Текст книги "Заговорщики"

Заговорщики
Олег Гладов

Посвящается Foxy, погибшей от руки убийцы.

© Олег Гладов, 2014

© Михаил Кропочев, фотография на обложке, 2014

© Екатерина Александрова, обложка, 2014

Редактор Анастасия Контарева

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Мужчина Которому Можно

Когда на обложках толстых цветных журналов я вижу фото этой безмозглой сучки, украшенной с ног до головы следами метадоновых инъекций, я смеюсь.

Я захлёбываюсь хохотом, читая заголовки рядом с её изображением.

Её называют «гей-икона ХХI века».

Для миллионов ортодоксальных лесбиянок она – пример для подражания. Борец за розовые идеи. Символ лесбо-фундаментализма. Из-за этого со мной случаются настоящие истерики.

А вот Фыла подобным не рассмешишь. Он вообще редко смеётся. Уж больно он серьёзный молодой человек.

Вообще-то, Фыла зовут Шил. Фамилия у него Шилов. Но он не может произнести свой nickname внятно. Потому что к 22-м годам лишился всех передних зубов. Трудно сохранить весь комлект из 32-х элементов в целости, если строить свою жизнь по известной книге Чака Паланика, защищать цвета своего клуба и грубить ментам.

Фыл – с детства не любит стоматологов. Поэтому автоматически игнорирует существование шипяще-свистящих звуков. В этом плане, как и в нескольких других, он – радикал. Поэтому фраза «что ты сказал, сука?!», в его устах звучит как:

– Фто ты фкафал, фука?!

А после – твою морду крошат кастетом, сделанным из четырёх гаек. И потом – у тебя тоже нет передних резцов, клыков и всего остального… Иногда у меня складывается такое впечатление, что Фыл хочет заставить как можно больше народа общаться на его – единственно правильном диалекте… Лингвист…

Фыл – сам как есть – приехал из Западной Украины. Он там был членом УНА УНСО. Это те безбашенные парняги, которые в сороковые годы бродили по лесам и под чутким руководством Степана Бендеры кромсали из своих «шмайстеров» юных советских солдат в пилотках с красными звёздами, а так же мирное население.

В общем, романтическая история (вкупе с условным сроком за избиение ливанца) в запасе у Фыла была. А мы с ним стали свидетелями другой story.

Но – обо всём по порядку.

За десять лет до описываемых событий на другой стороне земного шара вечно грязный сиэтльский парень по имени Курт одним удачным выстрелом отправил себя в вечность. Чем не удивил меня. Я к тому моменту почти разучился удивляться. Но мне было далеко до Готье. Который в год, когда вся страна пела и знала «Звезду по имени Солнце», услышав от заплаканной соседки «Цой умер», спросил:

– А кто это?

Миха Готье и сам уже не помнил, откуда взялась эта странная приставка к его имени. Странной она была ещё и потому, что ни внешне, ни внутренне Миха на известного модельера не походил. Хотя бы потому, что если представить будто модельер – это человек создающий и созидающий, то Миха Готье – потребляющий и разрушающий.

Познакомились мы при весьма странных обстоятельствах. Во-первых, я проснулся от собственного храпа в незнакомой квартире. Во-вторых, несмотря на вонь во рту и похмельное гудение черепной коробки, я сразу определил для себя, что квартира – мудацкая из-за абсолютно мудацких васильков на обоях. Я приподнял свою гудящую, как барахлящий кондиционер, голову и понял, что лежу на диване. И не один, а рядом с каким-то спящим телом. Напротив меня, усевшись на полу и скрестив голые ноги по-турецки, сидела неестественно бледная брюнетка в майке с надписью «Жопа смотрит телевизор». Она держала дымящуюся сигарету в картинно отведенной правой руке и смотрела прямо мне в глаза.

– Привет, – со второй попытки произнес я.

– Пу-у-у… – не меняя выражения лица, издала она странный звук, чрезвычайно похожий на взлёт бомбардировщика в дешёвой 8-ми битной игровой приставке. В американских комиксах подобное дело обозначается как «PO-O-ОW!!!».

