамаска и Хорасана. Пестрые всадники неистово сражались с белыми, смешавшись вместе с ними в одном великом и смертельном водовороте. Я не мог определить, кто кого одолевает, и потому, осторожно забравшись на решетчатые ворота ограды, окружавшей медресе, оглядел все берега этого кипевшего гибелью жерла.

У врат султанского дворца, заслоняя собой мраморные ступени, стояли три ряда белых всадников, плотно сомкнувших щиты и опустивших частокол пик, готовых пронзить любого, кто выскочит на них из грохочущего коловращения. Над всадниками колыхались чёрные драконы знамен. На верхних же ступенях, вплотную к вратам, стояли, возвышаясь над всадниками, еще два ряда мощных бехадуров в золотистых шишаках с черными султанами. Их тела были прикрыты большими щитами с золотыми кружками посредине. Между рядами этих пеших воинов почти незаметно двигались лучники, но именно они были в эти мгновения куда опаснее конных и пеших великанов. Их стрелы проносились среди султанов и черных знамен и поражали одного за другим пестрых всадников, число которых на площади пока значительно превышало число белых защитников дворца.

Итак, теперь я вполне разобрался в том, что пестрые пытаются прорвать оборону дворца. Нападавшие понравились мне гораздо меньше, чем белоснежные защитники. Некоторое время я радовался, замечая, как валится с седла то один, то другой пестрый разбойник, пронзенный в шею или в лицо стрелой, получивший смертельный удар в грудь или спину, потерявший руку с мечом или голову. И я огорчался каждый раз, когда видел обагренные кровью белые одежды на земле, среди чащи лошадиных ног.

Сила пестрых как будто начала иссякать и самый опасный водоворот битвы подвинулся в мою сторону, обдав меня волной конского пота и терпкого аромата гибели. Одна из стрел, пущенных со ступеней дворца, звонко щелкнула рядом со мной по воротной петле, и я уже было решил соскочить с решетки и юркнуть в более безопасное место, как вдруг услышал пронзительный крик: «Алп! Алп! Алп-Арслан!» («Герой! Лев!»)

В тот же миг с той самой улицы, что вывела меня к страшному и прекрасному зрелищу, вырвалось девять всадников в белых одеждах поверх кольчуг, в сверкающих франкских шишаках и белых плащах. Я вздрогнул и едва не сорвался с решетки, сразу забыв о всякой опасности, ибо на плащах и на огромных щитах этих «алпов» увидел те самые кресты с раздвоенными, как змеиное жало, концами. Ведь одним из таких же крестов, только в виде крохотного и неприметного знака, был помечен Удар Истины, плотно привязанный к моему предплечью.

Я затаил дыхание и вперился взором в этих воинов, внезапно появившихся на поле брани. Не сдерживая коней, они бесстрашно вклинились в самый опасный водоворот схватки и, к моему неописуемому изумлению, принялись направо и налево сбивать с коней белых, – в моем понимании, праведных стражников дворца. Напор пришельцев был неудержим. Не успел я еще раз вздохнуть, как все плиты под ногами их коней покрылись белым слоем тел, запятнанных алыми метками.

Эта горстка светлолицых франкских «алпов», из под шлемов которых выбивались пряди волос цвета спелой пшеницы, медленно, но неумолимо продвигалась в сторону дворца, расчищая себе дорогу длинными мечами. Пестрые, окружив их с боков и тыла плотным полукольцом, обрели ровный боевой порядок и даже поднимали высоко щиты, перехватывая стрелы, направленные со ступеней дворца в непобедимых франкских воинов.

Черные знамена тревожно закачались над дворцовой сотней отборных всадников. Они тронули своих коней и, вступив в круг битвы, сошлись в схватке с нападавшими. Битва закипела с еще большим ожесточением. Кони скользили по окровавленным плитам и падали, давя седоков. Тела убитых людей и поверженных коней лежали грудами, мешая живым – своим и врагам, – развернуться. Армия пестрых, окружавшая непобедимых носителей алых крестов, снова начала таять.

Вдруг я заметил среди белых рядов небольшую пеструю фигурку в белом тюрбане, конец которого плотно обматывал лицо всадника. Этот пестрый, заметить которого среди сражающихся было легко разве что с моей высоты, чувствовал себя среди врагов, как рыба в воде. Пригибаясь, он умело проскальзывал между защитниками дворца, никому не нанося смертельных ударов. Но и среди белых я не видел никого, кто занес бы над этим странным лазутчиком свое оружие. Напротив, ему даже уступали место, и он быстро передвигался с явным намерением выбраться в тыл пестрых. Я распознал в этом явлении некий коварный замысел.

