Текст книги "Рыцарь Христа"

Глава V. Я ВСЕ ЖЕ НЕ ПОПАДАЮ НА БРАК В КАНЕ ГАЛИЛЕЙСКОЙ

Время от времени мне мерещился ее голос, но чаще я слышал горестное бормотание и вздохи Аттилы. Вдруг наступило пробуждение, я открыл глаза и с ужасом пытался несколько минут понять, где я, каково предназначение этих странных форм и игры светотени, с какой целью я тут оказался, кто я вообще такой и кто такие эти симпатичные, но странные существа, склоняющиеся надо мной. Затем будто волной окатило мозг полным перечнем ответов на все поставленные вопросы. Я – в мире, вокруг меня – бытие, я здесь – для того, чтобы жить, я – человек по имени Лунелинк или, если официально, то Людвиг фон Зегенгейм, а эти существа – такие же люди, как я. Вот это, которое постарше, мой оруженосец и хранитель Аттила Газдаг, или, как принято у мадьяр, сперва прозвище, потом имя – Газдаг Аттила. Вот этот, гораздо моложе, моих лет юноша, Иоганн Кальтенбах из Гольштейна. А вот эта девушка…

Новая волна окатила меня, и это была волна чувств, заставившая меня осознать, что в жилах моих течет не рассол и не уксус, как можно было подумать поначалу, когда я только-только очнулся, а живая, горячая кровь. Ко мне подходила, надо мною склонялась, смотрела в мое лицо и, улыбаясь, оповещала весь мир, что я очнулся, девушка, которую я любил всю свою жизнь. Именно так, всю жизнь, ибо за нее я жертвовал жизнью и готов был всегда, до скончания дней своих жертвовать, ведь сердце мое принадлежит ей. Я улыбаюсь ей и шепчу ее чудесное имя, в котором музыка и дыхание Эллады: «Пракседис».

– Он и впрямь ожил, даже помнит, как меня звали до Адельгейды, – радостно рассмеялась моя любимая. – Вот что, благороднейший господин фон Зегенгейм, приказываю вам сейчас молчать и набираться сил. Как только вы сможете вставать и передвигаться, а это произойдет не раньше, чем через несколько дней, тотчас же собирайтесь и выезжайте в Бамберг. Такова моя воля. Надеюсь, вы помните, что я не просто девушка, которая выпросила у вас рыб, а императрица Римской империи.

– Не беспокойтесь, государыня, все будет в полном порядке, я позабочусь, чтобы молодчик не вступал больше ни в какие поединки и прямехонько отправлялся в Бамберг по вашему приказанию, – вмешался Аттила таким елейным тоном, как будто сейчас ему преподнесут бадью светлого вадьоношского пива. – Не знаю, как мне, старому бревну, благодарить вас. Я готов до конца дней своих целовать вам ножки, а то и следы ваших ножек, и это готов. Скажите же, каких рыб наловить вам за вашу доброту, каких птиц и зверей? Льва Мантикайра с человеческой головой или вепря Сэхримнира? А хотите коня Эдьсарву , который только и остался, что у нас под Вадьоношхазом, хотя, честно признаться, я никогда его не видел, но старые люди говорят, что он водится.

– Спасибо, милый Аттила, ничего не нужно. Главное, чтобы твой господин здоровым и невредимым встал на ноги и отправился в Бамберг. Слышите, Лунелинк? Поправляйтесь. До свидания. – И она наклонилась и поцеловала меня. Она поцеловала меня, Христофор, в самые губы! Я был еще очень слаб, а тут и вовсе едва не лишился чувств от неожиданного счастья, которое продолжало улыбаться мне с того волшебного утра на Рейне. Прикосновение ее губ к моим несло в себе неизъяснимую смесь чувств – от ожога до ласки речной волны. Я почувствовал ее запах – благоухание молодого женского тела, ухоженных волос, чистого нового платья.

И я резко приподнялся, но тотчас едва не потерял сознание от страшной боли, сковавшей всю левую половину моего тела, но я сдержался и не застонал, а лишь откинулся обратно к подушкам.

Преодолевая боль, я слышал, как Пракседис сказала еще что-то Аттиле и удалилась. Потом я снова впал в забытье, а когда очнулся, сразу вспомнил последнюю сцену; я лежал и с удивлением осматривался, не узнавая жилища, в коем находился.