Пепел с её сигареты упал на ковёр. Тело, лежащее рядом со мной, скрипя диваном, повернулось и явило помятое лицо. Щуря пронзительно голубые глаза, его обладатель некоторое время рассматривал меня, а потом, отвернувшись, произнёс чрезвычайно четко, но с непонятной интонацией:

– А это ещё, бл*дь, кто?

Это и был Готье.

Потом в анабиозном состоянии сидя на кухне и прихлёбывая дерьмовый кофе, мы пытались склеить смутные обрывки памяти и понять, в каком клубе мы познакомились, как доехали сюда, когда успели выпить 0.7 «Столичной» и кто наблевал в коридоре. Последнее выяснилось сразу. По засохшей корке блевотине на моём подбородке. Я даже слегка смутился и хотел убрать деяние желудка своего, но Готье равнодушно пожал плечами и, закуривая, произнёс:

– Забей… – чем, конечно же, мне сразу понравился. Потому как, находясь в состоянии «добро пожаловать в этот говёный мир обратно», меньше всего хочется убирать лужи блевотины. Пусть даже своей собственной.

Равнодушие Готье тщательно выпестовано и простирается на все виды человеческой деятельности. Он ест, спит, курит марихуану и, подозреваю, даже трахается с редкостным равнодушием. Можно было бы спросить у его подружки, но эта бледная как снег, вечно укуренная в хлам бабёнка, которую Готье называет Жу, вряд ли ответила бы. Иногда мне кажется, что количество каннабиола в её организме превышает все допустимые нормы. Думаю, что годам к тридцати она сможет обнаружить, что между ней и окружающим миром существует какая-то взаимосвязь.

Вот в такой вот компании – Фыл, Готье и Жу – я встретил четвёртый год нового тысячелетия. Всю предыдущую осень мы вечерами блуждали по боулингам. Спали до обеда в той самой квартире с васильками на обоях, принадлежащей Жу. Хозяйка из Жу была никакая: мусор просто собирался в полиэтиленовые мешки с логотипом маркета, в котором она когда-то работала, и выносился на балкон. Древний, но действующий пылесос «Ракета» мрачно стоял за диваном, густо покрытый той субстанцией, которую ему следовало в себя всасывать. Разлитое поза-позавчера пиво медленно высыхало на полу. Линолеум отказывался его впитывать. Поэтому кроссовки липли подошвой и при ходьбе издавали чавкающее «плят-плят-плят». Как будто наша обувь методично шёпотом повторяла слово «бл*дь» с кавказским акцентом.

Потом мы шли завтракать. В тот самый маркет, где когда то работала Жу. Какой из неё продавец и как долго она пробивала чеки на кассе, я слабо представляю. Зато она знала одну замечательную вещь: отдел, в котором не работала камера. На полках тут лежали только «х*икерсы». Это и был наш завтрак. От «х*икерсов» пучило живот и болели нездоровые зубы с давними дырками от выпавших пломб. Фыл по этому поводу матерился, грозился набить морду, а потом вовсе перестал ходить с нами и оставался курить снаружи. С его чрезвычайно неполным набором зубов поедание шоколадных батончиков с орехами превращалось в трагедию. В личную трагедию Фыла.

Возможно, именно поэтому в самом начале января, он занял денег у кого-то из своей хохловской диаспоры, сидящей в ларьках возле «Митино», и совершил поступок, которым нас просто расплющил. Взял и вставил себе зубы. Все недостающие.

Несколько дней над ним в маленьком стоматологическом кабинете колдовали обходительные азербайджанцы. Когда он появился из подъезда с небольшой вывеской, сообщавшей, что «стомат. кабинет» именно здесь, мы – ждавшие его и озябшие под противным ветром, несущим мокрые хлопья снега, – сразу уставились на его рот.

– Ну покажь… – после продолжительной паузы сказал Готье.

Фыл показал.

– Пу-у-у-у… – взлетел очередной бомбардировщик в 8-ми битном мозгу Жу.

– Даже не удобно что-то после этого добавить, – наконец произнес я.

