Текст книги "Палата № 26. Больничная история"

Ельцин не реагирует. Только закусил губу…

Мне необходимо было выйти в секретариат съезда, узнать о судьбе одного моего запроса. Секретариат – непосредственно за президиумом. Вышел из зала, повернул налево и вошел в секретариат.

Столы. Сидят, пишут что-то. Слышу – объявляется перерыв. Из дверей, ведущих из комнаты секретариата в президиум, появляется Хасбулатов… Филатов… Еще кто-то… Ельцин.

Вышел. Постоял. Увидел меня. Подошел, пожал руку.

– Борис Николаевич, – говорю, – не обращайте внимания, не слушайте!

– Да, да…

Постоял молча.

И вдруг неожиданно, судорожно, неловко как-то обнял меня. И тут же отпустил. И отвернулся.

Слез не было, мне только показалось.

Ладно, хватит воспоминаний.

Пошел я в палату. А там врач Николай Арнольдович.

– Ну, как самочувствие?

– Нормально. (Думаю, вот-вот спросит о телевизоре.)

– Давайте-ка давление у вас померяю… Батюшки, что это? Что-то давление у вас высоковато…

Слушает сердце.

– …да и сердечко что-то прыгает… Тахикардия… Аритмия… Я сейчас.

Уходит… Потом прибегает с лекарством.

– Вот, примите… Сейчас вызову кардиологов – пусть разберутся, было ведь все нормально! Полежите. Я еще зайду. Да, телевизор-то у вас починили?

– Нет, только шипит.

– Ну и слава богу! Сейчас к вам приедут.

Глотаю таблетку. Ложусь. Давай о чем-нибудь другом вспомним. О веселом.

О Пари!.. (В смысле «О Париж!») Итак, о Париж! «Тра-ля-ля, тра-та-та, тра-ля-ля! Как я люблю в вечерний час кольцо Больших бульваров обойти хотя бы раз» – первое, что вспыхнуло в сознании моем, едва самолет, на котором труппа БДТ летела на гастроли во Францию, в Париж (а затем автобусом в Авиньон, в столицу театрального мира на этот месяц), стукнувшись о бетон взлетно-посадочной полосы и несколько раз нехорошо подпрыгнув, наконец покатился по парижской земле…

О Пари!!! Тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля!

Вылетали мы из промозглого, холодного Ленинграда, хоть и весна, но было холодно, к одежде прилипал липкий и мокрый снег… Мы – в пальто, в шерсти, в мохеровых шарфах, но полны бодрости и счастья: впереди теплая Франция, Париж, Прованс, чемоданы наши наполнены блатными консервами, блатной колбасой вперемешку с летними вещами на случай весенней жары в Авиньоне. Прилетев, грузим чемоданы наши в автобусы. С нами – директор, Товстоногов, пятеро «из Управления культуры», то бишь из КГБ: двое следят за актерами, чтобы не сбежали, трое, делающих вид, что они рабочие, – за рабочими, костюмерами, бутафорами и так далее, за пролетариатом то есть, а он у нас передовой, пролетариат-то, черт-те что может выкинуть, поэтому трое.

Два автобуса везут нас в Париж. Голова гудит от бессонной ночи, самолет-то в семь утра, почти не спали, таможня, ненавидящие лица пограничников за стеклами, уплывающие куда-то в дыру чемоданы, вой двигателей, треск и боль в ушах. И сейчас голова отказывается воспринимать предметы, дорогу, город, пейзажи, людей…

– Ой, Сена!

– Где?

– Вот же! Ой, и собачка маленькая с бантиком, парижаночка!

Миша устало:

– Собака на Сене.

Кто-то добавляет:

– На Сене Розенцвейге…

Сеня Розенцвейг – это наш заведующий музыкальной частью.

Вот и Париж. Приехали. Нотр-Дам. Автобусы выпускают нас из своего чрева и уезжают вместе с нашими чемоданами.

– Товарищи! – Это главный наш из КГБ, смотритель.

Мы стоим спина к спине, готовые дать отпор любой провокации. Главный возвышается над нами, суров и бдителен.

– Товарищи, учтите, мы в центре Парижа, учтите. Вот собор Парижской Богородицы. Автобусы, которые уехали, ну, которые с вашими чемоданами, придут на это же вот самое место, на котором мы стоим, ровно в шесть. Да, в шесть вечера. Сбор – здесь. Погуляйте, ознакомьтесь. Ходьба только впятером. Свободны. Да! Суточные получите только в Авиньоне. Свободны.

