Текст книги "Живая мёртвая вода"

Олег Быстров
Живая мёртвая вода

Летний зной заполнил двор до самого до краешка. Как, бывало, нальёшь молока в кружку – от хорошей детской жадности – до самого керамического обреза, «с горкой». Это уже гораздо позже, в школе ему объяснили – с мениском: явление, обусловленное поверхностным натяжением жидкости. А тогда он и слов таких не знал и не понял бы наверняка. Просто «с горкой». Зато молоко как пилось, с каким смаком!..

Жара заливала длинный старый двор: от ворот до гаража. И слева соседский забор, а справа – дом на двух владельцев. А вверху виноградная лоза, обвившая натянутую от дома к забору проволоку, точно сказочный змей. Совершенно не препятствующая зною, потому что хоть и прикрывала немного от раскалённого желтка солнца в выцветшем летнем небе, но не могла противостоять току разогретого воздуха. И тот сочился сквозь резные листья как мёд из сот – густой и приторный от запаха разогретых георгинов на грядке.

И качели – удобное сиденье на прочных верёвках, – привезённые отцом из Китая, где служил он когда-то военным атташе. По подлокотникам плясали иероглифы и улыбались китайские мальчики и девочки. Спасибо Великому Кормчему за наше счастливое детство! А вот в Союзе таких качелей было не достать.

И качают качели: вверх-вниз, вверх-вниз… Будто летишь в разогретом плотном воздухе сквозь аромат цветов…

Трель звонка прозвучала, как всегда, резко и неожиданно. Можно было давно заменить старенький дисковый телефон с надписью «RWT» на современное мурлыкающее чудо – память на сотню номеров, автодозвон, прочие маленькие удобства. И без проводов. Но Серёгин не хотел. Аппарат этот вошёл в моду лет через двадцать после качелей. Так и мерил он теперь жизнь: от качелей до телефонного аппарата, от аппарата до…

– Слушаю.

– Что ж вы, уважаемый Юрий Дмитриевич, мобильник отключили? – вкрадчиво прозвучало в трубке.

– А надоел, – беспечно откликнулся Серёгин. – Трезвонят всякие… сосредоточиться не дают.

– Хорошо хоть на домашний откликаетесь. Вы всё приготовили? Срок настал…

– Приготовил. – Порадовался мимолётно, что голос не дрожит, звучит спокойно и уверенно. – И документация, и опытный образец – всё у меня. К двум часам милости прошу.

– Хорошо, профессор, – прошелестело в ответ. – Надеюсь, вы нас не разочаруете и всё разрешится к всеобщему удовольствию.

– И я надеюсь, любезный… – и повесил трубку.

До двух оставалось три часа.

Да, польский телефон. Редкость по тем временам и шик. И югославские туфли на каблуке, и джинсы по сто двадцать рублей. Тогдашних, советских рублей, месячная зарплата начинающего врача. Сколько? за штаны?! – поражалась мама, – в магазине такие же по семнадцать! Мама! – изумлялся он её невежеству, – да это же джинсы! А в магазине… техасы.

Джинсы купили в честь поступления в институт. Учёба пролетела быстро, слилась в один непрекращающийся праздник жизни: друзья, пирушки, пикники. Девушки. Свадьбы сокурсников и их же разводы, которые праздновали одинаково весело. Нет, были, конечно, и зачёты, и сессии, но они в памяти не отложились. Учение давалось легко – мозг впитывал знания почти без волевых усилий. Красный диплом, аспирантура при кафедре фармакологии. И, наконец, НИИ, лаборатория биологически активных препаратов. И рождение ПВС.

Даже рождение дочери не шло в сравнение с этой победой. Вообще, женитьба не заняла подобающего места в его жизни. Пьяно отшумела свадьба. Тихая послушная Вера заглядывала в рот своего умницы-мужа, ловила каждое слово, вела хозяйство. Подошло время, и она родила ему дочь. Однако все эти события существовали как бы сами по себе, где-то рядом, но имели к нему лишь косвенное отношение.

