Текст книги "Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1917 год. Распад"

Риттих ввел оплату за перевозку хлеба поставщиками по нормам гужевых поставок. Крестьяне должны были подвозить зерно на пункты приема на железной дороге, ранее оплачивалась перевозка на расстояние не более 20 верст, что, разумеется, никак не соответствовало реальному положению вещей: фактически многие поставщики были вынуждены заниматься извозом бесплатно. Изменение норм оплаты немедленно дало о себе знать: в декабре 1916 г. поставки составили 49 млн пудов, в январе 1917 г. – 65 млн пудов³⁵. Ситуация стала явно меняться к лучшему, когда в середине января средние цены на закупку продовольствия выросли более чем 2,5 раза³⁶. К февралю 1917 г. исполнение разверстки по 60 зернопроизводящим уездам составило 97 %³⁷.

Практически все это время (ноябрь 1916 г. – январь 1917 г.) первоочередным образом выполнялись продовольственные наряды фронтов, что позволило к февралю 1917 г. создать там запасы на 18–30 дней. При этом наряды Москвы и Петрограда выполнялись на 10 % и менее³⁸. Столицы вынуждены были расходовать запасы и экономить потребление продовольствия. Результат не замедлил сказаться. Количества муки, масла и яиц, поступавших в Петроград, было недостаточно для удовлетворения ажиотажного спроса на продовольствие³⁹. Атмосфера накалялась. «Достаточно будет, – предупреждало столичное охранное отделение еще в октябре 1916 г., – если хлеб будет прятаться и в дальнейшем, одного этого исчезновения хлеба, чтобы вызвать в столицах и других наиболее крупных населенных пунктах империи сильнейшие волнения с погромами и бесконечными уличными беспорядками»⁴⁰.

Столичные власти шли на любые меры для того, чтобы увеличить производство хлеба. 14 (27) декабря было издано распоряжение градоначальника, запрещавшее под угрозой штрафа в 3 тыс. руб. или трехмесячного заключения выпечку и продажу сдобных булок, тортов, пирожных, печенья и т. п. Все кондитерские должны были перейти на выпечку хлеба. Исключение делалось на рождественские и новогодние праздники (23–27 декабря, 31 декабря и 1 января, Страстную и Пасхальную недели)⁴¹. К началу 1917 г. ситуация не улучшилась. «Лавки, в которых продавался хлеб по гарантированным ценам, стали притягивать к себе тысячи представителей беднейших слоев городского населения. Иностранные обозреватели, – вспоминал Нокс, – постепенно привыкли к длинным очередям бедняков, часами ожидавших на холоде своей очереди или в хлебных магазинах, или в ужасно переполненных трамваях. Эти трудности продолжались так долго, что они стали думать, что эти люди слишком пассивны для того, чтобы предпринять организованное выступление против правительства»⁴².

Это убеждение разделяли и многие русские политики. Риттих на докладе в Особом совещании по обороне 15 (28) февраля 1917 г. заявил, что кризис будет преодолен только при условии удержания объемов поставок на уровне не менее 60 млн пудов ежемесячно. При этом, учитывая недобор урожая в 400 млн пудов, что составляло приблизительно половину количества хлеба, который оставался в России вследствие отсутствия экспорта, министр считал выполнение объемов заготовок в 900 млн пудов нереальным в любом случае. «Без значительного сокращения потребностей тыла, – сказал он, – мы окажемся не в состоянии удовлетворить армию, что ни в коем случае не может быть допущено. Если всеми сознающими долг гражданами России не будут приложены дружные и энергичные усилия к разрешению продовольственного вопроса в указанном направлении, нам предстоят, быть может, тяжелые потрясения»⁴³.

К сожалению, далеко не все оказались в состоянии столь трезво оценить уровень грозящей опасности. Может быть, не все воспринимали возможные потрясения как опасность. Когда Нокс попытался обратить внимание Родзянко на опасное положение с продовольствием в тылу и сказал, что даже офицерские семьи не имеют достаточно муки и сахара и что люди завтра могут начать бить окна, последовала удивительная для британского военного атташе реакция: «Он (Родзянко. – А. О.) только рассмеялся и сказал, что у меня горячая голова»⁴⁴. На самом деле, основания для беспокойства были. В тылу не было надежной вооруженной силы. Обучение новобранцев-пехотинцев не было поставлено на должный уровень. Несколько лучше дело обстояло в кавалерии и артиллерии.

