Электронная библиотека » Олег Дивов » » онлайн чтение - страница 4

Текст книги "Поворот рек истории"


  • Текст добавлен: 31 августа 2019, 08:40


Автор книги: Олег Дивов


Жанр: Историческая фантастика, Фантастика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Шрифт:
- 100% +
15

В полдень на соборной площади стояла невыносимая жара. Казалось, воздух плавился. Плыли в неверном мареве очертания собора, выстроенного по владимирским образцам – в пятиглавии, только скромнее размером. Плыли линии окружающих домов. Окна позахлопывались, люди будто вымерли.

«В плохое время я сюда приплыл. Про такие времена писал император Лев Мудрый: «Стояние, когда уже не господствует мир, но война еще не проявилась с очевидностью». И правитель фемы вроде бы складно говорит, прямо по словам другого прославленного государя, притом полководца от Бога, Маврикия: «Стратиг, который стремится к миру, должен быть готовым к войне». Очень складно. Но…»

К Апокавку подошел путник в неприметном одеянии. Кто из местных жителей не побоялся убийственного зноя и вышел на улицу? И что ему надо от… О!., да это же…

– Если кто-нибудь за нами наблюдает, мой господин, он подумает, что я просто спрашиваю дорогу. Но я не могу делать это слишком долго.

Апокавк молчал, додумывая.

«Рамон и впрямь простоват. Не для таких мыслей крепкую его голову посадил на плечи Господь и не для таких дел нарастил на руках могучие мышцы. Чтобы, подслушивая нас, все разом ухватить и помыслить в самое малое время, иной нужен ум, куда как более изощренный, чем у простого вояки. Нет, аколуф простоват. А вот сам князь…»

Стратиги, архонты, дуксы имеют много власти… И, распознав ее вкус, поддаются соблазну: получить большее ее количество. Скольких стратигов сразило желание поднять мятеж и стать императором, либо отложиться от Империи, чтобы основать собственное маленькое царство?! Не перечесть. А история и Священное Писание учат нас одному, хоть и разными словами: все уже было и все повторяется бесчисленное множество раз.

Князь Глеб худо помогает ему. Отчего же? Искренен в своей грубоватой русской манере? Отводит его, Апокавка, внимание от собственных темных дел – все ли у него, скажем, на месте в казне?! Впрочем, нет, слишком вычурный способ скрыть того, чего никто не ищет… Или же стратиг имеет тяжкий умысел против власти государя, а потому возжелал заполучить ядовитую Хронику да пустить ее в ход, смущая умы в своей феме?

Наконец он разомкнул уста:

– Мне нужны скверные слухи о стратиге фемы. Вор? Развратник? Мятежник? Отступник от веры? Только то, что может быть правдой.

Его собеседник кивнул в ответ.

Осталось назначить ему новую встречу в новом месте. Не столь неудачном, как это.

16

…Кажется, Апокавк начал привыкать к медвежьему объятию владыки. Ну, зверь лесной, ну, с бородищей, ну, с руками борца… зато получил превосходное образование.

Герман вновь почтил его трапезой и позволил обсуждать с собою дело о пропаже Хроники. А когда грек начал было излагать ему свое подозрение о скверных намерениях князя, с улыбкою ответствовал:

– Ведь это ваш, эллинский, мудрец советовал: «Если ты служишь василевсу, всячески остерегайся клеветы против тебя… Если же ты – первый человек василевса, смиряйся и не заносись, ибо слава и власть порождают завистников. Если случай заставит проявить власть, делай это с умеренностью и скромностью. Не завидуй, не таи зла против кого-либо. Все пути злопамятных – к смерти». Так вот, наш князь именно таков. Он трудится и не заносится. Сей земле вышла от Бога великая милость получить князя Глеба в управители. И ты, чадо, не балуйся, не клевещи на него.

