Текст книги "Дозор навсегда. Лучшая фантастика 2018 (сборник)"

Алекс де Клемешье
Дозор навсегда

– Что ж, так и станете молчать всю дорогу, любезный мой попутчик? – вздернул тонкие брови Гиацинтов и поправил кипенно-белые манжетки, едва выглядывающие из-под рукавов добротного сюртука из английской шерсти. – Ну-с, воля ваша, Леонид Алексеевич, а я бы не рекомендовал.

Леонид Епанчин, Светлый дозорный московского бюро, угрюмо смотрел в окно, на бесконечные снежные равнины, вдоль которых бежал их шустрый поезд. Соседство Темного коллеги превращало путешествие в настоящую муку, а совместное их задание вызывало праведное возмущение с того самого момента, как получил Леонид распоряжение руководства.

Гиацинтов меж тем, не дождавшись ответа, пожал плечами, нацепил монокль и вынул из внутреннего кармана сюртука газету. Ленька бросил случайный взгляд и фыркнул: позер! Фанфарон! Газета называлась «Симбирские ведомости» и датировалась нынешним числом. Ее никак не успели бы доставить в Москву к отправлению курьерского, а стало быть – раздобыл ее Гиацинтов через Сумрак. Возможно, нахально стащил у одного из пассажиров встречного почтового, с которым разминулись минутами ранее.

– Ах ты, Господи! – с преувеличенной экспрессией воскликнул Темный, пробежав глазами несколько небольших статеек на последней странице. – Вот ведь в какое место едем, Леонид Алексеевич!

Леньку, разумеется, так и подмывало переспросить, что тот имеет в виду. Однако избранная позиция равнодушного к любым репликам не позволила ему даже вытянуть шею, чтобы попытаться со своего места увидать заголовки.

– Ах, вандалы! Безбожники! – припечатывал огорченный Гиацинтов. – Ничего святого не осталось! Взгляните, Леонид Алексеевич, взгляните! Куда только смотрят местные Дозоры, раз такие известия попадают в газеты!

Епанчин взял-таки протянутые «Ведомости», отыскал нужную заметку. Рассказывалось, что на тюремном кладбище был совершен неправдоподобный в своей жестокости акт: некто раскопал могилу повешенного накануне убийцы. Тело было извлечено из гроба, после чего от него отсекли мизинцы на руках, вырвали все оставшиеся ногти, а также местами сбрили волосы. Никто не удосужился замести следы, то бишь убрать гроб с телом обратно в могилу и засыпать мерзлой землей.

– Вас поражает лишь то, что новость попала в газету? – спросил Леонид и со злостью швырнул «Ведомости» на столик. – Содеянное вы не осуждаете?

– Всей душой! – прижал ладони к груди Гиацинтов. – И испытываю глубокий стыд, поскольку ясно, что это дело рук кого-нибудь из низших Темных!

– Так-таки из низших? – оскалился Епанчин. – Зачем вы пытаетесь сбить меня с толку, Аркадий Прохорович? Проверяете, насколько я усвоил науку, которую мне преподавали в дозорной гимназии?

Гиацинтов сделал круглые глаза:

– Что за недоразумение? У вас разве другие мысли на сей счет?

– Ногти повешенных, мизинцы новопреставленных и – особенно! – волосы убийц и насильников – все это используют ведьмы, а никак не низшие Темные. Нет нужды убеждать меня в том, что могилу вскрыл оголодавший оборотень.

Гиацинтов картинно поаплодировал.

– Браво! Уж очень мне хотелось, простите, узнать, какою будет ваша реакция. Грешным делом, подумал – а вдруг и тут смолчит? Ну, тогда бы вы в моих глазах окончательно сделались овцой бессловесной, да еще и неумной в придачу.

Епанчин, раздраженный, снова фыркнул и отвернулся к окну.

– Не обижайтесь! – примирительно сказал Гиацинтов. – Я это исключительно для нашего же блага. Хочу знать, с каким человеком буду рука об руку, так сказать.

– Заметка – ваша работа? – нетерпеливо перебил Ленька.