Он был весь в поиске, с головой зарывался в книги. Защитился. Так было нужно – степень, статус, выход на тот уровень, когда к словам твоим начинают прислушиваться, а предложения взвешивать. Но основная работа происходила в лаборатории. Формула, над которой билась его группа, не давалась, ускользала, и Серёгин проводил у лабораторных стендов дни и ночи напролёт.

Сейчас он порой представлялся себе птицей, что парит над стремниной реки – реки жизни. Когда видно одинаково хорошо оба берега: с одной стороны – ясно и выпукло – молодость, исполненная желаний, и зрелость, полная сил. Все прожитые годы. А с другой – чуть в дымке, но тоже вполне отчётливо – грядущая старость, увядание, предел жизни. Даже без этих доброжелателей, что появились так внезапно и одним махом сократили отведённый срок – всё равно увядание. Болезни, немощь, уход. Знал бы наперёд, сделал бы всё по-другому. А тогда…

Завтра диализ: через три дня на четвёртый – его дни. Да не поедет уже, конечно. Всё равно уже.

Так что от телефона – не до свадьбы или рождения дочери, нет. Скорее до появления установки. Назвали её рекомбинатором. Нет, существовало и официальное название – ионно-жидкостной конвектор молекулярных фракций. И что-то там ещё было в названии, за давностью лет и не вспомнить, и номер был, и длинное техническое описание… Но обслуживали конвектор инженеры, а он лишь ставил задачи. Комбинировал. А потом рекомбинировал, отсюда и название машинки. И оценивал результат, конечно.

Хорошее было время. Вся группа работала на него, на его идеи, и малейшее движение мысли, даже отблеск её немедленно превращались в действия: режимы, состав сырья, технологические звенья процесса. Потому что на кону стояло создание нового, уникального, совершенно потрясающего лекарства. Ключа ко многим заболеваниям. Почти панацеи. Без пяти минут живой воды.

Исходили из простого посыла. Процессов, на основе которых развивается всё многообразие известных заболеваний, не так и много. Воспаление, как универсальный ответ тканей на повреждение. Дегенерация, как замещение благородной функциональной ткани суррогатом, грубой соединительнотканной заплаткой. Опухолевый рост. Ещё кое-что в вариантах и нюансах, но эти – основные.

Химические агенты, способные воздействовать на основные процессы, известны. Они разбросаны в лекарствах различных химических групп, назначаются врачами по отдельности, зачастую до десятка наименований на одного пациента. Смешиваются: когда помогают друг другу, когда мешают. Конкурируют.

А почему бы не сделать универсальную комбинированную молекулу? Насадить нужные радикалы на устойчивый углеводородный скелет, задать программу изменения пространственной конфигурации с образованием активных центров по требованию… Чтобы рецепторы организма, суть такие же химические молекулы, узнавали нужный центр и реагировали с ним по принципу «ключ-в-замок»…

Вот о чём мечталось.

Но только гладко было на бумаге, да забыли… Правильно. Да и не овраги там оказались, а глубокие рвы, бездонные провалы, пропасти.

Серёгин придвинул банку растворимого кофе. Ложка светло-коричневых гранул, столько же сахару, воды на три пальца. И в конце – каплю коньяка. Достал из ящика початую пачку сигарет. Всё это было строжайше запрещено врачами – и кофе, и алкоголь, и никотин – ни под каким видом!.. Но теперь можно.

А потом объявился Швец. И жизнь Серёгина получила новое деление – до Швеца и после. Он знал Витьку с детства: жили по соседству, росли вместе, в одну школу ходили. Считались друзьями. Но после школы товарищ уехал учиться в химико-технологический. Вначале переписывались, потом жизнь закрутила: оба погрязли в собственных делах и заботах, дружба увяла.

И вот внезапно объявился, будто с неба свалился. Позвонил, назначил встречу. Посидели в ресторане, как положено. Каждый рассказал о своём. Выяснилось, окончил Швец второй ВУЗ: что-то мудрёное, тоже техническое, но с уклоном уже в физику. В родном городе Витька был проездом, по делам службы, но проблемами друга неожиданно заинтересовался.

