Текст книги "Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров"

Твой отец признавался потом, что вздохнул с облегчением, направляясь через садик к двери: ведь спустя несколько мгновений ты должен был обрести имя.

Флорентиец вошел, держа в руках свернутый франкский плащ. Сославшись на спешку, он вежливо отказался присоединиться к трапезе и блеснул в сумраке второй половинкой флорина, что хранилась у него в кошельке.

«Все мое имение по праву принадлежит тебе, чужестранец», – сказал Умар.

«Вижу, что дела твои поправились и богатство прибыло, – с добродушной улыбкой заметил гость. – Значит, судьба действительно благоволит к тебе, славный воин. Я сдержу свои обязательства и не потребую лишнего. Я пришел за твоим первенцем».

У твоего отца подкосились ноги, и он опустился на колени.

«Клянусь Аллахом, лучше умереть!» – в отчаянии проговорил он.

«В таком случае я ухожу, – без всякого огорчения сказал флорентиец, – а ты остаешься здесь… в темнице».

И он, повернувшись к Умару спиной, сделал шаг наружу.

Собрав все свои силы и поборов отчаяние, Умар предложил роковому гостю остаться.

«Бери свое, добрый человек, – смирился он. – Я обязан исполнить договор».

И вот Умар попросил твою мать Гюйгуль уйти во внутренние покои, а сам втайне от нее вынес тебя в сад и передал флорентийцу. Тот бережно обернул тебя белым плащом с алым знаком франкских тамплиеров и сказал:

«Я тоже обязан исполнить наш договор, славный воин. Я обещаю и даже клянусь, что твой сын вырастет искусным и крепким воином, и он ни в чем не будет испытывать недостатка. И я обещаю, что однажды ты увидишь его и удивишься той высоте, на которую он будет вознесен».

С этими словами он вышел на улицу, а твой отец остался стоять перед дверями, словно каменное изваяние.

Они с матерью долго горевали, потом у них рождались дети, но все оказывались дочками, и, когда твоя мать Гюйгуль умерла, Умар продал почти все имение и пустился в дорогу на поиски сына.

Увы, у меня не хватило сил удержать его. Однажды, спустя десять лет безуспешных поисков, он встретился мне в Дамаске. На нем была шерстяная накидка дервиша и желтый тюрбан. Он говорил какие-то несуразные вещи о райских садах и о том, что тебя забрали ангелы на какую-то свою горную вершину. Мне показалось, что у него повредился рассудок, и вновь я пытался убедить его вернуться под родной кров. Однако он был неумолим и все твердил о том, что все ангелы когда-то были людьми и что ты случайно упал с небес и вовсе не должен был рождаться из человеческой утробы».

Так настала моя очередь рассказывать старику все удивительные сны, которыми, казалось, уже была доверху полна моя новая память.

Но прежде, не вытерпев, я задал вопрос:

– Дорогой дядя, как же ты узнал меня после стольких лет?

– Это самая простая из всех загадок нашего рода, – тихо засмеявшись, ответил дядя. – Я видел тебя во младенчестве и видел стоящим перед султаном. Твои одежды были порваны в сражении, и я, благодарение Аллаху, смог различить своими немощными глазами крупную родинку на твоей груди, под левым соском.

Удовлетворив свое любопытство, а вернее расставшись с каким-то смутным подозрением, я набрался духу и вспомнил то странное светило, не похожее ни на солнце, ни на луну, что висело надо мной во тьме более густой и черной, чем смола драконового дерева.

Дядя слушал, весь превратившись во внимание. К середине рассказа он стал раскачиваться из стороны в сторону, потом опустил веки, а когда я добрался до площади, усеянной телами джибавии, он, наоборот, широко раскрыл глаза.

В некотором смущении, если не сказать страхе, завершал я свое повествование, и, уже собравшись было показать дяде удивительную реликвию, доставшуюся мне при самых необъяснимых обстоятельствах, я в конце концов переменил решение и отложил последнюю тайну до более спокойного часа.

– О Великий Аллах! Какая беда! Какая беда! – запричитал дядя, когда я добрался до подножия румского трона и своими глазами увидел задушенного султана Масуда Третьего.