Иногда для разнообразия я возвращался «на базу» : место, отмеченное в карточке временной регистрации как моё жилище. Предпоследняя станция по зелёной ветке, а потом ещё три остановки на автобусе. Когда-то здесь было ПТУ, готовившее будущих сварщиков, бульдозеристов и крановщиков. От него остался «полигон» – несколько ржавых скелетов бывших когда-то пособиями для практических занятий, учебный корпус, в котором шёл непрекращающийся ремонт и общага. Общагу не ремонтировали. Просто вынесли лишнюю мебель из комнат, в которых когда-то жили петэушники, покрасили пол в фойе и повесили табличку «гостиница». Здесь вроде как мой дом. «Пионерлагерская» кровать с железной сеткой, стол, два стула. В покосившемся шкафу, кроме рюкзака с моими футболками, полупустая пачка папирос с табаком, пахнущим хозяйственным мылом, и чёрно-белая фотография. Память о бывших хозяевах комнаты. Я долго силился понять, кого же мне напоминает тётка на этой слегка пожелтевшей фотке. Потом вспомнил. «Рабыня Изаура». Мда. В тот день, когда вся страна смотрела последнюю серию этого ужасающе длинного кинофильма, я с двумя одноклассниками залез на чердак женской бани. Зря. Все сексуально-привлекательные женщины союза были в тот вечер у телевизоров. В душе мылась только одна банщица – родившаяся, наверное, до Второй Мировой. То зрелище иногда ещё посещает меня в глухие ночные часы… Туалет в конце коридора. Из его окна видно ещё одно строение, находящееся на территории бывшего ПТУ, – спортзал. Его выкупила какая-то сеть фитнесс-клубов и устроила (в некогда унылом помещении с лозунгом во всю стену «нет прекраснее одежды, чем бронза мускулов и свежесть кожи») крытый теннисный корт. Отсюда, из туалета, не видно, что там происходит внутри. Ради чего каждый вечер к зданию подкатывают «бумеры» и «мерседесы». И из моей комнаты невидно. Потому что окна спортзала почти целиком закрыты белыми пластиковыми щитами. Остаётся небольшая полоска прозрачного стекла по самому верху. Там, скрытые от посторонних глаз, толстые дядьки с ракетками за туеву хучу денег бутсают друг другу мячики. Я знаю это, потому что мне известно, откуда нужно смотреть, чтобы было видно происходящее внутри. Нужно выйти на улицу, перейти бывший плац для начальной военной подготовки, зайти на «полигон» и влезть на некогда действующий образец мостового крана. Если сесть по центру этой громадной и ржавой махины, можно прямо под собой увидеть примерно половину зеленеющего искусственной травой корта.

Помню, это было в четверг – день, когда я впервые вскарабкался на брошенное под открытым небом «пособие». Недавно прошел дождь, почти стемнело, но мне очень уж хотелось увидеть, что происходит внутри этой сверкающей коробки, в которую превратили бывший спортзал. Из кабины крановщика с выбитыми стёклами, где когда-то упорный и смелый наложил невидимую во тьме кучу дерьма, неслабо воняло. Списывать на голубей этот неясный акт не имело смысла.

Во дворе, где я провел своё детство, была голубятня. И уж кому как не мне знать, что если пара десятков птиц попытается повторить нечто подобное – результат будет смехотворным. Что значат их жалкие каки по сравнению с человеческим гением? Я решил, что если это и была какая птица – то наверняка кукушка. Потому как голубиные, вороньи и даже чайкины какашки все мы видели и, как следствие, нюхали. А вот кукушкины – нет. Был вечер четверга, из кабины воняло. Я, подстелив под задницу газету и изредка болтая ногами, сидел на высоте пяти метров, курил и смотрел в узкую полоску стекла. В теннисе я не смыслю. Даже в настольном. Единственное для чего я использовал ракетку – да и ту от бадминтона – это когда в середине восьмидесятых кривлялся перед зеркалом под музыку «Модерн Токинг». Я переживал обычную гормональную трагедию советского подростка и вечерами был Дитером Боленом. А ракетка была гитарой, по многочисленным струнам которой я самозабвенно лупил. Томасом Андерсом я не был никогда. Уж больно у него был пидорский вид. И жена – уродина.

Часть тех, кто приезжал в крытый корт на, однозначно, недешёвых автомобилях, по-моему, смыслили в теннисе не больше моего. Все десять минут пока я курил сигарету, потный дяхон в белой футболке и шортах, колыхая необъятным пузом, словно слонёнок метался по видимой мне части площадки, безуспешно размахивая своей ракеткой. Этот мутант, потративший неслабые деньги на свои шорты, абонемент в клуб и «настоящую-теннисную-бутылочку-для-воды-с-трубочкой» даже ни разу не попал по мячу. На его сосредоточенно-тоскливом лице чётко отпечаталась мысль: «На х*я мне всё это нужно?!». Однако кто-то, находящийся по другую сторону сетки и невидимый мне, отлично знал своё дело и посылал мячи, планомерно выигрывая у слонёнка.