Лишь у одного из франкских рыцарей голова была защищена не обычным шишаком, а грозным шлемом. Решетчатое забрало скрывало лицо воина, а золотистый султан возвещал всем, что украшает собой предводителя отряда. Действительно, силой и храбростью он превосходил своих соратников, мощно продвигаясь вперед, раздавая неотразимые удары направо и налево, опрокидывая с лошадей сельджукских бехадуров, а порой повергая их ниц вместе с лошадьми.

Невольно вперившись глазами в алый крест на его плаще, я внезапно подумал, что этот доблестный воин может быть тем самым Великим Мстителем, к которому меня посылает судьба и воля Всевышнего. Грозный его облик, правду говоря, мало вязался с крохотным невесомым кинжалом, притаившемся на моем предплечье, но раздумывать было некогда: пестрый злодей-лазутчик явно подбирался именно к нему.

У меня перехватило дыхание, когда бесчестный негодяй проник через задние ряды пестрых и, тайно вынув острый стилет, бесшумно и точно нанес по сторонам от себя два смертельных удара. Передние воины не заметили, как их товарищи повалились с седел подобно кулям с мукой.

Не успел я испугаться, как обнаружил, что уже сам увертливой лисой проскальзываю среди бьющихся всадников, где-то ныряя прямо под брюхо коня, где-то на единый миг притворяясь убитым среди убитых. Можно было пробиться вперед еще быстрее, вскочив на любого из коней, оставшихся без седоков, но я знал наверняка, что, конного и безоружного, меня срежут, как колос серпом, в первый же миг. Я уже не видел ни доблестного воина, ни злодея и продвигался по наитию в сторону синей и прекрасной горы султанского дворца, откуда навстречу все еще летели стрелы и грозили копьями неприступные ряды огланов, личной гвардии султана.

Трижды валились мне на голову с седел поверженные седоки, и, когда я добрался до цели, то уже был так с ног и до головы перемазан кровью, что вполне мог сойти за увечного, смертельно раненого воина, не представляющего для любого всадника никакой угрозы. Уже едва пригибаясь, я достиг франкских рыцарей быстрее пестрого и щуплого злодея. Здесь стоял оглушительный звон мечей. У меня на все не хватало глаз. В любой миг я мог превратиться в разделанную тушу.

Злодей тоже не дремал: выглянув из-за спины отбивавшего удары пестрого всадника, он уже поднимал руку, держа стилет за острие. В самой середине пекла я облился ледяным потом и только успел подобрать с земли чей-то щит, как лошадиный круп перегородил дорогу всей моей доблести.

– Мессир! — не выдержав, крикнул я во весь голос. Рыцарь, как мне показалось, вздрогнул и обратил на меня зарешеченный взор.

– Слева! Слева! – истошно завопил я, прикрываясь щитом от смертоносного дождя.

Рыцарь успел приподнять край своего щита, когда нить рока между крохотной щелкой, едва обнажавшей шею у края кольчужной сетки, и летящим жалом стилета сократилась до двух локтей. Стилет звонко и злобно ужалил угол щита и, жужжа и вращаясь, отлетел в сторону.

– Благодарю тебя, добрый воин! – донесся сквозь звон оружия могучий голос франка.

– Проклятье! – ответил я на том же языке без всякой учтивости, поскольку глаза мои успели разглядеть новое жало первого: невиданную железную звезду, каждый из тонких шипов которой мог бы при верном попадании пройти в ушко кольчуги и, разорвав его, достать до сердца.

Пестрый злодей искусно двигался среди сражающихся, не попадая под удары, а в руке его уже готовилось к змеиному броску эта страшная выдумка Иблиса.

Благодарность франкского льва так воодушевила меня, что жизнь потеряла для меня всякую цену. Я был готов на любой подвиг и как раз вовремя попал на базар, где подвигами торговали тоже по самой низкой цене.

Отступив к пестрым в тыл, я продрался через чащу конских хвостов и, пару раз подпрыгнув, вновь приметил своего главного противника. Он, заезжая теперь по правую руку франка, выбирал место для броска. Я вновь, уподобился какому-то хищному подпольному зверьку, скорее всего крысе, и за один вздох настиг злодея.