– Где это мы? – спросил я у Аттилы, когда тот подошел и поинтересовался, не желаю ли я чего-нибудь.

– Слава Богу, сударь, что вы очухались, – сказал он. – А то я уж думал, вы окочуритесь, да и непременно бы окочурились, если бы не она, голубушка наша, императрица Адельгейда. Первым делом она приставила к вам наилучших лекарей, господина Алоизиуса и господина Гальфрида, англичанина. Правда, сдается мне, что гораздо больше помогло зелье старухи Роганы, которую привел Зигги. Помните Зигги? Оруженосец этого подлеца Гильдерика. За то, что он так подло ранил вас во время поединка, после того, как вы уже побороли его, Генрих лишил его всяких привилегий и выслал за пределы империи. Говорят, они направились ко двору французского короля, но не думаю, что такой негодяй долго продержится и там. Хотя я слышал, французы любят подонков. Так вот, перед их отъездом Зигги и привел к вам эту старую ведьму. Как вошла она, батюшки святы! – ну чистый бес. Мне даже показалось сначала, что у нее жаба на носу сидит. А серой запахло, хоть святых выноси. Но ничего, смазала она вас с ног до головы какой-то вонючей зеленой дрянью и даже никаких поганых заклинаний при этом не произносила. А к тому же Адельгейда к вам какого-то хорошего монаха приводила, и он над вами долго молитвы читал. Не знаю, кто больше помог, врачи, старая чертовка, благочестивый монах; должно быть все по чуть-чуть. А как только стало ясно, что рана ваша затягивается и дело пошло на поправку, государыня-молодушка велела перевезти вас в этот дом, один из лучших во всем Кельне. Он принадлежит вдове богатого купца Мельхеринка. За проживание уплачено на месяц вперед, и еще нам денег отвалено столько, что я вам сразу и не скажу, чтобы вы лишний раз не волновались. Знайте только, что мы теперь не такая рвань, как когда приехали сюда. И все потому лишь, что вы храбро сражались за честь государыни императрицы. Да, кстати, вот посмотрите-ка, что она еще вам подарила.

В руках у меня оказался мешок, искусно расшитый золотыми и серебряными рыбами, у которых в глаза были вставлены алмазы, рубины и изумруды. Сверху по-гречески было написано «ихтис», а по низу шла какая-то непонятная надпись, вышитая золотыми и алыми нитями.

– Вы, должно быть, недоумеваете, что это за странная надпись? – усмехнулся Аттила. – Так вот, она мне объяснила. Это написано на языке русичей-славян. Какая-то фраза из Евангелия апостола Матиаша , вроде как бы: «Идите вместе со мной и я научу вас ловить людей». Такая вот странная фраза.

– «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков», – поправил я Аттилу, с нежностью разглядывая причудливую славянскую вязь:

Блаженное волнение охватило меня. В руках моих было свидетельство того, что я отмечен ею, выделен среди всего ее окружения, и хотя она замужем, да не за кем-нибудь, а за императором, что не оставляет мне никаких надежд на взаимность, все же, я мог быть отныне уверен, что смогу находиться рядом с моей возлюбленной, выполнять ее поручения, видеть и слышать ее постоянно. Ведь это она своею рукой вышила для меня подарок.

– А мешок-то узнаете, сударь? Ведь это же тот самый, в котором вы отдали ей наших рыб. Он и доброго слова-то не заслуживал, а теперь, глядите-ка, изнутри его обшили бархатом, всюду каемочки, а вышивка-то какая! И так и быть, сударь, скажу вам. Он весь был набит золотыми и серебряными монетами, так что у нас с вами теперь целое состояние. Вы хоть и круглый дурак, что пошли драться с этим чортом Гильдериком, но и молодец – видать, судьба улыбается вам, дорогой мой господин Лунелинк, дайте я вас сердечно поцелую!