– Хотите спросить, не липовая ли? Нет-с, сударь, вовсе даже настоящая. И о ней стоит призадуматься. Начать с того, что не должно быть в Симбирской губернии сейчас сильных ведьм. А слабым подобные… ингредиенты – ни к чему-с. Для будущих деяний их не сохранишь – не пшеница. Значит, пользоваться станут теперь, немедля, покуда не стекла в Сумрак сокрытая в них Сила. Ну-с, рассудите теперь, Леонид Алексеевич: как по-вашему, не по душу ли известной нам особы пожаловала на гастроли сильная Темная? Не для того ли, чтобы смутить нас с вами, голубчик? Не помешает ли?

– Помилуйте, Гиацинтов! – удивился Епанчин. – Что ведьме в нашем поручении?

Он и впрямь был удивлен предположением спутника. Преступление, совершенное ведьмой на тюремном кладбище, никак не могло относиться к тому пустячному делу, по которому они следовали в Симбирск. Губернские Дозоры, безусловно, будут отвлечены на поиски нарушителя, но Ленька и не предполагал обращаться в местные бюро за какой-либо помощью.

Едва начавшись, разговор угас сам собой, и больше Темный маг не делал попыток растормошить попутчика.

* * *

Прибывали утром. Ленька чувствовал некоторое недомогание от плохо проведенной ночи – вроде и полной бессонницей он нынче не страдал, но и спал урывками. Гиацинтов (фанфарон и позер!) еще с вечера, щелкнув пальцами, превратил свой сюртук в домашнюю байковую куртку, а строгие брюки – в теплые пижамные, и расположился на узенькой постели со всем возможным комфортом. Спал он так тихо, что Епанчин всякий раз, едва забывшись дремой, тут же и вздергивался – все ему казалось, что Темный, дождавшись момента, бесшумно подкрадывается, тянет в полумраке купе руки к Ленькиному саквояжу со служебными амулетами и личными вещами. А может, и еще чего хуже.

Однако доехали, и Ленька, выбравшись на перрон, даже приободрился от свежего воздуха и легкого морозца. Вокзальная площадь, несмотря на фиалковое раннее утро, была полна – отъезжающие и приехавшие, торговцы, подводы, носильщики, гвалт и сплошное мельтешение. Импозантный Гиацинтов, нарочито медлительный, в дорогом длинном пальто, в высоком цилиндре и с тростью, казался сейчас неуместным столбом посередь дороги.

– Уж не ждете ли вы, дражайший Леонид Алексеевич, что вам экипаж подадут? – с нахальной язвительностью хохотнул он. – Нет-с, любезный! Извольте-ка в сани!

– Ничего я не жду! – обиженно огрызнулся Ленька. – Мне, Аркадий Прохорович, не привыкать. А что остановился я – так это посмотреть, как вы-то, к лоску привыкший, в деревенские сани полезете да дерюгой укрываться станете!

– Туше! – благодушно признал Гиацинтов. – И довольно. К слову, обратите внимание: прибыл курьерский, а на всей площади ни одного дозорного. Ни наших, так сказать, ни ваших. Хочется надеяться, что все заняты тем делом, о котором мы с вами заметку читали-с, а не чаи в тепле гоняют. – Он подманил крестьянина. – До Горловки довези-ка нас, любезный!

– Далековато, барин! – с сомнением прогудел бородатый мужик. – Весь день потеряю.

– Отблагодарю, не обижу, – Гиацинтов продемонстрировал золотой пятирублевый «самодержец», и Ленька на всякий случай глянул сквозь Сумрак, настоящая ли монета, а то ведь всякого от Темных ждать можно.

Но монета оказалась настоящей; мужик, гудя теперь обрадованно, усадил их в скрипучие, пахнущие прелой соломой и дегтем сани, укрыл овчиной, самолично проверив, чтобы нигде не поддувало.

Неказистые домишки вдоль накатанной, еще крепкой санной дороги, верстовые столбы, холмы и лес… Тоской и запустением тянуло из-за холмов; зима на своем излете – самое никчемушное для деревни время, когда хандрить на печке – единственное милое дело.

Усадьба действительного члена губернского дворянского собрания Витольда Германовича Линца находилась чуть в стороне от Горловки. Выгружаясь из саней, Ленька заметил, как Гиацинтов положил на язык исписанный иероглифическим способом квадратик рисовой бумаги: заклинание «близкий родственник». По полученному еще в Москве предписанию его должен был использовать именно Темный как наиболее из двоих подходящий для отведенной роли по внешности.

