Текст книги "Герой поневоле"

Герой поневоле
Автор: Олег Бард

Глава 1. Недалекое будущее, Канада.

Сегодня, двадцатого апреля, температура впервые опустилась до -45. В середине марта, когда начало холодать, мы думали, что скоро потеплеет. Теперь же и оптимисты уверились: будет только хуже.

К блокпосту близ Висконсина все прибывали и прибывали трейлеры с севера. Тысячи, миллионы людей бежали на юг, в США, от неминуемой гибели, а за ними, опираясь на подламывающиеся ложноножки, спотыкаясь, но не останавливаясь, звеня, как миллион бьющихся бокалов, с севера наступал ледник. Сковывал вековые сосны, сминал дома,  тащил многотонные каменные глыбы, водружал на завоеванных территориях вместо победных знамен. Два дня назад лед вторгся на север Онтарио.

Наш трейлер подперли сзади, при всем желании было не развернуться, и он превратился в огромный оледенелый сугроб. Мне приходилось периодически прогревать мотор, чтобы он не заледенел. Обнявшись с Лёвушкой, Оля покачивалась из стороны в сторону и бормотала молитвы, из машины они с сыном не вылезали, а я иногда выбегал, чтобы разведать обстановку.

Порою ненадолго снег прекращался, открывая взгляду заснеженные крыши трейлеров, внедорожников, грузовиков, автобусов, выстроившихся перед пропускным пунктом. Легковушки по заснеженным дорогам проехать уже не могли.

Стоящий впереди внедорожник зарычал, тронулся, стряхивая снег с крыши, и я вернулся за руль. Ожившие дворники смахнули с лобового снег, захрустели о наледь.

– Что там? – спросила Оля, закутанная в шубу, в шапке по глаза, погладила Лёву, спящего на ее коленях – вдвоем теплее. Столик она трансформировала в диван и теперь полулежала на нем, упираясь спиной в стену.

– Ничего, – ответил я, поглядывая назад. – Одни говорят, что пропускают, другие – что разворачивают назад, что якобы Штаты прекратили принимать беженцев, и к границе стягивают грузовики с силовиками.

– У меня американское гражданство, – без особой уверенности проговорила Оля, кивнула на нашего сына. – И у него…

Внедорожник впереди засигналил и остановился, мы тоже встали. Позади возмущенно заголосили клаксоны. Лёва укутался в спальник и перевернулся со спины на бок.

– Что там опять? – Оля вытянула голову, глядя вперед.

Донесся рокот мотора, впереди промелькнула туша вертолета, раздались хлопки. Внедорожник резко сдал в сторону, впечатался нам в бампер, но все-таки развернулся и рванул в сугроб, проехал десяток метров на север и увяз.

– Что это? – омертвелым голосом спросила Оля. – Стреляют? Паша, неужели они открыли огонь по мирным? – Она помотала головой. – Не посмеют!

Перед глазами промелькнули сюжеты новостей, которые мы с замирающим сердцем смотрели, когда еще работали телевышки. Париж: мародерства, грабежи, разбой. Россия: массовые расстрелы беженцев из северных стран, надо полагать, что и собственных граждан, военное положение, закрытие границ, замешанный на крови порядок. Пекин: мародерство, грабежи, протесты и расстрелы. Наводнение в Египте. Военное положение в Греции, массовые расстрелы беженцев с севера. Тайфун в Тихом океане, практически уничтоживший Японию. Цунами, смывшее часть Индонезии и Филиппин.

«Еще как посмеют, – подумал я, но промолчал. – С человечества слезла маска цивилизованности, обнажив звериный оскал и готовность рвать глотки за кусок хлеба».

– Внимание, внимание! – Над очередью машин громыхнул усиленный громкоговорителем голос. – Ввиду того, что в США введено чрезвычайное положение, прием страной иностранных граждан временно прекращен. Убедительная просьба, соблюдая порядок, зарегистрироваться в пропускных пунктах и получить талоны на еду. Повторяю…

Оля не выдержала, вскочила, порываясь выбраться из трейлера. Лева засопел, но не проснулся.