Он уже начал отводить руку каким-то особым способом: снизу от бедра, со змеиной гибкостью выворачивая кисть. Но тут большая и злобная крыса кинулась на него, схватила лапами за плечо и потащила из седла. Злодей повалился с коня на плиты площади, и крысе ничего не оставалось, как только вцепиться зубами в его запястье. Тонкие и хрупкие на вид, но несущие самую коварную гибель, .пальцы разжались, и я, живо подхватив железную осу, отбросил ее подальше. Орудие предательского убийства звонко запрыгало по камням под норами всадников, и в то же мгновение меня поразил раздавшийся около моего уха вскрик. Невольно я разжал хватку и повертел головой. Я мог поклясться, что кричала от боли и страха девушка, но как она могла попасть сюда, в глубину этого кровавого котла, и как хватило бы мне сил спасать еще кого-то?!

Не успел я поклясться кому-нибудь, как получил от злодея в живот искусный удар сапогом, выбивший из меня всякое желание дышать, спасать и клясться. Злодей ускользал! Легко, как кошка, вспрыгнул он на коня. Но и крыса оказалась не из дохлых. Неимоверным усилием протолкнув в грудь глоток терпкого эфира, я кинулся за ним и в броске схватил за пояс. С такой злостью я выдернул врага из седла, что мы оба покатились кубарем под ноги коней, пританцовывавших под чанги и цимбалы сражения.

Насев на злодея и прижав его лицом к камням, я мог бы окончательно уподобиться крысе и для своей же безопасности перегрызть ему горло, однако, ощутив над ним самую малую власть, я невольно принял человеческое обличье и решил устроить все достойным истинной доблести образом, а именно: пленить презренного и бросить его к ногам славного франка, как только тот освободится от своих непомерных хлопот.

Я сидел верхом на злодее, сумев заломить ему правую руку за спину до самых лопаток, и под грохот сражения, происходившего, в моем понятии, где-то в небесах, спокойно размышлял: «Главное повыдергивать из этого молоха все шипы и жала. А уж потом будем вязать, не то он успеет плюнуть и в меня каким-нибудь смертоносным гвоздем».

Злодей не шевелился, пока я срывал с его пояса всякие кожаные чехлы и кошельки, в которых скрывалось что-то несущее гибель: какие-то шипастые плоды каштана, иголки, звезды и непонятного предназначения цепочки. Полдюжины тонких, как рыбьи косточки, стилетов прятались за голенищами его мягких, по-султански роскошных сапогов. «Злодей не из простых наемных разбойников, – подивился я. – Такие сапоги получают из рук самого султана».

Все шипы и жала я раскидал, куда мог, стараясь только не попасть под ноги франкских коней, и полагал, что самое опасное оружие наверняка скрывается у этого разбойника за пазухой.

Придавив злодея всем телом к земле так, что теперь уж он и вздохнуть не мог, не то что пошевелиться, я стал просовывать под него руку, стремясь попасть за пазуху. Негодяй заскрипел зубами, словно подтверждая, что я оказался очень проницателен.

– Змея, потерпи чуть-чуть, – злорадно прошептал я врагу на каком-то из трех языков; не помню, на каком именно. – Сейчас ты станешь ручной и безвредной.

Моя проницательность оказалась выше всяких похвал!

Оружие, которое я нашел за пазухой подлого убийцы, без труда сразило бы любого алпа-льва или бехадура. Меня оно сразило даже не вынутое из ножен!

Похоже, мы со злодеем оба перестали дышать!

Моя рука сжимала прекрасную, упругую и теплую, как согретый вечерним солнцем персик, девичью грудь!

Сила дрогнула во мне, и хребет на миг ослаб. Только этого и ждала колдунья войны. Извернувшись с невероятной быстротой и живостью, она сбросила меня на плиты, и, едва я кинулся на нее, со столь же колдовским и прелестным изяществом закатила мне своим сапожком оглушительную оплеуху.

Все поплыло передо мной, кроме прекрасных черных глаз и остреньких перышек-бровей. Тех глаз и тех перышек я не мог не узнать!

Вот что означала обрезанная веревка, тянувшаяся за вереницей юных рабынь: та веревка напоминала мне тогда о новой неразрешимой и ошеломляющей тайне!

Лишь только река моего нового, на этот раз легкого и необременительного, беспамятства выбросила меня на берег яви, я вскочил на ноги и огляделся.

Юная и прекрасная злодейка пропала бесследно, зато благородный рыцарь-франк был не только жив и невредим, но и успел подступить к самым воротам дворца, каждым ударом меча сокращая число огланов. Уже падали один за другим пешие бехадуры внутреннего строя, те, что ослепляли нападавших золотыми зеркальцами на своих щитах. Черных султанских знамен осталось, как сухих камышин после жестокой осенней бури.