Да, свободны, товарищ полковник или кто он там. В принципе можно остаться и здесь, попросить политического убежища – и свободен. Только зачем? И кому тут…

А в Париже-то – тепло, оказывается… Да нет, просто жарко. А нам в наших драповых пальто на вате, мохере и шапках – немножко уже и невмоготу. Да еще и не мылись, чешемся, зубы не чищены, где там в самолете мытье… Ну ладно, забыть про это! Все-таки первое свидание с Парижем.

И есть хочется. Спасибо «Аэрофлоту» – на завтрак в самолете дали чай, булочку, повидло… Хоть что-то.

А Париж вокруг чарует! Вот он, собор! Здесь Квазимодо бросался вниз головой… Козочка… Или это не оттуда… Феб… А, вот они, букинисты…

Туристы… Говор…

– Войдем, Бас, в собор Нашей Дамы, – это Миша Данилов, поблескивая объективом фотоаппарата, говорит мне. – Войдем.

Входим в торжественную каменную глыбу собора.

Пламя тысяч свечей. Народу – тьма. Жарища. Еще жарче, чем на улице, пот струится по позвоночнику. Да и немытость дает себя знать. Отблески свечей на надгробии Мюрата. Мрамор. Блестит, словно вспотел.

– Идем отсюда, Бас! – Это Миша. – Натопили парижане.

– Подожди, ведь где-то здесь Жанна д'Арк…

– Бог с ней, с Анной! Ей и без нас неплохо. Идем, идем отсюда.

Ладно. Ловя на себе дикие взгляды парижан, одетых по-летнему – футболки, курточки… – продираемся к выходу.

Мама родная! Как?! Перед корытом с сотнями жарко пылающих свечей стоит… Он! Голубые глаза. Седые баки. Мужественные борозды на прославленном лице. Он! Он!

Свежайшая рубашка. Бабочка. Элегантный легкий светло-серый костюм.

Сцепив пальцы, что-то шепчет. Пламя свечей бросает снизу оранжевые блики на его неповторимый лик. А вокруг своды, своды…

– Миша, гляди – Жан Маре!!!

– Вижу. Маре. Жан. И что? Закономерно! Париж все-таки… Не Усть-Кокшайск. Оставь его, Бас. Пусть живет… Пойдем. И, вообще, мне сейчас плохо станет, истерика начнется.

Ладно, продрались к выходу! Уф!

– Бас! Помоги! – Это Штурм, актер наш. – Ты ведь знаешь английский?

– Да ты что, Петя, несколько слов…

– Неважно! Мне срочно надо в туалет, срочно! А спросить где, не могу. Помоги!

– Идем, Петька! Собор – туристический объект, так?

– Так.

– Значит, где-то рядом и туалеты. Как узнать?

– По запаху!

– Петя, это же Париж! Шанель и прочее! Ренуар!

– Верно!.. А вон – японцы! Вниз куда-то. Туда, наверное… С флагом!

– В туалет они, Петя, в ту-а-лет! Смело вперед! За ними! Я с тобой! Ништяк!

Японися вниза – и мы вниза. Они друга за другама – и мы друга за другама. Они в очередь – и мы в очередь.

А впереди – звяк! дзинь! блям!

Батюшки! Деньги! Франки! А у нас – ни хрена, одна красненькая десятка, которую везем в надежде на обмен. НЗ на туалет потратить – преступление! А там – дзинь, дзинь! – девушка за кассой.

– Бас! У меня юбилейный рубль с Лениным. Подарю ей, пропустит. Как сказать – «подарок»?

– Презент.

– Во, презент!

Достает толстый «серебряный» рубль, Ильич с шеей гладиатора, мудрый прищур. Уверенность во взоре.

Дзинь! Дзинь!

Ничего, держимся.

Вот и она – «парижанка», в синем халатике, и блюдечко перед ней.

Чулки шерстяные… Отчего не шелка? Почему не шлют вам пармских фиалок благородные мусью от полного кошелька?.. Это Маяковский у меня в тупой от всего башке.

Дзинь! Дзень! – монеты по блюдечку алюминиевому бьют.

Подошли.

Петька тянет ладонь. На ладони юбилейный Ильич.

– Вот! Это вам, мадам! Презерватив!… Ой, нет! нет! Бас! Как?!

– Презент.

– Презент, вот.

Мадемуазель смотрит на Ильича и вдруг неожиданно громко, возмущенно:

– Муссолини? О, но, но, но! – И машет нам ручкой: вон отсюда, дескать, вон!

