Текст книги "Один день неизвестного поэта. Поэма"

Один день неизвестного поэта
Поэма
Олег Филипенко

Он был поэтом, но, кроме огорчения,

это слово ему ничего не приносило.

Александр Вампилов, «Из записных книжек»

© Олег Филипенко, 2022

ISBN 978-5-4496-8716-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВКА ПЕРВАЯ

Раньше проснулся я, чем электронный корейский будильник,

мерзко и тонко пища, возвестил, что пора подыматься.

Глаз приоткрыл. За окном, занавешенным синею шторой

полупрозрачной, уже посерело. А вроде недавно

в это же время совсем еще было темно. Да, на убыль

время ночное идет. Посмотрел на часы: до подъема

двадцать минут. Подремлю еще. На бок улегся и руки

между коленками сунул, коленки ж согнул перед этим.

Но улетучился сон мой мгновенно, и вот уже мысли

закопошились в мозгу, и я понял, что нужно вставать мне.

Как не пытался прогнать эти мысли и образы в красках,

не получилось, они как алмаз по стеклу проводили

нити свои, и остатки сонливости вовсе исчезли,

лишь оставался узор этих мыслей, и четкий, и ясный.

Встал, одеяло откинув, на кухню прошел, чтобы чайник

сразу поставить, потом в туалет пошел, над унитазом

встал и, смотря в потолок иль на струйку, что билась упруго

в дно унитаза, подумал, что время в запасе есть, можно

и не спешить как обычно, когда себе лишних движений

не позволяю я сделать и строго по графику тело

перемещаю в пространстве и действия им совершаю.

В ванну направился, в зеркало сразу взглянул: глаз припухший

и мутноватый от сна. Вот такой, как ни странно, подходит

больше поэту, поскольку такой глаз еще у младенца.

Впрочем, что я не младенец – могу поручиться. Поэтом

тоже считать себя времени нет, слишком много работы

связанной с бизнесом. Только когда перед чистой бумагой

с ручкой один на один я останусь, тогда вспоминаю

о главном деле всей жизни, и мысли в пучок собираю

через сознанье, как если б сквозь линзу лучи, что пред этим

были рассеяны в воздухе, и начинаю рукою

плавно иль чуть торопливо и нервно водить по бумаге.

Кранчика два открутил, чтоб холодную воду с горячей

для умыванья смешать, после этого руки намылил,

мыло при этом скользнуло из рук в умывальник, его я

тут же поднял, кинул в мыльницу и принялся умываться.

Вышел из ванной, кипел уже чайник, налил кипяточку

в чистый стакан с подстаканником и заварил там пакетик

чая, лимона я ломтик добавил, три сахара ложки.

После побриться пошел, чай оставил же стынуть на кухне.

Бриться я начал с шестнадцати лет. Правда, брить поначалу

нечего было почти, – еле-еле усы пробивались,

на подбородке же три волосинки торчало, но начал

бриться, поскольку ровесники многие брились, к тому же

и борода и усы начинают расти чуть быстрее

если их брить, – знатоки так сказали из тех, кто уж брился.

Бритву у отчима брал незаметно, поскольку стеснялся

мать попросить купить бритву. Она посмеяться могла бы.

Да и действительно, то, что я брился никто поначалу

не замечал из родителей. Лишь одноклассники только

из самых близких друзей, потому что они точно так же

сим озабочены были, поставив лицом меня к солнцу,

на подбородок мой чистый и место над верхней губою

важно и долго смотрели, пытаясь следы найти бритвы.

В армии брился два раза в неделю примерно, теперь же

каждое утро, а то и два раза в день, если мне нужно.

И с удовольствием к тем временам бы вернулся, когда я

или не брился совсем или дважды в неделю, ну, трижды.

Вытащил шнур телевизора, чуть наклонясь, из розетки,

вилку от бритвы засунул в розетку и встал у окошка,

зеркало на подоконник поставив, и тщательно бриться

начал, водя по щекам электрической бритвой шумящей.