«Этот кинжал, который она бросила во франка, – подумал я, не зная толком, что теперь делать, – отскочил от его щита прямо мне в сердце».

Я потрогал священную реликвию, привязанную к предплечью, нащупал пальцами узор восьмиконечного креста и решил, что никакого выбора у меня уже нет и безгрешным отшельником посреди этого коловращения жизни и смерти мне быть не суждено. Сначала, мысленно, я был за одних, а затем, уже делом, за других. Оставалось продолжать дело, а не бесплодную мысль.

Тогда я выбрал себе на площади подходящий меч, щит и коня.

Теперь уже небольшого труда стоило мне добраться до кипящих волн прибоя и стать плечом к плечу с доблестными франками. Меч легко и верно подчинялся моей руке, и, значит, не только в сновидениях и миражах получался из меня искусный боец.

«Верно, был и колодец и все остальное, – думал я, – или, по крайней мере, есть то, что есть!»

Разумеется, я старался уверить себя в том, что своим боевым опытом обязан не только «талисману силы», действительному или мнимому.

– Благодарю тебя, добрый воин! – вновь донеслись до моих ушей сладостно согревавшие сердце слова рыцаря. – Мое имя Эд де Морей. Рыцарь Соломонова Храма и комтур Конийской капеллы Ордена. Вы спасли мне жизнь. Вот вам моя рука.

С этими словами Рыцарь Храма отпустил на мгновение меч, положив его рукояткой на седло, а клинком на закрытое щитом предплечье, и протянул мне облаченную в кольчужную перчатку руку. Я сделал так же, как он, и наши руки встретились. Что-то, как птенец под скорлупой, шевельнулось в моей скрытой памяти, и я хотел было попросить рыцаря, чтобы он приподнял забрало и показал свое лицо, но вместо этого только сказал ему:

– Для меня высокая честь, мессир, пожать вашу доблестную десницу. Не имею возможности ответить вам достойно вашему слову. Я не знаю своего настоящего имени и своего происхождения. С моей памятью случилось несчастье.

– Вот незадача! – изумленно воскликнул рыцарь.

Наш разговор был прерван последним напором белых, но вскоре пестрые снова оттеснили их со ступеней, и рыцарь, достигнув решетки дворцовых ворот безуспешно потряс их своей крепкой рукою.

– Дьявол! – воскликнул он. – Где же Адиль? Что он мешкает?

Из глубин дворца тоже доносились отголоски сражения: то ли то было эхо с площади, то ли схватка не столь жаркая и многолюдная происходила и там, в покоях и райских садах.

– Мне не известно также, – честно признался я, – на чьей стороне, против кого и за обладание каким богатством я теперь сражаюсь.

– Если так, то вы просто баловень судьбы, добрый воин, – сказал рыцарь, вглядываясь в роскошные дебри дворцового сада. – Провидение послало вас решать участь Рума. Жестокому султану Масуду приходит конец.

– Вы и есть Великий Мститель, мессир? – прямо спросил я.

– Великий Мститель?! – замерев в седле, ошеломленно проговорил рыцарь и обратил ко мне забрало своего шлема. – Но если так… добрый воин, то вам известно больше, чем известно всем, а все эти мелкие хлопоты вас не должны беспокоить. Нет, я не Великий Мститель.

Я возблагодарил Бога за то, что оказался неглуп и не стал сразу открывать свое сокровище.

Эд де Морей приподнял забрало и нетерпеливо ударил мечом по решетке запертых ворот.

– Адиль! – крикнул он внутрь. – Тысяча прокаженных демонов!

– Будьте осторожны, мессир! – предупредил я его. – Я не столько спас вашу жизнь, сколько на короткий срок отвел опасность. Поднятого забрала достаточно для страшной угрозы. Видели бы вы, сколько… – я должен был сказать «у нее», но запнулся, и сердце мое неукротимо забилось.

– Что сколько? – переспросил рыцарь.

– …сколько я видел приспособлений для того, чтобы угодить в ухо с пятидесяти шагов.

– Доблестный чужестранец, – проговорил рыцарь-храмовник, пристально всматриваясь в дворцовый сад, – по вашему виду не скажешь, кто вы и откуда. Но если вы познакомились с Черной Молнией только сегодня, то несомненно хранит вас рука Господа нашего Иисуса Христа или вашего Аллаха.