– Да какой, на хрен, Муссолини! Ильич это, Ильич! Ну, помните? – Петька вытянул руку, как Ленин: – Товагищи! – даже картавит. – Узнаете?

Девушка тупо смотрит на нас и опять:

– О, но! – И ручкой нам: на выход, на выход, дескать.

– Дура она, Бас! Ильича не знает. – Это Петька мне, идя на выход. – Дура!

Идем на выход. Быстро. Стыдоба. Японцы смотрят. Монголы. Кафры.

Уф! На поверхности.

– Бас! Что делать, а? Что делать?!

– Подожди. Вон, видишь, два наших стукача, кагэбэшника, и директор с ними? Они же здесь не впервые, они подскажут.

Подбегаем: ищем, дескать, пятерку, теперь все в порядке, с вами. Увидели вас, слава богу. Спрашиваем про туалет: где? Не знают. Ладно. Идем впятером. На другой стороне улицы дом какой-то красивый, с башенками. Что-то брезжит… Воспоминание… A-а! Консьержери! Управление полиции! Мегрэ здесь работал!

И правда – у дома группки полицейских.

– Товарищи, – говорю, показывая на дом, – это Консьержери, дом, где Мегрэ, ну, управление полиции…

Стоим. Смотрим.

И вдруг – Петька срывается с места и, словно молния, летит через улицу на ту сторону.

К полицейскому. Хватает его за руку, что-то говорит ему, прижимает руку к сердцу.

Стукачи остолбенели в ужасе.

А полицейский, полуобняв Петьку, ведет его к зданию, и оба скрываются за красивой массивной дверью. Все.

– Ну вот, – говорю я стукачам, – теперь вам крандец! Попросил политического убежища! Упустили!

– Как же это… е-мое… Я за ним…

– Стоять! Засветишься!

Оба белые как снег. Замерли. Директор тоже. Словно немая сцена в «Ревизоре». Так проходит несколько минут, стоим остолбеневшие, и, кажется нам, все вокруг застыло. Флаг Франции над зданием, авто полированные, полицейские… прохожие… Словно стоп-кадр в кино.

Но открывается дверь, и опять все ожило: затрепетал флаг, поехали авто… Петька Штурм собственной персоной, раскрасневшийся, веселый, жмет руку полицейскому и осторожненько переходит улицу, к нам.

– Ну все! Слава богу!

– А… Что вы… Где? – Это стукачи.

– В туалете был. Фу-у-у!

– А что ты им сказал?

– А я им по-французски: месье, говорю, их бин русиш, то есть советиш. Франк нихт, нет, дескать. Где у вас тут пи-пи? Он сразу понял. Повел в их туалет. Хорошие ребята! Да, слава богу! Ну все! Пойдем дальше Париж смотреть! Да, а запах у них в туалете, между прочим, – охренеть! Ренуар!

Дверь распахивается.

– Та-а-ак… И кто же это вам делал?!

Это уже не воспоминание, это тот самый мастер, о котором так много говорили, – вот он пришел. Валенки… Серо-синий халат.

– И кто же, значит, вам все это делал? (Показывая на спутавшиеся шнуры телевизионные.)

– Не знаю я… Я ж недавно…

– Да-а-а… Беда, коль сапоги начнет тачать… Стремянка есть?

– Не знаю…

– Не знаете… Ну что ж, придется на стол лезть…

– Может быть, сначала телевизор включить, увидеть, что там?

– Не надо. Все и так ясно. Видите, там, наверху, фазы перепутаны. Стремянки нету, значит… А пассатижи у вас есть?

– Что?!

– Пассатижи! Ну, плоскогубцы. Есть?

– Откуда…

– А, я вас узнал. Олег Борисыч! Артист. Ну, как же, как же, «Вокзал на двоих»! Автограф дадите? Ручка есть?

– Нет у меня ручки…

– Ну, ладно… Тогда в следующий раз… – И ушел.

Чем ближе конец жизни, тем больше и ярче возникают картинки самого раннего детства… Ни с чем не связанные… Почему? Зачем? Ничего не понимаю…

Вот идем мы с мамой по дороге вдоль какого-то поля… Пушкино подмосковное… Поле с капустой… С нами Семен Григорьевич – отец маминой подруги… Желая меня развлечь или вызвать к себе симпатию, он ладонями хлопает себя по животу – а живот огромный, мне кажется… Хлопает и приговаривает:

– Старый барабанщик, старый барабанщик долго спал!..

