Текст книги "Эти опавшие листья"

Глава IV

Помимо всего прочего, в пять лет я уже писал стихи, чем доставлял матери искреннее и неизъяснимое удовольствие. Один из них – о жаворонке – она до сих пор хранит вместе с прядью моих белесых и тонких волос, с выцветшими фотографиями, с примитивными рисунками паровозов и прочими реликвиями моего детства.

 
«Вот жаворонок в небе пляшет.
Ах, как он крылышками машет!
Как громко песнь его звучит
Там, где лесной ручей журчит.
 
 
Погоды не бывает лучше,
И солнце радостно сияет.
А папа говорит: „Послушай,
Как эта птица распевает!“»
 

Подозреваю, эти вирши нравятся моей маме больше, чем все, что я написал с тех пор. Уверен, что отец, будь он еще жив, полностью бы с ней согласился. Впрочем, он так и остался до конца пылким поклонником лирики Вордсворта. «Прелюдию» он знал наизусть. Порой вдруг нарушал глубокую и почти священную тишину, которой так любил окружать себя, чтобы процитировать строфу или две. Эффект это всегда вызывало поразительный. Будто долго молчавший оракул неожиданно начал вещать.

Мне особенно живо вспоминается один случай, когда Вордсворт заставил папу нарушить свое обычное молчание. Это произошло на Пасху, когда мне исполнилось двенадцать лет. Мы отправились в отпуск на север Уэльса, отцу нравились прогулки по холмам, а иногда он даже позволял себе развлечься чем-то вроде альпинизма, если скала попадалась не слишком крутая и высокая. В тот год Пасха выдалась ранняя, весна запаздывала, и еще царило ненастье. Почти все холмы оставались под снежным покровом. В пасхальное воскресенье мой отец, для которого прогулка в горы приравнивалась к семейному посещению церкви, предложил подняться на вершину Сноудона. Мы отправились в путь рано. Был пронизывающий холод, завеса тумана скрывала виды на окрестности. Молча мы с трудом передвигались в снегу. Подобно пажу короля Венцеслава, я следовал за отцом, ступая там, где он уже продавил снег. Отец оборачивался и смотрел, не отстал ли я. В его русой бороде образовались мелкие сосульки. Хмуро улыбаясь, он наблюдал, как я пыхчу, пробираясь вперед и вставляя свои маленькие ножки в его громадные следы. Отец был крупным, рослым и широкоплечим, с лицом, украшенным вьющейся бородой, которое могло бы послужить моделью для древнегреческих бюстов всех этих зрелых красавцев – глав государств или философов. Стоя рядом с ним, я неизменно чувствовал себя мелким и незначительным. Когда я догонял отца, он с нежностью похлопывал меня по плечу своей огромной и тяжелой ладонью, а потом вновь поворачивался лицом к вершине и возобновлял подъем.

Солнце взошло, и туман рассеялся вместе с облаками. Мы наконец увидели небо. Яркие желтые столбы света гуляли по заснеженным склонам. Когда мы взошли на вершину, открылся вид на пейзаж внизу. Солнце сияло ярко, однако не давало тепла, небо оставалось бледным, далеким и холодным. Холмы сверкали, но их северные склоны покрывали синеватые или пурпурные тени. Совсем далеко на западе виднелся изрезанный скалами неровный берег, и с такой дистанции море казалось безмятежно спокойным – его серая поверхность протянулась до самого горизонта. Мы долго стояли на одном месте, в молчании созерцая потрясающий вид. Помню, в какой-то момент я украдкой бросил взгляд на отца. О чем он думал? Огромный и внушительный, отец стоял, опираясь на ледоруб, медленно поводя своими темными, но яркими глазами то в одну сторону, то в другую. И продолжал молчать. Я тоже не решался стать возмутителем тишины. Но затем он нарушил ее сам. Распрямившись, отец поднял ледоруб над головой величавым жестом и загнал острие глубоко в снег.

– Чертовски красиво! – произнес медленно он.

