Текст книги "Предатель стреляет в спину (сборник)"

Егоров еще никогда не видел своего отчаянного и злого в боях пулеметчика настолько взволнованным, радостным и бесконечно смущенным.

– Конечно, написать! Хрен ли думать, бивень ты моржовый? Прямо сейчас и садись.

– Как вы считаете… – Солдат покраснел, и капельки пота вспыхнули на его висках. – Как вы думаете, получится что-нибудь?

– Ну, ты даешь, Серый, – укоризненно сказал взводный. – Если матушка говорит, значит, так оно и есть на самом деле. Ведь матери никогда плохого не желают. Видишь, пока ты здесь тащишься, она тебе жену нашла. Радуйся, придурок, это тебе не духов в Пандшере мочить. А девушке зачем тебе врать? Эх ты, чамара, иди и пиши. Приказываю!

По лицу пулеметчика внезапно разлилась почти дурашливая улыбка, и он помчался к модулю, крича по дороге какому-то молодому: «Душара, бумагу, конверт, ручку в ленинскую комнату. Быстро, сыняра, время пошло!»

Егоров усмехнулся, а потом надолго задумался: насколько любящей, мудрой и заботливой оказалась Серегина мама. Ведь сейчас она в одиночку сотворила то, что не в состоянии были сделать ни страна, ни армия, ни даже они, командиры.

Она подарила своему сыну надежду на счастливое и мирное завтра, надежду на то, что и у него все будет хорошо.

Ведь солдату так важно, чтобы его ждали не только родители!

Егоров и сам не помнит, сколько он сидел, стоял, ходил по набережной. Время и окружающий мир потеряли для него реальность: порой, словно наяву, он оказывался там, где служил год, полтора, два назад; разговаривал с людьми, которых знал раньше, и которых уже не было в живых.

Виктор курил и смотрел на море. По нему множеством беспорядочных горбиков бежали волны, то и дело исчезая, потом внезапно возникали с белыми прядями пены на своих макушках. Светлые клочки на сереющем фоне напоминали Егорову седины друзей: Валерки, Андрея, Витальки, Файзи.

От воды порывами плыл солоноватый воздух, пахнущий йодом.

– В том-то и штука, что море как раз и не имеет запаха, – рассказывал однажды Виктору знакомый моряк. – Вдалеке от земли его совсем нет, потому что это результат гниения водорослей, которые выбрасывает на берег. А в книгах почему-то все время твердят об этой гнили, как о каком-то аромате мужества. Может, оттого, что все эти лирики и романтики просто-напросто идиоты? – закончил моряк, презрительно сплюнув.

Сейчас офицер думал, что все люди прямо-таки обожают сочинять то ли для себя, то ли для других красивые, но совершенно далекие от правды истории. Особенно про любовь и войну.

«Странные все-таки существа – люди, – размышлял Егоров, – одни придумывают всякий бред о запахах моря, а другие торопятся в это поверить. И о войне они тоже все врут. У нее совершенно другой привкус, нежели тот, книжный, исключительно пороховой, о котором постоянно твердят всякие придурки.

Война остро и неприятно пахнет вонючими липкими носками, почерневшими портянками, давно немытыми и потными мужскими телами.

Война – это грязь на руках, лице, шее, ногах.

Война – это кучки дерьма рядом с местами ночевок подразделений. Наступать в них не хочется, и поэтому смотришь по сторонам внимательнее, опасаясь не меньше мины-ловушки…

Война – это покрасневшие, воспаленные от бессонницы глаза; разбитые в кровь ноги; лопнувшая, кровоточащая кожа на почерневших костяшках пальцев; обветренные, сухие, колючие губы; стертые плечи и непременная дрожь в костенеющих мышцах.

Война – это ядовито-желтая пыль, которая везде, кругом, и, кажется, забила легкие окончательно, поэтому, спрыгивая с боевой машины, ты не узнаешь своих солдат и очень долго вместе с ними отхаркиваешься серой, вязкой, тягучей слизью.

Война – это жара, когда солнце стоит в зените и укрыться от него нельзя, так как колонна хоть медленно, но неуклонно ползет вперед.

Война – это жуткий, непереносимый холод в горах, особенно по ночам, когда тьма мгновенно, словно плотной черной шторой, задергивает небо, а огонь развести нельзя и забиться куда-нибудь тоже нет возможности, потому что вокруг только ставшие сразу стылыми камни и валуны.