Патрикий, почуяв сладость винограда словесного, молвил не раздумывая:

– «Если ты служишь архонту, служи ему не как архонту или человеку, а как василевсу и как Богу. Если он невежествен и неспособен, а у тебя достаточно и знаний, и ума, и ловкости, не презирай его… Если ты служишь василевсу и занимаешь один из низших постов, изо всех сил сдерживай свой язык и подчиняйся стоящим выше». Оттуда же, владыко, но ты знаешь, ты это знаешь… Я не презираю архонта и сдерживаю язык. Но долг мой таков, что я следую за логикой. А логика может привести меня в тайные покои человеческого разума, где скрыты ужасающие пороки. Разве не может быть подобных тайных чертогов и у архонта?

Владыка нимало не расточил улыбки своей и покоя не утратил от его кусательных слов.

– Коли ищешь логики, что ж, обратимся к ней. Ответствуй-ка, чадо, боишься ли того, что тать злокозненный спалит Хронику небывших дел? Але же истребит ее иным способом?

– Чего тут бояться, тогда он просто сделает мою работу за меня. Не для того книга похищена, владыко.

Герман качнул головой в знак согласия.

– Имеешь опасение, что злодей, по грехом нашим, взбунтует фему?

– Имею, владыко. Как раз стратиг-то…

Митрополит перебил его:

– Кого же он предаст нечистоте мятежа, когда на острове книжных людей, даст Бог, с дюжину, прочие же простого ума служильцы? Кто поймет сии хитросплетения?

Грек не ожидал такого поворота.

«А ведь и впрямь – кого тут поднимешь на восстание столь сложным способом? Это в Старом Свете к услугам безумца сейчас же явятся сладкоречивые риторы, славолюбивые проповедники, деньги врагов Империи и дурной нрав ее соседей. А здесь… бесполезно. Даже глупо. Следовательно, вор захочет переправить ее за море, в Европу. И, скорее всего, поплывет с ней сам, либо пошлет доверенного, нет, сверхдоверенного человека… Переправить в Старый Свет – это либо к купцам, либо в ведомство друнгария. Кстати, друнгарий у нас генуэзец… взять на заметку. А кто ведает таможней и отпускает купеческие суда? Власти градские, эпарх. Тут эпарх – тот же стратиг, то есть Глеб. И?»

– Владыко, запретит ли князь Глеб выход купеческих кораблей в порты Империи, пока идет мое расследование?

– На какое-то время, чадо.

«Ну да, торговля – кровь Царства, ее течение не остановишь в сосудах, иначе – смерть. Но в любом случае стратигу фемы ни к чему бунтовать иные фемы, ибо в том нет ему никакой пользы. Сам же он не отложится подобным образом от Империи… Итак, я почти уверен, что это все-таки не Глеб. Но все наши соображения верны, если он умен. А если нет? И если он просто жаден? Приказал выкрасть дорогую вещицу, поняв, что она чего-то стоит».

– Думы твои о простом корыстолюбье? – угадал Герман.

Апокавк неприятно поразился. Неужто он столь открыт? Неужто его так легко прочитать? Казалось, он сидел с непроницаемым лицом…

– Оставь, чадо. Князь богаче всех в феме, к тому же нескудно жертвует на Церковь. Рассуди, станет ли он затевать безумное дело ради горсточки серебра? А горсточку таковую многое множество раз отдавал он мне просто так. Училище для отроков тайно я тут на его деньги строю, да и храм Святого Иоанна Лествичника – на его же. И много всего инакого.

– Имеешь ли на кого-либо подозрение, владыко? Если не князь, то кто? Стратиг вот думает на каталонца…

Герман поморщился.

– Вижу в тебе знатного грамматика и умудренного в науках философа, чадо. Вот же тебе философия, авось она уму твоему поможет. Что такое Царство наше? Чаша великая, прочными стенами сокрывающая великую веру и великую любовь…

«…и великую культуру…» – мысленно добавил патрикий.