Больше отец не сказал ни слова. В молчании мы по своим следам стали возвращаться в отель. Но я догадывался, что у отца остались в запасе еще слова. На полпути с вершины я чуть не вздрогнул и даже немного встревожился, когда он внезапно снова заговорил:

– «Я теперь не так природу вижу, как порой бездумной юности, но часто слышу чуть слышную мелодию людскую печальную, без грубости, но в силах смирять и подчинять. Я ощущаю присутствие, палящее восторгом, высоких мыслей благостное чувство чего-то, проникающего вглубь, чье обиталище – лучи заката, и океан, и животворный воздух, и небо синее, и ум людской»[15]15
  Строки из стихотворения У. Вордсворта в переводе Н. Рогова. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Я слушал его, испытывая нечто, похожее на страх. Странные фразы (я тогда понятия не имел, что их сочинил Вордсворт) необычайным образом, магическим эхом отражались, вибрировали в моем сознании. Это действительно звучало гласом оракула, божественным откровением. А отец замолчал так же резко, как и начал декламировать. Слова повисли в пустоте окружавшей нас торжественной тишины. Мы двинулись дальше. Отец ничего не говорил, пока мы не добрались до отеля. Там, принюхавшись к морозному воздуху, он заметил тоном глубочайшего довольства:

– Это же лук! – И добавил: – Жареный.

«Благостное чувство чего-то, проникающего вглубь». С того дня эти слова, произнесенные гулким голосом отца, порой будоражили мой ум. И мне потребовалось немало времени, чтобы понять: в них содержалось так же мало смысла, как в обыкновенной икоте. Вот вам образец огромного вреда, который наносит слишком раннее приобщение к поэзии.

Зато мой отец, никогда не предпринимавший попыток избавиться от предубеждений, внушенных ему в детстве, продолжал до конца оставаться апологетом поэзии Вордсворта. И потому, боюсь, он, несомненно, тоже отдал бы предпочтение моим детским стишкам о жаворонке всем более поздним и сложным поэтическим опытам. Но насколько компетентным сочинителем мне удалось стать! Я настаиваю на этом, потому что по отношению ко мне подобное утверждение оправдано. Хотя, конечно же, оно не имеет ни малейшего значения. Пусть жаворонок остается моим непревзойденным шедевром! Не важно. Но все же я настаиваю. Настаиваю…

Глава V

«Весьма незначительный поэт» – как же мучила беднягу Китса эта критическая ремарка! Вероятно, в глубине души он понимал ее справедливость. Поскольку, если разобраться, Китс представлял собой странную и глубоко несчастную химеру – маленького художника и крупного мужчину. Между творцом од и автором писем все же остается непреодолимая пропасть. Такая же, какая отделяет игрока в китайские шашки от истинного героя.

Лично я в ряды первостатейных поэтов не лезу, скромно претендуя на роль игрока в шашки, да и то не самого лучшего. Но все же я стал гораздо более умелым стихотворцем (я настаиваю, пусть это и не имеет значения), чем тот ребенок, который создал стишок о жаворонке. «Весьма незначительный поэт» – увы, я именно таков, и ничего не изменить.

Позвольте мне лишь познакомить вас с примером моего творчества гораздо более зрелого и компетентного периода. Я выбрал образец, как пишут критики, чисто произвольно из своей давно начатой серии поэм о первых шести цезарях, которая скорее всего так и не будет завершена. Тешу себя надеждой, что моему отцу понравилось бы название, ведь оно в стиле Вордсворта. Соответствует великой традиции бессмертной «Шкатулки для иголок в форме арфы». Мое произведение названо «Перед картиной „Калигула пересекает пролив между Байей и Путеоли по мосту из кораблей“ кисти Питера Пауля Рубенса (1577–1640)». Сама поэма, однако, мало напоминает творчество группы, принадлежавшей к так называемой Озерной школе.

 
«Борт о борт корабли качаются на водах
      пролива.
По ним мостом дорога пролегла к величию
Для Цезаря, сидящего в седле породистого
      пегого коня,
Летит он, возглавляя кавалькаду сподвижников
      своих.
Их опьяняет молодая кровь, и жажда славы
      гонит их вперед,
А волны блещут отблесками солнца в глазах
      отважных.
Копытами стучат их скакуны по палубам,
      как по окрестным скалам,
Которые вершинами своими закрыли неба
      синеву. Ни облачка.
 