«Солдаты после двух лет войны в значительной массе также были уже не те, – вспоминал генерал Врангель. – Немногие оставшиеся в рядах старые солдаты, несмотря на все перенесенные тягости и лишения, втянулись в условия боевой жизни, но остальная масса, те пополнения, которые беспрерывно вливались в войсковые части, несли с собой совсем иной дух. Состоя в значительной степени из запасных старших сроков, семейных, оторванных от своих хозяйств, успевших забыть пройденную ими когда-то воинскую школу, они неохотно шли на войну, мечтали о возвращении домой… Подготовка пополнений в тылу, обучение их в запасных частях стояли в общем низко. Причин этому было много: неправильная постановка дела, теснота и необорудованные казармы, рассчитанные на значительное меньшее количество запасных кадров, а главное отсутствие достаточного количества опытных и крепких духом офицеров и унтер-офицеров инструкторов. Последние набирались или из инвалидов, или из зеленой молодежи, которой самой надо было учиться военному делу. Особенно резко все эти недочеты сказывались в пехоте, где потери и убыль кадровых элементов были особенно велики»⁴⁵. Положение в Петрограде было особенно тяжелым.

Значительная часть солдат запасных полков состояла из жителей столицы, не отличавшихся высокими боевыми качествами. В массе своей это были рабочие, настроенные против войны⁴⁶. Поднять их боеспособность власти не могли, как, впрочем, и занять свободное время солдат. В этих условиях запасные части не могли быть поддержкой для фронта, скорее наоборот. Бывший военный министр генерал Редигер с горечью восклицал: «.Да как же и могло быть иначе, когда эти войска почти не имели кадров и в них не было ни порядка, ни правильного обучения, и нижние чины сами видели, что их напрасно призвали!»⁴⁷ Полковник В. М. Пронин вспоминал: «Это были не солдаты, а одетые в солдатские шинели разных категорий люди, над приведением коих в солдатский вид нужно было и время, и совершенно другая обстановка, и, наконец, что самое важное, достаточное количество хорошего качества обучающего (офицерского и унтер-офицерского) кадра. Обстановка большого города развращающе действовала на запасных»⁴⁸.

Казармы были переполнены, койки стояли в три ряда, при отсутствии достаточного числа офицеров и унтер-офицеров контролировать эту массу было очень сложно. С осени 1916 г. нормы пищевого довольствия как на фронте, так и в тылу были сокращены в 1,5 раза. В гвардии нижние чины стали получать по 2 фунта хлеба и 0,5 фунта мяса в день. В тылу было введено 3 постных дня в неделю, в которые вместо мяса солдатам давали треску или воблу. Сокращение было разумным, но встречено оно было крайне неприязненно, тем более что качество пищи часто оставляло желать лучшего. Скудный солдатский паек, наличие соблазна в виде переполненного одинокими женщинами города – все это провоцировало самовольные отлучки. Боролись с ними усилением пропускного режима: переполненные казармы все более походили на тюрьму⁴⁹. «По беспечности или отсутствию предвидения, – вспоминал Маннергейм, – в Петербурге не было надежных войск, но только новобранцы и подкрепления, набранные из местных резервистов, большей частью фабричных рабочих. Это было очень необычно для России, где было правило никогда не держать солдат поблизости от их домов»⁵⁰.

Большая часть запасных, около 200 тыс. человек, действительно была собрана в 1916–1917 гг. из местного населения, преимущественно из рабочих⁵¹. «Что касается солдат столичного гарнизона, – отмечал великий князь Кирилл Владимирович, – то они были обеспечены всем необходимым и почти ничего не делали»⁵². Особенно опасным для правительства подобный гарнизон делала обстановка в столице. Николай II по инициативе генерала Безобразова – командующего Гвардейским корпусом – хотел перебросить в столицу фронтовые гвардейские части еще до болезни Алексеева, однако начальник штаба категорически возражал, и император решил не настаивать. Алексеев аргументировал свою позицию следующим образом: во-первых, он надеялся осуществить весной 1917 г. прорыв на Юго-Западном фронте и наиболее боеспособные части предпочитал держать именно на этом направлении, а во-вторых, по его мнению, казармы Петроградского гарнизона были и так переполнены⁵³.