И звук хлопка такой звонкий! Я стараюсь, а у меня не получается…

Солнце садится… В пыльные лопухи…

Или еще раньше. Кто-то (видимо, мама) хочет, чтобы я посидел у кого-то на руках. Я сопротивляюсь. Кто-то, видимо, дедушка, поднимает меня, что-то говорит, щекочет усами… Все это на лесной дорожке в Пушкино, возле молоденькой елочки и пенька. Вот елочку и пенек помню абсолютно точно… И потом, как хорошо было сидеть там, в лесу, на коврике с мамой – и желтый-прежелтый целлулоидный утенок с голубыми глазами и красным клювом так приятно пахнул чем-то новым, сладким… И на ощупь такой гладенький у меня в руках.

Семен Григорьевич поздно вечером – за окнами темно – изображает «великана, читающего газету»: на фоне белой печки его гигантская тень с газетой…

Он известный переводчик: «Маугли» с его дарственной, «Маугли» в его переводе до сих пор у меня. Поздней осенью 1941 года он вышел на улицу в шляпе и с тростью, был тут же схвачен толпой и отправлен в милицию: решили – шпион! Ну как же, шляпа, трость!

А поход в Мураново, в подмосковную усадьбу Тютчева и Баратынского… Мама в милом голубом платье – и поле, поле необъятное под синим-синим небом, и поле тоже синее-синее, ярко-синее от васильков, сплошных васильков…

А утенка мы потом потеряли… Оставили в лесу… Он такой желтенький-желтенький… На следующий день долго-долго искали его с мамой там в траве, в листьях – нет, нигде нет… Я плакал… Значительно позже, когда я был уже почти взрослым, лет двенадцати-тринадцати, мама принесла мне целлулоидного утенка в подарок на самодеятельный спектакль, на память, но он уже иной, не такой желтый, и клюв не красный, и глазки не голубые… И запаха нет того, сладкого, нового. Ну, да ничего – он у меня стоит в книгах, на книжной полке – память моя, далекое счастье мое.

Где он, этот мальчик с желтым утенком в руках, прижавшийся к светло-голубой маме, сладко вдыхающий родной запах, впитывающий ее тепло?..

Ель-цин! Ель-цин! Ель-цин!!!

Улица Горького, ныне Тверская. Мы, демократы, идем посреди свободной от транспорта улицы Горького, заняв всю ее ширину, идем, крепко сцепившись руками. На тротуарах толпы народа скандируют: «Ель-цин! Ель-цин!» За нами – пяти десятитысячная толпа. Уводим народ с Манежной площади. Двадцать восьмое, кажется, марта.

Рано утром шел я по Покровке к Кремлю, вижу – в переулках стоят бэтээры, солдаты с автоматами, в меховых шапках. Холодно, а поверх шапок напялены стальные каски – вид довольно нелепый, но угрожающий. Почему? Что происходит? Время было тревожное, холодное. Коммунисты «вылезли из окопов», на улицах повсюду пестрят листовки Стерлигова с угрожающим «Слышите?! Русские идут!», монархисты со своими желто-черными флагами, пустые магазины… Полуголые кришнаиты, пританцовывающие по улицам. Как им не холодно?

«Новое явление Богородицы. – Метро заклеено листовками. – Мария Деви Христос! Подлинная Богородица. Звонить по телефону…» – и номер телефона. Это все в подземных переходах, в метро. И народ ломится и на Деву Марию Христос, и на Кашпировского, моментально избавляющего от всех болезней. Сотни страждущих… Лекарства редки… Турки-месхетинцы: «Отдайте нам нашу землю!» И все это на фоне гулкого эха в пустых магазинах. За водкой – убивают друг друга в многокилометровых очередях.

Необходимы реформы! Реформы, в результате которых наполнились бы полки магазинов, появились бы новые предприятия, предлагающие рабочие места, – одним словом, развитие и рост экономики, малого и большого предпринимательства.