Война – это постоянный страх, который ты душишь на боевых и который непременно возвращается по ночам… Когда ты вдруг видишь во сне, как тебя расстреливают на краю скалы… Или же, подойдя к тебе, раненому и беспомощному, медленно вспарывают живот, взрезая его снизу вверх, и смердящий, почти звериный духовский запах шибает в нос, отвращение к которому напрочь перебивает острую, казалось бы непереносимую боль в теле.

Война – это пустые консервные банки, разбросанные возле костра, среди которых лежит наспех перебинтованный пулеметчик. Пересохшая земля втягивает влагу, текущую из штанов. Резко пахнет мочой. Почему этот запах нельзя соотнести с мужеством? Ведь Сереге больно и страшно. Он думает, что умрет. И все они, стоящие вокруг, тоже понимают, что солдат долго не протянет, хотя постоянно говорят обратное. Но пулеметчик не верит. Серега тихо плачет. Блестящие змейки слез скользят по вискам. Чужая земля равнодушно принимает и эти капельки.

Война – это непрерывные потери. На ней приобретается лишь постоянное нервное напряжение. И даже спокойные дни в полку не могут восстановить потраченные нервы хоть частично.

Война – это монотонная, а порой и нудная, тяжелая работа, где стрельбы значительно меньше, чем представляют себе непосвященные. И на каком-то этапе бесконечных военных приготовлений, выходов, засад, возвращений на базу вдруг накатывает такая усталость, что человек уже не в состоянии видеть не только ненавистные хари врагов, но и вмиг кажущиеся ему отупевшими рожи друзей.

Война – это совершенно не то, о чем говорят и пишут, ибо она всегда гнуснее, подлее, циничнее, бессердечнее, злее, разнообразнее всякой, казалось бы, полной правды о ней.

Наверное, так было всегда, на любой войне, – думал Виктор. – Какая разница, сколько веков или лет назад она происходила? Ведь люди во все времена одинаковы. Особенно на войне, где есть свои герои и трусы.

Ведь у нас тоже трусили. Да и сам я сколько раз трясся от страха. Но самое главное – не показать его окружающим и в первую очередь бойцам. Не боятся только полные идиоты!»

Уходили с пляжа последние купальщики, набросив на плечи широкие полотенца и неся в руках сандалеты. Люди с трудом вытягивали ноги из песка и шли почему-то гуськом.

Виктор вспомнил подобные цепочки в Афгане.

«И для этого были причины, – подумал он, – но почему здесь я так часто вижу людей, которые ходят в затылок друг другу? Может, это такой же инстинкт, как постоянная тяга мужиков к оружию и войнам?»

Игры с мальчишками в «войнушку» были веселым занятием. Виктор помнит, как никто не хотел становиться «немцем» или «беляком», когда на улице спонтанно возникала беготня – следствие только что увиденного по телевизору фильма.

Обычно во «враги» отряжались трусы, маменькины сынки и пацаны помладше. Старшие понимали, что те стерпят подобное унижение из страха быть изгнанными из игры в случае отказа.

Бестолковая детская беготня вокруг домов и засады в подвалах постепенно сменялись совершенно другими занятиями – осмысленными и целенаправленными: сначала пионерской «Зарницей», а затем начальной военной подготовкой в старших классах.

Медленно, но неотвратимо они научили верить Егорова, что каждый школьник должен уметь стрелять из автомата, чтобы защищать революцию. Все равно – какую, и совсем не важно – где. Главное – оберегать свой мир от настырных америкашек, заклятых врагов Родины. Той Родины, лучше которой нет на свете.

Правда, об этом никто не говорил открыто. На «Зарницах» постоянно обозначались какие-то «синие», «зеленые» и прочие «серо-буро-малиновые». Но маленький Виктор и его товарищи прекрасно понимали, о ком идет речь.

Уже в начальных классах Витя очень радовался всем наводнениям, ураганам, землетрясениям и пожарам, случавшимся в далекой, злой и неведомой стране – Соединенных Штатах Америки. Мальчик был счастлив, когда там разбивались самолеты, летели под откос поезда и тонули корабли.

Впрочем, став взрослым и вспоминая те сообщения, Виктора не покидало ощущение, что дикторы тоже едва скрывали торжество, сообщая подобные известия, которые почему-то касались только другой части земного шара.

Но тогда, слушая скорбные сводки, мальчишка ликовал. Пыхтя от усердия, он тащил стул к книжным полкам и вытаскивал из плотного ряда тяжеленный том Большой советской энциклопедии.