На ступенях появился строго одетый человек, по всему – дворецкий. У него было лицо обиженного брюзги, однако, едва лишь взглянув на Гиацинтова, человек буквальным образом расцвел.

– Батюшки, радость-то какая! – всплеснув руками, заголосил он. – Как же вы так, ваша милость, без предуведомления? Эдакий сюрприз! Ай, как счастливы будут Витольд Германович!

– Ну-ну, полноте! – Вальяжно расставивший ноги и утвердивший меж ними трость Гиацинтов по-доброму похлопал дворецкого по плечу. – Иди, иди, доложи моему двоюродному братцу, с которым я уж, почитай, два года не виделся, пока обретался в Париже!

Одной этой фразой Темный заполнил неизбежно возникшую в воображении управителя лакуну (заклинание заставляло дворецкого принимать Аркадия Прохоровича за родного хозяину человека, а кто таков – не объясняло, вот и пришлось столь безыскусно подсказать).

– А вам что надо? – построжав, осведомился дворецкий, глядя на простовато одетого Леньку, топчущегося внизу лестницы.

– Со мной, со мной, – успокоил Гиацинтов. – После объясню.

* * *

В отведенной комнате Ленька не стал раздеваться – гостей не ждали, оттого печку в правом крыле дома затопили только-только, и сейчас изо рта тут шел пар. Водрузив саквояж на стул, он принялся вытаскивать вещи: пару белья, сменные брюки, белую рубашку. Затем перебрал выданные в московском бюро казенные амулеты (два бумажных свитка, перстень с мощной защитой, изящный женский браслетик в коробочке и, наконец, совсем странное – пенсне).

В конце из саквояжа было извлечено на свет самое важное: плотный бумажный пакет, крест-накрест перетянутый суровой бечевкой. Вскрыть пакет следовало строго по прибытии, и Ленька еще в поезде извелся от нетерпения и любопытства. На словах-то все выходило просто – приехать, поговорить с Линцем, убедить отпустить в Санкт-Петербург единственную дочку, пятнадцатилетнюю неинициированную Аннэт, и сопроводить ту до места, где она будет передана под опеку столичных дозорных. Задание непривычное, даже странное, но при этом, на взгляд Леньки, легкое, незатейливое. Тогда для чего тайный пакет?

Найдя на письменном столике нож для бумаг, Ленька кое-как перетер им бечевку и разорвал упаковку. В руках у него оказалась небольшая деревянная дощечка. Повертев ее так и этак и не обнаружив ровным счетом ничего, Епанчин догадался рассмотреть ее сквозь Сумрак. Одна сторона дощечки так и осталась пуста, на другой же появился неказистый рисунок ладони – будто кто-то прижал к деревяшке свою растопыренную пятерню, да и обвел каждый палец угольным карандашом. Поразмыслив, Ленька положил дощечку на столик и постарался разместить на ней свою ладонь так, чтобы пальцы оказались точно внутри нарисованных контуров. Едва он проделал это, в Сумраке перед его глазами вспыхнул ярко-зеленый текст. Прочтя оный от начала до конца, Епанчин зажмурился, мотнул головой и принялся перечитывать заново.

«…Предписывается удостовериться в целомудрии, неиспорченности и чистоте указанной особы, после чего сопроводить…» Это как же? Это что значит – «удостовериться»?

Донельзя рассерженный, он без стука ворвался в комнату, в которую поселили Гиацинтова. Комната была полна клубов пара, а сам Темный, раздевшись до рубашки, засучив рукава и поставив перед мгновенно запотевшим зеркалом тазик с горячей водой, неспешно брился.

– Скажите, дано вам было тайное поручение, ознакомиться с которым следовало на месте? – взволнованно заговорил Ленька.

Гиацинтов насмешливо покосился на него через зеркало.

– Для чего вам? – гнусавя от намазанной под носом мыльной пены, ответил он вопросом.

– Нет, скажите!

– Возможно.

– Сами же говорили – «одно дело», «рука об руку»!

Гиацинтов вздохнул, утерся насухо полотенцем и обернулся к Светлому.

– Я вижу, Леонид Алексеевич, вы смущены и возбуждены. Причем смущены изрядно, а оттого и возбуждены сверх меры и приличий. Либо поручения нам даны все-таки разные, либо… либо вы как-то на особинку трактуете свое. Будемте разбираться?