– Какая беда? Откуда она взялась? – изумился я.

– Такая ужасная беда, мой дорогой племянник! – все качал головой дядя. – Даже если бы мне было известно твое имя, данное тебе чужими людьми, я не мог бы его назвать, ибо в тот же миг ты бы достал спрятанный под одеждами гибкий кинжал и бросился бы исполнять повеление. Такова тайная сила главы ассасинов.

– Ничего не понимаю дядя, – в свою очередь продолжать недоумевать я, – и вовсе не собираюсь исполнять чье-либо повеление.

– Хочешь – не хочешь, а исполнишь, – вздохнул визирь султана. – Флорентиец с хашимитской кровью тоже исполнил его, хотя его целью не было убийство. Из тебя действительно вырастили сильного и крепкого воина, несмотря на кажущуюся тщедушность. Повелители ассасинов умеют создавать обманчивую внешность. К тому же они всегда ценили полукровок. Хотя ты ничего не помнишь, но ты, пока рос, ни в чем не испытывал недостатка, ибо о воспитанниках-ассасинах ходят легенды, будто они живут в райских садах, что разбиты в стенах таинственных горных замков, едят невиданные блюда, а прислуживают им прекрасные пери, которые не снились и самому Синдбаду-Мореходу.

– Пусть будет по-твоему, но причем здесь плащ тамплиера? – продолжал я сопротивляться какой-то страшной тайне, которую вот-вот должен был узнать.

– Милый племянник, ассасины считают, что добытый плащ франкского рыцаря-тамплиера обладает особой магической силой, позволяющей исполнителю воли имама успешно перевоплощаться в своего врага, – ответил дядя. – Ведь франкский Орден был основан на развалинах иерусалимского храма древнего царя Сулеймана, который в конце своей жизни якобы научился у южной царицы Шабы этому искусству.

– Насколько это доступно моему разумению, – решил я предварить дядино откровение, – мой благодетельный дядя и визирь великого султана, да снизойдет на обоих благословение Аллаха, считает, что меня во младенчестве забрали некие ассасины, о которых я, увы, ничего не помню…

– Беспамятство может быть важным подтверждением их зловещего присутствия в твоей судьбе, – с живостью перебил меня старик.

– Пусть так, – согласился я. – Вот они забрали меня, воспитали в каком-то горном замке, откуда, опять же по моему разумению, кто-то пытался меня спасти, но, по-видимому, потерпел неудачу, а затем вложили в меня некую волю своего имама. Что за воля?.. Наконец, тот фальшивый флорентиец обещал отцу «пустить приобретенное в рост» и к тому же в один прекрасный день показать ему сына.

– Когда я видел твоего отца в Дамаске, он пересказывал мне предания, в которые верят ассасины, – ответил дядя. – Когда я видел его в последний раз, там же, в Дамаске, он сказал мне, что отправляется на Восток, где должен увидеть того самого франка, имя которого он носил в застенке Аль-Баррака. В ту пору мне было известно, что на Востоке могли оказаться только те франки, которые вместе с монгольским войском осаждали одну из горных твердынь ассасинов.

– То были рыцари Рубура, пришедшие из Константинополя, – догадался я.

– О, если бы твоя воля подчинялась тебе так же, как твой рассудок! – воскликнул старик. – Мне ничего не нужно будет говорить тебе, когда ты узнаешь, что наш великий султан, да продлит Аллах его дни, в дни своей молодости тоже состоял в войске, сокрушавшем горные крепости ассасинов.

– То, что я мог быть послан ради убийства повелителя Рума, вовсе не новость для меня, – успокоил я своего дядю, а заодно и самого себя. – Но, хвала Всемогущему, теперь мне об этом известно вдвойне – от двух мудрейших из известных мне людей, так что отныне обстоятельства вполне подвластны моей собственной воле.

– Имя, – тягостным стоном ответил мой дядя. – Появится некто, который в определенный час произнесет твое имя. И Рум содрогнется. Ты не хозяин себе, мой дорогой племянник.