– …и нет в Царстве никакого смысла без веры, и нет в вере никакого смысла без любви. Говорю тебе: полюби врагов твоих и тех, о ком думаешь: вот, быть может, они враги мои. Полюби любовью крепкой, яко у Иова ко Господу Богу, прости им всем, виновным и невиновным, без разбору, всякую скверну. И тако среди прощеных будет и вор. Пока не полюбишь, не поймешь их, пока не простишь, не уразумеешь, что все разыскание твое ниже любви. От ума не иди, от всякой злобы и жесточи не иди, ничего не сыщешь. А хочешь сыскать, прости заранее того, кто виновен… молись о нем, о всяческом благе его, и сейчас же вор откроется.

Апокавк вздохнул тяжко. Старик когда-нибудь умрет, и его, наверное, причислят к лику святых. Но ему-то, думному дворянину, человеку иных занятий, службу надо справлять, и как тут без ума? Куда из ума-то выпрыгнуть? Особенно если ум, а не что-либо иное, столь высоко его и поднял… Ох, не туда зашла их беседа…

Герман, как видно, разгадав его тускнеющий взгляд, прервал течение своих словес и заговорил по-другому:

– А не надо тебе философии моей, тогды держи, чадо, крамольную грамотку, чти ее со вниманием. Увидишь ясно: не о князе тебе думать следует.

– Грамотку?

– Часа не минуло, как ее подбросили.

17

«Пастыр ложный! Имею ныне сокровище твое, древнюю хронику, и намерин дать всему свету и каждому человекос погнать сеи тайна. Да пошатнется твое богомергкое государство от правды! Да застонет вся твойяс богомергкая Церков от истина! Готовь себя. Никто не спасет тебя, никто не удержит основ твоего сатанинского царства от распада».

18

Владыка вывел Апокавка из палаты на крытую галерею и указал рукой вниз, в сад: «Смотри же, вон моя тайная разбойница гуляет».

Между деревьями ходила изящная птица серовато-желтой расцветки, с хохолком на голове. Обличьем – цапля, только тоньше телом и проворнее в движениях. То вышагивала важно, клювом подалбливая нечто отсель невидимое, то перебегала скорым скоком на новое место, и там вновь ход ее становился чинным.

Герман глядел на птицу умиленно.

– Какова красавица-лукавица? По всякий день в вечеру сюда приходит, людей не боится, а потому совсем не бережется… Хороша! Да тут все хорошо. Палку в землю воткни – и та зазеленеет, зацветет, плод даст. Вот как у нас на Соловках-Соловочках благословенных заведено? Хлеб не родится совсем, нимало. Тот хлеб ешь, каковой с матеры вывез, с какого-нито поморского торжища. Потому у нас рыбарь за ратая: море – наше поле, рыба – наш хлеб. А тут – царство изобилия. Иные говорят: если не здесь рай земной, то где ж еще? Я-то инако думаю: был во времена Адамовы рай земной, да и нет его, и токмо Господь един ведает, когды рай по новой на нашей земле прозябнет… Может, прежде Калипси́с сотворится, и придут к нам новая земля и новое небо.

Владыка задумчиво улыбнулся.

– Как туто все устроено? Все тут красно да хитро устроено и якобы с надсмешкою над нашим простым разумением человечьим. Вот ящерь большая серая, ягуана именем: мордою – злой бес, но тварь безобидная, смирная и травоедная, вроде скотины домашней. Никого не укусит! Тихая совсем. Зевает тако, что ждешь от нее: вот ужо бросится и ломоть от тебя отхватит… А она ко злу бесприбыльна, Богом же едино на удивление устроена да на посмех. Ворон местный – не яко ворон, но яко кот кричит. Дятел – уж совсем беззатейная вроде бы птичка – а туго дятел дзюбнет-дзюбнет, да и воспоет диковинно. Попугаи – петухи пестрые, малого не хватает, чтобы закукарекали, завели, стало, песнь петушиную, а они тако вовсе не кричат. Никакого от них «кукареку» не дослышишься. А кричат они странновидно, иной раз – на человеческие голоса. Вот диво-то! Всякая тварь по-своему о Боге радуется, всякая тварь по-своему Бога хвалит. Всюду пестрота, щобот, свист, щелканье и переливы. Поневоле о том задумаешься, как Бог мудро и лепо все сотворил. Рая же… нет более.