Он широко махнул в сторону стульев; сам, впрочем, боком уселся на застеленную покрывалом кровать. Под потолком и на фоне окна замерцала едва заметная радужная паутинка – «полог тишины». Ленька сконфузился и покраснел – он-то кричал про тайные поручения, совсем позабыв, что его могут услышать и даже наверно, наверно слышали в доме!

– Нуте-с, мой временный соратник, сказывайте, какою непристойностию напугало вас предписание. – Слово «непристойность» Гиацинтов выделил голосом так, что сомнений не осталось: знает.

– Что, по-вашему, может значить «удостовериться»? – набычившись и решив не отступаться, с вызовом спросил Ленька.

– То и значит: освидетельствовать, проверить, убедиться.

– Да как же?! Как же я освидетельствовать смогу молодую барышню?! Мыслимо ли, Аркадий Прохорович?! Да еще и другое – я ведь не доктор… – Он совсем потерялся.

– Ну, хотите, я возьму сие поручение на себя? – разглядывая холеные ногти на левой руке и украдкой улыбаясь, предложил Гиацинтов.

«Потешается!» – догадался Ленька и теперь уж разозлился.

– Стало быть, вам такого не поручили? – прищурившись, сквозь зубы спросил он. – Не вызвали вы доверия, господин Темный?

– Так ваше-с руководство настояло-с! – комично развел руками Гиацинтов. – Дескать, Темный обязательно опорочит, одним своим взглядом опорочит! – Он рассмеялся. – А что ж? Очень даже возможно! Барышня, по всему, должна быть аппетитна юною свежестию…

– Оставьте, это пошло! – сухо проговорил Леонид. Собраться! Начальство никогда бы не поручило ему невыполнимого. Темный приставлен, чтобы лишь наблюдать, да еще потом, в случае чего, подстраховать в пути. Он тоже совсем не женский врач, а значит – освидетельствование должно производиться как-то иначе. – Как это делается… технически? Знаете?

– Знаю. Да вас не просветили разве? – Гиацинтов с театральной досадой покачал головой. – Ах, охламоны! И такие Иные решают наши с вами судьбы! По счастию, больше ваши судьбы, чем наши.

– Молчите! – нетерпеливо отмахнулся Ленька. – Про другое ведь спросил!

Гиацинтов удивленно вздернул брови.

– Грубите, молодой человек! – строго сказал он. – Нехорошо-с! Ну да Бог с вами. – И добавил тихонько, будто бы в сторону, кому-то третьему: – Эдак теперь не скажу, так ведь и уедем ни с чем. – И снова к Епанчину: – Лорнет вам выдали, мой неразумный коллега?

– Лорнет?

– Лорнет, монокль, пенсне. Ну?

– Выдали, – с облегчением выдохнул Ленька.

– Вот чрез него вы и исполните сию пикантную миссию. А теперь – извольте… – Он протянул руку к двери и потеребил в воздухе пальцами. – Скоро обед, мне еще нужно привести себя в порядок… Вам бы, кстати, тоже не мешало бы…

Последнюю фразу он проговорил уже в спину уходящему Леньке – задерживаться в обществе Темного сверх необходимого тот никак не стремился.

* * *

Перед обедом Леонида познакомили и с остальными членами семьи. Вернее сказать, знакомился и Гиацинтов тоже, но всем своим видом показывал, что давно вхож в этот дом, горячо и восторженно приветствовал Варвару Христофоровну Линц, супругу «брата», даже чем-то подшутил над ней, что вызвало одобрительный смех и главы семейства, и самой Варвары Христофоровны. Юную Анюту, русоволосую и быстроглазую, совсем еще ребенка, он по-родственному обнял и изобразил поцелуй в подставленную макушку. Ленька, разумеется, вел себя более сдержанно, вежливо улыбался и раскланивался.

За обедом «родственные отношения» окончательно наладились: хозяин теперь звал Гиацинтова Аркашей, а Анюта – дядюшкой.

После трапезы мужчины переместились в кресла к камину покурить, туда же им подали кофе. Ленька, не умеющий растягивать удовольствия, и с папироской управился быстро, и кофе одним глотком выпил, а остальное время слушал возобновленную беседу «братьев».

– Сомневаюсь я, Аркаша! – задумчиво признавался Витольд Германович. – Видано ли?! Да и кто надоумил-то тебя?