– И не господин, – мрачно усмехнулся я, вспомнив слова рыцаря Эда и невольно, к своему стыду, подумав, не есть ли и он какой-нибудь переодетый имам, умело махавший мечом для отвода глаз. – Но если ты, мой дядя, знаешь, на что я способен, останови своего дорогого племянника. Пока не названо имя, я готов исполнить твою, а не чью-нибудь, волю. Пока моя личность не растаяла вовсе в стихии какой-то чужеродной силы, я отдаю тебя в твою власть. Сделай что-нибудь.

– Ничего нельзя сделать, – покачав головой, горестно ответил дядя.

– Тогда убей меня, – без всякой боязни предложил я, хорошо представив себе, какая мерзостная жизнь меня теперь ожидает. – Так или иначе смерть при дверях.

– Бесполезно, – совсем отчаялся найти выход из положения мой мудрый дядя. – Они пришлют другого.

– Не верю, что никак нельзя перехитрить этих негодяев! – в сердцах воскликнул я.

– Как можно перехитрить рой ос, облепивший тебя со всех сторон? – задумчиво спросил дядя.

– Только нырнуть в воду, – пришло мне в голову. – Если есть вода.

– Попробуем найти воду, – с той же напряженной сосредоточенностью сказал дядя.

– Только не колодец, – поежился я.

– Возможно одно: оградить тебя от человека, который явится произнести твое имя, – заключил дядя свои размышления. – Нашим оружием должно стать время. Пусть ассасины проявят нетерпение. Рано или поздно кто-нибудь начнет искать встречи с тобой.

– Не может ли им стать именно тот, на чьей совести убийство жестокого султана Масуда Третьего? – оставив всякую учтивость, прямо спросил я.

Во взгляде моего сановного родственника промелькнула растерянность. Он долго смотрел на меня, старчески пожевывая, а потом сказал:

– Дорогой племянник, ты – единственный человек, который еще связывает меня с этим миром, и я приложу все силы, чтобы спасти тебя.

На другой день меня переселили в одну из самых дальних комнат дворца, связанную с остальными покоями длинным и узким коридором. Там я стал стражем какой-то особой султанской печати, которая хранилась в железной шкатулке с замысловатым замком, а сама шкатулка была по самую крышку вмурована в гранитный куб, возвышавшийся посредине комнаты.

Долгие дни я проводил в одиночестве и размышлениях, которые уносили меня в самые невероятные дали и приводили порой на края пугающих пропастей и потоков.

Дядя обычно навещал меня на рассвете, и мы вдвоем выходили в сад, где он рассказывал мне всякие новости. Так, в кажущемся покое и безопасности минули два месяца, а на исходе второго дядя стал появляться передо мной мрачнее самой ночи. Тяжело вздыхая, он открывал мне свои тревоги и говорил, подобно рыцарю Эду, что новый султан не оправдал надежд и оказался еще более жестоким и скаредным, чем его предшественник. По словам дяди, вся страна за один месяц пришла в упадок вследствие неразумного правления, повсюду зреют мятежи, и даже обласканные султаном караманцы, на чьих мощных плечах новый султан въехал во дворец, уже глухо ворчат и готовы на решительный шаг.

В один из дней с утра до вечера из-за стен дворца доносился тревожный шум, и дядя потом рассказал мне, что горожане возмутились непосильными поборами и пришли к дворцу за справедливостью, но их разогнали гулямы, и теперь с площади убирают мертвые тела.

Та особая султанская печать начинала казаться мне неусыпным глазом какого-то злого демона, следящего за каждым моим движением, и я уже решился было высунуться над водой и посмотреть, что делается снаружи. Я выбрал укромное место у стены, где можно было незаметно, под прикрытием кустов и ветвей, забраться на стену, отделявшую дворец от города, и стал дожидаться ночи. Но едва наступила первая стража, как на пороге моего почетного узилища появился дядя.

В его взгляде я различил скорое явление нового чуда и, увы, не ошибся.