Закончилась эта игра после того, как мяч, пущенный со снайперской точностью, попал прямо в нос конкуренту Агасси. Ракетку он бросил, схватился обеими руками за лицо и окрасил белую свою футболку в красное.

– Ай-яй-яй, – сказал я, прикуривая вторую сигарету. По тому, как шевелил губами раненый в хобот слонёнок, я понял, что говорит он на неспортивные темы. Тут оказывается не так скучно. Сейчас он вломит своему инструктору, какому-нибудь кандидату в мастера спорта из Твери, и будет вообще весело. Но он не вломил. И я бы не вломил.

– Ого, себе… – сказал я и даже чуть привстал, что бы получше рассмотреть. Скажите, а Курникову, правда, называют красивой? Я вот всегда считал ажиотаж вокруг неё слишком преувеличенным. А после того, как увидел снайпера, расквасившего нос долбану с ракеткой, – тем более. Курникову в интернат для умственно-отсталых – преподавать физру. «Мисс мира» ту да же – воспеткой. А всех тёток с подиумов – уборщицами.

– Мля… – произнёс я. А белая майка на два размера меньше – это так нужно по правилам? Не знаю. Но то, что под этой маечкой, – мне нравилось. Я потом до самого закрытия зала сидел на мостовом кране и смотрел, как она – теперь уже на видимой стороне корта – подавала и принимала мячи, встряхивая собранными в хвост белыми волосами, носилась по искусственной траве, демонстрируя, что – да, под этой ослепительно белой юбкой такие же ослепительно белые трусики.

– Fuck! – сказал я, когда она в первый раз наклонилась, готовясь принять подачу: уж очень короткой была её юбка.

Беленькая. Чистенькая. От белых кроссовок и носочков до белой резинки, стягивающей её волосы. Как должен выглядеть мужчина, которому «можно»?

– Fuck! – сказал я ещё раз, когда свет в зале потух. Посидел немного, ожидая пока мой почуявший добычу орган перестанет оттопыривать штаны и мешать при ходьбе. И подумал: в душевых спортзала есть отдушины, выходящие на крышу? А ночью, вытирая липкую после неимоверного сна простыню, в котором виденная мной теннисистка вытворяла нечто невообразимое, я вспомнил, что из-за бесконечных трипов по барам, нормального фака у меня не было целую вечность.

Если бы существовала премия «Мудак Тысячелетия», её бы получила половина тех, кого показывают по телевизору. Во всяком случае, все эстрадные звёзды конца восьмидесятых-начала девяностых, стопудово. Имеются ввиду мужчины, которые натягивали на себя лосины, стриглись у одного с Пугачёвой парикмахера и появлялись на сцене в велосипедных перчатках с обрезанными пальцами. Интересно, им самим не стыдно смотреть своё видео десятилетней давности? Хотя вряд ли. Ещё, небось, и умиляются. Во всяком случае, фронтмен «Ласкового Мая», как был мудаком – так им и остался. Про это даже говорить неоригинально. И так все словно агрессивные мартышки закидывают бедного Юру калом. Ну тут уже ничего не изменишь… Заслужил чувак… заслужил…

Премия «Мудак Тысячелетия» должна была появиться. И появилась. В наших с Готье головах. В тот год мудаки просто толпами просились на «Оскара». Они десятками записывали на свои мобилы заглавную тему из сериала «Бригада», участвовали в реалити шоу и одевались, как футбольная команда «Динамо Киев» в 1988 году. Против этого клуба я ничего не имею. Даже наоборот. Просто наличие сотен Блохиных на улицах страны как-то меня не радовало… В общем, номинантов хватало. И однажды «Мудаком тысячелетия» стал Лёня Кошмар.