На пьяную голову о работе говорили взахлёб, но бестолково, поминутно перебивая друг друга. Однако на следующий день Швец позвонил и подсказал Серёгину институт, где, по его словам, занимаются разработкой струн на полимерной основе диаметром до двух нанометров. Подсказал и фамилию человека, с которым можно связаться, и как лучше это сделать.

Лишь много позже, всё обдумав и взвесив, Серёгин поразился научной прозорливости друга. Его умению схватить главное даже посреди пьяной застольной беседы. И мысленно отвесил школьному другу, походя одарившему золотоносной жилой, земной поклон. Подобная струна идеально подходила на роль оси для радикалов и активных центров в будущем препарате. Любая углеводородная цепочка не шла ни в какое сравнение с носителем подобного рода.

Тут и завертелось.

До назначенной встречи оставалось два часа. На стол лёг старый блокнот, из потрёпанных страниц выпал запечатанный конверт. Его он отложил в сторону. Блокнот открыл там, где сказки. «Сказка о молодильных яблоках и живой воде», «Иван и чудо-юдо», «Иван – мужицкий сын» и другие, названий которых не нашёл, но аккуратно выписывал когда-то фрагментами, запоминал нужные места. Погладил пальцами чуть выцветшие буквы…

Следующей вехой в жизни было, конечно, рождение внука. Просто он не сразу это понял. С Верой они стали к тому времени совсем чужими. За окном отшумела митингами перестройка, отстрелялось лихолетье девяностых: с вечными задержками зарплаты, инфляцией, заказными убийствами и бандитскими войнами на экранах телевизоров.

Серёгина всё это не касалось, а вот Вера, когда стало поспокойнее, ударилась в бизнес. Открыла салон красоты, который на удивление быстро набрал клиентуру и связи. У жены появились свои интересы и круг общения. Преклонение перед мужем-учёным давно кануло в Лету, теперь она поглядывала на чокнутого супруга свысока, так как на главный вопрос современности – кто кормит семью? – могла отвечать смело – я.

Машка как-то незаметно выросла, вышла замуж и переехала к супругу. Жили они теперь в дальней новостройке, и Вера иногда возила туда Серёгина на своей сверкающей иномарке. Но тёплых доверительных отношений между отцом и дочерью не сложилось, так иногда случается. То ли из-за вечной занятости, то ли из-за отстранённости Серёгина от всего того, что не было связано с любимым делом. И Маша всё это чувствовала, но шаг навстречу тоже не делала. Так и жили, будто в соседних дворах…

И внук Антошка поначалу деда не слишком заинтересовал. Приехали, поздравили с рождением первенца, подарок преподнесли. Но Серёгин, старательно играя роль отца и деда, оставался безучастен. Впрочем, всем занималась Вера, время от времени покалывая мужа своим обычным: «Конечно, нам всё это до лампочки! Нам, за высокой нашей наукой, до всех этих мелочей недосуг!»

Он привычно отговаривался, отнекивался, понимая, что по существу жена права. Наука по-прежнему оставалась главным занятием его жизни. В лаборатории вертелось на полную катушку, да только не совсем в ту сторону, куда намечал Серёгин. Нанофибра, как называлась уникальная струна, легко приняла радикалы. Нужные молекулы нанизывались на неё, как куски сочного шашлыка на шампур, – точно и равномерно. В биологической среде, в соответствии с теоретическими выкладками, радикалы должны были образовывать активные центры, взаимодействующие с рецепторами тканей. Серёгин собирался праздновать победу, до внука ли ему было…

Однако в жизни, как это часто бывает, всё оказалось сложнее. Первая серия опытов дала блестящие результаты. ПВС – так, не мудрствуя, назвали препарат в лаборатории: поливалентная сыворотка, – при контакте с воспалёнными тканями послушно перестраивалась: молекулярные комплексы смещались по нанофибре, образовывая активные центры. Новая конфигурация подстраивалась к рецепторам и принималась регулировать выброс медиаторов воспаления. Подавить полностью универсальную биологическую реакцию невозможно, но теперь она протекала в ускоренном темпе и с минимальными потерями для организма. Мечта любого клинициста – будь то хоть хирург, хоть терапевт!