– Странно мне слышать от тебя такое! – «обижался» Аркадий Прохорович и прижимал свободную от папироски руку к груди. – Я ж и сам – всей душой! Я в Париже знакомство заимел, там как раз наши балетные на гастролях выступали. И – честно признаю! – в первые-то недели даже ни к чему, а вот как в Санкт-Петербург-то вернулся, да случайно мимо Мариинки прошел… Э, думаю, да ведь у меня племянница любимая танцем увлечена! Увлечена ведь? Слыхивал, с нею заниматься француза приглашали?

– Так-то оно так… – покряхтывая, признавал Линц.

– Ну я и зашел, возобновил парижское знакомство, а заодно и справки навел. Вот, даже выпросил с собой в поездку их служащего, Леонида Алексеевича, чтобы он сам оценил, насколько Аннэт хорошо танцует. Вообрази: уговаривать пришлось! А ты – «кто надоумил»…

– Да я не об этом, Аркаша! – с раскаянием в голосе говорил Линц. – Видано ли, чтобы юная барышня в чужой город одна? Ты ведь знаешь и сам: Анюта – девочка домашняя. Ну, куда ей в столицу?

– Это ты, брат, зря! Театральное то училище, при котором школа танца, не так давно на Каменном острове отдельной дачей для своих воспитанниц обзавелось – там и Аннэт жить станет, коли примут ее. Посторонних внутрь не пускают, я снаружи походил, посмотрел – сплошное благолепие! А среди воспитанниц, между прочим, такие экземпляры попадаются, что от одних только своих фамилий девицы в строгости и скромности себя держат. – Аркадий Прохорович воздел палец и почти раздельно проговорил: – Репутация!

– А поклонники? – Тут Линц перегнулся через журнальный столик с кофейником, даже задел его, и зашептал: – Сам небось знаешь, как танцовщицы прельщают мужской взгляд!

– Фи! – дернул плечом Гиацинтов. – Не о том ты думаешь и говоришь, Витольд! – Тут Гиацинтов опять воздел палец. – Царская семья спектакли посещает! Нешто ты думаешь, что воспитанницы Императорского училища не знают, что воспоследует, стоит им разок хвостом повертеть да поклонником увлечься?

Слова – шелуха. Ленька прекрасно видел, как усиливает воздействие на Линца Темный маг. Он бы мог и вовсе без слов обойтись, но тогда слишком странным выглядело бы мгновенное согласие отца отпустить дочь. Так что представление разыгрывалось не столько для сидящего у камина Витольда Германовича, сколько для остальных – жены его, дочери, слуг, которые за спинами беседующих споро убирали со стола.

Аннэт отошла к окну и смотрела теперь на улицу. Ленька, поняв, что его помощь Гиацинтову не потребуется, направился туда же. Глянул сквозь Сумрак. Аура девочки трепетала самыми разными оттенками. Ей и хотелось уехать, и сомнения одолевали, она уже и в школе себя видела танцующей, и в спектаклях, и в магазинах столичных с новыми подружками из хороших семей – и в это же время страшно ей было, как никогда доселе.

– Папенька согласится, – тихо сказала она Епанчину. – Я по голосу слышу.

– Что ж? Плохо это?

– Не знаю, – доверчиво глядя на Леньку, шепнула она. – Я уж размечталась, глупая. А сама боюсь.

– Чего же?

Анюта снова отвернулась к окну, долго молчала, глядя пред собой, затем задумчиво проговорила:

– Меня папенька брал с собой в Симбирск, в дворянское собрание. Там в малом зале выставка фотографическая была. Я одну картину особенно выделила и запомнила: «Край поля за десять секунд до дождя». Знаете, Леонид Алексеевич, если бы не ее название – я бы мимо прошла: подумаешь, природа! И впрямь – поле, лесок сбоку, дорога укатанная. Но в этой фотографической картине главным было не то, что видишь сейчас, – главное то, что случится через десять секунд. Каким он будет, этот дождь? Почему художнику так важно было упомянуть его? Может, эти десять секунд – самые последние мгновения, когда еще можно увидать этот уголок таким, какой он есть? А потом – заураганит, взвоет, хлынут потоки, молнии исполосуют небо, а одна непременно попадет в сухое дерево!.. И ничего не останется. И смотришь, смотришь на картину – и никак глаз не отвести. Вдруг пропадет все это? Вдруг погибнет?.. Я сейчас будто в ту картину попала. Не смейтесь! Гляжу по сторонам в сонном оцепенении – а как знать, что через десять секунд случится? Вот оно есть сейчас: привычное, знакомое, родное, а даст папенька согласие, увезет меня дядюшка – и все исчезнет… – Она быстро обернулась. – Я фантазерка, Леонид Алексеевич, да? Скажите, фантазерка?