Казалось бы, события, произошедшие в начале июня 1915 г. в Москве, доказывали необходимость иметь хотя бы в столицах и наиболее крупных городах большие силы полиции, подкрепленные надежными воинскими частями. Гвардейские кавалеристы осенью 1916 г. прочно засели в окопах под Стоходом. «Было скучно и неуютно; все поглощены были одним желанием, – вспоминал офицер лейб-драгунского полка, – отсидеть положенный срок в грязных и сырых окопах, уехать к коноводам, или в лучшем случае в отпуск в надежде вымыться и привести себя в порядок»⁵⁴.

Гурко вспоминает, что по инициативе Протопопова император предложил ему послать в Петроград две кавалерийские дивизии (одну гвардейскую из Особой армии) для отдыха от фронта. Это свидетельство подтверждается и Курловым. 14 (27) января 1917 г. 1-я гвардейская кавалерийская дивизия – отборная часть с хорошо сохранившимся офицерским составом – получила приказ о подготовке к возвращению с фронта на зимние квартиры в столицу. Уже началась подготовка казарм к принятию полков, как через три дня приказ был отменен. Гурко счел его выполнение невозможным по причине того, что войска негде разместить. Император удовлетворился переброской части гвардейского флотского экипажа в Царское Село. Это была часть, пользовавшаяся особой симпатией монарха, но сам он среди моряков не был популярен⁵⁵. В результате ситуация нисколько не улучшилась.

Именно Особая армия обладала наиболее дисциплинированными воинскими частями, гвардией. Начальник разведывательного бюро австро-венгерской армии полковник М. Ронге вспоминал: «В декабре 1916 г. разведка распространила в расположении противника листовки с приказом императора Карла по армии и флоту о мирном предложении Австрии, Болгарии и Турции и затем повсюду проследила, какое впечатление произведет этот приказ в неприятельских странах. У русских наши воздушные шары с листовками часто встречали восторженный прием. Впрочем, в Особой армии братание с нашими солдатами было ликвидировано русским командованием при помощи телесных наказаний. Пленные, в особенности из русских гвардейских частей, расценивали мирное предложение как признак нашей слабости»⁵⁶.

Однако и гвардия, разбавленная после потерь, понесенных в июле – сентябре 1916 г., низкими по качеству подготовки пополнениями, была не столь однородной. Пришедшие из тыла запасные приносили с собой настроения столичного гарнизона⁵⁷. Гораздо лучше дело обстояло в кавалерийских частях, которые не использовались так же активно, как пехота за последний год войны. Однако ни гвардейская пехота, ни гвардейская кавалерия так и не остались на месте. Об отказе командования перебросить гвардейские части в столицу свидетельствует и Вырубова, имевшая возможность достаточно близкого общения с императорской четой непосредственно в предфевральский период: «Вероятно, все же государь отчасти тревожился и высказывал сожаление, что в Петрограде и Царском Селе нет настоящих кадровых войск, и выражал желание, чтобы полки гвардии поочередно приходили в Царское Село на отдых и, в случае нужды, думаю, чтобы предохранить от грозящих беспорядков. Первый приказ последовал гвардейскому экипажу выступить с фронта в Царское Село, но почти сейчас же получил контр-ордер от главнокомандующего генерала Гурко, заменившего больного генерала Алексеева»⁵⁸. Экипаж все-таки вошел в Царское Село после длительной волокиты, но, вспоминает Вырубова, Гурко удалось под различными предлогами уговорить императора отказаться от намеченного плана перевода туда же полка улан Его Величества⁵⁹. Об этом же свидетельствует и дворцовый комендант⁶⁰.