Горбачев тянет, о реформах ни слова. Конечно – развитие на основе нерушимой частной собственности несет конец, уничтожение командно-распределительной системы, возникновение свободного хозяина, хозяина, подчиняющегося только экономическим и государственным законам, а не командам из центра…

А Горбачев говорит и говорит. На съезде народных депутатов СССР – только темпераментные разговоры, не более, о начале реформ в СССР – ни слова… Забалтываются…

И действительно, Горбачев – генсек ЦК КПСС. Начать реформы в экономике – значит своими руками уничтожить плановую экономику, которая, правда, и довела СССР до полного истощения. Ее обслуживают тысячи, десятки тысяч людей, если не миллионов: первые секретари обкомов, горкомов, райкомов, и вторые и третьи лица, весь Госплан, гигантский штат обслуги – секретари, шоферы, повара, армия, охрана… А КГБ? КГБ, деятельность которого в основном сводилась к надзору за гражданами, контролю всего и вся, пресечению деятельности особо рьяных борцов за экономические и политические преобразования, то есть за подрыв основы основ советской власти? Тут и аресты, и психушки, и смерти… Мы на съезде Российской Федерации требуем скорейшего начала реформ, иначе коллапс, голодные бунты… Просто гибель России.

Горбачев видит в нас, депутатах российского съезда, демократах, врагов его власти. Это выражается во всем, даже в мелочах. Например, нельзя пользоваться междугородным телефоном в Кремле для связи с избирателями в своих округах. У нас в кулуарах съезда Российской Федерации всего пять или шесть телефонов, о мобильных тогда и речи не было. И в основном эти телефоны всегда заняты, а там, в Кремлевском дворце съездов, на съезде СССР, – сотни аппаратов, звони – не хочу.

Однажды мне необходимо было связаться с моим помощником в Ленинграде. Наши телефоны все заняты. Решил пойти во Дворец съездов, благо Большой Кремлевский дворец связан с Дворцом съездов, где заседает съезд СССР, крытыми переходами. Иду… В огромных окнах золото куполов, Царь-пушка… И вот мне преграждает путь кагэбэшник.

– Куда?

– В аппаратную. Надо позвонить в Ленинград.

– Нельзя.

– Как нельзя?! Я народный депутат съезда Российской Федерации, мне необходимо…

– Нельзя! Горбачев запретил вам, российским…

– Что?! Я народный депутат! Пустите!

Делаю шаг вперед – и моментально скручен в три погибели, чекист применяет спецприем. Стыдно и больно. Мимо равнодушно идут депутаты СССР. На мое счастье, к тем же телефонам шел мой товарищ по российскому съезду Кучеренко Игорь. Спасибо ему, освободил. Сам бывший милиционер, нашел общий язык. Идем обратно к себе…

Или обеды в столовых. В столовой российского съезда выбор невелик. Можно купить бульон из двух кубиков, куриный медальон размером с юбилейную монету «рубль», две сосиски, хлеб, чай, кофе. За деньги все, разумеется. Как-то случайно попав в столовую съезда СССР, Куркова, Кучеренко и я обалдели! Тут и щи, и бульоны, и красная и белая рыба, и котлеты, и бефстроганов, и – о! не может быть! – черная и красная икра… Взяли бифштекс, борщ, икры задешево! Наелись!

Пошли на следующий день, взяв с собой Толстого и Молоствова, – а навстречу чекист:

– Нельзя! Горбачев запретил!

…От питания кубиками и куриными медальонами с тех пор у меня колит, энтероколит, сигматит и прочая дрянь… А в аптеках, кроме магнезии в бумажных кулечках, ничего не было. А потом – больницы, больницы… Ну, да это так, к слову…

Итак, необходимы реформы, иначе – гибель. Ельцин и правительство РСФСР требуют от Горбачева начала реформ.

Нет ответа.

Нами решено провести митинг на Манежной площади – «За начало реформ» или «Горбачева – в отставку!». Ибо реформы должны начаться на всей территории Советского Союза. К утру двадцать восьмого марта на Манежной площади, она тогда была ровной, как блин, по призыву демократов собрались десятки тысяч. Вся Манежная и дальше, к библиотеке Ленина, Троицкой башне, – людское море, тысяч шестьдесят. Российские триколоры, плакаты… Лозунги…

Кто – то из горбачевского окружения сказал ему, что этот митинг по плану демократов должен перерасти в штурм Кремля. Якобы полезут демократы через стены Кремля смещать Горбачева. Что уже готовы и веревки, и крюки…

Кто?! Какой мерзавец? Думаю, кто-то из тех, кто боялся потерять место у кормушки в результате реформ.

И Горбачев поверил, митинг запретил. Приказал – разогнать! Поэтому на центральных улицах – бэтээры и солдаты в касках поверх ушанок.

Мы ходили к Горбачеву несколько раз, просили отменить приказ о разгоне – ни в какую.