После, побрившись, на кухню вернулся, уселся неспешно

чаю попить, – хорошо, когда время в запасе имеешь.

Небо без облачка. Солнечный день будет, видимо. Славно.

Вот и весна наступила. Так долго зима продолжалась.

Долго, а все же прошла. Пролетела, как не было. Во как.

Первая муха меж стекол оконных жужжала и билась,

надо же, чуть потеплело, и муха уже появилась.

Чай не допив, я пошел одеваться. Привычным движеньем

брюки, потом и пиджак надел, в ванну зашел, где висели

на батарее горячей носки, что уж высохли за ночь,

сев, натянул их на ноги, часы на столе взял ручные,

сразу отметив, что раньше собрался минут на пятнадцать.

Вроде бы не торопился, но действия все по привычке

все ж совершал, потому и осталось в запасе так много

времени. Все потому, что проснулся сегодня я раньше.

Сел на кровать, взял Цветаевой сборник стихов, на странице

первой открывшейся остановился и чтеньем занялся.

Бродский не зря так ценил ее. Думаю, что ее можно

даже учителем Бродского смело назвать, потому что

кроме, пожалуй, еще Баратынского, я не припомню,

чтобы основу стиха составляла рефлексия только,

и голова, как прядильный станок, непрерывно мотала б

нить размышленья, пока б не закончилась пряжа в корзине.

Все, мне пора. Шарф зеленый набросил на плечи, из шкафа

с вешалки снял и надел одним махом пальто, дверцу шкафа

плотно закрыл, после вышел в прихожую, быстро в ботинки

сунул одну ногу, после другую и вышел из дома.

ГЛАВКА ВТОРАЯ

Двери захлопнув, ключом повернувши два раза, я к лифту

шаг свой направил и кнопку нажал указательным пальцем.

Кнопка, увы, не зажглась, – видно лампочка перегорела.

Лифт же, однако, наверх потянулся, а вниз опускаться

стало грузило, что, видимо, для равновесья висело.

Я огляделся вокруг, ожидая, когда наконец-то

лифта кабинка подъедет, и стал размышлять о работе.

Правда, недолго: секунды четыре иль пять и едва лишь

я погрузился в проблему о деньгах, как тут же отбросил

мысль неприятную: буду еще я грузить себя этим!

Все устаканится. Вспомню об этой проблеме и выход

буду искать на работе, а нынче приятно не думать

мне ни о чем. Ведь не жизнь для работы, работа для жизни.

Двери раскрылись, я в лифт поспешил и, чуть ногтем касаясь

кнопки с цифирью «один», надавил на нее до упора.

Двери закрылись, и я стал рассматривать стенки и даже

на потолок поднял взгляд, – может, новую надпись увижу

типа «Спартак – чемпион» или что-нибудь в этом же роде.

Лифт же тем временем вниз опускался со скрипом и трясся

как колымага на сельской дороге. Я даже подумал:

«Как не застрять бы…» Ведь жутко представить себя в этой клетке.

Клаустрофобия точно терзала мне душу тогда бы.

Надо же, – в детстве я в лифте сто раз застревал, развлекуху

в том находя, и сие не пугало отвязного парня.

Нынче ж мне дурно от мысли одной, что могу я остаться

запертым меж этажей, – вот как время и опыт меняют

разум и всю психофизику нашу: трусливы как зайцы

люди становятся с возрастом. Что тут поделаешь? Опыт

есть отрицательный. Я, например, чуть от дыма в квартире

не задохнулся, когда был пожар у соседей, точнее

где-то в подвале, а дым очень едкий и черный по шахте

лифта как сквозь центрифугу тянулся наверх, заполняя

верхний этаж и квартиру мою. Я как раз в это время,

помню, роман свой писал, где замыслил героя в финале

жизни лишить и уже подошел к тому месту, где был он

заперт в квартире и выйти не мог бедолага из оной;