Казалось бы, предлагалась весьма разумная мера. Если не хватало места в столичных казармах, то необходимо было выводить из них части на фронт, сделать отдых в Петрограде своеобразным вознаграждением заслуженным, отличившимся подразделениям, тем более что кавалерия не находила себе применения на фронте. Кроме того, фронтовым частям нужно было бы больше времени, чтобы попасть под влияние атмосферы и пропаганды столицы, ротация частей могла бы сделать это влияние невозможным и обеспечить силу для введения военного положения в тылу. Эта мера могла бы частично снять утомленность войск на позициях. С 1915 г. отпуска захватывали от 2 до 5 % состава армии, к началу 1917 г. в них находилось до 500 тыс. солдат и офицеров⁶¹. Утомившись в бесполезной борьбе с военными, Министерство внутренних дел вынуждено было попытаться обойти их организационно: «В Петрограде собралась огромная масса запасных, которые напоминали скорее бунтовщиков, чем дисциплинированные войска. Все меры Министерства внутренних дел по охране порядка наталкивались на противодействие главнокомандующего армиями Северного фронта, генерал-адъютанта Рузского, так что Протопопов принужден был просить государя изъять столицу в административном отношении из ведения главнокомандующего. Но царь дал свое согласие только перед самой революцией»⁶². Начальник гвардейских запасных частей и вместе с тем начальник войсковой охраны Петрограда генерал-лейтенант А. Н. Чебыкин 9 (22) января 1917 г. ушел в отпуск по болезни и отправился на Кавказ, сменивший его полковник В. И. Павленков был тоже очень больным человеком, вообще в гарнизоне было очень много больных и раненых офицеров. В начале февраля по личному указанию Николая II была утверждена новая должность командующего войсками Петроградского округа, непосредственно подчинявшегося военному министру. Им стал все тот же Хабалов⁶³.

Это был человек нерешительный, более педагог, чем военный, и более теоретик, чем практик. Он явно был не на уровне тех требований, которые предъявляло к его новой должности время. «То был довольно старый, не разбиравшийся в политике генерал солдатского типа, – вспоминал генерал Спиридович, – когда-то отличный начальник Павловского военного училища, но теперь человек усталый. Боевая работа ему была уже не по плечу, а пост ему доверили боевой»⁶⁴. Генерал был плохо известен в войсках, его имя ни о чем не говорило простому солдату, и он не мог надеяться увлечь его за собой⁶⁵. Власти ожидали обострения ситуации 14 (27) февраля, в день открытия работы думской сессии. Еще 8 (21) февраля в Министерстве внутренних дел было принято решение подготовить проект манифеста о роспуске Думы, а на следующий день был подготовлен и план охраны столицы на случай волнений 14 (27) февраля. Главную роль в обеспечении порядка должны были играть части Петроградского гарнизона⁶⁶.

Когда проект роспуска Думы еще только рассматривался в МВД, Протопопов попросил Курлова, своего однополчанина и друга, выяснить степень надежности гарнизона столицы. Тот пригласил к себе командира резервных частей гвардии генерала Чебыкина и его помощника полковника Павленкова. Они убеждали Курлова в абсолютной благонадежности своих частей, несмотря на недостаток кадровых офицеров⁶⁷. Это поведение может показаться удивительным, так как при получении плана действий гвардии на случай волнений командовавший преображенцами Павленков и командир измайловцев полковник П. В. Данильченко твердо заявили о том, что гвардейские части в столице могут только готовить пополнение и явно не в состоянии выполнить ту задачу, с которой гвардия справилась в 1905 г.⁶⁸

Чебыкин прервал рассуждения подчиненных, заявив офицерам, что собрал их не для критики плана, утвержденного двумя министрами – военным и внутренних дел. Генерал был категоричен: «Ваше дело исполнять приказание»⁶⁹. Чебыкин надеялся возглавить новый резервный Гвардейский корпус, который мог бы быть сформирован из резервных частей столичного гарнизона. Он был заинтересован в его сохранении. На совещании у Хабалова в штабе Петроградского округа 9 (22) января 1917 г. Чебыкин поручился за свои войска, тем более что он планировал задействовать при подавлении возможных выступлений «все самые отборные, лучшие части – учебные команды»⁷⁰. Эти части считались благонадежными и министром внутренних дел⁷¹.

Курлов и товарищи министра внутренних дел князь В. М. Волконский и В. А. Бальц придерживались абсолютно другой точки зрения на запасные гвардейские части. Протопопов был потрясен⁷². Император колебался: практически все его окружение, за исключением императрицы, уговаривало его пойти на уступки, и 11 (24) февраля он отказался от предложенного проекта роспуска Думы⁷³. Тем не менее угроза того, что правительство будет действовать решительно, была замечена. В Думе с удивлением следили за развитием событий и явно опасались того, что роспуск будет немедленным. «Новый председатель Совета министров не делал никаких попыток к сближению с Г думой, – отмечал 13 (26) февраля корреспондент «Биржевых Ведомостей». – Вот почему положение остается столь неясным и туманным»⁷⁴. Действительно, предшественники Голицына сразу же приступали к попыткам наладить диалог с оппозицией. Он молчал, но при этом говорили другие.