Разогнать многотысячную толпу?! Это же смертоубийство, кровь! Уже разгоняли в Тбилиси – десятки убитых, Фергана, Баку… В результате все-таки разрешает Горбачев провести митинг, но – подальше от Кремля, на площади Маяковского, ныне Триумфальной. Хорошо, решаем увести народ на площадь Маяковского. И человек двадцать нас, демократов, выходит через Спасские ворота на Красную площадь, чтоб пройти на Манежную, где гудит многотысячная толпа.

Пустынна и холодна была Красная площадь. Ни одного человека, только там, далеко, в конце площади, где теперь восстановлена Иверская часовня, в проезде между Историческим музеем, Кремлевской стеной и бывшим музеем Ленина, – бэтээры, плюющиеся синим дымом выхлопов, повернутые к нам боком, перегораживают дорогу, и крошечные фигурки солдатиков, согнувшись, перебежками туда-сюда… Холодно, смертельно холодно. И через морозный пар нам, депутатам, по матюгальникам издалека:

– Разойдитесь! Будем применять силовые меры! Повторяю: остановитесь, примем силовые меры.

И по пустой площади эхо: меры… меры… меры…

Сцепились крепко руками демократы. Помню: Кучеренко, Куркова, Молоствов, Немцов, Дмитриев, еще человек пятнадцать… Степашин…

Идем навстречу бэтээрам по безлюдной пустыне площади. Брусчатка блестит. Та самая, по которой я, мальчишка одиннадцати лет, шел охваченный солнечным счастьем в июне 1945 года вместе с мамой мимо мавзолея… Флаги, жарища!.. Солнце шпарит вовсю… Небо синее-синее, а на Лобном месте – грандиозный фонтан… Сталин! Сталин в белом кителе, золото погон, машет ласково мне рукой и улыбается… Ура! Ста-лин! Ста-лин!

Смотрю на брусчатку – вижу, шнурок у меня на ботинке развязался. Могу упасть. Останавливаюсь. Товарищи мои идут, меня обгоняя. Присаживаюсь и завязываю шнурки, а товарищи уже шагают от меня метрах в десяти впереди. И бэтээры с сизым дымом: тр-р-р… тр-р-р… Силовые меры, силовые меры… меры…

Еще чуть-чуть подождать на корточках да и дернуть в сторонку, за ГУМ! Домой! В безопасность! А? Соблазнительно! Ну, да ладно. Догоняю товарищей. Достаем удостоверения депутатов, держим их перед собой на вытянутых руках. Нехотя пропускают нас на Манежную.

И вот – мы идем по Горького, ныне Тверской, крепко сцепившись руками. За нами – больше шестидесяти тысяч с флагами, лозунгами…

Толпы на тротуарах: «Ель-цин! Ель-цин!» Идем на Маяковского.

Площадь. Маяковский в мятых штанах. Грузовик для выступлений. Площадь полна до краев, гудит напряженно. А над площадью – громадная реклама красным светом: «Госстрах… Госстрах… страх… страх…»

Некто с оторванным рукавом куртки подходит ко мне, говорит:

– Посмотрите, я весь в синяках. Солдаты и милиция били тех, кто отставал… А мне трудно, сердце. Вот, смотрите, синяки…

С грузовика несется:

– Горбачева – долой! В отставку!

А над площадью: «Госстрах сохранит и сбережет ваше имущество».

А площадь:

– В отставку!

Лезу на грузовик. Подходит Афанасьев.

– Олег Валерианович, давайте! Ждем вас!

– Нет… Не буду…

– Как? Почему? Горбачева в отставку! Ну!

– Не буду. Бог с ним! Не могу почему-то…

Из журнала «Театрал» позвонили на днях. В свое время редакция этого журнала присудила мне премию «Звезда “Театрала”», с тех пор у меня с журналом теплые отношения.

– Олег Валерианович, как вы относитесь к последней информации?

– Какой информации?

– О том, что ваш портрет помещен на полу в туалете на Киевском вокзале.

– Впервые слышу. Ну, что ж поделаешь. А кто там вместе со мной?

Мне называют фамилии многих уважаемых людей.

– Ну что ж, мне это даже приятно, раз в такой компании.

Горько, конечно. Ведь все наши, демократов, действия направлены были к тому, чтобы люди жили лучше. Чтоб снижались цены, открывались новые предприятия, уходила бы безработица. Чтобы суд был неподкупен, выборы честными… А в ответ – брань и грязные оскорбления.

«– Перед несчастьем так же было… И сова кричала, и самовар гудел бесперечь.