Та же картина наблюдалась и при других заболеваниях. Молекулярные комплексы смещались по струне, обмениваясь составляющими, формировали активные центры. Казалось, опытный взломщик твёрдой рукой собирает фрагменты универсального ключа, и вот он готов – золотой ключик к дверям любой патологии!

Как по волшебству, прекращались болезнетворные процессы, полностью подавлялся рост опухолевых клеток.

Но посреди серии удачных опытов неожиданно начали гибнуть лабораторные животные. Контрольные заборы биологических сред показали, что иногда молекула ПВС модифицируется совершенно неожиданным образом. Например, блокирует дыхательные ферменты, как это делает синильная кислота, только ещё быстрее и эффективнее. Или разрушает клеточные мембраны, действует по типу «клеточных ядов». Существовали и другие варианты. Панацея повернулась другим своим ликом – в образе смертельно опасной отравы.

Наконец прошла серия опытов с непонятными результатами, когда молекула ПВС не изменялась вовсе, вела себя пассивно, оставаясь аморфным набором молекулярных комплексов. Объяснения этому факту не находилось, но такие результаты можно было считать тоже отрицательными.

После очередной серии провальных экспериментов работу приостановили, тут и вспомнил профессор о внуке. Прошло уже четыре года, в течение которых он почти не видел Антошку. Оказалось, это уже маленький забавный человечек, который вовсю бегает по комнатам и лопочет тоже вовсю. И с ним можно поговорить. И даже порассуждать о том о сём – обо всём…

Серёгин стал приезжать чаще. Рассчитывать на транспорт вечно занятой жены теперь не приходилось. Они будто поменялись ролями: Вера развила бурную деятельность, ушла в дела салона с головой, у Серёгина же в работе образовалась лакуна, мёртвая зона, когда повернуть назад нельзя, а двигаться вперёд некуда. Вот и приезжал рейсовым автобусом в отдалённый район новостроек. Гулял с внуком в ближнем парке: брали с собой то мяч, то самокат, а когда и просто налегке – пообщаться.

Так началась их дружба.

Антошка часто просил рассказать сказку, и Серёгин со всей тщательностью и педантизмом истинного учёного приступил к изучению неизвестного предмета. Искал, читал, запоминал. А потом и выписывал. И так получалось, что общим для всех этих историй было одно: Иван, который слыл то царевичем, то дураком, а то и вовсе Иваном Горохом, частенько пользовался водой. Живой и мёртвой.

Скоро и сам профессор удивился: если верить сказкам, мёртвая вода не убивала, как, казалось бы, должно следовать из названия, а заживляла раны и снимала воспаление. Но вот оживить мёртвого уже не могла, это было под силу только воде живой. Внук задавал вопросы, дед пытался объяснить, как понимал сам.

Может, витязю нужно вначале окунуться в мёртвую воду, чтобы убить в себе всё плохое? Жадность, подлость, зависть – они ведь могут проявиться в каждом, дай только волю. Конечно, человек и сам должен бороться со своими слабостями. Воспитывать себя, не давать злым мыслям и желаниям одержать верх над тем светлым и добрым, что заключено в нём изначально. Но витязь-то – другое дело! Он на ратный подвиг идёт, землю родную спасать! Ему всё нужно делать быстро и наверняка. Вот и окунается ратник вначале в мёртвую воду, а потом уже в живую – чтоб сил прибавилось и храбрости не убыло.

Мальчик внимательно слушал и серьёзно кивал светлой головёнкой.