Накануне открытия думской сессии последовало объявление о недопущении рабочих выступлений, сделанное Хабаловым. В ответ на него выступил Родзянко. 13 (26) февраля он заявил: «Я глубоко убежден, что все русские рабочие всех заводов и предприятий настроены вполне патриотично, и потому все эти слухи и предположения кажутся мне невероятными. Россия находится в периоде крайнего напряжения всех своих духовных и физических сил. В такое время отсутствие спокойного отношения к совершаемой на пользу отечества работе может принести только глубочайший вред делу государственной обороны. Я считаю всякие уличные выступления крайне вредными для нашего общего дела, и неизбежные при этом беспорядки только на руку немцам. Искреннее надеюсь, что рабочие от этого воздержатся и что возобновление занятий Г думы не будет омрачено таким бедствием, которое вселит в умы смуту и помешает успешному исполнению тех громадных задач, которые лежат на всех нас и перед Г думой в частности»⁷⁵.

Тревожный день открытия думской сессии прошел относительно спокойно: бастовало всего около 20 тыс. человек, попытки организации демонстраций были пресечены полицией⁷⁶. Положение в Петрограде не вызывало у Николая II опасений⁷⁷. Казалось, что события развиваются по привычной уже схеме. Голицын не прибыл в Думу, а выступление министра земледелия А. А. Риттиха, призвавшего депутатов к совместной работе, было ими проигнорировано. Думцы продолжали выступать против правительства, но эти выступления не имели уже того накала, как в ноябре прошедшего года⁷⁸. 21 февраля (6 марта) император принял доклад министра внутренних дел. Протопопов уверял его в том, что столица находится под контролем⁷⁹.

Ставка, железные дороги, признаки кризиса

Николай II собирался выехать в Могилев в среду 22 февраля (7 марта) 1917 г.¹ Там происходили рутинная смена и отчет командования. В этот день в Ставку вернулись Гурко и Алексеев, «заметно поправившийся», как отмечает Генбери-Вилльямс². Хотя официальной встречи не было назначено, Алексеева встречали почти все его подчиненные. «Хорошо загоревший на южном солнце, он не производил впечатления человека, который находился на волоске от смерти всего несколько месяцев назад», – вспоминал Гурко³. Как показали дальнейшие события, Алексеев скорее отдохнул, чем излечился⁴. Уже через несколько дней после возвращения доктора ему прописали соблюдать постельный режим по несколько часов в день⁵. За два дня Гурко отчитался перед Алексеевым и испросил разрешение на отпуск. Окончательно он получил его от императора и отбыл в Луцк, в штаб Особой армии, чтобы 1 (14) марта уехать на Северный Кавказ отдыхать и лечиться⁶.

Император отсутствовал почти два месяца, но 22 февраля (7 марта) в 14:00 и прибыл в Ставку. Императорский поезд, как всегда состоявший из шести вагонов, следовал обычным путем через Лихославль, Вязьму, Смоленск, Оршу в Могилев. Ничего тревожного по дороге не наблюдалось. На вокзале Верховного главнокомандующего встречал Алексеев и чины штаба⁷. «Был солнечный и холодный день, – писал Николай II, – и меня встретила обычная публика с Алексеевым во главе. Он выглядит действительно очень хорошо, и на лице выражение спокойствия, какого я давно не видал. Мы с ним хорошо поговорили с полчаса»⁸. Пробыв в Царском Селе почти два месяца, Николай II вернулся в Ставку 23 февраля 1917 г., в четверг. Его возвращение не вызвало, по словам Шавельского, особой радости у чинов Ставки, особенно у старших. Нередки были разговоры: «Чего едет? Сидел бы лучше там! Так спокойно было, пока его тут не было…»⁹ Это говорилось за несколько дней до начала волнений в столице. Морально Ставка была уже к ней готова. «Внутреннеполитическая напряженность, охватившая широкие общественные круги страны незадолго до революции, не могла, конечно, не повлиять в той или иной мере на психологию офицерства Ставки, которое по своему положению было более в курсе всего происходившего, – вспоминал один из офицеров. – Не скажу, чтобы часто, но все-таки были разговоры и суждения на политические темы, являвшиеся отзвуком тогдашних общественно-политических настроений. Из Петрограда доходили слухи о могущих быть “крупных переменах наверху” и даже о “дворцовом перевороте” и т. п. Однако о возможности революционного взрыва во время войны не допускалось и речи»¹⁰.