Едва я раскрыл рот, чтобы расспросить про Черную Молнию, поразившую щит рыцаря и мое сердце, как в саду зашевелились кусты и выпустили двух человек в одеждах дворцовых слуг. Они побежали к воротам, причем один отставал, приволакивая ногу и держась за окровавленное плечо.

– Адиль! – радостно, но сердито воскликнул рыцарь. – Наконец-то! Вы там, должно быть, заснули.

– Господин! – горячо зашептал Адиль, тот самый раненый человек, открывая врата. – Половина наших людей перебита. Торопитесь!

– Де Бриен! Задержи караманцев снаружи! – повелел, обернувшись, де Морей одному из рыцарей. – Эти яблоки не для них!

Восемь доблестных рыцарей и с ними один безымянный найденыш в грязном туркменском рванье бросились на горячих конях в святая святых сельджукского царства. Павлины с дикими криками разлетались у нас из-под копыт, и золотые плоды сыпались с веток нам на головы.

Мы подскочили к галереям, откуда из сумрачных глубин доносился звон мечей, и спешились.

Плотным и решительным строем мы вторглись в дворцовый сумрак, приятно освежавший тело и душу. Переступив через мертвецов в белых одеждах и напугав ручных обезьянок, которые таращились на нас со своих золотых перекладин и бряцали цепочками, мы отдернули занавеси и распахнули новые двери.

Во внутренних покоях дворца еще кипели живые силы и звенела сталь. Здесь битва шахматной пехоты на доске из ионийского порфира оказалась еще более головоломной, чем на площади: белые фигуры сражались с белыми. Мне ничего не оставалось, как только прижаться вплотную к рыцарю Эду де Морею и повторять все его выпады и удары, более защищаясь от неожиданных наскоков, чем нападая. По-видимому, и сам комтур в пылу схватки слабо различал своих и чужих, потому что, отмахнувшись как-то мечом и снеся им чью-то голову заодно со сжимавшей саблю рукой, он вдруг разразился бранной тирадой, полной досады и огорчения.

Наконец из белых фигур на доске остались только те, какие вели себя вполне учтиво и не боялись поворачиваться к нам спинами. Облепленные этими союзниками со всех сторон, словно обваленные мукой, рыцари-тамплиеры вместе с одним поддельным кочевником кое-как протиснулись в следующие покои. Там железная поступь франков канула в мягкую плоть ковров и тюфяков.

Впереди, у завешенных пурпурным бархатом дверей лежало несколько великанов-стражников с пробитыми шеями. Я заметил на стрелах белое оперение.

– Оставаться здесь! – приказал всем на тюркском наречии Эд де Морей, а сам со своими товарищами двинулся к занавесям.

Он отвел мечом пурпур в сторону и ткнул острием в дверь нежной белизны, какая бывает только у слоновой кости. Дверь распахнулась. Предводитель тамплиеров на одно мгновение прислушался к безмолвию и решительно шагнул внутрь.

Получив передышку, я огляделся. Свет солнца, проникал в покои сквозь разноцветную мозаику стекол, поражавшую своей красотой, играл бликами на узорчатой эмали китайских и флорентийских ваз, на серебре подносов, кувшинов и чаш. У одного из мятежных огланов уже раздулось пузо от припрятанного впопыхах сосуда. Остальные тоже рыскали глазами, как голодные волки, и хватались то за одно, то за другое, быстро превращаясь из храбрых воинов в груженое стадо ишаков.

Признаюсь честно, я бы прихватил с собой все остальное, кроме золота и серебра, так соблазняли меня своей негой расписные тюфяки и подушки, так хотелось соорудить из них роскошную горку и провести на вершине час заслуженного отдохновения. Не выдержав соблазна, я присел на один особенно пухлый тюфячок, но, помня, однако, старый урок, решил не выпускать из руки своего оружия.

Из покоев, в которые канули тамплиеры, не доносилось никаких вестей и никаких звуков, и у меня стали тяжелеть веки. Я встряхнул головой, повертел ею, как разбуженная ворона, и обнаружил рядом с собой, на расстоянии протянутой руки, небольшой поднос с круглопузым кувшинчиком и нарезанными ломтями хлеба и дыни.