дом же, в котором сидел он, хотел я спалить и героя

тем погубить. Но случился пожар в моем доме, и это

стало мистическим знаком, чтоб я пощадил и героя,

раз уж остался сам жив. Но с тех пор меня мучает часто

клаустрофобия в лифте, квартире, метро. И, пожалуй,

хватит об этом. Тем более, я уж из лифта наружу

вышел и стал по ступенькам спускаться, чуть веки сощурив, —

света так мало в подъезде, и еле виднелись ступеньки.

Вот миновал этот темный и малоприятный участок

я и к двери подошел, где недавно поставлен был ЖЭКом

с кодом замок, чем жильцов осчастливил наверно, —

мне же досадно – любимая кода не знает и как бы

не огорчить ее этим. Расстроится девочка, верно.

Дверь приоткрыв, огляделся назад, чтоб еще раз увидеть

надпись фломастером черным на синей стене шрифтом крупным

«ЗЮЗИК». И я улыбнулся, и сердце согрелось любовью…

Вот уж и листья деревья покрыли. Как быстро, однако!

В этой Москве и весны не увидишь ты толком. Зиму лишь

солнце прогнало, как лето уже наступает. Невольно

Крым вспоминаешь, где долго, подробно и сладко проходит

праздник весны. Вот поэтому надо цепляться хоть взглядом

и отмечать про себя эту зелень, что робко покамест

ветки деревьев покрыла. Ловите мгновенья такие —

в них только радость душе. А ведь радость полезна для тела.

Мимо соседка с собакой прошла, – погулять выводила.

Я поздоровался с женщиной вскользь и подумал, что нужно

было бы мне попросить ее утром чуть делать потише

громкость ее телевизора, ибо я сплю очень чутко

и просыпаюсь от звуков, что стенка, увы, слабо глушит.

Утром, спросонья, готов был разбить я ее телевизор,

нынче ж мне лень было женщине даже о том заикнуться.

Ладно. Пошел, не спеша, наслаждаясь чудесной погодой.

Дворник с помятым и синим от пьянства лицом мел метлою

возле бордюра и стало мне жалко немножко беднягу.

Был он тверез, и в глазах его спряталось столько печали,

столько отчаянья тихого, что я невольно сердечно

взглядом его проводил. Хотя надо признаться, что пьяниц

просто терпеть не могу. Каждый раз, когда пьяницу вижу —

я удручен. Ибо думаю: что же ты сделал, пропойца,

с образом Божьим в себе? Как унизил природу ты, братец.

«Только б не кончить вот так», – напоследок себе пожелаешь.

Короток путь мой к метро. Я подумал, что было бы славно

просто сейчас прогуляться пешком. Но, увы, на работу

надо спешить. Опоздать на работу позволить себе я

просто не в силах, – такой уж характер, – и это понятно:

если сегодня позволю себе опоздать, что же завтра

я подчиненным скажу, если вдруг опоздают на службу?

Вот милицейский патруль впереди я увидел, что зыркал

по сторонам и меня напрягло их вниманье. В Москве я

несколько лет уж живу без прописки, и как-то однажды

был я задержан за это и даже меня в отделенье

препроводили и заперли в карцере. Я дебоширить

стал и ругаться, пока, наконец, лейтенант, что дежурил

на телефонах, не начал звонить моим добрым знакомым

чтоб приезжали меня выкупать из ментовки. Мгновенно

Ирочка, добрый мой ангел, а также еще один парень

были на месте и, штраф заплатив, из ментовки забрали.

Что же я понял там сидючи час? Что свобода, о коей

нынче твердят, иллюзорна. Что есть круг известный народа —

нищих, бродяг и других неудачников, коих нередко

и за людей не считают, чьи личности терпят насилье.