Он слюняво облобызал меня, пустил слезу и принялся рассказывать, как меня отбили от Гильдерика, который был полон решимости добить меня до смерти после того, как нанес такое подлое и коварное ранение; как истекающего кровью меня притащили домой и ждали, что я вот-вот испущу дух; как мои друзья Адальберт, Иоганн, Эрих, Дигмар и Маттиас отправились в дом архиепископа и смело добились аудиенции у Генриха и Адельгейды, чтобы поведать им о доблестном поступке некоего молодого рыцаря из Зегенгейма и подлости Гильдерика фон Шварцмоора, а также попросить немедленно направить лучших императорских лекарей дабы спасти жизнь юноши, вступившегося за честь Адельгейды. Скандал произошел большой. Генрих никак не мог поверить в то, что один из его любимцев, Гильдерик, мог оказаться способен на такое, но к счастью, нашелся свидетель, герцог Нижней Лотарингии Годфруа . Услыхав о скандале, он явился к императору и сообщил о том, как краем уха слышал разговор между мною и Гильдериком и тогда решил, что ослышался, а теперь, ввиду таких показаний, видит, что никакой осечки слух его не дал, все правильно – Гильдерик неловко выразился и тем самым оскорбил честь Адельгейды, за что и был вызван на поединок. Только после этого Генрих изобразил гнев, вызвал к себе Гильдерика и потребовал дать отчет. Шварцмоор и тут повел себя подло, он принялся доказывать, что все было совсем не так. Якобы я, сгорая от любви к Адельгейде, подсел к нему во время пира и принялся уговаривать помочь мне соблазнить молодую императрицу.

– Тут, – продолжал рассказывать Аттила, – герцог Годфруа говорит: «Как же так, если я своими ушами слышал, как вы обещали графу Зегенгейму устроить ночь с императрицей, после чего граф возмутился и вызвал вас на поединок?» «А вот так, – отвечает эта сволочь, – я издевательским тоном говорил, что устрою Зегенгейму свидание с императорицей, а он услышал в моем тоне издевку и потому так взбеленился». «Вы лжете!» – сказал тут Годфруа. Он тут ка-ак схватился за меч, не избежать Гильдерику нового поединка, да Генрих тут встрял и говорит: «Прошу вас, Шварцмоор, покинуть пределы империи, и отныне вы лишаетесь всех своих привилегий». А вообще-то, ему не очень-то хотелось расправляться с Гильдериком. Ему просто нельзя портить отношения с Годфруа. Не дай Бог, Лотарингия снюхается с папой. Но вот увидите, Шварцмоор не очень-то будет наказан, откусите мне ухо, если через месяц-другой он снова не появится при нашем дворе.

– Это почему же?

– А потому, сударь. Вот вы сейчас заартачитесь, а я все же скажу. И зря вы не верите слухам, иные из них бывают ох как правдивы. Поговаривают, что когда пятнадцать лет тому назад Генрих приказал ссильничать свою родную сестрицу Адельгейду Кведлинбургскую, то этот самый Гильдерик, которому тогда было столько же, сколько вам теперь, весьма охотно и чуть ли не самым первым кинулся исполнять это гнусное приказа…

– Немедленно заткнись! – заревел я, приподнимаясь и снова чувствуя нарастающую боль в плече.

– Молчу, сударь молчу, – замахал рукой Аттила. – Да вот, можно ли заставить молчать молву? Нет, вы никогда не разубедите меня, что государь наш по буйству нрава своего родную сестрицу изнаси… Все, сударь, ни слова не скажу, не смотрите на меня так и не вскакивайте.

Нечего сказать, и в самом деле тот случай пятнадцатилетней давности крепко сидел в народной памяти, и большинство твердо верило в справедливость обвинений, выдвинутых против Генриха на княжеских съездах в Корбее и Герстунгене. Молодого императора обвинили в чудовищном преступлении – якобы он, распутно забавляясь, принял участие в изнасиловании своей родной сестры, аббатисы Адельгейды Кведлинбургской, держал ее за руки, когда другой совершал над ней надругательство. Но я хорошо помню, как мой отец отказался верить этим обвинениям, утверждая, что все сие есть ничто иное, как козни папы Александра и обиженной Берты, жены юного императора, с которой он хотел развестись и развелся бы, если б Александр не запретил ему этого под страхом отлучения от Церкви.