Мы как раз пили за здоровье и на деньги Фыла, сменившего «причёску во рту», как выразился Готье. Уже несколько дней золотая статуэтка пылилась в шкафу. Знакомые нам мудаки от политики не появлялись на телеэкране. Безмолствовали мудаки от музыки, не радуя нас своими новыми ужасами. Мы даже заскучали. И вот на восьмой день бездействия жюри воспрянуло духом: в кафе зашёл Лёня Кошмар.

Я заметил его первым. И отхлебнув пива, пнул под столом ногу Готье:

– Не он ли наш клиент, коллега?

Миха повернулся и почти сразу несколько задумчиво ответил:

– ONLY. ONLY он. По любому.

А потом добавил после некоторого молчания:

– Что может заставить человека носить шапку цвета кабачковой икры?

Лёня получил эту странную приставку «Кошмар» не просто так. Это вовсе не производная от его фамилии, как думают некоторые. Фамилия у него как раз таки в поряде – папа Лёни личность известная всей стране с незапамятных времён. Этот уважаемый дядька светился в титрах всеми любимых фильмов ещё, когда женщина, родившая меня, была студенткой и даже не планировала такого счастья, как я.

Папан подарил своему младшему сыну фамилию. От мамы – киноактрисы – Лёне достались известные всему бывшему союзу зелёные глаза и светлые волосы. Ещё отпрыск решил, что талант тоже передаётся по наследству. Он снялся в получивших двух безоговорочных «мудаков» сериале, написал песню для «Фабрики звёзд» и разместил на собственноручно созданном сайте собственноручно же созданный сценарий продолжения «Юноны и Авось» (серебряный «мудак» зрительских симпатий). Всё это я узнал позже. А в тот вечер Готье сообщил мне только, что Кошмар – одноклассник Жу. Что его фамилия – ага, та самая. И что этот тип, который выглядит и говорит как п*дор, – просто пипец какой нудный. Берёт у папы халявные контрамарки, шарится по всем театральным премьерам и называет Абдулова «дядь Саша».

– А потом этот гондон весь вечер об этом рассказывает, – сказал Готье, наблюдая за тем, как Лёня возле стойки пьёт второй бокал коричневого коктейля.

Фыл, опередив меня на пару секунд, спросил, причём тут «Кошмар». Готье, как и я, не привыкший ещё к внятному звуку Фылова голоса, внимательно проследил за его губами.

Оказывается, однажды папа попросил Лёню занять чем-нибудь родственников, приехавших из провинции. Сын поводил их по магазинам, покатал в Парке Горького на каруселях, а потом решил приобщить к миру прекрасного. И повёл тётку со своим кузеном не куда нибудь, а на мьюзикл. На «Норд-Ост». И выбрал этот искусствовед тот же самый день и час, что и племянник Арби Бараева со своими парнями в камуфляже и девчонками в чёрном. После штурма Лёня решил, что он – исключительная личность. Особо он гордился тем, что один из чеченов ударил его прикладом. Когда Лёня давал пространное интервью корреспонденту CNN, то даже продемонстрировал шрам перед телекамерой. Корреспондент оставил от интервью десятисекундный кусок, где исключительная личность в завершении скорбно произнесла сквозь наложенный сверху английский перевод:

– Это был просто кошмар.

По обоюдному согласию новый претендент сразу же обзавёлся извлечённым из шкафа и протёртым от восьмидневной пыли знаком доблести. А потом, когда пива было выпито уже с десяток кружек:

– Привет, Юля! – раздался вдруг голос у меня за спиной. Для того чтобы увидеть говорившего, мне пришлось закрыть один глаз. Пока фокусировалось зрение, я успел подумать: «Это кто тут ещё Юля?». И только чуть позже сообразил, что Юля – это Жу.

– Как дела? – вежливо спросила фигура с пятном цвета кабачковой икры на голове и без приглашения присела за наш столик. Я посмотрел на Фыла. Тот медленно закрыл и открыл глаза, мутно глядя в пространство, и повернулся на звук.