Кстати, одно поразило меня в этом карцере грязном.

Я с любопытством, пока там сидел, стал рассматривать стены,

надписи взглядом ища. И представьте мое удивленье

после осмотра, когда не нашел никакого я мата

или иного ругательства. Были зато утешенья

и наставление всем уповать на Иисуса. Я тронут

был наставленьем, которого смысл заключался в той мысли,

что лишь Иисус любит всех незаконно отверженных жизнью.

«Вот, – я подумал, – действительно, кто же бродягу утешит,

коль ни отца нет, ни матери, люди ж его презирают,

всеми отверженный, ходит и просит подачки, а сердце

ищет любви, утешенья. Ведь люди хотят одного лишь!

Сердце бродяги такое ж как сердце любого иного,

также оно омываться любовью желает. А нету

рядом источника чувств. Потому-то несчастный и помнит

об Утешителе, что не отвергнет, а примет с любовью».

Так я подумал тогда, и сейчас тронут этой же мыслью.

ГЛАВКА ТРЕТЬЯ

По эскалатору вниз опускаться я стал. И хоть время

было в запасе, но я зашагал по ступенькам, ведь скучно

просто стоять и глазеть на рекламу и лица всех встречных.

«Автозаводская» мельком прочел на стене, подошедши

к краю платформы, и поезда стал дожидаться, шагая

взад и вперед по платформе. Когда-то давно, лет пятнадцать

или семнадцать назад, когда только окончил я школу,

и из далекого Крыма приехал в Москву в Театральный

вуз поступать в первый раз (поступил я в него со второго,

но после армии уж), то я жил уже в этом районе.

Больше скажу – жил я в этом же сталинском доме, но только

вход был с другого двора и в подъезде другом. А забрался

в эти края, познакомившись с парнем, что тоже пытался

в вуз поступить Театральный, и был он меня лет на десять

старше примерно и выглядел очень солидно. Мы оба

с ним провалились на первом экзамене, и неудача

нас подружила. Узнав, что мне негде приткнуться и ночи

я провожу на вокзале, он мне предложил ночь-другую

или подольше, коль нужно мне будет, пожить в его доме.

Звали его Михаилом. Он стал для меня провожатым

в этом аду, что давил мою психику чуждой и жесткой

графикой жизни. Однажды он мне предложил проституток

в дом привести, но я с ужасом эту идею отвергнул.

В общем, пугал меня мир. Тосковал я по дому и маме.

И когда вмиг провалился во всех четырех институтах,

то испытал облегченье скорее, чем грусть, и уехал

сразу домой, не истратив всех денег, что мама дала мне.

Связку бананов домой я привез и какую-то мелочь

из сувениров. И вот через столько-то лет оказался

волею случая вновь в этом доме. Как мир все же тесен,

хоть и обширна Москва. Я теперь здесь снимаю квартиру.

Мишу же вновь не особо стремился увидеть, ведь столько

лет уж прошло, да и точно квартиры не помнил его я.

Раз только как-то шатался по дворику возле подъезда,

где проживал Михаил, и глазами искал его окна,

вспомнить пытаясь этаж, как на детской площадке увидел

трех мужиков, что «козла» забивали, за столиком сидя.

Пиво они распивали и громко смеялись, горланя.

Мне показалось, что был среди них и мой Миша. Обрюзг он

и полысел, но его я узнал, если только, конечно,

не ошибался. К нему подходить мне совсем не хотелось.

Надо же, как изменяет нас время. А ведь он тянулся

все же к прекрасному. Где те порывы? Где лучшие чувства?

Нет, не сдаваться. И гибнуть как дерево – стоя. Вот кредо.

В поезде плотно прижали меня окружавшие люди,

что, как и я, на работу, наверное, путь свой держали.

Малоприятный момент, – не люблю, когда много народу

в поезде, – душно и воздуха всем не хватает. И грустно

как-то становится. Впрочем, себя приучить я стараюсь

даже такие моменты ценить – ведь и их не воротишь!