 
Но на небе вальсируют сегодня боги под
      музыку морских ветров,
И добродетели им составляют пары.
Храм Весты на брегу
Кружится в танце тоже, позабыв свое
      предназначенье быть
Невинности пристанищем, спешит принять
      участье в торжестве.
 
 
Сжимая кадуцей в деснице и крылышками
      шпоры заменив,
Богоподобный Цезарь молодой летит, летит
      к победе над врагами,
И, озирая моря синеву, пронизывающим
      взглядом видит все.
Приветствует ликующее братство моряков,
      благодарит за помощь.
 
 
А берег тоже полнится народом, когда, с моста
      на землю соскочив,
Заканчивает Цезарь путь свой славный. Народ
      смеется, город в торжестве,
И головы, и головы повсюду встают повыше,
      чтобы все увидеть,
Теснят друг друга и слетают вниз, и падают
      в пучину.
 
 
По спирали нисходит с неба красота сама,
      чтоб символично
Отразиться молнией в богах: в Юпитера
      могучем торсе и
В изящнейшем бедре Юноны дивной, скользит
      по Марсову щиту
И заставляет добродетели сверкать особо ярко
      в их волшебном танце.
 
 
Но замирает аллегория спирали, когда
      вздымает Цезарь руку вверх,
Повелевая. Все каменеет перед ним тогда.
И житель городской,
И даже красота, свою уместную причастность
      исчерпав, спешит исчезнуть,
Промелькнув незримо в последний раз вдоль
      борта кораблей».
 

Перечитывая эти строфы, я льщу себя надеждой, что приблизился здесь к вершинам международных стандартов игры в китайские шашки, именуемые еще гальмой. Добавь я немного стараний и смог бы запросто бросить вызов, чтобы сыграть матчи против мсье Кокто и поэтессы Эми Лоуэлл. Огромная честь для меня! Я просто трепещу, думая о возможности этого.

Но вернемся к нашим цезарям. Их образы преследовали меня многие годы. Я строил обширные планы вместить половину вселенной в два-три десятка поэм об этих монстрах. Начать с того, что они вместилище всех грехов, но… и обладатели добродетелей. Искусство, наука, история, религия – для этого нашлось бы соответствующее место. Но из них так ничего и не вышло, из моих цезарей. Я скоро понял, что сама идея была слишком объемной и претенциозной, не поддающейся реализации. Начал я с Нерона, то есть с актера. Итак, «Нерон и Спорус гуляют в саду Золотого дома»…

 
«Темнота и воздух ароматами пропитан.
Прикоснись к щеке, погладь по волосам.
И нежно я ласкаю пальцами сокровища
Твоей красы, о, Спорус!
Луна сияет спелым яблоком на древе,
И светлячки мерцают в виноградниках
Как звездочки на этом дивном небе,
То загораясь, то вдруг угасая. Непрестанно
Бьет струями вода в фонтанах. Соловьи поют.
Но время убегает прочь, показывая тщету
Любви греховной. От христиан лишь пепел остается.
Их смелые сердца мертвы, сгоревшие в кострах.
И ты, мой милый Спорус, ты и я,
Мы тоже скоро умереть должны. И мы умрем».
 

Но мой следующий монолог был выдержан в философском ключе. В нем я изложил причины для существования аналога гальмы в поэзии, в которые на момент написания произведения еще верил. Вот этот фрагмент.

 
«Сквозь смутный христианства свет
Прозрел я неземную яркость глаз твоих,
Увидел бледность красоты твоей,
Расцветшей примулой в ночи.
 
 
Бесцветно все во тьме, но можно поклоняться Богу,
Который сам пошел на медленную смерть, чтобы
Не выпало страдать в такой же мере другим,
Кто принял боль вселенскую один в единый день,
 
 
Боль человечества всего сошлась тогда
В одном лишь теле и одном печальном сердце.
 
 
А желтый мрамор ровен, как воды поверхность,
Из него возводят мне дворец златой, где
Мраморные боги спят, спрятав свою мощь,
Зато разнузданно пируют дщери париев.
 
 
И восковые олеандры, и роз бутоны,
И винограда гроздья, и спелый персик —
Вся красота, к которой прикасаюсь и пробую,
Я словно ею становлюсь и сам.
 