– У меня гражданство! А ты мой муж, мы семья, нас должны пропустить… Пойдем пешком!

– Успокойся, – держа ее за талию, проговорил я. Развернул от двери в салон. – Там может быть опасно. Оставайся здесь, я схожу, разведаю что и почем. Только дай-ка сфотографирую твой паспорт.

Оля села за столик, вынула из сумочки документ и протянула мне.

– Все эти люди замерзнут, когда закончится бензин в машинах. Тут же нет заправки! Неужели они убьют столько народу? Не верю… И ведь правители, сволочи, сейчас наверняка греются на каком-нибудь острове, а нас тут бросили погибать!

– Все будет хорошо, – сказал я совсем не то, что думал. – Дождись меня.

Надел меховую шапку, пуховик, варежки с овчиной и выпрыгнул в мороз. Мимо, кутаясь в воротники, к пропускному пункту тянулись люди, переговаривались, но слова заглушал свист ветра. Я шел вместе со всеми по протоптанной дорожке, мимо машин, выстроившихся в два ряда. Теперь понятно, что происходит: граница на замке. Пока спасающихся канадцев кормят обещаниями, к ней стягивают оружие и технику, чтобы не допустить прорыв, потому что грядет голод, еды на всех не хватит, и правительство решило пожертвовать иностранцами. Все дороги с севера во всем мире заблокированы.

Остается надеяться, что Олю и Лёву пропустят как граждан США. Я как-нибудь выкручусь, ползком проберусь, в военные подамся – благо опыт есть.

А люди… Их приговорили к смерти. Даже если они прорвутся на этом блокпосту, их встретят и расстреляют на следующем.

Творится что-то невообразимое, и дело не только в наступающем леднике. Землетрясения, наводнения, тайфуны, вспышка неизвестной болезни в Австралии, необъяснимая муть на небе, из-за которой не видно звезд – мир погибает. И вряд ли мне удастся защитить жену и семилетнего сына. Что может один человек? Только не сдаваться до последнего. Но если барахтаешься не в молоке, а в воде, из нее не взбить сметаны.

Ноги проваливались в сугробы, глаза щипало от мороза. Еще раз прогремело сообщение от правительства, и я заметил столпотворение: пропускной пункт оцепили военные, одетые в белые ватники поверх формы и шапки-ушанки. Вояки держали черные щиты, какие часто используют при разгоне демонстраций. В двух местах я заметил «хаммеры» с пулеметными точками.

Отсюда было не разглядеть, но я уверен, что военные вооружены автоматами с подствольными гранатометами.

Прибывающие люди выстраивались в три очереди возле заметенного снегом грузовика с, очевидно, обещанными продуктами. Снова повалил снег, из-за секущего ветра на глаза наворачивались слезы, и видимость стремилась к нулю.

К рыку бензогенератора добавился рев моторов, я обернулся на звук. Вздымая фонтаны ледяных брызг, из-за машин, стоявших в два ряда, выскочили один, два, три снегохода, на каждом было по два пассажира. Не сбавляя хода, они неслись на хлипкое ограждение погранзаставы.

– Люди! Нас обрекли на смерть! – крикнули в громкоговоритель, но теперь со стороны ожидающих. – На прорыв!

На месте «хаммеров» расцвели огненные розы взрывов. Громыхнуло. Взвыла сирена. Контрольно-пропускной пункт тоже разворотили из подствольника. По протоптанной людьми дороге к взорванному забору рванул военный грузовик – я шарахнулся к трейлерам, которые тоже завели моторы и поехали к свернутому шлагбауму.

Что же вы делаете, мужики! Точнее, делаете все правильно, но как же не вовремя!

Надо валить! Скоро тут будет кровавая каша.

Я развернулся, отметив, как с территории США поднимается вертолет, и рванул назад. От трейлера я прошел метров двести, Олю боевые действия зацепить не…

Навстречу мне, петляя, неслись два броневика-снегохода с пулеметными точками на крышах, я побежал к трейлерам подальше от бунтовщиков. Колонна машин ожила и двинулась к границе. Наверняка многие водители не знали, что едут на бойню.