Выписав общее количество американцев, маленький Егоров тщательно отнимал число недавно погибших людей. Подсчитав, он хмурил бровки, вздыхая: в живых оставалось еще много людей.

«Вот, если бы такое извержение, как в Помпеях, – начинал мечтать мальчик, внимательно разглядывая испуганных людей, изображенных на репродукции известной картины Брюллова, которая висела над старым диваном. – Нет, все-таки не очень много получается, – приходил к выводу пацан, – тысяч, может, сто или двести. Но это не мильоны, – горевал он и начинал сожалеть о доброте их страны, которая не хочет закидать вредных америкашек, издевающихся даже над своими людьми, атомными бомбами.

– А как было бы здорово, – оживлялся мальчик, – тогда из них остались бы самые хорошие – наши друзья. И мы зажили бы лучше, – думал Виктор, и мечты уносили его к велосипеду «Школьник» с задорно звенящим никелированным звоночком».

Ребенок закрывал глаза и представлял себя на таком роскошном велосипеде, катящем по асфальтированным дорогам военного городка. Потом, не желая быть счастливым один, Виктор наряжал маму в красивое платье, папе покупал костюм, потому что, кроме военной формы, у него никогда ничего не было, а сестренке вручал большую говорящую куклу с голубыми глазами, которые обязательно закрываются, стоит только наклонить ее.

Когда сладкие мечты рассеивались и он вновь оказывался в небольшой комнатушке с казарменными табуретами, половиками, сшитыми из старых солдатских одеял, а также шинельным сукном, которое было уложено на крашеные доски вместо ковра, мальчика охватывала неистовая злоба против тех, кто мешает им счастливо жить…

Как-то, в очередной раз услышав о трагедии там, Виктор радостно взвизгнул – результат впечатлял.

– Что случилось? – Мама подняла голову от стола, на котором гладила.

Маленький Егоров немедленно поделился новостью, разумеется, несколько завысив количество жертв. Он улыбался, ожидая увидеть такой же маму. Но вместо этого она схватила влажное полотенце и принялась хлестать им его наотмашь.

– Как ты можешь?! – кричала мама. – У людей горе! Кто-то родных потерял. Сейчас плачет по ним, убивается, а ты веселишься!

– Это враги, враги! – в исступлении орал Виктор, даже не пытаясь вытереть слезы, потоком хлынувшие из глаз. – Их убивать надо! Убивать!

Удары стали чаще и сильнее. Мальчик захлебывался в слезах. Но плакал он скорее не от боли, а от неслыханного вероломства. Впервые мама подняла на него руку! И из-за кого? Из-за каких-то америкашек, которые всем и всегда постоянно мешают.

В комнате показался отец. Виктор бросился к нему – офицеру Советской армии, не сомневаясь, что тот встанет на его сторону, защитит, не даст в обиду и скажет маме точь-в-точь, как думает Виктор. Еще бы – их армия всегда против америкашек, и, конечно же, она сильнее всех на свете.

Каждый вечер, ложась спать, слышал мальчик, как внушительно и мерно шагают солдаты под окнами их пятиэтажки. Затем они начинали петь. Каждая рота пела свою песню:

 
…Но от тайги до Британских морей
Красная Армия всех сильней!
Так пусть же Красная
Сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой!
И все должны мы
Неудержимо
Идти в последний смертный бой…
 

Виктор прикрывал глаза и видел себя летящим на белом коне прямо на цепи врагов, высоко подняв блестящую саблю над головой.

 
…День Победы! Как он был от нас далек,
Как в костре потухшем таял уголек.
Были версты, обгорелые в пыли.
Этот день мы приближали, как могли…
 

Маленький Егоров в пилотке и портупее с пистолетом в руке стоит над окопом, обернувшись к солдатам, и кричит им: «Вперед! Вперед! Ура! За Родину! Бей фашистов!» А те уже драпают от них. И в одном из убегающих отчетливо видит мальчишка Вовку Печорина – распоследнего ябеду из их класса.

 
…Непобедимая и легендарная,
В боях познавшая радость побед,
Тебе, любимая, родная армия,
Шлет наша Родина песню-привет…
 

Виктор в парадной форме марширует по Красной площади, держит на вытянутых руках древко развевающегося знамени… Сердце его переполнено гордостью. Он знает, что немного погодя на брусчатку выйдут танки, пушки, ракеты, которые зримо показывают всему миру их силу.