 
Корабль пошел ко дну, с ним мать моя,
Я сочетался браком и избран был в мужья.
А старый Клавдий, горе-император, почил,
И Сенека истек с ним медленною кровью.
 
 
Чудовищем и его жертвой, коварным соблазнителем
И девою невинной, соблазненной; царем царей,
Но и рабом рабов, отважным смельчаком,
Но и позорным трусом, мучаемым страхом…
 
 
Актер, о, Спорус, я – актер, и значит,
Все эти роли призван я играть. Принять
Все эти ипостаси. Это лидийский лад?
Но я любил тебя, и сам ты слышал все мои мелодии,
 
 
От завыванья голосом до звона меди
И песен флейт, пронзительных до боли,
И криков ужаса, звучавших средь стонов наслажденья.
Изобразить агонию я мог, как никому еще не удавалось.
 
 
А песня Фурии? Она в моих устах звучала,
Как в опьянении, как будто зельем
Опоил меня коварный враг,
И девственную кровь я проливал. Такую алую.
 
 
Иль детская любовь, коль уж на то пошло.
Она вся в нежности, вся в трепете, в восторге
И доверчивости. Вся влажная и хрупкая —
Возьми ж и уничтожь ее в порыве похоти.
 
 
Терзай и рви ее на части. Потом услышишь
Ломкость немоты, постигнешь ты, что тонкий этот плач
И есть та музыка позора, мелодия греха,
Какую не издаст ни барабан, ни флейта.
 
 
Христос распят, теперь за всех живет артист.
Он любит, и его любовный мрамор стоит
Высокой чистоты колонной, устремленный в небо,
А его губы, грудь и бедра ничуть не унижает нагота.
 
 
Она лишь величава. И не позорный стыд
Любовных содроганий,
Что людям так знаком, он вызывает,
А трепет красоты, родившейся в соитии.
 
 
Христос погиб, но ведь Нерон живет
И ваше горе в песни превращает, даруя
Идиотам глаза, способные любить,
И пока песнь звучит, Бог жив в нас».
 

Романтические и благородные чувства выражены здесь! Я требую, чтобы их оценили по достоинству.

Но есть еще отрывки о Тиберии. О Тиберии, который яркой фигурой вписывается в символическую схему любви, начертанную мной. Вот один из таких фрагментов. «В садах Капри». Как я заметил, все мои сцены происходят в садах ночью при лунном свете. Наверное, это знаменательный факт. Кто знает?

 
«Час за часом звезды вершат движенье,
А луна все дальше к ночи обращает щеку.
Ослепшие в сей миг сады здесь помнят,
Что алые цветы блестят на солнце,
И запах роз до боли им знаком.
Хотя сейчас лишь звезды час за часом медлительно
Вращенье совершают, но
Год за годом в таинстве цветенья
Бутоны раскрывают к небу свои всегда ярчайшие
      объятья.
 
 
И безразличный к звездному мерцанью,
Вдыхая новый аромат недвижно,
Я возлежу на смятых простынях.
Две женщины, с кем я делю постель под небом
      звездным,
Хоть их тела еще полны тепла и мягкости любовной,
Но вот дыхание прокисло от вина, спят пьяным
      сном со мною рядом».
 

Бесподобно! Так отозвался бы о стихах я сам. Достойно быть отмеченным умение фиксировать внимание на главном, на человеческой сущности посреди бессмысленного в данном контексте пейзажа. Эти строфы я сочинил в тот период, когда учился сложнейшему искусству уметь выделить самое важное. Уроки давались мне мучительно. Война подготовила меня к их восприятию; любовь стала моим преподавателем.