Повалил снег стеной, играя на руку канадцам. Позади загрохотал пулемет, что-то бахнуло, и снегоход в десятке метров от меня взлетел в воздух, подкинутый взрывом. Накрыв голову руками, я рухнул в снег. Грянул второй взрыв, засвистели осколки.

Сквозь звон в ушах прорывался грохот стрельбы. Я лежал в снегу, накрыв голову руками. Кричали люди. Толпа хлынула от КПП назад, к своим трейлерам, им наперерез бежали канадские вояки. Неподалеку кто-то заорал, упал в сугроб, запричитал там, потом хрипнул и смолк.

– На прорыв, бараны херовы! – орали канадские военные. – Это наш единственный шанс!

Я приподнял голову. Люди падали, скошенные очередями, из-за снежной пелены было непонятно, кто в кого стреляет: то ли канадцы в толпу, пытаясь развернуть беженцев и прикрыться ими, то ли американцы.

Валяться в сугробе на линии огня было опасно. Отсвечивать – еще опаснее. Но Оля осталась одна…

…Сперва меня ослепило вспышкой, подкинуло вверх, и лишь потом грянул взрыв, оглушая, пронзая болью. Мир превратился в картинку калейдоскопа, погас, сжался до размеров ослепительно-белой точки, куда меня влекло с неудержимой силой.

Мысли успокоились, проблемы отодвинулись – я понял, что умираю. Осталось сожаление, что не обнял жену на прощание. Точка увеличивалась, притягивала, меня обволокло спокойствие, умиротворение, хотелось скорее раствориться в сиянии, стать светом…

А потом удар невиданной силы – и я перестал существовать.

Глава 2. 1993 г., конец апреля, небольшой поселок на юге России

Елена Ивановна расхаживала по кабинету, рассказывая о строении толстого кишечника. Красивая, высокая, ладная, в бежевой блузке и коричневой юбке-карандаше. Волосы она не укладывала лаком или сахаром, как одноклассницы Павлика, да и челки у нее не было.

Борька смотрел на нее, роняя слюни, широко распахнув воловьи глаза, обрамленные густыми черными ресницами. Павлик наблюдал за Борькой и жалел его: без шансов. Елене Ивановне двадцать пять, а ему пятнадцать. Он вполне мог выиграть в номинации «Недоразумение класса» – маленький, щуплый, длинношеий. Цыпленок и лебедь.

Павлик, сидящий на второй парте у двери, глянул на Леночку на первой, и сердце заколотилось. Леночка тоже не делала уродливую челку и не красилась ярко – только светлые помады, и глаза оттеняла едва-едва. Синие, как небо осенью.

Тоже без шансов. Она – совершенство, идеал девушки, и он… Что он ей скажет? У него язык отнимается, если нужно к ней обратиться, а ладони становятся мокрыми. Нет, он не посмеет… Не сегодня так точно. И не завтра.

Русые волосы Леночка забирала в хвост, ногти не красила, не носила вульгарные короткие юбки, не бранилась и не роготала, как большинство одноклассниц. Коснуться ее – осквернить святыню. Так что остается лишь любоваться ею тайно.

Скоро каникулы. Летом он обязательно похудеет, накачается, а осенью отмудохает донимающих его Писа и Агопа и, наверное, станет уверенным и сильным.

Прозвенел звонок, Елена Ивановна продиктовала домашнее задание, Павлик торопливо записал в дневник и захлопнул его. Борька поцокал языком, разглядывая на дневнике друга новую наклейку из «Терминатора», и сказал с тоской:

– Ты домой?

– Ну да.

– А я на допы по информатике, – скривился он и стал совсем жалким, сгреб книгу и тетради в дипломат, сел, подождав, пока выйдут его обидчики, коротышка Славка и верзила Дэн, и поплелся к двери. Черные брюки, жилет, рубашка с широкими рукавами, дипломат – не хватает табуретки и скрипочки. Борины родители никак не могли понять, что так уже лет сто не одеваются, и над их сыном смеются.