 
…Протянулись гарнизоны
Из конца страны в конец.
Край передней обороны
– Это мужества венец…
 

Всю жизнь, начиная с рождения, мальчик прожил в военных городках. Он гордился, что постоянно рядом солдаты, офицеры, такие огромные танки, приземистые и быстрые боевые машины пехоты, казармы, столовые, полигоны, откуда постоянно их прогоняла охрана, когда там шли стрельбы.

Виктор представлял, как на их гарнизон – танковый полк, нападают враги, и он, конечно же, обманув маму, убежит туда, где папа вместе со своими солдатами сражается с захватчиками. И он тоже будет их бить, а потом, когда одних врагов перебьют, а другие сдадутся в плен (Виктор не станет расстреливать их, пусть они строят для нас дома и дороги), его непременно наградят медалью, как Ваню Солнцева из книги «Сын полка».

Только он, Егоров, никакой не сын полка, а самый что ни на есть полноправный солдат их прославленной дважды орденоносной танковой части, которая брала Берлин. Каждый день, идя в школу, мальчик останавливался возле огромного стенда, увенчанного надписью: «Боевой путь в/ч 70388».

Песни становились громче: роты старались перекричать друг друга, следуя особому армейскому шику.

«… Но от тайги до Британских морей…»

«… День Победы! День Победы! День Победы…»

«… Идет солдат по городу, по незнакомой улице…»

«… Тебе, любимая, родная армия…»

«… Край передний обороны…»

– Что случилось? – спросил Егоров-старший.

Виктор обнял отца и торопливо стал пересказывать, почему на него сердится мама. Но тот, выслушав бессвязные запинания и всхлипывания сына, подобрался, оторвал его руки от себя и твердо, резко приказал:

– Марш в детскую! Не выходить оттуда!

Убегая, мальчик прекрасно слышал отцовы слова: «Только посмотри, какой политик растет!»

Виктор скрылся в комнате и, презирая запрет, который стал ему сейчас особенно ненавистен, прямо в одежде бросился на аккуратно застеленную солдатскую койку. Рыдая, он все повторял: «Предатели! Предатели! Предатели!»

Мальчик не понимал, как могут его родители называться советскими людьми, есть народный хлеб (тут же почему-то вспоминались строки стихотворения, которое они проходили в школе: «Не позволит наш народ, чтобы русский хлеб душистый назывался словом «брот»») и жалеть америкашек. Тем более бить из-за них, проклятых, Виктора, их единственного сына? Он всхлипывал, икал и еще сильнее вдавливал лицо в мокрую подушку, решая, что если враги нападут на их полк, то будет он сражаться совсем в другом батальоне, а отец пусть остается без него.

Не удовлетворившись этим, маленький Егоров немедленно отобрал и красивое платье у мамы, и новый костюм у отца.

«Пусть им америкашки подарят», – ужасаясь своей острой озлобленности против родителей, думал Виктор.

Потом он решил умереть, отчетливо видя, как рыдают у красной звезды на его могиле мама с папой, держа сестренку на руках. Танюшка тоже плачет.

Сестренку было особенно жалко, потому что Виктор понимал: никто, кроме него, так и не подарит ей говорящую куклу… Танюшка по-прежнему будет цеплять на своих крохотных пластмассовых пупсов разноцветные лоскуты, выпрошенные у мамы.

«Вот и нет», – вспыхивал внезапно мальчик. У Танюшки должна быть кукла, назло им. Когда Виктор появится дома с большой коробкой в руках, то родители ахнут и заплачут от радости, но он пройдет мимо и сразу – к сестренке. Потом он заберет ее, и они уедут, потому что с предателями жить не станут.

Именно в тот вечер маленький Егоров твердо решил убежать на Кубу, где живут отважные, смелые и самые лучшие друзья их страны, такие же, как болгары. Но в Болгарию Виктор не хотел – там не было ни пальм, ни беретов.

Над койкой мальчика рядом с портретом Ленина была фотография мужественного кубинца Че Гевары.

Виктор давно мечтал именно о таком головном уборе, которые носят настоящие революционеры. Но теперь он твердо решил, что больше маму ни о чем не попросит. Да и вообще – у него теперь совсем нет родителей. Пусть лучше ему подарит берет сам Фидель Кастро!

До Кубы маленький Егоров не добежал. Его путь на Остров свободы неожиданно прервался в привокзальном отделении милиции. Что последовало за этим – лучше не вспоминать.