Фыл личность полезная. Во всяком случае, мне всегда нравилось, что он входит в число моих московских знакомых. Про себя я называю его Валидол – настолько успокаивающе он действует на людей. Когда эта тайсонообразная машина с бритой башкой, шрамом на брови и двумя сбитыми кулаками улыбается – даже превосходящие числом, агрессивно настроенные скинхеды успокаиваются. Тут, как мне кажется, не стыдно было бы обосраться от страха паре-тройке питбулей: настолько впечатляет это зрелище неподготовленных. Вернее впечатляло. Хотя Лёне хватило и лайт-версии Фыла. С зубами. Не знаю, что там происходило у Шилова в башке, но предполагаю, что мысль его относительно долго пробивалась сквозь «десять по 0,5 разливного». Потому что после того, как за нашим столом завязался разговор и мы заказали подошедшему официанту пиццу, Фыл вдруг произнёс:

– Какая ещё, на х*й, Юля?

Лёня захлопал своими пушистыми ресницами. Он попытался обьяснить, что вот она – Юля. Шилов слушал его секунд двадцать, а потом деловито поинтересовался:

– Настучать по ебососу?

Жу хихикнула. Лёня ещё раз похлопал ресницами. На этом наша первая встреча с

Кошмаром закончилась.

На Жу новая футболка: «И х*ль?». Она медленно слоняется по кухне, пока не задевает пустую кастрюлю, стоящую на плите. Кастрюля с грохотом падает. Жу останавливается.

– Слы, блуждающий андроид. Иди, поспи… – говорит Готье, не глядя на неё. Он лениво жуёт сосиску, пролежавшую пару недель в морозилке. После варки она похожа на пострадавший от вензаболевания пенис. Жу бесшумно исчезает. Я тупо щёлкаю дистанционкой, переключая каналы на маленьком телевизоре, стоящем на холодильнике.

– Вчера включаю ящик, – говорит Готье, не дожевав пенис, – а там концерт памяти Михаила Круга. Пью себе кофе, а в телике по первому государственному каналу в Кремлёвском дворце весь зал стоя поёт «Васильевский централ»… Куда, мля, эта страна катится?..

Он закуривает сигарету. В кухню заходит Фыл и с минуту пьёт воду прямо из крана. Я продолжаю переключать каналы. На экране появляется женское ток-шоу. Ведущая с пухлыми губами и глупыми глазами заинтересованно слушает краснощёкую клушу в шифоне, сидящую в студии.

– Как думаешь, – спрашивает вдруг Фыл, – она клёво сосёт?

Я молчу.

– Кто? – наконец подаёт голос Готье.

– Эта…

Готье пожимает плечами и, дотянувшись до кастрюли, ставит её обратно на плиту.

– Какие планы? – спрашивает он.

– Сегодня наши с «мясными» играют, – говорит Фыл. – Пойдёшь?

Я отрицательно мотаю головой. Сегодня четверг…

– Не… – говорю я, – сегодня четверг…

Как-то одна тётка сказала, что ей нравится слушать мой голос по утрам. Он хриплый ровно настолько, что она просила даже звонить ей после пьянок и чего-нибудь говорить в трубку, пока она мастурбирует. Может, врала.

– И х*ли ты делаешь по четвергам? – спрашивает Фыл.

– Смотрю «евроспорт».

– Чё?

– Теннис.

– Теннис никто не смотрит.

– Я смотрю.

Следующий канал. Здесь нарисованный мужчина в чёрном плаще и маске побеждает врагов и выцарапывает шпагой букву «Z» на всех предметах, попадающихся под руку.

– Слы… – спрашивает Фыл. – Как думаешь, Зорро клёво сосёт?

Я купил три пива, пухлую газету объявлений и новую пачку сигарет. Многостраничный еженедельник сохранит мою задницу от соприкосновения с холодным металлом мостового крана. В ранних январских сумерках я лезу смотреть свой «евроспорт». Бесплатный аттракцион. Двадцать скользких ступенек – и я в VIP-ложе.

Белоснежка уже здесь. Крутит и принимает подачи. Мне по ночам снится то, как подпрыгивают две замечательные штуковины под её маечкой, чрезвычайно похожие размерами на те мячи, которые она так безжалостно лупит своей ракеткой. Мне снится, как порхает её юбка, приоткрывая белую полоску на ягодицах. А всегда казалось, что только чёрное бельё на женщинах – это клёво. Что бы сказали Фыл и Готье, если бы узнали, что деньги, которые я откладывал на покупку нового МР-3 плейера, потрачены мной на немецкий бинокль? Зато сквозь восьмикратные линзы я могу видеть даже капельки пота на её лбу. У неё светло-голубые глаза с удивительно восточным разрезом. Яркие губы. Чистый нос. Волосы она всегда собирает в хвост, открывая лоб без единой морщинки. Во время игры часто закусывает нижнюю губу. А когда улыбается, разговаривая со своими партнёрами, видно, что зубы у неё тоже абсолютно белоснежные.