Ее звали Барбара Уотерс. Впервые я увидел ее в четырнадцать лет, а она была на месяц или два старше. Это случилось во время одного из многолюдных пикников у воды в Черуэлле, которые в летние каникулы устраивали самые непоседливые и энергичные жены наших учителей. Отправлялись мы около семи часов вечера на переполненных яликах от самой отдаленной северной лодочной станции Оксфорда и гребли вверх по течению, пока ночь не сгущалась вокруг нас. Затем мы высаживались на каком-нибудь уединенном лугу, расстилали скатерти, открывали корзинки и с удовольствием ужинали. Но комаров слеталось столько, что даже школьникам разрешалось курить сигареты, чтобы отгонять их, – даже школьницам. И с каким же гордым видом опытных курильщиков мы, парни, пыхали дымом, выпуская струйки через ноздри, по-лягушачьи округляя рты, чтобы получались кольца! Зато у девчонок сигареты буквально в руках рассыпались, табак набивался в рты, и они, гримасничая, снимали прилипшие к губам его горьковатые на вкус нити. Все заканчивалось смехом, а им удавалось избавиться от не выкуренных даже наполовину сигарет. Мальчики тоже посмеивались – презрительно и снисходительно.

Затем мы снова грузились в ялики и отплывали домой, распевая песни, и наши голоса разносились над водой стройно и мелодично. Желтая луна размером с огромную тыкву сияла у нас над головами. Ее отсветы поблескивали в каплях, поднятых веслами, в чуть заметных волнах и в бурунах за кормой яликов, в то время как все остальное было погружено в тень прибрежных деревьев. Листья ив играли в лунном свете, отражая его. От воды слегка тянуло тиной, но аромат тут же заглушал резкий запах табачного дыма чьей-нибудь сигареты. Мы ощущали животную сладость, исходившую от коров, и между стволов деревьев вдруг показывалось стадо крупных, но нежных чудищ, опустившихся на брюхо в траву так, что над полосой тумана виднелись лишь головы и крупы, как вершины гор среди облаков. Рабочий день давно закончился, а они продолжали свой прилежный труд, пережевывая и пережевывая траву: начав в завтрак, незаметно перетекший в обед, в вечерний чай и в затяжной вегетарианский ужин. С чавканьем и хлюпаньем двигались их неутомимые челюсти. Звуки доносились до нас смутно даже в полной тишине. А вскоре слабый, но чистый голос затягивал «Не смотри на меня так пристально» или «Зеленые рукава».

Иногда ради забавы, хотя в том не было необходимости, а в очень теплую погоду это превращалось в нелепость, мы разводили костер, чтобы есть холодную курятину или куски лосося под майонезом с картофелем, запеченным «в мундире» среди тлеющих углей. При свете одного из костров я впервые увидел Барбару. Ялик, в котором должен был плыть я, задержался и отстал от остальных – нам пришлось ждать опоздавших. Когда мы добрались до условленного места, наши товарищи уже высадились и подготовились к трапезе. Младшие участники пикника собрали валежник для костра и разжигали его, а наша лодка еще не успела пристать к берегу. Несколько фигур, бледных и бесцветных в лунном свете, образовали кружок, в его центре виднелась белая тряпица. В густой тени раскидистого вяза в нескольких ярдах от них бесшумно двигались безликие силуэты. Внезапно вспыхнула спичка, и огонь начал разгораться между чьих-то сложенных для защиты от ветра ладоней, которые моментально расцвели прозрачным кораллового оттенка цветком. И силуэты приобрели фрагментарные, но более четкие очертания. Руки, хранившие огонь, чуть переместились; два или три язычка пламени поднялись рядом. А потом под громогласное «ура!» костер разгорелся. Под сенью вяза, где только что царила густая тьма, почти не рассеиваемая лунным светом, вдруг ожил свой небольшой мирок из прежних бесплотных теней. При пламени костра я узнал лица девочек и мальчиков, с кем был знаком. Но я почти не замечал их; для меня в тот момент важнее стало другое лицо – его я прежде никогда не видел. Колеблющийся свет костра вдруг открыл его полностью. Раскрасневшееся, яркое и какое-то невероятно оживленное в трепещущем изменчивом пламени, оно выделялось особенно четко на фоне черноты за спиной, которую костер сделал еще чернее. Это было юное девичье лицо. На темных волосах лежали рыжие полосы отсветов костра. Нос был чуть крючковат. Узкие глазницы казались удлиненными и расположенными раскосо, а темные глаза смотрели из них как из бойниц, сверкая между пушистыми ресницами с выражением потаенного, но острого и неизъяснимого счастья.