Концом сабли я подвинул к себе поднос и, стараясь не терять бдительности, взялся за дыню. «В мышеловку-то мы залезли, – рассудительно подумал я, – но еще предстоит выбраться из нее». Эта притча означала, что бой возможен и на обратном пути. Растолстевшие и отяжелевшие от припрятанных сокровищ огланы могли теперь оказаться негодными союзниками. Поэтому я и решил оставить заслуженное насыщение желудка до лучших времен и только одним скромным глотком довершить трапезу. Я потянулся за кувшином, взял его за горло и поднес к лицу. Аромат дворцового вина коснулся моих ноздрей и опьянил своей изысканностью. «Глупцы, – вспомнил я о славных воинах, превратившихся в грабителей, – главное сокровище оказалось скрытым от ваших глаз».

Я прильнул губами к горлу кувшина и сделал только один глоток. Таким прекрасным вином могла бы угостить меня в райском саду какая-нибудь черноокая гурия!

Мозаики окон поплыли передо мной и засверкали, как россыпи драгоценных камней. «Хватит, – повелел я самому себе. – Терпи. Смотри».

Величайшим усилием воли я отвел руку с кувшином и поставил его обратно на поднос. Другой рукой я приложил ко лбу давно остывший клинок и совершенно протрезвел.

Как раз в это время в дверях за пурпурными занавесями появился рыцарь и подал знак.

– Сотник! – громко позвал он. – С пятерыми – к великой завесе.

Мы вошли в комнату, сиявшую золотом. Тронное возвышение перед нами было скрыто от глаз простых смертных великой завесой из филадельфийской парчи, пурпур которой отливал блеском змеиной чешуи.

Эд де Морей снял с головы шлем, и я увидел немолодого человека со светлыми глазами, несколько вытянутым, мужественным лицом и прямым носом, на котором я заметил продолговатый шрам, пересекавший и левую щеку. У рыцаря были тонкие, прямые губы и несколько выдававшийся вперед подбородок. Я стоял перед настоящим франком, перед первым франком, которого я мог запомнить заново, и у меня стало тепло на душе: что-то родное и знакомое нашел я в его чертах и мог догадаться, что и в моих жилах должна течь хотя бы капля настоящей франкской крови.

– Что предвещает твой пристальный взгляд, добрый воин? – улыбнувшись, спросил Эд де Морей.

– Прошу извинить меня, – был мой ответ. – При весьма странных обстоятельствах я потерял обычную человеческую память. Теперь мне кажется, что настала пора найти своего старшего брата.

Брови рыцаря приподнялись от изумления, и он, поведя рукой в железной перчатке, заметил:

– Уверен ли ты, добрый воин, что им не может оказаться любой из попавших в эти покои? Или даже тот… – он на миг как бы запнулся, – кто остался за этой завесой?

Он подвел меня к запретному пределу и концом меча приподнял тяжелые складки парчи.

Я увидел древний платановый трон с золотыми львами на подлокотниках, а под ним, на розовых ступенях – тело румского владыки в голубых одеждах. Невольно я поискал глазами пятна крови.

– Его придушили, – пришел мне на помощь Эд де Морей. – Крепким шелковым шнуром. Полагаю, орудие убийства уже пропитали смолой и сожгли.

– Кто это сделал? – полюбопытствовал я, почувствовав облегчение от того, что с безоружным повелителем Рума покончил так неблагородно кто угодно другой, только не рыцари-храмовники.

– Вероятно, эмир дворца и серхенги, начальники телохранения, – ответил рыцарь. – Заметь, добрый воин, кто-то еще с утра приказал всем огланам, в том числе и верным султану, надеть погребальные одежды. – И увидев мой изумленный взгляд, он пояснил: – В твоей потерянной памяти, добрый воин, осталось, что белый цвет у сельджуков – знак глубокой печали. Обычно огланы должны быть одеты в черное или голубое.

Позади нас донеслись звуки мощных шагов.

– Пора отойти с дороги господ и хозяев, – сказал рыцарь, и мы отошли к стене, примкнув к одной из франкских шеренг.

К моему страху, пришельцами, господами и хозяевами оказались те самые узкоглазые и приземистые варвары в меховых шапках.

С обнаженными саблями, концы которых были обращены вниз, с луками и колчанами за спиной, они прошествовали двумя рядами к великой завесе и расступились на два шага, образовав между собой проход.

– Кто они? – не выдержав, обратился я шепотом к рыцарю Эду.

– Монголы, – шепнул он в ответ. – Сейчас мы увидим наместника.

Знатный варвар в богатых одеждах, вооруженный широкой саблей, покоившейся в ножнах, шествовал по проходу между бехадурами, а следом за ним шли еще два воина-монгола с белыми султанами на блестящих шишаках.