Спросила не из жеманства, а по простоте душевной, присущей детям. Разумеется, Ленька был ей любопытен – новый человек в доме! – но ей даже в голову не приходило смотреть на него с женским интересом или кокетством. А он пристально вглядывался в ее лицо.

Она не была красавицей. Может, когда-нибудь расцветет. А пока перед Епанчиным стояла гибкая прелестная девочка, еще подросток, однако – потенциальная Иная, которая для чего-то потребовалась Дозорам столицы. И именно он, Леонид Епанчин, должен будет нарушить то знакомое, привычное и родное, то самое, что она сейчас боится потерять. Как тяжело сам Ленька справлялся, когда узнал про свою инаковость?

Так что права эта хрупкая барышня, когда говорит про последние десять мгновений перед бурей…

«Ну, положим, не факт, что непременно буря!» – раздался по «тихой связи» едкий голос Гиацинтова.

«Подслушивать изволите, господин Темный? – в тон ему ответил Ленька. – Ну, слушайте, слушайте. Лишь бы не мешали».

«Послать за сердечными каплями, любезный Леонид Алексеевич? А то, неровен час, произойдет с вами нервический припадок от переизбытка Светлой тоски…»

«О себе позаботьтесь, Аркадий Прохорович!»

– Вы меня когда смотреть станете? – внезапно прервала магическую беседу по «тихой связи» Аннэт.

– Что? – вздрогнув, переспросил Ленька и уставился на нее круглыми шалыми глазами.

– Вы же хотели посмотреть, как я танцую, – удивилась девочка. – Передумали?

– Позже, – пробормотал Ленька и зашевелился. – Вы простите меня…

– Да, конечно, ступайте. Я пока с маменькой побуду.

Когда Ленька вернулся к камину, Линц как раз удалился отдать несколько распоряжений, так что дозорным никто не мешал говорить вслух. Тем не менее Гиацинтов накинул невидимый «полог тишины».

– Мне кажется, дело ясное, – откинувшись на спинку кресла, сказал Епанчин.

– Это вы об чем, позвольте узнать? – вздернул брови Темный.

– Об ней, об Анне. Чиста и непорочна, как дитя, каковым, по сути, и является.

– Откуда такой вывод?

– А вы на ауру ее взгляните да побеседуйте с нею пару минут!

– Э, нет! – Гиацинтов с усмешкой покачал головой. – Не вам решать, любезный мой идеалист! Да и не мне. Определить такую чистоту может только лорнет.

– Еще объясняет! Да какую – такую?! – повысил голос Ленька. – Что вы издеваетесь? Не видите разве, что нет нужды лорнет задействовать?

– Слыхивал я, милостивый государь, что раз в десять-пятнадцать лет Дозорам требуется некий эталон душевной чистоты, – с благодушной улыбкой поведал Гиацинтов. – Выбирается носитель такого эталона долго и тщательно, да все по губерниям, где баловство не в моде, где тревожных волнений не встретить и особых радостей не наблюдается. Эдакий нейтралитет эмоций. Тишь, да гладь, да Божья благодать. От семьи многое зависит, от воспитания, от окружения. А как выберут – делают с упомянутого носителя магический слепок, по которому следующие годы отмеряется склонность потенциальных Иных к Тьме либо к Свету. Сами знаете, как трепетно Дозоры относятся к праву инициации, особенно ежели речь идет о будущих Иных, в которых большая Сила уже заранее видна. Вот для таких спорных случаев – эталон, слепок с которого хранится за семью печатями, будто бы в банкирской конторе. Проходит время, подрастает новое поколение, у которого уже свои идеалы, свое воспитание. Веяния эпохи! Прогресс! А то и война, к примеру. Все это сказывается, милостивый государь. И тогда требуется уже новый эталон. Вот и разослали гонцов во все концы…

– Вы это точно знаете? – в волнении перебил Ленька.