В очертаниях губ тоже мерещился некий необъяснимый секрет. Не слишком припухлые, но изящной формы они изогнулись в улыбке, но она выражала больше непосредственной радости, чем самый громкий смех, чем любое другое выражение веселья на лице. Довольно-таки широкоскулое, это лицо внизу сходилось к неожиданно узкому подбородку, аккуратному, но волевому. У нее была длинная шея, а руки в муслиновом платье с короткими рукавами были очень тонкими.

Наша лодка медленно двигалась против течения. А я все не сводил глаз с лица, подсвеченного колышущимся пламенем костра. Мне казалось, будто никогда прежде я не видел ничего столь красивого и чудесного. В чем заключалась тайна столь невыразимой радости? Что за счастье, не имевшее названия, заставляло блестеть эти окруженные темными ресницами глаза, пряталось за едва заметной улыбкой сведенных вместе губ? Я смотрел и смотрел, почти не дыша. Потом почувствовал, как слезы просятся на глаза – так она была дивно хороша. Это походило на наваждение. Мне стало почти страшно, словно я внезапно оказался поблизости не от простой смертной, а от самой жизни как символа.

Пламя взметнулось выше. По таинственно улыбавшемуся лицу забегали и пропали рыжеватые отсветы, и на секунду показалось, будто стало видно, как кровь переливается под кожей. Остальные что-то кричали, смеялись, жестикулировали. Только она оставалась совершенно неподвижной, сжав губы, прищурившись, улыбаясь. Да-да, сейчас там стояла сама жизнь.

Ялик уткнулся носом в берег.

– Цепляй трос! – выкрикнул кто-то. – Цепляй трос и выравнивай лодку, Фрэнсис!

С огромной неохотой я подчинился, чувствуя, как что-то очень ценное погибло у меня внутри.

В последующие годы я видел ее всего лишь один или два раза. Как я выяснил, она была сиротой. В Оксфорде жили ее родственники, к ним она иногда приезжала погостить. Стоило мне попытаться заговорить с ней, как во мне обнаруживалась необычайная застенчивость, заставлявшая заикаться и произносить нечто тривиальное или глупое. Но она смотрела на меня невозмутимо, отзываясь на мои слова. Я не столько помню, что именно она мне говорила, сколько тон, звук ее голоса – холодный, спокойный, уверенный, который очень подходил воплощению самой жизни.

– Ты играешь в теннис? – в отчаянии спрашивал я, готовый разрыдаться от своей тупости и трусости. Почему ты такая красивая? Какие мысли прячешь в тайниках своих глаз? Отчего ты всегда кажешься необъяснимо счастливой? Вот вопросы, которые я хотел бы задать ей.

– Да, я люблю играть в теннис, – серьезно отвечала она.

Помню, однажды я сумел так далеко продвинуться по пути связного и умного разговора, что поинтересовался ее любимыми книгами. Пока я задавал свой вопрос, она невозмутимо смотрела на меня. И я покраснел и отвернулся. Она имела надо мной заведомо несправедливое преимущество – состояло оно в том, что ей было дозволено наблюдать за мной прищурившись, как из засады. Я же оказывался полностью открыт, и мне нечем было защитить себя.

– Я не очень много читаю, – сказала она. – Чтение не особенно привлекает меня.

И моя попытка сближения, более тесного контакта полностью провалилась. Но упрекал я только самого себя. Следовало догадаться, что она не любительница чтения. К чему ей было еще и что-то читать? Когда ты являешь собой саму жизнь, обычные книги тебе не нужны. Лишь много лет спустя она призналась, что всегда делала исключение для романов Джин Страттон-Портер. Когда мне исполнилось семнадцать лет, она отправилась жить к другим родственникам в Южную Африку.