Время, что плавно течет, я стараюсь дробить до молекул,

кайф находя в мимолетностях. В поезде можно, к примеру,

лица людей изучать и пытаться понять о них что-то,

что сокровенным зовется. И в целом я должен заметить —

грустно становится… Мало счастливых увидите глаз вы.

Или еще на рекламу смешную иной раз взгляд бросишь

и улыбнешься игривому ты содержанию оной.

Шутки люблю я. Люблю посмеяться. Что сделаешь? Грешен.

Так, кое-как, я доехал до станции, имя носившей

очень любимого мною поэта, который лет десять

где-то назад просто душу лечил мне своими стихами,

просто бальзамом ложился на сердце влюбленное. О, Маяковский!

Сколько я глупостей слышал о нем от людей оскопленных

в области сердца! И где эти люди? А где Маяковский?

То-то же… Этих людей, что хулили его, знать не знаю…

По эскалатору вверх подыматься я стал – для здоровья

вновь зашагал вверх по лестнице, – мышцы чуть-чуть разработать.

Спортом любил заниматься все школьные годы, – футболом

я увлекался, борьбою классической, – был чемпионом

Крыма аж несколько раз среди юношей младших, в четверку

лучших борцов Украины один раз вошел, но по правде

все ж через силу борьбой занимался, – душа не лежала.

Больше футбол я любил. Да и прочьи командные игры.

В армии тоже пришлось подружиться со спортом, там, правда,

были свои заморочки, далекие, в общем, от спорта.

А в институте уже расслабуха пошла в этом смысле.

Хоть и играли порою в футбол мы на сцене во время

тех репетиций, где не было мастера, ибо он точно

нас отругал бы за это, но все ж это было не часто.

Ну, а потом, после ГИТИСа, спорт я забросил совсем уж.

Так, иногда, отожмуся от пола иль вот, как сегодня,

просто по лестнице вверх устремлюсь, разминаясь немного.

Выйдя на улицу, я с наслаждением солнце увидел.

Взял я листок, что у входа в метро раздавал всем прохожим

бледный мужчина в потертом пальто и дырявых ботинках.

Мельком взглянул на листок: зазывают на платные курсы

по изученью английского. Русский язык бы освоить!

Скомкал листочек и выбросил: некогда этим заняться!

Да и желания нет. Да и денег мне жалко на это.

Да ведь и денег же нет. Стоп. О деньгах покамест не думать.

Вот на работу приду… Наслаждаясь чудеснейшим утром,

я зашагал вдоль забора. Беспечность полезна для духа.

ГЛАВКА ЧЕТВЕРТАЯ

Как хорошо бы сейчас оказаться на родине, возле

моря спокойного. Утром в такую погоду подобна

глади стекла его даль, и едва возле берега дышит

море, волну за волной нагоняя на берег беззвучно.

Там тишина. Только чаек порой крик услышишь да хлюпнет

тельце баклана о воду, охотника за мелкой рыбой.

Здесь же, в Москве, если вслушаться – гул беспрестанный и ночью.

Днем же – и скрежет, и вой, и сигналы – безумие, словом.

Если не жить этим ритмом и, скажем, приехать в столицу

со стороны, то подумаешь: бедные, бедные люди!

Да и себя станет жалко: как в джунглях таких одиноко!

Если же есть чем заняться, как мне, например, то привыкнешь

к этому ритму и впишешься в архитектонику эту.

Впрочем, мечта моя вне этой жизни лежит. Я хотел бы

жить сибаритом и с женщиной близкой, любимой шататься

по континентам и странам, в гостиницах разных ночуя.

Там бы любовью я с ней занимался (чем чаще, тем лучше)

и наслаждался красотами чуждой обоим нам жизни.

И оттого, что вокруг ни души нет знакомой, нам было б

вместе с любимой так странно, так мы бы друг друга любили!