– Слыхивал, – уклончиво ответил Гиацинтов. – Может, и ошибаюсь. Ну а вдруг? – Он помолчал, закурил еще одну папироску, помахал ею пред собой. – Теперь, сударь, сами посудите: умно ли будет взять на себя ответственность? Сможете с уверенностью сказать – да, она эталон? А вдруг Света в ее душеньке больше? Ведь тогда всех потенциальных, у кого в сравнении с нею Света меньше, дозволено будет Темными инициировать! Ну-с? Как? Нравится?

– Да вы-то тогда об чем печетесь? – с неприязнью поинтересовался Ленька. – Вам же с того прямая выгода будет!

Гиацинтов терпеливо вздохнул.

– Так ведь и обратная ситуация может приключиться. Слыхали, как говорят? «В тихом омуте черти водятся».

Леонид никак не мог согласиться, что где-то внутри Анюты сокрыто черное, чертовское, однако спорить не стал.

* * *

Он извинился, ушел к себе в комнату и заперся. Надо было еще раз осмотреть служебные амулеты, чтоб уж окончательно убедиться в их предназначении.

Он взял в руки свитки, развернул. Черт ногу сломит! Письмена древние, буквы на латиницу похожи, да не все. Глянул сквозь Сумрак, использовал заклятье «суть вещей», начал разбираться. Значит, вот этот – «на беду Светлую», а вот тот – «на беду Темную». Это, стало быть, ежели кто захочет девицу раньше срока к Тьме или Свету обратить. Рвешь свиток пополам – и преждевременная инициация не состоится, закроется до поры для Анюты первый вход в Сумрак.

Ленька вынул коробочку с золотым браслетиком. Тут тоже суть была похожая, только оберег сей был не от внешней угрозы, а от внутренней, чтобы сама Аннушка по каким-то причинам от избытка чувств не поменяла нынешнюю чистоту на оттенок: например, ежели при ней помрет кто-нибудь, а то и наоборот – влюбится она в кого-нибудь по дороге.

В общем, вкупе с пенсне все это доказывало лишь то, что довезти девушку до Санкт-Петербурга требуется в том виде, в каком они ее здесь обнаружили. Про эталон, про ответственную миссию нигде не сказывалось.

Ленька пригорюнился. Подвох? А где и какой?

Не верилось Епанчину, что столь важное поручение стали бы доверять пусть и сильному, но не самому опытному дозорному в бюро. Или загадка проста и всех остальных сотрудников точно таким же образом отправили в другие губернии, других носителей освидетельствовать?

Голова сделалась больной и тяжелой, а тут еще и Гиацинтов в дверь поскребся.

– Любезный мой временный коллега, не соблаговолите ли вы приступить к выполнению возложенной на вас миссии? – с ехидством, какое и из-за двери прекрасно слышалось, спросил он.

«Подите к черту!» – хотелось ответить Леньке, да не хотелось преумножать злобы в этом мире. Он отпер замок, посмотрел на Темного долго и внимательно.

– Я все еще сомневаюсь, Аркадий Прохорович…

– Знаете ли, в чем между нами разница, мой неразумный друг? – насмешливо вопросил тот. – Я служу в Дозоре – и вы служите в Дозоре. Мне дано предписание – и вам дано предписание. Но в мою голову даже не приходит сомневаться, а вы уже дошли до крайней степени нервного напряжения. Посудите сами, сударь, хорошо ли это, ежели солдат станет мучиться из-за каждого приказа военачальника? Доведет ли до добра привычка всякий раз думать, стрелять в сторону врага или не стрелять? Эдак и войну проиграешь, и сам себя, чего доброго, погубишь. Это я вам, милостивый государь, из чистой симпатии прописные истины внушаю, а другой бы воспользовался и доложил, как вы с поручением справиться не можете. А и так-то вообразите: у нас с вами речь не о стрельбе идет! Никого не убиваем, и даже наоборот: надлежит девицу в целости уберечь. Решайтесь скорее! Удачный момент. Пригласите барышню продемонстрировать па-де-де, а сами лорнет примените.