Борька настойчиво набивался в друзья, но Павлик стыдился его, общался лишь из жалости. Впрочем, он подозревал, что и его стыдились одноклассники, но старался об этом не думать. У настоящего мужчины должен быть один настоящий друг, и это сосед Валентин.

Павел медленно спустился по лестнице, посмотрел на круглые часы, висящие над входной дверью: было без пяти два. Через пять минут уедет двадцать шестой автобус, увезет всех, в том числе задирающих его Писа и Агопа, а через десять минут будет двадцать первый, который с гармошкой и потому всегда пустой. Может быть, удастся прокатиться на красном «мане» с низкими ступеньками, а не на дребезжащем пыльном «икарусе».

На улице припекало почти как летом, и Павлик снял ветровку, затолкал в сумку. Школьный двор был пуст. Техничка в сером фартуке скребла метлой асфальт; возле одноэтажного корпуса, где проходили уроки труда, курили старшеклассники, которые Павлика не трогали.

В боевике сказали бы – «чисто».

В начале кипарисовой аллеи болтали физичка с математичкой – отлично, при них никто не станет дорываться. Подождав, пока они пойдут дальше, Павлик поплелся следом, миновал площадку с лавочками, которую оккупировала пестрая мелкота, играющих в «резиночки» девчонок, курящих старшаков, при виде учителей спрятавших сигареты. За школьным двором было два огороженных дома на несколько хозяев, учительницы свернули туда, наверное, к трудовичке, и Павлик остался один. Постоял подумал, не пойти ли домой пешком, и решил все-таки ехать.

До остановки оставалось метров сто, когда появился желтый «двадцать шестой», остановился, даже здесь было слышно, как он выдохнул, распахивая дверцы. Если побежать, то можно успеть на него. Добрый седой водитель-дедушка всегда подбирал голосующих детей, злой черноусый – никогда.

Павел проводил взглядом промчавшийся мимо «икарус», набитый школьниками. Теперь точно Агоп с Писом уехали, и можно выдохнуть с облегчением.

В зеленую деревянную остановку никто, кроме бабок, не заходил, все ждали автобус на бетонном пятачке возле зеленого забора, оплетенного чайной розой. Опоздавшая третьеклассница играла в «тетрис», сев прямо на портфель и опершись спиной о калитку.

Павел расслабился, и мысли потекли из недружелюбной реальности туда, где было интересно: к сюжету истории, которую он обдумывал уже третий день и даже хотел начать роман. Там будет ядерная война, похолодание и наползающие ледники. Но будет все не скоро, а лет через двести, когда научатся делать летающие машины. В космос не полетят, все будет, как здесь, богатые летают, бедные ездят. Бедных можно продать на органы и убить, они лишние, богатым можно все. Как бы их назвать?..

Из остановки прогнусили знакомым голосом:

– Вот это жо-о-о…лтая машина. Вот это Жооорик мой сосед!

Павлику захотелось под землю провалиться, он понимал, это про него, потому что он толстый. Герой, которого он придумал для романа, повернулся бы и сказал что-то дерзкое или навалял всем, Павлик же сделал вид, что высказывание к нему не относится, он надеялся, что обидчики оставят его в покое, подумают, что он не струсил, а просто не понял…

– Жиробас, – повторил Агоп еще по-детски писклявым голосом.

– Жиробус-автобус! – басом поддержал его Пис.

Пис напоминал помоечного кота, который болел в детстве да так и не выздоровел. В свои пятнадцать Пис два раза оставался на второй год, собирал окурки, нюхал клей.

– Жиробус, деньги есть? Надо на сигареты… Эй, ты оборзел? А ну повернулся, с тобой разговаривают, плесень!

Павлика бросило в жар, он на полминуты оцепенел, пытаясь найти верное решение. Продолжать делать вид, что ничего не происходит? Послать обидчиков подальше? Отец Писа – уголовник, сам Пис на учете в милиции, он может и ножом пырнуть…

– Петушара!