Преемник генерала С. А. Ронжина (он был переведен в распоряжение военного министра 15 (28) января 1917 г.)¹¹ на посту начальника военных сообщений театра военных действий генерал Н. М. Тихменев отмечал: «По своей должности я непосредственно осязал оба эти явления, будучи, с одной стороны, ответственным за железнодорожные перевозки на театре военных действий, а с другой, зная несоответствие количества перевозимых продовольственных грузов потребностям армии. Причины обоих явлений были очень понятны. Наша слабая железнодорожная сеть (значительно, впрочем, усиленная на театре войны заботами Ставки Верховного главнокомандующего) не могла справиться с большими дополнительными перевозками, вызванными потребностями войны, и работала с перегрузкой. По общему закону каждое механическое устройство может дать только ту работу, на которую рассчитано. Всякое насилие над ним ведет только к его изнашиванию и отказу. Этот простой закон в применении его к железным дорогам никак не усваивался ни высшими военными начальниками, ни правительственными учреждениями, ни так называвшейся “общественностью”. Железные дороги казались каким-то таинственным и неисчерпаемым источником, который должен был давать все, что от него требовали и сколько бы ни требовали. Приходилось вести постоянную борьбу с требованиями на экстренные поезда разных имущих власть лиц, с требованиями пропуска разных благотворительных учреждений в поездах не только мало полезных для армии (но тешивших самолюбие тех лиц, которые их устраивали, или способствовавших карьерным целям этих лиц), но и прямо вредных, ибо они отнимали часть пропускной способности железных дорог, необходимой для удовлетворения более насущной пользы армии и населения»¹².

В конце 1916 – начале 1917 г. стали ощущаться первые признаки расстройства железнодорожного транспорта и кризис в снабжении продовольствием города и армии. На некоторых направлениях морозы и перегруженность коммуникаций приводили к резкому сокращению снабжения продовольствием. «Насколько плохо было с железными дорогами на румынском фронте, – вспоминал один из железнодорожников, – видно из того факта, что там пришлось приостановить обращение санитарных поездов и отправлять раненых в товарных вагонах, освобождаемых от прибывавшего провианта. Смертность была ужасная. Многие при 20-градусных морозах просто замерзали в неотапливаемых вагонах. Восстановить же санитарные поезда – это значило прекратить подвоз пищи здоровым»¹³.

Особенно тяжелым было положение на Николаевской железной дороге, эксплуатация которой во время войны была особенно напряженной. Уже зимой 1915 и весной 1916 г. для того, чтобы обеспечить бесперебойное движение грузов по ней, Министерство путей сообщения вынуждено было три раза останавливать пассажирские перевозки по линии Москва – Петроград на срок до семи дней. Выйти из этого тупика путем усиленной эксплуатации дороги, как предлагала думская оппозиция, было невозможно: это приводило к «полной зашивке», то есть к забитости путей вагонами.

Выступая в марте 1916 г., то есть немногим более чем за год до февральского кризиса, А. Ф. Трепов обрисовал сложность положения следующими словами: «Надо же обратить внимание на то, каковы потребности Петрограда и близлежащих к нему местностей и каковы способы их удовлетворения. Население Петрограда во время войны дошло до двух с половиной миллионов человек, заводы, работающие на государственную оборону, сосредоточены в огромном своем количестве в г. Петрограде, производительность их увеличилась в три с половиной раза; следовательно, и снабжение их как углем, так и сырьем потребовало в три с половиной раза больше перевозок. Независимо от этого, за Петроградом стоит Финляндия, снабжавшаяся в мирное время всеми продуктами либо из Швеции, либо морем из других стран, – это все легло ныне на Петроград. Обмен наших товаров со Швецией является тоже необходимостью в виду того, что некоторые предметы мы получать должны оттуда; следовательно, перевозки эти тоже должны обслуживаться нашими дорогами. Вот, сводя это все вместе, я думаю, это совершенно ясно удостоверяет, что потребности перевозочные для Петрограда возросли в крайних пределах. Между тем что же у нас осталось для их удовлетворения? Как я уже говорил, морские перевозки совершенно отпали. Из железных дорог, вследствие сравнительной близости к нам фронта, для обслуживания потребностей военных отошли Балтийская, Северо-Западная и Москово-Виндаво-Рыбинская. Финляндская дорога находится за Петроградом; ее считать не приходится. Что же нам остается? Одна Николаевская дорога, потому что северные дороги я тоже считать не могу, ибо они примы

кают к Николаевской дороге и выход у них является единым. Вот на одной Николаевской ж. д. зиждется весь Петроград; она является нервом жизни

столицы, значит, нервом жизни страны (подчеркнуто мной. – А. О.)»¹⁴.