– А теперь, дорогой племянник, – медлительным и властным тоном произнес дядя, – крепко возьми себя в руки. Представь себе глыбу вечного льда, лежащую на вершине горы, и помести в нее свое сердце, как учили тебя в горной твердыне повелители ассасинов.

– Такого упражнения я тоже не помню, – ответил я дяде, предчувствуя явно не добрый поворот в делах.

– Тем лучше оно удастся тебе, – сказал дядя и замолчал.

Я нарочно оттолкнул от себя подальше эту воображаемую глыбу вечного льда, однако мгновение смутной тревоги и робости минуло, и на душе воцарилось вдруг такое блаженное спокойствие, что я был готов теперь к тому, что сам дядя превратится на моих глазах в самого ужасного ифрита. Что-то в этом роде в конце концов и произошло.

Пересчитав появившиеся на небосводе звезды, дядя опустил глаза и ласково положил мне руку на плечо.

– В стране смута, – с неподдельной грустью произнес дядя. – Страна разорена. Так или иначе, Масуд Четвертый обречен.

– Не знаю, что происходит в стране, – заметил я, – но мне теперь хорошо известно, что в ней лучше быть последним нищим, чем султаном.

– Вижу, что ты достиг вершин мудрости, – тихо рассмеялся дядя. – Я отдал полвека тому, чтобы знать, что в этой стране происходит, и до сих пор не достиг желаемого. Ты же, мой дорогой племянник, можешь не тревожиться, поскольку знаешь не меньше султана, а, возможно, и больше его.

– Я не поспеваю за этими переменами, – сказал я, заметив, что раздражение пробило брешь в стене моего спокойствия. – Вчера я не должен был никоем образом убивать султана, а сегодня, напротив, уже должен во что бы то ни стало его прирезать…

– Не «во что бы то ни стало», а наиболее выгодным для тебя и государства способом, – уточнил дядя.

– Не желаю никого убивать, – отрезал я.

– Хорошо понимаю и поддерживаю твой душевный порыв, – вздохнул дядя. – Но я вспоминаю бейты, написанные одним весьма разумным человеком:

Ведь древняя мудрость нам так говорит:

Иль царь убивает, иль сам он убит.

Еще вчера я пришел к мысли, что тебе необходимо опередить того, кто должен произнести твое имя. Тогда тайная воля раз и навсегда потеряет свою силу, и ты станешь свободным.

– И уже никогда не узнаю свое имя, – усмехнулся я.

– Разве имя, данное повелителем ассасинов, можно считать настоящим именем? – поверг меня в замешательство дядя и добавил: – Не будь нетерпелив, как твой отец. Придет час, и Всемогущий пошлет тебе настоящее имя, и раз уж Создатель всего живого послал тебя мне, значит, мой долг спасти тебя. Султанов может быть много, а племянник у меня только один.

– Благодарю тебя, мой дорогой дядя, – без всякого лицемерия склонил я голову, видя, в каком трудном положении находится великий визирь.

– К тому же не следует забывать, что и рой самых злых ос может оказаться вовсе не порождением Иблиса, а исполнением воли Всемогущего.

Я с удивлением посмотрел на дядю, черты которого в густеющем сумраке были различимы уже с трудом.

– Ведь и ассасины, даже сами того не желая, могут оказаться простыми исполнителями воли Аллаха, если станут наиболее выгодным средством ее исполнения.

– Теперь оправдано все, – развел я руками.

– Кто заставлял тебя рубить гулямов Масуда Третьего и врываться во дворец вместе с франками? – строго спросил дядя.

Я вспомнил о знаке на кинжале, который еще должен передать некому Мстителю, вспомнил про плащ рыцаря Эда, вспомнил про Черную Молнию и ответил:

– Никто.

– Ты уже зашел слишком далеко, чтобы сворачивать с полдороги, – заключил дядя. – Теперь тебе пора узнать главное. Через неделю начнется великая охота. – С этими словами дядя потянулся к моему уху. – На реке, у Старой плотины, растет кизиловый куст. Под ним, среди камней, ты найдешь кожаный мешочек с динарами. При бережливом расходе тебе хватит их на год. Беги прямо на север, в Трапезунд. Ты сообразителен, говоришь на разных языках, и сможешь устроить свою жизнь. Ручная лисица уже готова исполнить мою волю. Она утянет султана прямо к плотине. Я позабочусь о том, чтобы свита отстала на достаточное расстояние.