Сейчас Виктор вспомнил о трепке, заданной несостоявшемуся революционеру родителями, и усмехнулся. Держался он мужественно и убеждениям своим не изменил…

Вспоминались уроки мужества, с которых начинался каждый учебный год. Ветераны теснились за учительским столом. Старики, выглядевшие совсем не героически, монотонно рассказывали о войне и мяли в руках большие клетчатые платки.

Виктору казалось, что все это он уже где-то читал или слышал. Мальчишка скучал. И если бы не ордена да медали на груди пожилых людей, то ветераны окончательно превратились бы для него в тех, кто вечно пытается прорваться к прилавку магазина без очереди, отчаянно ругаясь по дороге.

Потом орденоносцы, словно повинуясь невидимому дирижеру, перескакивали на врагов нынешних. В дребезжащих или сиплых голосах звучала прежняя ненависть, но теперь она была направлена против американцев, китайцев, западных немцев, апартеида в ЮАР и многого другого.

Ненавидеть весь мир, кроме своего, – вот главное, что было в их словах.

Помимо подобных «уроков», проводились политинформации, пионерские линейки, общие собрания, где вместе со всеми несмышленый Егоров возмущался, негодовал, осуждал. И всегда в такие моменты приходила восторженная мысль: «Какое счастье, что я живу здесь, на этой земле! Какое счастье, что я – советский человек!» Трепет и восторг охватывали мальчика. Он преображался в те моменты, когда по телевизору показывали военный парад на Красной площади, который Виктор смотрел не отрываясь.

Но иногда, внезапно, он вдруг представлял, что родился в какой-то другой стране. Поляком, чехом, болгаром и даже кубинцем ему становиться не хотелось – слишком маленькие территории, а других достойных государств, по его мнению, просто-напросто не было. Мысль, что он мог бы оказаться каким-нибудь китайцем, индусом или же америкашкой, в голову мальчика даже не приходила.

По вечерам, когда маленький Егоров, исполняя ежедневную трудовую повинность в семье, выносил мусор к специальному месту у сараев, он останавливался, запрокидывал голову и долго смотрел на звезды, представляя, что где-то на другом краю земли какой-нибудь зарубежный мальчик, которому очень не повезло с Родиной, тоже рассматривает эти переливающиеся точечки и думает про него, советского мальчика.

Иностранец представлялся Виктору итальянцем. Может, оттого, что недавно по телевизору показывали мультик про мальчика в Неаполе. Город маленькому Егорову очень понравился, тем более что располагался на берегу моря. Но он сожалел, что никогда не попадет в Неаполь, потому что там американцы.

Это мальчик знал точно: стену в его комнате укрывала большая политическая карта мира, которую принес со службы папа. Черные хищные силуэты военных кораблей и самолетов прочно сидели на полуострове, похожем на ботфорт Кота в сапогах.

«Жаль, что наших частей нет в Италии, обидно, что до нее наши не дошли во время войны, – с грустью думал Виктор, – я бы тогда обязательно подружился с итальянским мальчиком. Мы бы непременно приняли его в пионеры, и я, взяв шефство, научил его говорить по-русски».

Потом начались комсомольские собрания. Все там было, как и прежде, только речи подкованных вожаков становились длиннее и аргументированнее.

Оглядываясь, Егоров с ужасом понимал, что с самого детства ходил строем: будь то октябрятская звездочка, пионерский отряд или комсомольская ячейка. Только в старших классах им, ребятам, во время равнения в строю приходилось скашивать глаза на упругие груди одноклассниц, щеки которых после подобной команды, словно по сигналу, краснели.

Виктор сейчас прямо-таки холодел, видя себя, крохотного пионера, марширующего с отрядом по стадиону, выкрикивая речевки, которые обязательно сменялись на втором круге бодрыми пионерскими песнями, смахивающими почему-то на строевые армейские. Рядом – огромное море. Но маленькому Егорову и его новым друзьям по пионерскому лагерю не до него. Главное – победить на смотре отрядов.

Сравнивая детство с армейской юностью, он находил между ними полнейшее сходство: такие же казармы, те же армейские койки и военный распорядок. Только в училище все это было четче и дисциплинированней.

И всегда, везде – одно и то же: ненавидь врага, убей его. Но кто он – этот враг, о чем думает и чем живет, им никто не рассказывал и не объяснял. Да и к чему – НАШЕ ДЕЛО ПРАВОЕ.

Его постоянно натаскивали на войну, но жить просто ради жизни – не учили.