Как же я мог согласиться с Аттилой, готовым осуждать Генриха и обвинять его во всех смертных грехах, если во-первых, я свято ценил мнения моего отца, а во-вторых, репутация моего государя была для меня неприкосновенной. Признав, что он чудовище, я не в силах буду оставаться у него на службе. Едва я начинал размышлять об этом, перед моим мысленным взором вставал облик императора, его львиный взгляд, крепкие скулы, длинные золотые волосы. И этот царственный облик никак не вязался с мерзостями, приписываемыми Генриху неразборчивой народной молвой. Уж я-то знал, какие есть в народе любители почесать языком. Что там царственные особы, если находились охотники поставить под сомнение непорочность Святого Зачатия и чистоту отношений между Спасителем и Магдалиной. Так что, если и были точки, в которых мои взгляды и симпатии сходились с мнениями Аттилы, то только не в вопросе о личности нашего государя.

День ото дня состояние мое, слава Богу, улучшалось. Царственная чета переселилась в Бамберг, мне не терпелось поскорее отправиться туда и снова видеть Адельгейду. Может быть, еще и поэтому я так быстро поправлялся. Мысль о том, что я введен в число рыцарей личной гвардии императрицы, наполняла мое сердце блаженством, от которого сердце лучше перерабатывало кровь, и тело мое наполнялось здоровыми силами. Все пятеро моих новых друзей тоже вошли в число счастливчиков, они постоянно были при мне, ожидая дня, когда я окончательно поправлюсь и можно будет тронуться в путь. Таково было повеление Адельгейды. Как только я смог совершить первую прогулку по городу, мы стали готовиться к отъезду.

Кельн все еще жил обсуждением женитьбы Генриха и Адельгейды. Много ходило разговоров о той обиде, которую нанес Генрих графу фон Нордгейму, недавно назначенному Кельнским архиепископом. Зачем нужно было отстранять его от совершения таинства и перепоручать дело Гартвигу, ведь Магдебургский архиепископ до сих пор еще считался одним из недоброжелателей императора. Мало того, он все еще находился под отлучением синода, и все вокруг спорили, законна или незаконна ординация Адельгейды. И хотя для меня не оставалось сомнений в правильности поступков императора, я с некоторой душевной смутой прислушивался тому, о чем судачит кельнский обыватель, и вспоминал растерянное, жалобное выражение лица Германа, застывшего у входа в храм Богородицы при известии, что бракосочетание переносится в кафедральный собор.

Однажды, зайдя в один подвальчик выпить пива, я с удовольствием подслушал рассказ о поединке между мною и Гильдериком. Все было настолько переврано и поставлено с ног на голову, что я едва не .подавился пару раз пивом, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. Какой-то рыжий и конопатый увалень изобразил все примерно в таком виде: свадебный пир был в самом разгаре, когда внезапно, невесть откуда, явился странный бледный рыцарь по имени Зильберик и потребовал, чтобы ему немедленно отдали Адельгейду, поскольку он был, есть и будет ее единственный законный супруг, живущий на дальнем краю земли, в суровом и диком царстве Бармаланд , у всех жителей которого лица покрыты густым слоем сажи, ибо там постоянно темно, и приходится жечь сушеную рыбу, которая в Бармаланде такая жирная, что ее используют вместо факелов и свечей. Ничуть не стесняясь собственного вранья, рассказчик тут же сообщил, что и у рыцаря Зильберика все лицо было в копоти, хотя минуту назад он утверждал, что рыцарь был бледен и как бы даже незрим.

– «Нет!» – воскликнул наш император, – продолжал врать рыжий детина, время от времени шумно отхлебывая из своей кружки. – «Нет, я не отдам тебе ее, колдун проклятый!» Тогда этот Зильберик принялся напускать на всех чары, и все пирующие знатные господа вмиг сделались будто неживые. Только медведь, с которым развлекались шуты, не поддался чарам и набросился на Зильберика. Но бармаландец оказался крепким малым. Он схватил медведя вот так обеими руками, повалил его на пол и содрал с живого шкуру.

– Это ты врешь! Но все равно здорово, гни дальше! – хохотали слушатели.