Тут Герман испустил печальное воздыхание.

– Но таковые земли, яко благоуханная дебрь Соловецкая да здешний край, светом процветший… они… память людскую о пропавшем рае оживляют. Потому и даруются людям не просто так, а по вере и по трудам их в награду. Царство Небесное – с боем берется, с сокрушением души, топтанием воли своей и приданием себя всего, в цельности, в волю Божию. Тако же и до мест, кои суть напоминание о рае земном, добраться непросто – что до Соловочков милых, что до пестро изукрашенной земли Святого Воскресения. Но плыви со словами: «Святой Никола, обереги нас!» – и всюду достигнешь. Бог везде проведет. Без Бога – не до порога, а с Богом – хоть за море.

19

Чудилось Апокавку в Германе нечто древнее, ветхозаветное, Ноево и Авраамово, из тех времен, когда Бог спускался с небес к людям Своим, и Его слышали праотцы, судьи и цари, словом, пастыри человеков…

А ему требовалось что-нибудь попроще.

Итак, грамотка, митрополиту подброшенная…

Ясно, что писал ее непростой человек, отводя подозрение от себя и наводя его на другого. В злобной записке мысли хорошо образованного умника сочетаются с ошибками глупца и невежды. Значит, составлял ее именно умник. Хотел привести на след одного из двух подозреваемых латинян. Но сколь точно оценивал он ум следователя? Если злоумышленник считает его, Апокавка, дураком, значит, пытался и «отдать» ему дурака. Если видит в нем умного, следовательно, и выдает тоже умного… Головоломка со многими неизвестными. Ничего нельзя установить в точности, ясно только то, что автор – не простец и не невежда, а языки латинян для него родная стихия. Умный латинянин? Один из двух «сдает» второго? Или…

– Владыко… не мог ли князь наш…

Герман перебил его:

– Воевода знает свою русскую речь и вашу эллинскую. Ведает татарский по вершкам. Латыни же он не учен, во фряжском, готских и всяких немецких помнит слов по дюжине или менее того. О том ли искал вызнать, чадо?

– О том… – вздохнул патрикий. – А в каких языках силен Гаврас?

– Того не ведаю, чадо. Фряжский… как будто ему знаком… Также эллинский и русский. Конечно, родной, какие-нибудь еще полуденные…

Мог? Нельзя исключить. Князь – нет. Теперь точно – нет. Армении? Возможно, хотя мотивы неясны. Кто из латинян поумнее? Как будто Христофор.

– Прости, владыко, за настойчивость в вопрошании… Каков душою и умом каталонец?

Герман сделался мрачен и покачал головой без одобрения. Разговор самым очевидным образом не нравился ему. Однако, помолчав, он все же ответил.

– Питух, драчун, смельчак, простак, упрямец. Воинам своим он по нраву.

Еще бы! Дает им пограбить вволю… Так ли прост аколуф, имеющий под рукою несколько сотен бойцов? Да еще бойцов, может быть, лучших на всю фему? Рубака? Ветеран безо всякого вкуса к слову книжному? Или носит маску, да так ловко, что она приросла к лицу? Разузнать. Проверить.

Что получается в итоге? Более всех подозрителен друнгарий. И у него, кстати, все возможности вывезти хронику за море… Турмарх непонятен. Пока. Аколуф… Менее всего следует видеть злодея именно в нем, но окончательно снимать подозрение рано.