Два одиноких, заброшенных в мир человека, вдруг стали б

целым одним. О, как я бы хотел этой жизни на грани

света и тьмы. Думать лишь о любви и о смерти – вот благо!

Но для такой праздной жизни нужны людям деньги. О горе!

Вот и работаю я, чтоб хотя бы частицу мечтаний

осуществить. А другого мне в жизни, пожалуй, не надо.

Раньше я славы хотел, да и нынче бы не отказался

если б пришла она, но не умру без нее – это точно.

А без любви не прожить. Для чего тогда, братцы, работать?

Да и работать желательно мало. Чем меньше, тем лучше.

Все же до нищенства не доводить себя – в нем униженье.

Я и писателем стал потому лишь, чтоб дома работать.

Ну, это я завернул – все же были к тому предпосылки.

Да и не платят за труд ни гроша мне писательский. Фирму

вынужден был я создать по устройству людей на работу

вместе с приятелем. Этим кормлюсь я на самом-то деле.

Вот и иду на работу. В подъезд захожу того дома,

что знаменит тем, что здесь жил когда-то Булгаков, и здесь же

происходили событья, известные нам по роману

про Маргариту и Мастера, – рядом «плохая квартира».

Ну, а в подъезде, куда я вошел, если верить газете,

Фанни Каплан проживала, что в Ленина хоть и стреляла,

но только ранила. Впрочем, что здесь проживала эсерка —

я почерпнул из «МК», если память мне не изменяет.

Верить ли вам сей газете, – решайте вы сами. Я верю.

Так интересней. По лестнице стал подниматься я быстро.

Был здесь недавно ремонт косметический, – стены белили, —

так что все чисто вокруг, а до этого стены все были

сильно исписаны в разное время фломастером, ручкой,

краской, помадой губной и еще черти чем – непонятно.

Надписи были на русском, а также еще на английском.

Я свой имел интерес, когда каждую новую надпись

взглядом оценивал, но раскрывать тайный смысл вам не буду.

Детские игры… Но ладно… Поднявшись под самую крышу,

я позвонил. Мне охранник открыл дверь с улыбкою сонной.

Как все течет и меняется! Только недавно другие

были соседями нашими по этажу, – торговали

то ли бензином они, то ли чем-то еще, а теперь уж

наши соседи маркетингом заняты. Ихняя фирма

полэтажа занимает, а мы лишь одну комнатушку.

Рядом еще одна фирма, но чем они заняты – точно

я не смогу вам сказать. Возглавляет ее академик.

Самый взаправдашный. Впрочем, я вспомнил, чем фирма

их занимается – деньги, что в виде кредитов приходят

от иностранных партнеров, на разные тратят проекты…

В офисе было прохладно. Я чайник включил, чтобы кофе

выпить, как я это делаю каждое утро. И чашку

вымыть пошел. Возвратясь, телефоны проверил, а то ведь,

помню, недавно на линии были обрывы, без связи

долго сидели. За стол свой уселся рабочий. Ругаю

я подчиненных за их опозданья, а все-таки славно

первым прийти и чуть-чуть посидеть без работы спокойно.

Так каждый день. Ритуал. Как учил нас глубокий Конфуций,

жить нужно по ритуалу. Не сразу я понял значенье

сих наставлений, а нынче скажу, что согласен с великим.

Или еще Станиславский мне вспомнился, что перед смертью

метод придумал простейших физических действий на сцене,

в коих он видел ткань жизни самой. Кто-то, может, заметит,

что Станиславский язычником стал перед смертью, – предметам

стал поклоняться, не духу. Но я возражу вам: неверно!

Именно в этих простейших физических действиях видел

он тайный смысл и значенье. А вот еще вспомнил Норштейна

я замечанье одно: мы в работе стекольщика видим

мало поэзии, больше в процессе разбития стекол…