Рыжий плут для приличия обижался и какое-то время его приходилось уговаривать продолжить рассказ. Но не очень долго. Ему явно нравилось так сладостно врать. Опозоренный медведь, лишившись шкуры, бросился наутек и был тотчас сожран набежавшими собаками, а коварный Зильберик тем временем встряхнул содранную медвежью шубу и, обернув ею Адельгейду, хотел было вместе с ней удалиться и лететь в свою страшную страну, но когда он бежал с похищенной императрицей через зал, то нечаянно наступил пяткой на обломок тернового венца с головы Спасителя. Якобы, сей реликвенный обломок находился в перчатке у Гартвига, когда он венчал новобрачных, а на пиру он его кому-то показывал, да и потерял. Как только Зильберик наступил ногой на священное терние, часть его колдовства развеялась, и рыцарь Гильдерик очнулся от чар. Он тотчас обнажил меч и бросился догонять подлого похитителя. Это ему удалось лишь за чертой города, возле Левенпфорте и церкви Святого Гереона. Там и произошла смертельная схватка. Сначала Зильберик отрубил руку Гильдерику. Потом Гильдерик отрубил руку Зильберику. Потом Зильберик отрубил ногу Гильдерику, а Гильдерик в свою очередь тоже отрубил ногу Зильберику. Так они отрубливали друг у друга по куску, покуда Зильберик не оказался изрублен в лоскуты. Он и рад был бы напустить новых чар на Гильдерика, но в спешке не догадался вытащить из пятки терновую колючку. Тут подоспели остальные, схватили Адельгейду и Гильдерика, ее вернули императору, а его срочно отправили лечиться в Испанию к одному прославленному арабу-врачу. Куски изрубленного тела Зильберика разбросали по всей округе на пожирание воронам и псам, но бармаландский колдун, не будь дураком, собрал-таки воедино все части своего проклятого тела и тайком спрятался в Юденорте у какой-то рогатой ведьмы. Куски все срослись, только шрамы остались, но не хватает лишь одной стопы, в пятке которой торчит Христово терние. И покуда Зильберик не найдет свою утерянную ступню, он не может двинуться в Бамберг, чтобы снова попытать счастья и возвратить себе свою бармаландскую царицу, ставшую супругой нашего императора, красавицу Адельгейду.

Поскольку рыжий враль говорил на чистейшем кельше, я, возможно, упустил в его рассказе какие-то детали, но суть его рассказа, по-моему, я уловил правильно. Эту сказку, этот причудливый плод, зачатый недавними событиями моей жизни и рожденный на свет детской народной фантазией, я преподнес одному французскому жонглеру на дружеской пирушке, которую я устроил в доме покойного купца Мельхеринка. Я позвал в гости всех, кому не лень было хорошенько выпить и как следует закусить, и таких любителей оказалось немало. Маттиас привел музыкантов, Адальберт – целую свору стихоплетов, среди которых затесался и этот французик-жонглер, Иоганн притащил с собой целую ораву молодежи, в глазах которой светился приятный голодный огонек, а Дигмар и Эрик привели замечательного испанского рыцаря по имени Родриго, на вид ему было лет сорок, но оказалось, что уже за пятьдесят. Меня поразило его вдохновленное лицо, а когда он принялся рассказывать о битвах с маврами, все мы заслушались. Всем нам не терпелось поскорее встретить ратные подвиги, и мы хоть сейчас готовы были ехать вместе с благородным Родриго сражаться против мавров. Я так залюбовался доном Родриго, что мне казалось, будто и по-латыни он изъясняется именно с тем произношением, с каким говорили между собой древние римляне.

Дон Родриго уверил нас, что наши доблестные сражения еще впереди, и хотя еще неизвестно, кто из нас окажется большим храбрецом, а кто меньшим, в любом случае служить под началом самого императора – большая честь. Сам он явился в Кельн, желая попировать на свадьбе Генриха, но по дороге попал в переделку. В окрестностях Буйона ему случайно стало известно о злодейском заговоре, готовящемся против герцога Годфруа. Шайка заговорщиков собиралась в небольшом замке, окруженном лесом. Мало того, что они намеревались убить одного из лучших людей империи, у них там происходили какие-то мерзостные радения, связанные с культом некоего мистического существа, родственного Саламандре. Дону Родриго удалось разоблачить их, ему пришлось вступить с ними в неравный бой, из коего он вышел победителем, но, получив рану, он вынужден был пару недель пробыть в Буйоне. Вот из-за чего, приехав в Кельн, он не только не побывал на свадьбе, но даже и не застал здесь императора и императрицу, дабы засвидетельствовать им свое почтение и поздравить с бракосочетанием.