– Позволь задать тебе еще один вопрос, дорогой дядя, – решился я.

– Слушаю тебя, мой дорогой племянник, – ласково сказал дядя, – и прости меня за то, что и мне приходится играть твоей жизнью, но такова судьба.

– Кому суждено быть преемником Масуда Четвертого? – полюбопытствовал я.

– Хотя бы Масуду Пятому, – с видимым равнодушием ответил дядя. – Его имя ничего не скажет тебе.

– Но есть ли уверенность в том, что он подойдет лучше предыдущего? – решился я на новую каверзу.

– Это уже два вопроса, – заметил визирь. – Но я отвечу и на него: такой уверенности не может быть никогда. Меня огорчает только то, что, судя по всему, на исходе наступившей недели мы увидимся в последний раз.

Дядя ошибся на пару дней: последний раз я увидел его во второй день следующей недели, когда садился на коня, чтобы присоединиться к охотничьей свите султана, состоявшей из трех тысяч воинов. К тому мгновению, когда оставалось только сунуть одну ногу в стремя, а другой оттолкнуть от себя земную твердь, я получил все надлежащие указания и должен был запомнить такое количество подробностей, что дядя, остававшийся эмиром дворца по приказу султана, сказал, прощаясь со мной:

– Буду надеяться, что твоя новая память остра так же, как новый клинок.

– Надеюсь, что его успеет выхватить из ножен моя собственная, а не чья-нибудь чужая рука, – добавил я, имея в виду того, кому известно мое опасное имя.

– Буду молить Аллаха, чтобы Он отвел от тебя злого демона, – вздохнул дядя. – Верные мне гулямы не отступят от тебя до последнего часа. Ночью же не забудь заложить уши воском.

– Лучше я отрежу себе голову и спрячу ее под кошму, – сказал я.

Так мы посмеялись на прощание, и я оттолкнул от себя ногой земную твердь. За спиной у меня висел монгольский лук и колчан, полный стрел с белым оперением, с боку торчала дамасская сабля, одна рука сжимала длинную пику с черной сельджукской змейкой у наконечника, а подмышкой другой руки был еще спрятан гибкий индийский кинжал, проникающий по рукоятку в живую плоть, даже если его просто поставить сверху на острие и только один миг придержать, чтобы не упал. Столько смертей было приготовлено для неудачливого султана Масуда Четвертого, что я подумал, а не выскочил ли я из одной тучи вместе с прекрасной Черной Молнией.

Выехав из городских ворот, великая охота владыки Рума длинным змеем растянулась по дороге, которая была мне еще незнакома.

Впереди, рядом с султаном, ехал назначенный им эмир охоты, за ним двигались беи правого и левого крыльев, а следом скакали лучшие бехадуры Рума, и у каждого на локтях висели у кого лисий, у кого волчий хвост, а у кого – даже кисточка от хвоста пардуса. Каждый из таких знаков отличия давался самим султаном за особую меткость. «Неужели мне придется всю жизнь носить на локте клок черной султанской бороды?» – с мрачным весельем подумал я.

Между тем, охота поднималась на пологий холм, и, когда вершины достиг хвост великой свиты, в котором и торчала страшная скорпионья игла, тогда моим глазам представилась прекрасная зеленая долина, посреди которой стоял дворец из синего камня, издали весьма напоминавший тот дворец, что остался за нашими спинами в столице Рума.

«Какой прелестный мираж!» – подумал я и спросил ближайшего ко мне гуляма, что это за место, хотя уже знал о нем из указаний дяди.

– О доблестный серхенг! Сам основатель Рума великий Алаэддин Кейкубад Первый назвал это место Райской Долиной, – ответил гулям. – Он возвел дворец, который ты видишь. Великие султаны Рума, да снизойдет на них благословение Аллаха, всегда останавливаются здесь в первый день охоты. Это нужно для того, чтобы охота прошла удачно.