В это же время Серёгин упорно, шаг за шагом изучал условия проведённых экспериментов. Просматривал видеозаписи, перечитывал протоколы опытов, сопоставлял. И пришёл к совершенно ошеломительному открытию. Изменения в молекулах ПВС совершались в первую очередь за счёт настроений и побуждений людей, её применяющих.

Изначально нейтральный препарат мог менять свою направленность в зависимости от руки дающей. Сыворотка, введённая пациенту с искренним чувством сострадания, участия и желанием помочь, изменялась по варианту универсального лекарства. Но если дать её в злобе, гневе или хотя бы в раздражении, панацея превращалась в сильнейший яд.

От всего этого крепко попахивало мистикой или религией, но никак уж не наукой. Подобные выводы не вписывались в теоретические построения, совершенно не вязались с научными взглядами. Однако Серёгин находил всё больше подтверждений этой своей бредовой, как он сам тогда считал, идее.

Вот череда ярких положительных результатов. Он смотрел видеоплёнку, восстанавливал в памяти события, участником которых был сам – атмосфера энтузиазма в группе, творческий подъём, вера в успех и безусловное желание подарить людям новое средство от тяжёлых болезней. Всё налицо!

А вот провалы. Тут у Саши Пименова заболел отец, он укладывал его в клинику, предстояла операция. Сашка был весь на нервах, раздражался и орал на всех по малейшему поводу. А ведь именно он был тогда ответственным за серию. И результат – у всех животных тяжёлые отравления…

Или история с Беллой. Развод, раздел имущества, битва за ребёнка – отец хотел забрать сына. И та же картина: провальные результаты с гибелью подопытных свинок. Пока он не поставил на серию Игоря Брыкина. Тут всё изменилось – Игорь, наоборот, ходил в женихах и любил тогда, кажется, весь мир.

Но более всего убедила Серёгина линия невразумительных результатов. И каждый раз с животными работали нейтральные люди – приглашённые из другой лаборатории ассистентки. Постоянная лаборантка Светуля, девушка добросовестная, проявлявшая искреннее участие к результатам опытов, как раз тогда брала отгулы. И формула не желала меняться, препарат превращался в плацебо.

Серёгин невольно представил себе равнодушную медсестру в больнице, делающую привычную, нудную работу. Или врача, бездумно назначающего схему лечения – лишь бы отписаться. Как минимум, ноль результатов! А если к этому примешается плохое настроение из-за проигрыша любимой футбольной команды или поклонник вчера не позвонил, обманул?

Его пробрала дрожь. Пришло понимание, что в руках у него оказалось мощное, но неуправляемое средство. И хорошо ещё, что пока он один понимает это, остальные члены научной группы просто не владели достаточной информацией. Тогда Серёгин сам пошёл к директору и доказал необходимость заморозить исследования ПВС на неопределённый срок. А после потратил несколько недель на осуществление давней своей идеи – поставить по концам струны стабильные молекулы. Этакие узелки, не развязав которые невозможно запустить каскад превращений. Предохранитель, легко разрушаемый предварительным приёмом несложного препарата-триггера.

Мысль о триггере зародилась ещё на начальном этапе работы, но раньше такая мера предосторожности казалась излишней – от кого оберегать лучшее в мире лекарство?! Теперь многое изменилось, и Серёгин по вечерам, не привлекая ребят из группы, переписал определённые этапы технологии получения ПВС. Остатки «незащищённой» сыворотки уничтожил, а вместо неё выгнал на рекомбинаторе новую серию. Будто чувствовал: препарат ещё понадобится.

Но вопрос – как работает механизм превращения? – продолжал мучить. Он отыскал Петра Шульгина, сокурсника и товарища по институтским временам. Пётр стал крупным нейрофизиологом, заведовал кафедрой и писал толстенные монографии по электрической активности мозга. Серёгин, не ссылаясь на свои идеи и не вдаваясь в подробности, задал конкретный вопрос: существуют ли такие виды активности, которые соотносимы с чувствами человека? Гнев, радость, страх: сопровождаются ли они некими специальными видами излучений, какими-то особыми частотами?