Я выучил её всю. Почти всю. Интересно, есть ли всё-таки в душевых спортзала отдушины, выходящие на крышу?

Деньги Жу берёт у своей матери. Эта полубогемная тётка живёт в небольшой квартире на Шаболовке и по какой-то причине продолжает снабжать свою невменяемую дочь дензнаками. На эти финансы мы в основном и надираемся в пивных. Никто из нас толком нигде не работает. Последняя запись в моей трудовой книжке: «спецкорреспондент теле-радио-информационного агентства». В городе, из которого я свалил, все думают, что я успешно продолжаю свою карьеру на одной из столичных FM-станций. На самом деле единственный приработок, который иногда приносит доход, – перевозка каннабиольных колбасок по просьбе одного из земляков Фыла. Не забываем и о себе, наловчившись, к великой радости Жу, с помощью линейки незаметно отщипывать щедрые кропали качественного «сканка». Но сегодня Жу угощает тем, что сама «честно купила». В квартире у неё всегда валяется несколько пачек папирос, с которыми она управляется лучше всех из нашей компании. Две выпотрошенные и вновь грамотно нашпигованные руками Жу уже прошли по кругу.

«Дудеть» после алкоголя, по её мнению, дело непотребное. А мы с Фылом уже выпили сегодня бутылку коньяка. Но мне пох. Мало ли чего эта тётка гундосит. Хочу курить – значит буду.

– Ну чё?.. – спрашивает Готье после некоторого молчания, во время которого каждый перешифровывал, насколько глубоко его зацепило.

– Как POISON?

– Нормуль… – я облизал губы, – приклеился сверху коньяка… (я сделал невнятный жест рукой)… как скотчем…

Фыл, у которого каннабиол всегда вызывал только одно желание, полез в холодильник. Достал недоеденную пиццу и стал есть её, не разогревая. Мы с Готье смотрели, как исчезает единственная еда в этом доме.

– Ну ты, нах, жрёшь… – сказал Миха, – оставь децл…

Фыл с сожалением отодвинул тарелку. Из комнаты послышался шум упавшего предмета и чуть позже слабое хихиканье Жу.

– Эй… андроид… – спросил Готье. – Чё там?

Хихиканье превратилось в истерический хохот. Готье встал и вышел из кухни. Фыл вдруг громко пукнул.

– Ты чё? – спросил я. – Иди в коридор, урод.

– Поздно, – сказал Фыл и захрюкал. Это он так смеётся.

– Да ну нах! – я замахал рукой, разгоняя невидимые и неощущаемые пока молекулы Шиловского коварства, из-за чего тот захрюкал ещё энергичнее.

– Это х*йня, – сказал вдруг он. – Вот у нас в армии был молдованин… Хлеборез… Серанёт в курилке, а выходить не разрешает… Сидишь и нюхаешь, мля, его пуканину…

Фыл посмотрел на тарелку с недоеденной пиццей. Потом на меня:

– А ну, улыбнись ещё раз…

– Чё?..

– Улыбнись ещё раз…

– Зачем?.. – онемевшие губы разъехались до ушей. Фыл опять захрюкал и согнулся попалам. В кухню вернулся Готье.

– Я что-то пропустил? – спросил он.

Фыл ткнул в меня пальцем и, задыхаясь, пропыхтел:

– Смотри!

– На что?

– На него! Он, когда улыбается, на BMW похож!

От смеха в зале с дивана упала невидимая нам Жу.

С «х*икерсами» всё.

Халявные шоколадные завтраки закончились. Эти мудаки поставили в отделе, где мы паслись, новую камеру. Правда, об этом забыли предупредить меня. Когда я, чувствуя как мой желудок, урча, перерабатывает нугу и карамель с орехами, с независимым видом проходил мимо кассира, чувак в чёрной куртке с надписью «SECURITY» прикоснулся к моему предплечью:

– Молодой человек, можно вас на минутку?

– А?..

– Пройдёмте, пожалуйста, со мной.