«Очень хорошо! – мелькнула у меня мысль. – Проверим, какому из двух охотников благоволит удача».

В том дворце, похожем на столичный, султан устроил в первый вечер роскошный пир. Мои охранники пригубили не только султанские кувшины, но и припасенные втайне, так что небывалая опасность стала угрожать султану раньше срока. Тогда я незаметно выбрался в сад, где нашел уже как будто знакомый мне родничок, и, крепко заложив себе уши воском, притворился напившимся до беспамятства.

Когда я открыл глаза и посмотрел на небо, то понял, что султану Масуду Четвертому все же удалось встретить еще один рассвет, теперь, по замыслу моего дяди, уже действительно последний.

Мои стражи хватились меня и, найдя, едва не на руках донесли до коня.

Еще не успело взойти солнце, когда я по велению эмира охоты занял свое место у Старой плотины. Каждый куст, каждый камень был мне здесь указан и поименован дядей. Один я оставался неким безымянным призраком, которому было суждено появиться здесь на час и вскоре исчезнуть, оставив за собой кровавый след.

Найдя под кизиловым кустом кожаный мешок, в котором по весу могло быть не менее десяти тысяч золотых динаров, я снова прикрыл его камнями и вернулся в седло.

Вокруг было безлюдно, где-то таилась предательская лисица моего дяди, и река негромко волновалась на гладких камнях. Время шло, и дядин замысел, подобно волшебству великого джинна, постепенно претворялся в жизнь. Мне показалось, что даже солнце встает теперь над горами, исполняя точно в срок одно из повелений визиря и подавая знак сидящей за камнем умной лисице.

Между тем, мой мудрейший дядя не знал, что я начал исполнение своего собственного замысла, в котором солнцу, реке и утреннему ветерку предоставлялась полная свобода.

Лисица появилась на дороге так внезапно, точно в нее превратился один из валявшихся там камней. Снимая со спины лук, я вновь подумал про дядю, как про могущественного джинна. Только джинн мог переместить в эту опасную глушь султана, оставив всех его телохранителей где-то в стороне, то ли связав их, как сноп пшеницы то ли, вовсе превратив их в беспорядочную стаю перекати-поле.

Султана Масуда Четвертого не пришлось долго ждать. Едва успел я приложить к тетиве разрез монгольской стрелы, как он появился из маленькой рощицы на своем белом коне, несшемся вскачь за огненной колдуньей.

Лисица бесстрашно мчалась прямо ко мне, точно дядя втайне где-то показал ей меня и моего коня. Я тронул жеребца пятками и двинулся вперед, спускаясь с плотины навстречу жертве.

Спустя еще мгновение лиса юркнула в сторону, едва не обмахнув хвостом копыта моего жеребца. Султан опустил руку к седельному колчану за новой сельджукской стрелой, но белое оперение монгольской стрелы уже достигло моего плеча, а наконечник почти прикоснулся к выгнувшейся силе буйволова рога.

– Стой, повелитель! – крикнул я. – Останови коня!

Белый иноходец султана вздыбился и пугливо заржал» точно попав во внезапно поднявшийся вихрь. Полагаю, первое, что увидел султан после огненного хвоста лисицы, была монгольская стрела, нацеленная ему прямо в сердце.

– Не двигайся, повелитель! – предупредил я его. – Я сам подъеду к тебе.

Султан невольно оглянулся и, не найдя своих гулямов, вновь обратил взгляд в мою сторону. Я не заметил в его глазах страха, что очень ободрило меня.

Когда между нами осталось всего полдюжины шагов, я задал султану вопрос:

– Где твои гулямы, повелитель? Кто задержал их?

Губы султана сжались, и он ничего не ответил.

– О повелитель, две силы, желающие твоей смерти, послали меня взять твою жизнь, – признался я султану. – Один вихрь принес меня с гор, а другой направил меня из твоего собственного дворца. Если я не спущу тетиву, ее спустит кто-то другой. Я не желаю убивать тебя, повелитель, ибо не знаю, кто ты, хороший человек или плохой. Скажи мне правду, действительно ли страна разорена тобой, действительно ли ты творишь несправедливость. Если я увижу, что твои уста вещают правду, я пущу эту стрелу в реку и прикрою тебя от другой стрелы своим собственным телом.