– Перед каким несчастьем?

– Перед волей…»

Эти слова Фирса («Вишневый сад» Чехова) могли бы стать эпиграфом для книги о наших революциях. И каковы же итоги?

Гражданская война. Голод. Уничтожение крестьянства. Тысячи умелых и рачительных хозяев, земледельцев погибли при раскулачивании. Колхозы – изощреннейшее крепостное право, лишившее колхозников почти всех прав, вплоть до запрета временного отъезда из родной деревни, лишение паспортов. Уничтожение почти полностью элиты народной – ученых, философов… Вспомним академические пароходы, на которых был выброшен за рубеж цвет интеллигенции… Репрессии тридцатых, сороковых, пятидесятых годов. Миллионы, миллионы пошли под нож…

Правда, сколочена вновь империя в почти прежних ее границах, ценою гигантских жертв проведена индустриализация. Выстояли в великой войне, снова миллионы убитых…

Удачна работа по переделке души народа. «Инженеры человеческих душ»… Писатели, щедро поощряемые за удачную пропаганду коммунистической идеологии… Непослушных – вон! В лагеря, за границу, к стенке! Любая воля, ниспосланная сверху, приводила в результате к еще большему закабалению. Да и большинство – не желает свобод. Тогда ведь в результате конкуренции становится очевидным, кто есть кто. Равенство! Братство.

А Россия гибнет. И все меньше и меньше людей энергичных, смекалистых, людей – двигателей экономики, культуры и так далее.

И опять любой выделяющийся из общей массы – в лучшем случае чудак, но в основном враг народа, «пятая колонна»… И летят головы, возвышавшиеся над серой безынициативной толпой, и страна, родина моя, восторженно ликуя, все глубже и глубже погружается в нравственное средневековье вместе с ракетами, танками и Олимпиадами.

– Нет, Валентиныч! Нет! Вы бы… С вами мы Берлин не взяли бы! Нет! Не-е-ет…

Это Баррикад Ильич – ни «здравствуй», ни «привет» – ворвался в палату.

– Берлин бы мы не взяли! Не-е-ет! Вы бы питюкали бы все о ваших сраных правах человека, дескать, фашисты, нельзя трогать фашистов, они тоже люди, нельзя их убивать, да?! Вообще мы с вами да-а-авно бы под Гитлером ходили. Вы предатели! Союз, такую страну продали!

– Вы о Крыме, что ли? Но ведь есть законы международные…

– Есть интересы страны, они главнее всего! Сейчас восстанавливаем мы Союз ССР, поддерживаем эту политику! Очень поддерживаем. Главное – страна! Вот главное. А эта сволочь! Этот мерзавец… У-у-у, гад! Барабанил на барабанах, продал Россию Америке! Разорвал Союз на части, за доллары, падла! За доллары продал СССР. А сейчас восстанавливается великая империя! Правильно! Вы хотели капитализма? Вот вам капитализм! Каждый ищет свою выгоду. Россия – свою! И вообще, пора все эти маленькие страны к ногтю, не то Америка… Америка – враг. Американские доллары пустые! Наводнили весь мир долларами, а они пустые! Ведь Америка ничего своего не производит! Ничего! Япония, Китай, Корея, азиаты… Америка – ничего! Весь мир скупают за доллары, а они пустые, золотого-то запаса у них нет. Нет, Маркс прав был: борьба за прибыль. Как только Россия встала на ноги при Путине, гляди, Валентиныч, хорошо мы живем, а? Хорошо. Строятся фабрики, колосятся поля, жизнь безбедная. А-а-а, Америке это опасно, опасно, блин! Им же нужна нефть наша, хотят захватить ее, у них ведь этот газ как добывают? Взрывают в пещерах сланец, газ выходит, а вместо него – пещера, все провалится к чертовой матери. А доллары пустые. Россия предложила альтернативу доллару – наш рубль, крепкая постоянная валюта. Вот тут-то Америка и пошла в Украину. А в Прибалтике она уже давно. В Прибалтике, там же НАТО!

– В тридцать девятом году Молотов и Риббентроп… договор…

– Ну ты даешь! Вот вы, агенты хреновы, до чего договорились! Мы на помощь пришли ихнему народу! А вас, а вас всех я бы, всех…

Ну вот, слава богу, распахивается дверь, катят тележку с кардиографом две милые женщины.

– Олег Валерианович, приказано срочно сделать кардиограмму.