«Были бы мы в Москве… Нет, плохая мысль… А впрочем… Были бы мы в Москве, так я бы добился взятия под стражу всех троих, а уж когда человек в узилище, есть иные способы добиться от него правды. Им, способам этим, старая добрая логика годится в смиренные служанки. Но… во-первых, тут не Москва, тут край земли, Ойкумена Эсхата. Позволит ли стратиг действовать подобным образом? А хоть бы и позволил, все равно мысль дурная. Ведь мы – Империя, вера, свет… Не в нашем духе добиваться истины безбожным методом. Это скверно. Или все-таки…»

Герман, внимательно глядя ему в глаза и словно бы угадывая невысказанное, промолвил твердо:

– К чему я привести тебя хотел? О чем беседовал с тобой? Зачем тайную птицу показывал? На красоту я тебя наводил, на любовь, на веру. А у тебя в голове токмо сила телесная да сила умственная… Не туда идешь. Вернее, не так идешь. Что есть наша держава? Что есть Царство наше? Крепкий доспех, надетый на тело Истины и от всякой беды Истину сберегающий. Но что драгоценнее – доспех этот или сама Истина? И что нам сохранять перьвее – Царство или ядрышко его живое, всему смысл придающее?

– И то, и другое, владыко.

– Хорошо бы. Да иной раз тако не получается…

И Апокавк мысленно подчинился митрополиту. Хорошо. Пусть так! Обойдемся без узилища. Одной старой доброй логикой.

– Что же ты посоветуешь, владыко, истинного? На какое действие благословишь?

– Баял уже: молись за всех, кого подозреваешь, с особной силою. И Бог тебе поможет.

Апокавк молча встал, глубоко поклонился.

– Благодарю тебя, владыко, за науку…

А как еще ответить? Молиться за кого-нибудь – вообще дело доброе. Так что совет ему митрополит Герман дал хороший.

Только бесполезный.

– Пойдем-ка со мной, чадо. Покажу тебе еще кое-что.

20

К деревянным палатам митрополичьим примыкала деревянная же, но весьма обширная церковь. Срублена так, как любят русские: вокруг «старшей» главки нарос целый куст «младших», будто опят на пеньке, а колокольня – точь-в-точь сторожевая башня.

– Любимая моя церковочка. – Герман обернулся к нему, пешешествуя с неторопливостью. – Николы, скоропомощника нашего.

Зайдя на крыльцо, митрополит погладил перила. У входа в храм, сонно прикрыв глаза, сидел большой белый кот с едва заметными рыжин-ками. Митрополит кивнул ему, как старому знакомому, и тот, кажется, тоже шевельнул головой в ответ. Мол, можешь пройти.

Внутри Никольского храма Германа ожидало тридцать или сорок полуголых тайно, мужчин и женщин, а с ними дюжина детишек. У каждого на шее крестик. Увидев митрополита, они заулыбались, залопотали по-своему, взрослые тихонько касались его одежды, мальчишки украдкою дотрагивались до его бороды, отдергивали руки и делали большие глаза. Новокрещены протягивали Герману спелые плоды, просились под благословение, он щедро благословлял и сам дарил им – кому образок, кому – иконку, а детям – пряники. И – улыбался в ответ.

На Германа посыпались вопросы, и Апокавк долго не мог понять ни слова. На каком языке они разговаривают? Лишь дав себе зарок непременно, хоть трава не расти, справиться с этим вызовом да напрягши все свои способности к пониманию чужих языков, он, наконец, кое в чем разобрался.

Под сводами храма звучала экзотическая смесь из речи самих тайно, русского, приправленного благородными щепотками эллинского, и слов поморского наречия, родного для Германа, но убийственно невнятного для ушей грека.

Потом молились вместе, по-славянски. Патрикий, худо понимая славянскую речь церковную – от простой русской она сильно отличалась, – кое-где тихонько переходил на греческий.