Под гогот приятелей Пис имитировал петушиную песню.

Кто-то толкнул в спину, Павлик по инерции отскочил на два шага и обернулся. Их было трое: заводила Пис, Агоп и пухлый Остап, которого они мучили, когда под рукой не было других жертв. Наступали они строем, с гаденькими улыбочками, в глазах светился азарт псов, загоняющих зайца. Они рассчитывали, что Павлик или отдаст деньги, или побежит, и тогда под улюлюканье они его погонят, забрасывая камнями.

 Павлик не побежал. Он понимал, что если побежит сейчас, то бежать придется всю жизнь. Потому он поправил сумку, переброшенную через плечо, и уставился в упор на Писа, вложив во взгляд всю свою ненависть, чем привел обидчиков в замешательство.

Улыбочка сползла с потрескавшихся губ Писа, одутловатое лицо побелело от гнева, слезящиеся глазки распахнулись, он шагнул к Павлику, отхаркнул мокроту и плюнул на его новенькие джинсы.

Пис думал, что загоняет зайца, но ошибся. Если сравнивать Павлика с каким-то зверем, то это слоненок, который мирно пасется и никого не трогает. Все привыкли бросать в него камни, корчить ему рожи, бить его палкой, он так забавно замирает и машет ушами! Толпа снова собралась, чтобы потешиться, мальчишка замахнулся, швырнул ком грязи, и произошло невиданное: слоненок вострубил и устремился на обидчиков, сметая все на своем пути.

Павлик не понял, что с ним случилось – нахлынула ярость, мир сделался алым, небо почернело и опустилось. Наверное, он кричал. Наверное, Пис давал сдачи. Наверное, ему помогали приятели, Павлик этого не видел, им овладело бешеное желание прекратить, растоптать, уничтожить, стереть в порошок.

Он пришел в себя, осмотрел поле боя и ужаснулся. Неподвижный Пис валялся лицом в асфальт, Агоп корчился в стороне, закрывая разбитое лицо, спугнутая третьеклассница отбежала в сторону и вытянула шею, как цыпленок в опасности. Остап куда-то делся.

Вокруг валялись книги, смятые тетради, карандаши и ручки… Выпавшие из разрезанной сумки. Недалеко от Писа лежал перочинный нож. С порезанного предплечья капала кровь, но боли Павел не чувствовал. Рана была неглубокой, можно считать ее царапиной.

«Главное, чтоб дома не заметили. Надо проскользнуть мимо бабушки в ванную, помыть руку и заклеить, – думал он, собирая книги и тетради. – Сумку зашить самому».

Рассказывать родителям, а тем более младшей сестре о травле в школе было особенно стыдно, они-то его плесенью не считают, даже гордятся им иногда.

Подъехал автобус, распахнул дверцы, впуская двух старушек с авоськами. Павлик, зажимая руку, взобрался по ступенькам. Он вышел на своей остановке. Его колотило будто в лихорадке, зубы отбивали дробь, потому он решил успокоиться прежде, чем идти домой. Спустился по насыпи под одинокий орешник, что возле колхозного поля, сел, опершись о ствол, закрыл глаза.

А что если Пис мертв или покалечен? Что если у Агопа сломана шея?

Воображение рисовало картины одну ужаснее другой, кружилась голова, тошнило, трясло так, что стучали зубы. Теперь точно хана, Пис и его банда прохода не дадут.

Дома, к счастью, никого не было, Павлик зализал раны, заштопал сумку, разогрел себе приготовленный бабушкой борщ, придвинул тарелку с гренками, съел одну, потом вторую… Подумал, что от них толстеют. Напомнил себе, что качаться и худеть собрался летом, а сейчас апрель, значит, пока можно есть. И слопал все, заедая бессилие и отвращение к себе.