За год обстановка практически не изменилась, во всяком случае, к лучшему. 26 января (8 февраля) 1917 г. начальник Московско-Казанской железной дороги инженер Ю. А. Пешель заявил: «Ни для кого не составляет тайны, что наши дороги чрезвычайно бедны техническими усовершенствованиями и не удовлетворяют требованиям. Помимо обстоятельств, вызванных войной, к этому в настоящее время добавилась еще новая беда – морозы и метели. До морозов мы еще добивались все-таки того, что довольно правильно отправляли грузы, морозы лишили нас возможности выполнять определенные задания; естественно, что при таком положении вещей создался угрожающий затор грузов, и на очередь стал вопрос о необходимости принятия радикальных мер по разгрузке дорог. Но сделать это можно только путем применения героических мер»¹⁵. Под последними подразумевалось прекращение, хотя бы частичное, пассажирского сообщения на железной дороге.

1 (14) февраля 1917 г. Управление Николаевской железной дороги вынуждено было объявить, «ввиду совершенно необходимого в государственных интересах усиления перевозок топлива, продовольствия и других важнейших жизненных грузов в потребных количествах», перерыв в прямом пассажирском железнодорожном сообщении Петроград – Москва (3 ежедневные пары поездов). Отмена частично компенсировалась выделением дополнительных вагонов на поезда Петроград – Тифлис (Севастополь, Кисловодск, Ташкент, Саратов). Последняя мера не решала транспортных проблем, и управление вынуждено было ввести ограничение на продажу билетов, которые теперь можно было приобрести при условии поездки «по делам обороны»¹⁶. Перерыв в пассажирском движении не был полным, но принят был с явным недовольством.

Население столицы во время войны постоянно росло. В 1913 г. численность жителей Петербурга составила 2124,6 тыс. человек, в 1914 г. – 2217,5 тыс. человек, в 1915 г. – 2314,6 тыс. человек, в 1916 г. – 2415,7 тыс. человек, и в 1917 г. – 2420 тыс. человек¹⁷. Эти цифры не учитывали численность гарнизона, кроме того, значительная часть беженцев, переполнивших русские города в 1915 г., вообще слабо поддавалась учету. Суровая зима добавила проблем и к без того напряженной ситуации. Нерв жизни столицы, а значит, и страны, был временно выведен из строя. Посетивший в конце 1916 г. Петроград генерал Маннергейм вспоминал: «Мораль в Петербурге находилась на очень низком уровне. Не только правительство, но и Царь открыто подвергались критике. Люди устали от войны, экономика погрузилась в хаос. За время последних недель сильные холода вывели из строя более тысячи локомотивов, и, кроме того, положение усугубили сильные снегопады, которые были причиной перебоев на транспорте, приведших к острой нехватке горючего и хлеба в столице и других крупных городах»¹⁸.

Уже 6 марта на улицах Петрограда появились усиленные казачьи патрули, а вскоре и небольшие предвестники будущего – несколько сот человек, разбившихся на группы по 10–15, – молчаливо прогуливались по Невскому. Их не разгоняли¹⁹. Возможность революционного выступления была очевидной, и поэтому так же, как и в феврале 1916 и январе 1917 г., были обсуждены министром внутренних дел и градоначальником Петрограда генералом А. П. Балком предупредительные (доставка продовольствия) и карательные меры по борьбе с беспорядками. Балк ранее занимал должность помощника варшавского обер-полицмейстера и имел опыт борьбы с революционными выступлениями 1905 г. Кроме того, его кандидатуру поддерживал Протопопов: они вместе учились в 1-м кадетском корпусе. За основу было взято положение 1905 г., при этом предполагалось по возможности обойтись – без привлечения запасных войск – полицией, конной стражей, жандармами и учебными командами запасных батальонов. Их было недостаточно – всего около 12 тыс. (из которых полицейских жандармов только 1200), в то время как требовалось не менее 60 тыс.²⁰ Собственно, полицейские силы Петрограда не превышали 3500 городовых, вооруженных револьверами и устаревшими японскими винтовками. Конные городовые имели нагайки и шашки²¹.