А после молебна тайно притихли на недолгое время и вдруг вместе загомонили об одном: как понял, не без труда, Апокавк, они жаловались, что их в столице оскорбляют, насмехаются, выставляют дрянным, бестолковым и грязным народцем. Говорят им, дескать: сколь вы ни старайтесь, а большой Бог Христос вас не примет, потому что вы немытые твари, живете в сраме, закона не знаете, ума не имеете. Где вам с умными народами вровень быть!

Герман нахмурился. На лице у него появилось выражение досады, притом досады застарелой, давно покоя не дающей, как мозоль на ступне.

– Христос никого не оттолкнет, любого грешника примет. Вот были у Бога нашего ученики, с Ним ходили по свету, слушали Его. Одного ученика звали Петр. Ему видение божественное приспело: небо отверзлось… это так бают, когды небо до самой глубины открылось, якобы море дно свое показало… И вот с неба-то ему Господь наш спускается в виде платка льняного, чистого, белого. А в платке – куча всяких зверюшек, птичек, даже гады были ползучие, всякая тварь приятная и неприятная, чистая и нечистая…

– Это какая зверь нечистая? Кто такая? – спросил у Германа на чистом русском рослый человек с повадками вождя.

Был он одет в короткую юбку, татуирован с ног до головы, носил на шее ожерелье из золотых пластин и двойные бусы из морских раковин. Щеки, скулы и лоб его покрывали полосы, нанесенные черной, белой и красной красками. Полосы напоминали перья и делали вождя похожим на хищную птицу.

– А это вот, к примеру, ваш паук-птицеяд. Любите вы паука-птицеяда?

Таино стали морщиться, надувать губы и гудеть, мол, нет, не любим, чего любить-то его? Скривился и вождь.

– А там, в платке, и он тоже был.

– К чему Богу такое… плохое… пакостня…

– Что Бог очистил, того никто нечистым почитать не должен. Тако и языцы мира: где бы кто ни жил, како бы ни выглядел, а коснулся его Бог, и вот он уже в чистом льняном платке сидит, и отсель скверны никоторой на нем нет. Вы вот кто такие? Чистые вы или нечистые?

– Сам скажи! – угрюмо бросил ему вождь.

– Что я тебе скажу? Ты сам ли не ведаешь? Бог всех вас коснулся крещением святым! Вы чисты, если токмо сами себя не испакостите грехами.

– А оне говорят, мы грязные, мы хуже. Мы – сквернота и худота…

– Врут! – с нажимом сказал Герман. – То лихие люди. Брехуны и наветчики!

Вождь с сомнением покачал головой. Апокавку показалось, что сейчас он разинет клюв и ущипнет Германа за плечо.

– То много-многие в обиду нам говорят. Много-многие.

– А вы чего слушаете? И уши развесили! То глупь и недомыслие, и злоба. Кто, ответь мне, тут у нас главный вождь?

– Гылеб самый сила…

– А он в жены дочь брата твоего старейшего взял. Неужто бы он взял себе нечистую супругу?

Вождь смутился, но пока молчал, не желая признавать свою неправоту прилюдно.

«Точь-в-точь каталонец!»

– А кто тут главный, когды надо Бога звать и про Бога говорить? Кто главный, когда надо злых духов гонять?

– Ты, выладыхо. Очень сила.

– А раз я главный, меня и слушайте! Что я говорю? Вы – такие же, как мы, Богом очищенные, народ светлый, добрый. Ежели кто полезет с дурными словесами, так и ответствуйте: нам владыка иное сказал, нам владыка правду раскрыл, а ты, такой-сякой, – дурак, что поносные словеса и клеветы несешь. Уразумели?

– Ему, такому-сякому, сказаем, тебе сказаем, а ты Гылебу сказай, Гылеб нам – оборона.

– Добро. Будет вам оборона…

Таино заулыбались. Те, кто знал русский получше, передавали всем остальным суть дела. Наконец человек-хищная-птица сделал им какой-то жест, словно муху поймал прямо в воздухе. Таино с поклонами, крестясь, попятились к выходу из храма.