***

Бежево-серая туша школы громоздилось, довлела, надвигалась на Павлика айсбергом на «Титаник». Каждый день он открывал деревянную дверь и попадал в киллхаус, бежал по заминированному полю, плыл по реке, кишащей крокодилами. Его нанизывало на шипы, резало осколками, съедали крокодилы, но к вечеру он воскресал, чтобы завтра снова открыть дверь и умереть.

Он тысячи раз задавался вопросом, почему это происходит именно с ним? И отвечал, что он не такой. Он плох, смешон и ничтожен в глазах ровесников. И осознание заставляло окукливаться, отгораживаться от действительности в придуманных мирах.

Павлик семенил к школе, как загипнотизированный кролик – в пасть удава.

Сегодня особенно тошно, потому что Пис ему точно не простит унижение, и если раньше все ограничивалось плевками и подшучиванием, то теперь начнется настоящая травля.

Задребезжал звонок на урок, утонул в визге мелкоты, ринувшейся в школу. Павлик специально опаздывал, чтобы не встретиться с обидчиками в школьном дворе. Первый урок – алгебра, сегодня контрольная. Может, лучше вообще не идти? Сказать, что на автобус опоздал? Нет, математичка маме нажалуется, дома насмерть запилят.

Павлик потанцевал на тряпке у входа, вытирая ноги, наконец переступил порог, потоптался возле расписания. Прошло минут пять урока, можно идти. Математичка посмотрит волком, может, отчитает, но пустит в класс.

Воровато оглядевшись, Павлик рванул на второй этаж. Кабинет математики находился в середине коридора, прямо возле лестницы. Павлик сперва влетел в кабинет и только потом постучал.

– Извините, можно? – стараясь справиться с дыханием, проговорил он, замирая под взглядами одноклассников, прижал к бедру зашитую сумку.

Если смотреть на математичку сзади, она как толстая бабка: задница на два стула, руки-колбасы, ноги-колонны, серые волосы собраны в гульку. Поворачивается – а на лицо как старшеклассница. Павлик думал, что она начнет отчитывать, но нет, вроде даже как обрадовалась:

– Проходи, Горский! Но чтоб в последний раз!

Борька подумал, что Павлика не будет, и пересел со второй парты на третью первого ряда, к Димке-молчуну, чтоб удобнее было списывать у Ань-Тань, сидящих позади. Ань-Тань Борьку жалели и даже давали списывать, хотя чаще он сам справлялся. Если сесть перед ним, будет один вариант, и трояк обеспечен, на большее Павлик не рассчитывал, потому что после драки его трясло весь вечер, и он не подготовился к контрольной, а тема была сложная – арифметическая прогрессия.

Борька подождал, пока математичка отвернется, и бросил на парту смятую бумажку. Павлик развернул ее и улыбнулся: «Договорился скатать. Поделюсь».

Как это ни странно, на контрольной помощь Борьки не понадобилась – Павлик справился с заданием сам, а задачи посложнее оказались не по зубам даже отличницам Ань-Тань. Возле них и вокруг Леночкиной парты столпились троечники, надеясь на подачку.

Ань истерила, что она ничего не успевает, и отгоняла охочих списать, Тань грустно глядела в тетрадь, наматывая на палец длинный черный локон. Леночка же никого не прогоняла, сосредоточенно писала.

Математичка дала классу пару минут и принялась разгонять столпотворения.

Боря, отчаянно грызущий ручку, хлопнул тетрадью и поплелся ее сдавать, выглянул в окно и как заголосит:

– Народ! Там нашего Карася лупят!

Битие Карася было любимой забавой всех от мала до велика, Павлик перекинул сумку через плечо и ломанулся к двери. Он не видел, что за ним бежал жадный до зрелищ Баскаков по прозвищу Баскез анкл Бэнс, и не успел отпрянуть от распахнувшейся двери. Баскез налетел на него, толкнул, и лоб Павлика встретился с дверным косяком.

В глазах потемнело, Павлик упал без чувств. На его лбу пухла, наливалась синевой огромная шишка. Математичка бегала вокруг него, охая и причитая, напустилась на Баскакова, тот рванул за медсестрой.