Баррикад уходит, что-то бормоча вроде: «Тебе бы не кардиограмму, а знаешь что…»

Присосали что-то липучее. Окутали проводами. Зашипело что-то. Щелкнуло. Дышите. Не дышите. Дышите. Опять шипит. Щелкает.

– Ну, все…

– Так быстро?! (Боюсь, как бы Баррикад не вернулся.)

– Да. Выздоравливайте.

– А что там у меня? Почему вдруг кардиограмма?

Тут они отвечают, дескать, у врача спросите, мы что, мы просто исполнители. Систолы у вас, вот мы и смотрим… Сейчас с капельницей к вам придут. Ждите.

Систолы. Эпистолы. Черт знает что. Поступил сюда – не было никаких систол. Хотя ведь у меня ХОБЛ, ХОБЛ у меня, хроническая обструктивная болезнь легких. ХОБЛ. Курю всю жизнь. Вот и ХОБЛ. При чем тут систолы? И зачем вдруг капельница? Второй раз? Ну да ладно. Покорись судьбе. Лечат тебя? Лечат! Ну и спасибо, ну и хорошо. Жду капельницу…

Абуладзе. «Покаяние»… Народ рванулся на эту картину… Находил в ней подтверждение своих мыслей, чувств – о неправедности власти, о ее преступлениях… Смотрели не один раз эту притчу замечательную, на грузинских артистов, блистательно игравших свои роли. Картина эта во многом объединила людей. Человек почувствовал себя не одинокой недовольной единицей, а частью громадного целого, требующего перемен.

То же – Данелия, Рязанов, Чухрай, Шахназаров.

– …Человек – мера всех вещей?! Вот!!! Вот главный ваш грех. Человек? Пойми – все, весь мир, космос, если хочешь, – это провидение Божье, понимаешь?

Это Иван из соседней палаты номер двадцать три ворвался.

– Весь мир – провидение Божье, все, все, что происходит. Меняются страны, исчезают народы, развивается или гибнет культура, наука – все, все это по воле Божьей! Истина – одна! Она сокрыта от нас, словно туманом, злыми испарениями, но она существует, и никто – понимаешь, никто! – не может повлиять ни на что, – истина едина, и все происходит по воле Божьей! А когда кто-то это произнес первым из философов-либералов – еще в Древней Греции – Сократ? Поликтет? – «Человек – мера всех вещей», – и вы, демократы, слепо вторите им – вот, вот она, главная беда человечества. Человек ставится во главу всего, человек чувствует себя венцом Вселенной и пытается по-своему наладить жизнь, мир – он действует вопреки, вопреки, понимаешь? Пойми, мир гибнет, от воли человека гибнет, и это преступление совершаете вы – демократы, вы с вашими лозунгами! Почему русский народ так сопротивляется реформам? А потому, что они исходят от воли группы людей, возомнивших себя мерой всех вещей, а народ – о-о-о! – народ издревле пропитан Божьей волей, не может он и не хочет жить, как проповедуют эти бесы, народ во всем полагается на провидение и ждет, ждет, понимаешь, – ждет не от вас, демократов, а свыше, оттуда проявления слова Божия, и потому бездействует, ожидая своего часа!..

Глаза у Ивана горят, взор страдальчески обращен на меня, будто я вместе с каким-то древним греком родил эту псевдоистину о человеке… Голос его дрожит, глаза наполнены влагой… худой… коричневый какой-то.

Вчера мы с ним в столовой беседовали о демократии, о том, как алчность человеческая губит, словно яд, все вокруг…

Вот он – не здороваясь, сходу – ворвался ко мне и:

– Человек – мера всех вещей? Ха-ха! Вот, вот главная ваша ошибка, преступление. Какие такие «права человека»? Какие независимые суды? Суд один – Божий! Все воздастся там! Понимаешь? Там! Истина Божья, словно древняя фреска, спрятана за вековыми наслоениями, за гнилой штукатуркой. Она одна – истина!

– …Но постараться найти правильный путь к этой истине кто-то может? Попробовать отколупнуть эту гнилую штукатурку, а? Разве это грех? Попробовать приблизиться к истине – грех?

– Вот! Вот! Это грех, грех, Олег! Никому не дано право вмешиваться или влиять на волю Божью! «Мне отмщение, и Аз воздам», Аз! Понимаешь? Я, я воздам. Не грех даже, а преступление. Посмотри, куда катится мир, посмотри хотя бы на эти самодовольные хохочущие рожи у телевизора! Это они – мера всех вещей?! Одумайтесь!