– Простите, – вмешался в наш разговор французский жонглер, – не тот ли вы Родриго, чье прозвище Кампеадор?

– Да, среди нескольких моих прозвищ, есть и такое, – с достоинством отвечал дон Родриго. – Оно означает – «боец», и я нахожу, что с моей стороны не будет нескромным признать его за собой, ибо я и впрямь всю жизнь сражаюсь. Это прозвище мне по душе, в отличие от других, коими меня величают.

– Я слышал, что даже мавры уважительно называют вас «господином». О, какое счастье видеть вас! – воскликнул жонглер. – Я столько наслышан о ваших подвигах! Разрешите мне хотя бы прикоснуться к краю вашего платья. Позвольте мне, дон Родриго, попросить вас об одной милости. Я хотел бы сложить о вас венок жестов, дабы еще больше прославить ваше имя. Дозволяете ли вы мне это?

Дон Родриго отвечал, что, во-первых, он не заботится о земной славе и ищет славы лишь на небесах, а во-вторых, как он может позволить кому-то сочинять или не сочинять стихи.

– Можете ли вы прочесть что-нибудь серьезное, не такое, как читали до сих пор, желая рассмешить всех нас? – спросил он у стихотворца. Тот охотно согласился и стал читать что-то по-французски. Мы ничегошеньки не поняли, но дон Родриго слушал внимательно, кивал головой, иногда иронично щурился, иногда в глазах его загорался чудесный пламень. Когда жонглер закончил чтение, Кампеадор сдержанно похвалил его, выделил все достоинства прочитанного жеста, но сразу после похвал взялся критиковать поэта довольно жестко. Он прямо так и сказал:

– Если бы Роланд был жив, не думаю, что он бы стал восторгаться вашими стихами. Может быть, во Франции у вас принято нагромождать столько небывальщины, наша испанская поэзия гораздо сдержаннее, правдивее. За всю свою жизнь я не встретил и не убил ни одного дракона и гораздо проще смотрю на колдунов и ведьм. Вы пишете свои стихи для тех, кто не совершал военных походов и не принимал участия в сражениях. Впрочем, воинам чаще нужны сами сражения, а не песни о них. Может быть, я не прав? Не сердитесь на меня, но я бы не хотел, чтобы вы сочинили что-либо обо мне в таком же духе. Да к тому же по-французски.

Тут жонглер принялся уверять, что обладает необыкновенным даром быстро и всерьез изучать языки. Оказалось, что испанским он владеет превосходно. Между ним и доном Родриго состоялась недолгая беседа по-испански, затем жонглер продекламировал на испанском какое-то свое сочинение.

– Недурно, – похвалил его дон Родриго, возвращаясь к свободной латыни, дабы мы не были отрезаны от разговора. – Вы не только владеете языком, но и угадываете поэтическую испанскую традицию. Что ж, если так, валяйте, сочиняйте и обо мне, только не приукрашивайте, не фантазируйте, как с Роландом.

Видя сильное замешательство француза, я решил развеять беседу и весело рассказал о том, какой образчик устного народного творчества мне довелось услышать вчера в пивном погребке. Я даже и от себя кое-чего добавил. Все громко смеялись, а жонглер пообещал сочинить поэму, в которой одна и та же история сначала рассказывается героем, потом его врагом, потом медведем, потом прислугой, потом рыночной торговкой и, наконец, пивным бочонком, которому приходится выслушивать ее от подвыпивших посетителей погребка.

Среди ночи мы отправились гулять по Кельну в надежде, что нам встретится чудовищный Зильберик, составленный из сросшихся кусков своего изрубленного тела и блуждающий в поисках недостающей ступни с Христовым тернием в пятке. Но улицы города были пустынны и лишь в районе Ноймаркта некие малоблагородные мужи били не более благородных дам, мы хотели было вступиться, но дамы осыпали нас такой бранью, что стало ясно – побои входили в состав их услуг, оказываемых этим молодцам. И мы с хохотом пошли прочь.

Наутро, простившись с доблестным доном Родриго Кампеадором, французским жонглером и другими вчерашними гостями, мы выехали из Кельна и отправились в Бамберг.