* * *

Анюта, слушая некую музыку внутри себя, замерла в позиции, и тогда Ленька вошел в Сумрак. С первого слоя, сквозь пенсне, виделась барышня не размытым пятном с яркой аурой, а вовсе даже обычно, будто вместе с ним в Сумраке оказалась. Обычно – это значит четко, словно в реальном мире, хотя облик и претерпел некоторые изменения: танцевальное ее платье словно бы сделалось полупрозрачным, ноги оказались босыми. Чуть помешкав, Леонид мысленно передал Гиацинтову то изображение, что виделось ему сквозь магические стекла.

– Сымайте, сымайте! – принялся подначивать Темный. – Всю одежду долой!

– Как?! – в ужасе воскликнул Ленька. – Все-таки сымать?!

– Ну не руками! – сжалился Гиацинтов. – Вот эдак ресницами сделайте. – Он показал, как сделать.

Епанчин зажмурился, а когда вновь открыл глаза – платья на девушке уже вовсе не было.

– Дальше, дальше! – азартно советовал Темный. – Как луковку, слой за слоем!

– Молчите! – взмолился Ленька и застыл, глядя на беленькие девичьи панталончики и короткую исподнюю рубашку в мелких кружавчиках, взмокший от стыда, расстроенный и раздосадованный. – Ну… Ну, вот я так и думал!

– Да что ж вы стоите-то? Моргайте, моргайте! Экий вы стеснительный!

– Опять говорит! – изумился Ленька. – Гиацинтов, я вас ударю!

– Извольте, только ведь я в ответе не останусь! Да полно вам, долго ли еще ждать без цели будем, Леонид Алексеевич? Все одно ведь надобно окончить.

Он был прав, Леньке просто требовалось собраться с духом. Он глубоко вдохнул стылый воздух первого слоя, зажмурил глаза, а когда вновь открыл – Анюта стояла перед ним абсолютно нагая. Откуда-то изнутри сквозь нежную кожу исходило сияние, каких Леонид еще не видывал. Пронзительно чистое, прозрачное, оно завораживало, обволакивало, проникало в него и повсюду… Спроси – он не смог бы объяснить, как прозрачность может сиять, а вот ведь – видел сам!

Впрочем, видел он гораздо больше – и незрячие сей миг, скромно опущенные глаза Аннэт, и маленькую, едва начавшую развиваться грудку с крохотными розовыми сосцами, и молочно-белые бедра подростка, и пушистый треугольник русых волос ниже живота… А хуже того – все то же видел и Гиацинтов, с вожделением ловивший мыслеобразы, вынужденно посылаемые напарнику Леонидом.

«Я любуюсь? – пришла в голову мысль, показавшаяся вначале отрезвляющей. – Да полноте, достойно ли это Светлого – тайком смотреть на обнаженную девочку?! Кабы невеста, да и то… Положим, мне и впрямь хватит этого, чтобы влюбиться. Но нельзя, нельзя! И довольно! – И вдруг шальное: – А ежели я сейчас дотронусь до ее груди? До самого краешка, до нежного розового бутончика? И не из похоти вовсе, а из истинного трепета перед прекрасным? Прибавит ли это черноты сиянию? Будет ли она все еще считаться непорочной, после моей руки-то?»

Рядом кто-то всхлипнул, и Ленька вздрогнул – не столько от испуга, сколько от изумления.

– Экая чистота! – Гиацинтов не то украдкой плакал, не то тихонько смеялся от счастья, а потом вдруг принялся оправдываться: – Говорю вам – истинно эталон! Многие по три жизни проживают, а такой красоты ни разу лицезреть не доведется. Идеал, наслаждение!

Только теперь Епанчин понял, что нетерпение Темного не было похабным, а ежели подначки и являлись таковыми, так это от эмоций: на самом деле Гиацинтов поскорее хотел увидеть, что такое есть эталон. Видать, слыхал от кого-то, а тут шанс воочию проверить слухи!

Бросив последний взгляд на прекрасное тело в ореоле сияющей прозрачности, Ленька снял пенсне, а затем сразу же покинул Сумрак.

* * *

Через час после «освидетельствования» (уезжать было решено назавтра, и теперь по дому бегало туда-сюда и хлопотало неведомое количество народу, выполняя распоряжения хозяев и собирая все самое необходимое), когда красное солнце нависло над лесом, Леньке вдруг на миг сделалось темно. Да и не на миг даже – небо как потемнело, так и не приобрело обратно свой привычный оттенок, и снежная целина за домом как будто оказалась в сумерках, невзирая на косые лучи по-зимнему холодного светила.