Султан пристально посмотрел мне в глаза и горестно вздохнул.

– Страна разорена, – сказал он, – и в ней творится несправедливость. Если бы ты мог, юноша, одной стрелой пронзить весь клубок змей, опутавших Рум.

Не задавая больше никаких вопросов, я повернулся в сторону и спустил тетиву: белое оперение мелькнуло над потоком и кануло в быструю воду.

– Теперь, повелитель, можешь отсечь мне голову, – сказал я и бросил монгольский лук под ноги белому коню. – Я не джинн и не раб лампы, которую потерли клоком собачьей шерсти.

– Удачная охота, – улыбнулся мне султан. – По крайней мере я обрел одного воина, которому могу теперь доверять до конца.

– Я сдержу свое слово, о повелитель! – почувствовав неописуемую радость и теплоту на сердце, воскликнул я и склонил голову.

В следующий миг я услышал короткий и мучительный стон султана. Вскинув взгляд, я увидел белое оперение монгольской стрелы, пронзившей шею Масуда Четвертого. Разинув рот, я смотрел, как султан валится набок и падает с седла на землю, прямо на мой лук.

Что-то зашуршало в стороне, и, повернувшись, я заметил негодяя, перескочившего от камня к камню. Я соскочил с коня и, схватив лук султана, вырвал из его колчана черную сельджукскую стрелу. Убийца выстрелил, но попал в бедро моего коня, который дернулся и едва не сшиб меня. Но в следующий миг стрела с черным оперением уже достала плечо негодяя, а другая, пущенная вдогонку первой, приколола мерзавца насмерть.

Когда я повернулся к султану, он уже успел испустить последний вздох и теперь широко раскрытыми глазами глядел в небесный простор. Его конь тыкался теплыми ноздрями в щеки своего повелителя, словно хотел согреть остывающую плоть.

– О Всемогущий! – взмолился я. – Неужели Ты никогда не даруешь мне истинной свободы?!

Пока я в отчаянии допрашивал Всемилостивого и Всемогущего, ко мне с тыла приближался угрожающий топот и в спину неслись злобные крики. Мой конь был ранен, сесть на султанского коня я бы себе не позволил и при всем том вовсе никуда не собирался бежать.

Гулямы, верно, порубили бы меня саблями, как баранью ляжку для плова, если бы их не остановил старший серхенг.

– Стойте! – крикнул он. – Нечестивый убийца нашего повелителя должен быть казнен позорной казнью на глазах жителей Коньи!

Мне оставалось только смолчать и прийти к заключению, что охота, по всей видимости, завершена.

В славную столицу Румского царства я возвращался в сопровождении огромной свиты. Только веревки, прикрутившие мои руки к бокам, можно было рассматривать со стороны как знак, отличавший меня от новоиспеченного султана.

Дяди я больше не увидел ни на дворцовой площади, ни в саду, ни в самом дворце. Он не спустился ко мне и в темницу, не встретился и на следующее утро, когда меня вели через сад к дворцовым воротам. Прислушиваясь в последний раз к журчанию родника, я подумал, что счет султанов в дядиной копилке наконец окончен.

Страх и радость поделили царство моего сердца безо всякой войны между собой. Было, чего страшиться, ведь истекал последний час моей, хотя и непонятной, но все-таки собственной жизни, в которой я запомнил и прекрасные небеса, и роскошные блюда, и журчание родника, и, наконец, жгучие глаза Черной Молнии. С другой стороны, было, чему радоваться: мне казалось, что я собственным усилием в неравной борьбе с демоническими силами обрел свою главную ценность жизни под небесами: свободу. Если бы теперь и явился какой-нибудь тайный господин, чтобы произнести ненавистное мне имя, то чего бы добился он от связанного по рукам слуги, ведь даже маленький, невесомый кинжал тоже сорвали с моего предплечья и упрятали от меня, по всей видимости дальше самой острой сабли. Я с радостью расстался с ним, а заодно и с Великим Мстителем, теперь представлявшимся мне некой грозовой тучей, висевшей в недоступной дали, за грядами гор. Я решил присвоить себе имя сам, с последним вздохом, но, хотя до ворот оставались считанные шаги, я все не мог припомнить какое-нибудь имя, подходящее для такого важного дня.