И услышал: однозначного ответа нет. Есть целый ряд теорий. Исследуют и кору головного мозга, и подкорковые центры, и вроде даже что-то такое нащупали. Многие из этих работ, мол, довольно перспективны, а другие крайне оригинальны и любопытны, но вот конкретного ответа, увы, на сегодняшний день нет.

Пётр – изрядно располневший, с блестящей лысиной в обрамлении седых поредевших волос – говорил много и увлечённо. Порой забирался в такие дебри, что Серёгин терял нить повествования. Угостил рюмкой хорошего коньяка. Вот только к пониманию собственных проблем не приблизил ни на шаг.

И тогда Серёгин пошёл в церковь, чего раньше никогда не делал. Познакомился с отцом Василием, долго путался, не мог объяснить толком, что же он хочет спросить у священника. Но когда всё же выразил кое-как мучившие его сомнения, – о руке дающей и сострадании, – услышал:

– Все мы в этом мире ответственны каждый за каждого, сын мой. Бог есть любовь, и можем мы лишь любить друг друга, и так и должно между людьми – в этом и помощь, и спасение. Бог над миром, он может любить всех, а мы – ближних своих. И если поймут это люди, начнётся новая жизнь, в которой будет место для многих удивительных превращений. И может, это и есть Царствие Божье…

Они долго говорили тогда о христианской любви и сострадании, и Серёгин ушёл смятённый, понимая, что нужно время для осознания и сути открытия, и себя, и своего места в мире. Но жизнь не дала ему тайм-аута – начался новый период.

В дверь позвонили. До назначенной встречи оставался час, да и звонок был условный – два коротких, один длинный. Вот и явился, не запылился – Беломор, сосед по площадке, с которым сложилась у Серёгина удивительная нескучная дружба, полная подтрунивания, взаимных подначек и бесконечных попыток научить один другого уму-разуму.

Звали соседа, конечно, по-другому. Были у него и имя, и фамилия, и профессия до выхода на пенсию – машинист поездов дальнего следования. Так гордо именовал сам себя Беломор. Но Серёгин называл его именно так, и не только за пристрастие к крепким папиросам. За едкий характер, за то, что неудобен был для многих и несовременен. Да ещё неугомонен и бурлив, как водный поток.

Познакомились из-за какой-то мелочи, как это случается у соседей. Но позже, непонятно почему, сложились отношения. Ведь ничего общего: характеры, жизненный опыт, привычки и интересы – всё разное. Только бесконечные споры по любому поводу и бесчисленные насмешки: со стороны Беломора над наукой, силы и значения которой старый железнодорожник не видел и не понимал. (Исключая технику – тепловоз он почитал величайшим изобретением человечества.) Со своей стороны Серёгин посмеивался над наивной верой старика в то, что прямой и гладкий рельсовый путь может служить образцом пути жизненного. Мол, делай честно своё дело, и всё наладиться – покатится судьба, как вагон, пристёгнутый к мощному локомотиву.

Зерно истины в словах машиниста, конечно, присутствовало, но сколько опасных поворотов может встретиться по дороге, сколько неожиданных аварий!..

– Заходи, не заперто, – крикнул хозяин.

– Сидишь? – вопросил гость, проходя в комнату и усаживаясь напротив. – И ничего не знаешь…

Это была его любимая присказка. Вместо приветствия, и ровным счётом ничего не значила. Но сегодня глаза соседа, круглые, как у совы, с колючим, царапающим каким-то взором, выражали больше растерянность, чем обычную уверенность.

– Сижу, – подтвердил Серёгин. – А новостей от тебя жду. Вижу, есть тебе чего сказать.

– Да уж, – замялся Беломор. – Ты это… профессор… в общем, прошло у меня всё.

– Ну?! – искренне порадовался Серёгин. – А я тебе говорил!

– Так ерунда ж какая-то! – вспылил Беломор. – Не должно быть такого! Ты ж как объяснял – поможет, если человек тебя любит!.. Или это… жалеет, добра тебе хочет. Короче, уважает…

– Так, значит, уважает, – улыбнулся Серёгин. – Сострадает. И кто?