Время шло. Я постоянно думал о ней. И мое восприятие любовной лирики многих поэтов зачастую определялось воспоминаниями об этом милом лице с таинственной улыбкой. Друзья похвалялись своими маленькими успехами у девушек. Я же в ответ усмехался, не испытывая ни малейшей зависти, зная не в теории, а на основе жизненного опыта, что все их интрижки ничего общего не имели с любовью. Но однажды, будучи первокурсником университета, после какой-то особенно разудалой вечеринки я лишился невинности. Потом мне стало жутко стыдно. Я чувствовал, что навсегда лишился права быть любимым. В результате – сейчас причинно-следственная связь не кажется мне уже столь очевидной, но в то время я считал свои действия логически оправданными, – в результате я изнурял себя учебой, получил две крупные университетские награды, стал пламенным революционером и отдавал много часов своего свободного времени общественной работе при христианской миссии колледжа. Впрочем, хорошего социального активиста из меня не получилось, потому что я равнодушно относился к юным хулиганам из трущоб, а посещения миссии скоро стал считать напрасной тратой времени. Но именно по этой причине я не разрешал себе окончательно все бросить. Не раз и не два я подумывал заняться танцами «моррис» на заднем дворе нашего с мамой дома. Всеми силами стремился сделаться вновь достойным. Вот только чего? На данный вопрос я едва ли смог бы внятно ответить. Вероятность женитьбы представлялась до невозможности отдаленной, да я и сам едва ли к ней стремился. Готовил себя к тому, чтобы продлевать свою влюбленность, попутно добиваясь великих свершений.

Вскоре разразилась война. Из Франции я написал ей письмо, в котором высказал все, на что у меня не хватало мужества при личных встречах. Письмо я отправил на единственный известный мне адрес – она уехала оттуда много лет назад, – не ожидая и даже не надеясь, что она получит его. Я написал его ради самовыражения, желая выплеснуть свои глубинные чувства. Потому что не сомневался в своей скорой гибели. И письмо это было адресовано не столько женщине, сколько Богу, объяснения и оправдания, которые почтой дошли бы до вселенной.

Зимой 1916 года я получил ранение. Под конец пребывания в госпитале меня признали негодным к строевой службе и назначили в отдел контрактов Совета по вопросам развития авиации. В моем ведении оказались химикаты, целлулоид, резиновые трубки, касторовое масло, полотно и ткань для воздушных шаров. Я проводил время, торгуясь с немецкими евреями из-за цен на химикаты и целлулоид, с греческими купцами по поводу касторового масла и с торговцами из Ольстера, продававшими полотно. Очкастые японцы приходили с образцами крепдешина, уверяли меня, угощая отборными сигарами, что он гораздо лучше и дешевле для изготовления воздушных шаров, чем ткани из хлопка. С каждого письма, которое я диктовал, снималось сначала одиннадцать, потом семнадцать и, наконец, когда отдел достиг периода расцвета, двадцать две копии, чтобы каждый другой департамент Совета мог получить свою и подшить к делу. Отель «Сесил» заполнили клерки. В двух подвальных этажах под землей и на чердаках среди каминных труб сотни молодых женщин стучали на пишущих машинках. В нижнем бальном зале, который выглядел, как подходящее место для Валтасарова пира, потреблялась тысяча дешевых обедов ежедневно. В лучших номерах отеля окнами на Темзу сидели чиновники высокого ранга с загадочными буквами, прибавлявшимися после фамилий, крупные бизнесмены, помогавшие победить в войне, и штабные офицеры. Огромные лимузины дожидались их во дворе. Иногда, входя в свою контору к началу рабочего дня, я воображал себя чуть ли не пришельцем с Марса…

Однажды утром, – когда я проработал в Совете по развитию авиации несколько месяцев, – мне пришлось столкнуться с проблемой, неразрешимой без предварительной консультации с Советом по военно-морскому флоту. Военные моряки занимали комплекс зданий по другую сторону двора от нашего корпуса. Хватило десяти минут блужданий по лабиринту коридоров, чтобы найти нужного мне человека. Он оказался веселым малым; спросил меня, нравится ли мне служить в Боло-Хаусе (так среди посвященных называлось наше ведомство), угостил сигарой из восточной Индии и даже предложил виски с содовой. Затем мы занялись обсуждением технических деталей несгораемого целлулоида. Вышел я от него знатоком вопроса.

– Бывай здоров! – крикнул он мне вслед. – Если тебе понадобится узнать все об ацетоне или любом другом чертовом зелье, приходи ко мне. Я тебя просвещу.

– Спасибо, – отозвался я. – А если тебе потребуется информация о Колоссе Родосском, или о Чосере, или об истории возникновения вилки с тремя зубцами…

Он разразился бурным смехом:

– За этим я приду к тебе.