Страх, однако, захватил еще половину удела, доставшегося радости, когда глазам моим открылась наполненная жителями Коньи дворцовая площадь и возвышавшееся над россыпями голов орудие казни. На широком деревянном помосте были возведены еще одни неприхотливые ворота, состоявшие из трех бревен, то есть – двух крепких косяков и одной верхней перекладины. С перекладины вниз, до высоты человеческого роста, свисала толстая веревка, кончавшаяся сеткой с крупными ячеями, а на косяках, примерно на высоте плеч, болтались ремни из темной кожи. Эти райские врата стерег грозный привратник, огромный эфиоп, каждая из грудных мышц которого едва ли не превосходила размером лошадиный круп. У него на поясе безо всяких ножен, на одной кожаной петле, висел широкий меч, по виду которого я и догадался о назначении всех остальных приспособлений.

Сетка должна были облечь целиком мою голову и затянуться петлей на шее, а ремням, схватившим запястья, полагалось напрячься изо всех сил и растянуть мои руки в стороны. После чего наступала очередь заточенного клинка и огромного эфиопа. Играючи, эфиоп отсекал мне правую руку, которая безвольно повисала на правом косяке, затем кровь левой руки должна была так же обрызгать левый косяк. Ноги мои при этом, разумеется, подкашивались, отчего я повисал в сетке, затягивая петлю, как на виселице, и последним жестом черной десницы эфиоп должен был отбросить в сторону потерявшее надобность тело, оставляя голову в сетчатом мешке для обозрения любопытному народу.

Когда я шагнул на первую ступень эшафота, для радости в цитадели моего сердца оставалась единственная, самая верхняя, бойница. Последней моей вполне бесстрастной мыслью было подозрение, а не этот ли самый эфиоп скрывался в темных доспехах, когда преследовал меня по лестницам и закоулкам горной крепости.

Сетчатый мешок был так туго затянут на моей шее, что с трудом пробивалась отрыжка, явно свидетельствовавшая о том, что меня наконец прохватил настоящий предсмертный страх, хотя мне казалось, что всякий страх кончился и осталось только тягостное нетерпение. Сквозь ячейки я окинул взором площадь и не нашел в многолюдстве ни одного из трех человек, которых желал бы увидеть: ни того, кто, возможно, спас меня из горной реки, ни того, кого я спас на этой площади, ни ту, которую я на этой же площади едва не погубил. Не было ни дервиша, ни рыцаря Эда, ни Черной Молнии, а грозный эфиоп уже встал за моей спиной. Теперь, после искусного затягивания всех положенных узлов, ему оставалось доделать сущую мелочь.

Когда стоявший у края помоста дворцовый кади, охрипнув, выкрикнул последнее слово приговора и стал сворачивать пергамент, я коротко помолился и закрыл глаза. Сквозь гул литавр и голосов я расслышал бычий вздох палача и подумал, как бы извернуться и вместо руки подставить голову. И вдруг моя правая рука ослабла и, как плеть, шлепнулась по бедру. Со свистом пронесся рядом со мной тяжелый меч и рассек помост.

«Совсем не больно!» – поразился я и раскрыл глаза.

В тот же миг упала и вторая моя рука, и что-то обрушилось мне на голову!

Буря уже бушевала на площади, когда я наконец разобрался во всех своих разрозненных видениях и чувствах. Руки остались целы, зато ремни оказались отсечены от косяков страшными стальными звездами! Голова осталась на плечах, зато веревка была срезана у самой перекладины! Меч остался цел, зато была разрублена доска помоста, и сам эфиоп, пронзенный в шею длинным жалом стилета, лежал под перекладиной, подобно темной слоновьей туше, испуская смертные хрипы.