– Кто?! Федька! – взвился Беломор. – Я ж точно знаю – смерти он моей желает! На добро моё зарится!

– Да какое у тебя добро, Беломор? – отмахнулся хозяин.

– А квартира? – резонно возразил гость.

– Ну, если только квартира…

Полгода назад Беломору поставили рак лёгких – не прошла даром папироска, постоянно торчащая в углу рта. Это укрепило их дружбу – взаимную симпатию двух очень разных и смертельно больных людей.

Да, следующим этапом жизни стала болезнь. Серёгин хоть и закончил мединститут, но врачом не был. Учёный, фармаколог – это совсем другое дело. Однако лаборатория располагалась на территории клинической больницы, контакты с медиками были плотные, и, когда появились необъяснимые слабость и утомляемость, отёки под глазами и повышенное давление, ему не составило труда обследоваться.

Диагноз оказался неутешительным – гломерулонефрит, почечная недостаточность. Откуда появилось заболевание, Серёгин не понимал. Всегда считал себя человеком здоровым, мелкие неприятности, типа редких простуд, не в счёт. Потому приставал к врачам, теребил, требовал объяснений – те разводили руками. Аутоиммунное заболевание, Юрий Дмитриевич, вы ж знаете, как это бывает: антитела атакуют собственные органы. А иммунитет и сегодня во многом штука загадочная…

И назначали всё новые методы исследования, брали кровь и мочу на анализы, давали рекомендации. Но заболевание неуклонно прогрессировало, несмотря на усилия коллег.

Обычно человек не думает, не загадывает, что когда-нибудь недуг может обосноваться в его организме. И это нормально – не чувствовать своего здорового тела, жить, работать, радоваться бытию и не трястись: что вот, мол, завтра стану больным и немощным. Но с серьёзными заболеваниями часто случается именно так – ещё вчера ты состоял в группе здоровых, и болезнь была для тебя абстракцией, чем-то чуждым, далёким, тебе несвойственным. А сегодня уже глядь – поставили диагноз. Без твоего ведома, не спросив ни мнения твоего, ни согласия: просто сообщили – ты болен. И всё, это уже совершенно иное качество…

Серёгин понял: пока не дошло до диализов – очищения крови аппаратом «искусственная почка», – надо спешить. Ведь ПВС отлично справлялась с дегенерацией и почечной ткани в том числе, что и лежит в основе его болезни. Официально исследования по препарату были остановлены, группе дали другое задание, но доступ к аппаратуре Серёгин имел и мог продолжать работу на условиях факультатива.

Осталось всего-то – найти любящее сердце. Руку дающую.

Он взял флакон ПВС и принёс домой.

В тот вечер Вера хлопотала на кухне. Предпринимательская деятельность требовала времени, жена всё чаще питалась в ресторанах, отсылая мужа к холодильнику, – мол, найдёшь там что-нибудь, я вчера заполнила… Но иногда всё же вспоминала об обязанностях хозяйки и сооружала ужин из специально принесённых продуктов.

За ужином Серёгин и поведал, что серьёзно болен. Что потребуется длительное лечение, а в перспективе, скорее всего, всё равно «искусственная почка».

– Но, милый, – ужаснулась супруга, – а как же врачи?! Ты же столько лет работаешь в лучшей клинике! Неужели никто не может помочь?..

– Врачи делают всё, что умеют, – отвечал он. А сам думал: «Ну же, Вера, помощь сейчас в твоих руках! Ведь мы столько лет прожили вместе…» – Я консультировался у лучших специалистов.

– Значит, нужно ехать в Москву. Показаться в головной институт. Или, ещё лучше, в Германию! Там медицина на высочайшем уровне! Денег я дам…

– При чём здесь Германия! Это заболевание могут лечить и здесь… – «Пожалей! Проникнись! Просто посочувствуй по-человечески! Ведь мы любили друг друга?..»