Посмеиваясь, я закрыл за собой дверь и оказался в коридоре. Молодая женщина быстрой походкой проходила мимо с пачкой бумаг в руке, тихо напевая что-то себе под нос. Пораженная моим внезапным появлением, она повернулась и посмотрела в мою сторону. Словно от страха, у меня сердце сначала подпрыгнуло в груди, затем замерло и снова упало вниз.

– Барбара!

При звуке своего имени она остановилась и посмотрела на меня тем немигающим взглядом, который был мне хорошо знаком. От удивления она наморщила лобик и поджала губы. Но потом ее лицо прояснилось, и она рассмеялась. В глазах заблестели веселые искорки.

– Боже мой, да это же Фрэнсис Челайфер! – воскликнула Барбара. – Я не сразу узнала тебя. Ты изменился.

– А ты – нисколько, – сказал я. – Все такая же.

Она промолчала, но улыбнулась, не разжимая губ, и бросила на меня еще один взгляд из-под густых ресниц, как из засады. Барбара стала более красивой, чем прежде. Я же не мог понять, рад ли я нашей встрече или огорчен. Зато сразу почувствовал, что тронут до глубины души, потрясен и выведен из равновесия. Само воспоминание о символе любви, которым и ради которого я жил последние годы, неожиданно предстало передо мной во плоти и больше не являлось всего лишь символом. Оно стало живым человеком. Достаточно, чтобы испугать кого угодно.

– Мне говорили, будто ты в Южной Африке, – продолжил я. – А это почти то же самое, как если бы мне сказали, что тебя больше нет.

– Я вернулась год назад.

– И с тех самых пор работаешь здесь?

Барбара кивнула.

– А ты работаешь в Боло-Хаусе? – спросила она.

– Последние шесть месяцев.

– Никогда бы не поверила! Странно, что мы до сих пор ни разу не столкнулись друг с другом! Как же тесен мир – до смешного тесен.

Вскоре мы встретились за обедом.

– Ты получила мое письмо? – Только за кофе я набрался смелости задать этот вопрос.

– Оно шло до меня много месяцев, – ответила Барбаре, а я не понимал, вставила она ремарку намеренно, желая оттянуть неизбежный разговор по поводу письма, или это вырвалось у нее случайно в искреннем удивлении, потому что ей казалось любопытным, как долго может идти обыкновенное письмо. – Оно добралось до Южной Африки, и его переадресовали сюда, – объяснила она.

– Ты прочитала его?

– Конечно.

– Ты поняла все, что я имел в виду?

Лучше мне было промолчать. А теперь меня пугал ответ, который я мог услышать.

Барбара кивнула, глядя на меня загадочно, словно владела тайной глубокого проникновения в суть вещей.

– Это было что-то невыразимое, – произнес я. Ее взгляд придавал мне мужества продолжать. – Настолько глубокое и необъятное, что никаких слов не хватило бы для описания. Ты действительно поняла?

– Мужчины постоянно делают из-за меня разные глупости, – вздохнула она. – Я никак в толк не возьму отчего.

Я посмотрел на нее. Неужели она действительно произнесла эти слова? А она по-прежнему улыбалась, как могла улыбаться сама жизнь. И в этот момент меня посетило ужасающее предчувствие, какую муку мне предстоит пережить. Но я тем не менее поинтересовался, как скоро мы сможем встретиться снова. Сегодня вечером она поужинает со мной? Барбара покачала головой: вечер у нее занят. А как насчет завтрашнего обеда?

– Мне надо подумать. – Она нахмурила лобик и поджала губы. – Нет, – добавила Барбара после паузы, – завтра тоже не получится.

Я вернулся на свое рабочее место, ощущая, словно действительно с Марса свалился. На моем столе лежали восемь толстенных папок, присланных компанией «Имперская целлюлоза». Моя секретарша показала мне заключение экспертов по различным маркам касторового масла, которые мы получили недавно. Со мной порывался лично переговорить специалист по резиновым трубопроводам. Хотел ли я опять позвонить в Белфаст по поводу полотна? Я молча слушал ее. Зачем все это?