– Зачем? – я посмотрел на выход. Возле автоматических прозрачных дверей медленно остановился ещё один в чёрном.

– Мы хотим вам кое-что показать.

Кассирша с табличкой на груди и бабуля с двумя пакетами молока посмотрели в нашу сторону.

– Что?

– Кино, – лаконично ответил охранник.

– Про войну? – начал наглеть я, уже поняв, что «попал».

– Пошли, – дёрнул он меня за рукав.

В маленькой комнатке с несколькими чёрно-белыми экранами длинноволосый очкарик перемотал одну из видеокассет к началу, и я увидел себя, торопливо жующего шоколадку. Теперь хоть понятно, где они поставили свою камеру. Двое в чёрном и рыжая тётка с бейджем «менеджер» перевели взгляды с экрана на меня.

– И чё? – спросил я.

– Вам придётся заплатить за этот «сникерс», – сказала рыжая.

В телике я, пойманный клавишей «PAUSE», замер с закрытыми глазами и вздувшейся от большого куска батончика щекой. Как мудак какой-то.

Тётка расценила моё молчание по-своему.

– Если вы откажитесь платить, нам придётся вызвать милицию, – она прикоснулась к мобиле, висящей у неё на груди словно амулет.

– Ага… – сказал я и достал мятые купюры из кармана. Гондоны. Знали бы они на сколько «х*икерсов» мы их нагрели.

Когда охранники провожали меня к выходу, я спросил:

– А себе переписать можно?

– П**дуй отсюда, и что бы я тебя тут больше не видел, – мрачно проговорил один из них. Когда раздвижные двери отделили меня от парней в чёрном, я помахал им рукой.

– Счастливо… – сказал я, – в попе слива…

Готье был в гостях у мамы Жу. Пока дочь общалась с родительницей, он спёр из серванта маленькую бутылочку анисовой водки. На вкус – полное дерьмо. Пить её в чистом виде никому из нас не хочется. Поэтому разводим эту странно пахнущую, но многоградусную жидкость пополам с колой в большом пластиковом стакане с трубочкой. Так и пьём в переполненном вагоне метро, передавая ёмкость друг-другу. Замечательно скрашивает дорогу. Едем молча. Мы уже давно прекратили попытки общаться в грохоте подземки. В переходе между станциями останавливается недалеко от чувака со скрипкой. Готье забил тут с кем-то стрелу. Жу дует в соломинку, пуская пузыри в наш коктейль. Шилов на неё неодобрительно смотрит.

– Мама Жу сегодня сказала, что ей не понравилась американская постановка «Онегина», – говорит Готье. Шилов отрывается от созерцания булькающего стакана:

– Это там, где Лив Тайлер?

Готье кивает.

– Лив Тайлер – киска, – подаёт вдруг голос Жу.

Теперь на стакан посмотрели все.

– Она говорит, что русская душа плохо передана… Татьяна типа не мятущаяся личность, а шлюха, не знающая, кому дать… – Готье забирает у Жу ёмкость и выбрасывает в урну. —… С русскими бабами всегда так. Они хотят и на х*й сесть и рыбку съесть.

Шилов скучает. Ему явно не терпится разогнаться до нужной скорости. Чем нибудь посерьёзней нашего коктейля. Анисовая с колой, это так – поворот ключа в замке зажигания. Вечер очередной субботы. Впереди у нас пиво и боулинг, и Шилову хочется поскорее опрокинуть в себя пару кружек.

– И, чё мы ждём? – спрашивает он минут через пять.

Готье смотрит на часы:

– Ладно… пошли к телефону.

Минут десять он кого-то материт в трубку. Потом возвращается к нам:

– Мля! Обломщик херов! Поехали…

Мы опять едем куда-то по серой ветке. Фыл купил всем по банке пива и теперь доволен. Себе, морда хохляцкая, затарил три. С виду, Шилов – стопроцентный современный гопник. С такими, как он, в своей волосатой юности я предпочитал не сталкиваться. Ему всё пох. Вот сейчас, например, ему пох, что рядом с ним стоит тётка с тяжёлыми сумками. Ей очень хочется присесть. Но Фыл дует своё пиво и тупо рассматривает надписи на одном из её полиэтиленовых пакетов. Тётка вздыхает.