– Да при том. – Взгляд жены стало уверенным, тон безапелляционным. – Наши только деньги брать умеют, а как доходит до ответственности…

– Вера, – тихо сказал Серёгин, – дело не в этом.

– А в чём?

Лицо её стало растерянным. Вера не понимала: что ещё можно сделать для больного человека, кроме как отправить его в дорогую платную клинику?

– Помнишь, как мы все вместе ездили на море, в Кабардинку? Кажется, в восемьдесят седьмом? Ну да, точно! Машке было четыре годика… И шашлыки брали на пляже, с красным домашним вином… Ты обгорела в первый же день, а я отравился пирожками с набережной. Бегал потом каждый час…

– Ну да, было… – протянула Вера недоумённо. – А на третий день погода испортилась…

Отстранённо посмотрела поверх головы мужа и пригубила из бокала. Ужинали с красным сухим вином. Дорогим, из модного супермаркета. Мысли её были уже далеко, в каких-то насущных сегодняшних заботах.

Назавтра анализ показал, что активные центры в сыворотке не сформировались, молекула осталась нейтральной. Нейтральной, как их отношения с женой – любовь и сопереживание испарились из их жизни, словно влага на ветру. Влага того давнишнего дождя на третий день…

Та же история повторилась и с дочкой. Он выбрал момент, когда Антошка был в садике. Внук подрос, скоро в школу пойдёт, но Серёгин почему-то считал нечестным втягивать в свои опыты ребёнка. Ясно, что Антону это ничем не угрожало, но преследовало чувство неловкости и стыда, будто замыслил ограбить незрячего или обмануть святого.

А с Машей всё прошло по уже знакомому сценарию. Много ахов, вздохов, советов – куда пойти и к кому обратиться. Но ПВС этого не приняла.

Осторожно, помня о второй ипостаси лекарства, он держал под рукой триггер и искал, искал нужные контакты. Вспоминал, кто может искренне посочувствовать его горю. Старые друзья, коллеги по работе, родственники? И с удивлением обнаружил – никто.

В научной группе царила атмосфера уныния. После взлётов и падений, связанных с разработкой ПВС, нынешняя тема казалась ребятам постной. Они вяло проводили серии опытов, прежнего настроения и задора не было и в помине. Весть о его заболевании уже разнеслась по лаборатории: кто-то отводил глаза, кто-то осторожно выражал уверенность, что, мол, всё обойдётся. Но сыворотка не реагировала – отношения в группе стали формальными.

И друзей старых рядом не оказалось. Швец где-то мотался со своими проектами, ни связаться с ним, ни подать весточку не было никакой возможности. Мама умерла пять лет назад. Родственников не осталось, а если и были где-то дальние, так Серёгин не знал их. А кто ещё? Да больше и нет никого…

Как же так, думал Серёгин? Почему вокруг пустота, вакуум, свободный от чистых и честных человеческих отношений? Неужели никто из тех людей, с кем сталкиваешься ежедневно по жизни, делишь заботы, тревоги, да и радости тоже, – неужели никто из них не способен просто искренне пожалеть заболевшего человека?

А ты сам – так ли уж часто делил ты с другими радости и горести? – тут же спросил он себя. Часто интересовался, чем живут люди – близкие и не очень – вокруг тебя? Сочувствовал и сопереживал? Только и знал – моя наука, мои опыты, моя сыворотка. Хорошо хоть Антошку открыл для себя под закат, мог бы и его проворонить…

Совсем отчаявшись, он принял-таки сыворотку перед встречей с внуком. Наплевал на свои необоснованные страхи и надуманные условности. В Антошке он был уверен, малыш любил его совершенно искренне. Но и здесь его ждала неудача. То ли излучения мозга (коль скоро таковые вообще существуют!) у взрослых и детей значительно разнятся, то ли необходимо осознанное желание помочь ближнему, существующее не только на уровне безотчётного порыва, но и в виде волевого усилия. Так или иначе, ПВС не отреагировала.