Вождь отдал Герману малый поклон – как человек власти другому человеку власти, превосходящему его, но не абсолютно. На прощание он сказал:

– Спаси тебе Бог, выладыхо.

Как только ни одного тайно не сталось в храме, Герман подозвал келейника.

– Нынче же передай князю на словах: деревню Заречную расселять надо, тамо новокрещенов моих родичи в старую веру сманивают. Мы их воцерковляем на воскресном служении раз в седьмицу, а соседи с братовьями и прочими племенниками все прочие дни обратно их вобесовляют. Пускай крещеных переселят к русским переселенцам. А в деревне Троицкой надобен служилец из старых детей боярских, кои к воинскому труду уже непригодны, – за нравами надзирать. Тамо священник стар и слаб, распустил свое стадце словесное. В прочих селеньях благополучно.

Едва закончил свою речь митрополит, келейник исчез, словно ветром сдуло. Герман устало присел на длинную лавку, тянущуюся по стене храма.

– Видишь, чадо, по-твоему поступаю: вдумываюсь и наказываю, но не ведаю, произойдет ли от суровых вразумлений польза… Они не просты, не глупы, не бесхитростны. И, понятно, не дети малые. Но хотел бы я с ними – яко с детьми. Было б проще…

– Как понял ты, владыко, все это?

– Да что понял, чадо?

– Скажем, про деревню Заречную?

Герман задумчиво огладил бороду. Молчал. Выглядел скверно. Впервые Апокавк почувствовал, что разговаривает с глубоким стариком: кожа дряблая, веки набрякли, темные мешки под глазами, а в самих глазах – бесконечное утомление.

– Я и не понимаю… нет… не так… вернее сказать, я не знаю, я чую. Они мне яко дети, хоть я им не отец нимало. А како чадушек своих не любить? Всех люблю. А потому к душам их прислушлив. Вот кто глядит тебе в очи, беседует с тобой, улыбается и сам тому рад, оттого радость его ко мне под ребра переселяется, от нее сердце инако стучит. Как такого не почуять? А другой, вроде уста распялил, хочет веселье свое показать, дружественность и приязнь, токмо в глазах – стынь, маета. Стало быть, не любит ничуть, стало быть, ненавидит меня. А отчего ненавидит, ведь я ему худого не делал? Я ему ласковые слова говорил, я ему подарки дарил, я вместе с ним Господу молился… Отчего же злоба? А злобится человек на человека, когда вину пред ним имеет, хотя бы и тайную… Да допрежь всего – тайную! Какие от меня ви́ны? А такие, что врет мне в глаза. А о чем врет? Да о вере о своей, о ней же ныне разговор промеж нас. А кто врет? Да все больше из одной-единой деревни, из Заречья. Другие-то покойны. Вот и ясно: грызет их, зареченских, червяк древний, чрез родню клыками ядовитыми до них добираясь… Не ведаю, как тут не понять? Я вот понимаю не то, что про них, про чадушек своих, вызнал да обдумал, а то, како они со мной себя ведут и како у меня на душе от их поведенья содеивается – светлеет или темнеет? Вот вся моя наука. Пойдем, чадо, томно мне, надо б прилечь.

«Мне бы сердцем чуять тех, кто со мною разговаривает… Ох, как пригодилось бы! Только сердце в таком случае живо о чужую грубую кожу источилось бы да на мелкую стружку ушло…»

Добравшись с владыкою до жилища его, Апокавк тотчас же получил бумагу от князя Глеба. Тот сообщал: двенадцать навтис поручились за своего начальника, генуэзца-друнгария, что чист он перед патрикием. Ничего, мол, не похищал, да и не мог похитить, ибо после братчины у стратига сразу же доставлен был на корабль, а там изрядно пил с ними, моряками, притом напоен был до бессловесности.

На затылье бумаги – двенадцать подписей или, как выражаются русские, «рукоприкладств». В смысле: заверяем, что все так и было, и в том руки свои прикладываем.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации