Текст книги "Княжич"

Корогодом[57]57
  Корогод – хоровод.


[Закрыть] они вокруг ведьмы завиваются. И все больше и больше их становится. Вон вижу пасть медвежью оскаленную. А вон тот сгусток на варяга угрюмого смахивает. А этот на топор занесенный…

Крутятся. Вертятся страхи мои. А от них и Любавины не отстают. Еще немного – и захватят ведьму. И тогда не будет ей возврата в явный Мир. А она все пляшет. Словно приманивает их. Дескать, вот она я. Берите меня тепленькой. И страхи набрасываются на нее. Но никак не могут поймать. Она все время в немыслимом танце своем ускользает от их цепких объятий. Уворачивается от атак и наскоков. И уже непонятно, что это? То ли танец, то ли бой не на жизнь, а на смерть.

И хочу я ей помочь, а не могу. Как спуститься мне пониже? Как к телу подобраться? И надо ли? Мне и здесь хорошо. Ни тревог, ни забот, ни надоевшей боли. Виси себе спокойненько. Болваном бестелесным между небом и землей болтайся. И не нужно тебе ни еды, ни питья, ни любви…

А ведьма уже уставать стала. Пот ручьями. Волосы в космы сбились. Колтунами ощетинились. Нелегко ей со страхами нашими выкруживать. Сил-то много надо, чтобы напор такой сдерживать…

Я на тела наши смотрю, а они уже дергаться перестали. Только у меня колено правое слегка подрагивает. Видать, какой-то страх во мне слишком глубоко сидит, чтоб на ведьмин призыв поддаться.

А Берисава уже на последнем вздохе. Еще чуть, и войдет в нее чернота. Только она вдруг вскрикнула да через костер сиганула. Потом через другой. Третий…

Прямо сквозь пламя она пролетает. А страхи за ней кинулись. Только после каждого костра, после огненной купели, их все меньше и меньше становится. Вот и последний костер. Двенадцатый. Пролетела ведьма сквозь него. Упала наземь. Закричала победно. Радостно. Руки кверху вскинула. А потом на четвереньках к валуну подползла, в последний раз по нему ударила и упала без чувств.

Гул от камня волной поплыл. Накрыл меня. Закрутил. И почуял я, как в бездну проваливаюсь. В тело свое возвращаюсь…

Я глаза раскрыл. Утро уже. С меня путы сняли. И я, на камне свернувшись калачиком, лежу. А камень холодный. От него озноб по телу.

Костры догорели. Дымом чадят. А надо мной Берисава стоит. Умытая, причесанная. В красивом расшитом сарафане. Плат женский ее голову покрывает. Стоит, смотрит на меня.

– Прости, княжич, – говорит. – Но все твои страхи я забрать не смогла. Придется тебе самому с ними бороться.

– Ничего, – я ей отвечаю. – Поборю как-нибудь.

И вдруг:

– Мама, холодно, – я Любавин голос услышал…

24 июля 942 г.

Мы с Любавой сидели на бревне. Так же, как несколько дней назад. Так, да не так. Другими мы стали. Не похожими на прежних. Особенно она.

Прошло уже три дня, как Любава в себя пришла. Только изменилась она. И ходит вроде, и разговаривает, и на шутки мои улыбаться пытается, а все равно, как чужая. Словно не здесь она.

Идет по двору. И вдруг встанет. И на небо смотрит. Долго-долго. Вздохнет и дальше пойдет.

А то давеча я у нее спросил что-то, а она на меня взглянула да как закричит. Как бросится прочь, точно это и не я вовсе. Насилу мы ее с Берисавой в тот раз успокоили.

А сегодня с утра она вроде тихая. Мы с ней о лете, о цветах разных разговариваем. Она ничего. Может, и вправду в себя пришла?

Я возьми да и скажи:

– Ну что, Любава? Ты пойдешь за меня? – Как будто в шутку сказал и сразу пожалел об этом.

А она на меня посмотрела серьезно:

– Вижу, ты и правда мал пока, – отвернулась. Чую – заплакала. Только что я поделать могу… И тут смотрю, из леса всадник показался.

– Любава, – шепнул я тихонько, чтоб не напугать ее. – Иди-ка ты в дом. Тебя матушка звала.

Она покорно встала и пошла. Не заметила всадника, слава тебе Даждьбоже. Только она в дверях скрылась, я к Микуле.

Он как раз коровник чистил.

– Микула, – я ему, – снова гости к нам. Он вилы наперевес схватил:

– Где?

– На опушке конник показался.

– Пошли посмотрим. Ты только топор прихвати.

– Сейчас, – кивнул я ему»

Выскочили мы во двор. За банькой притаились. Ждем. Гостя высматриваем. А он о двуконь едет. Второго коня в поводу ведет. И что-то я в нем знакомое разглядел.

– Свои это, Микула, – говорю. – Это за мной. Топор в сторонку отложил и навстречу всаднику вышел.

– Здраве буде, болярин! – крикнул.

За мной приехал Побор. Привез мне одёжу. Благодар для Микулы и Берисавы от отца. Гнедко моего в поводу привел. Рад я был, что конь здоров. От обеда старый дружинник отказался, сославшись на то, что мне немедля нужно быть в Коростене. Берисава сказала, что с пустыми руками нас отпустить не может. Собрала снеди в туесок. Побор приторочил туесок к седлу и стал ждать, когда я оденусь.

Надев на себя одёжу, я понял, как сильно исхудал за это время.

– Это ничего, – сказал Микула. – Кости целы, а мясо нарастет.

– Ты голову пока побереги, – сказала Берисава. – Месяца два боль по ночам приходить станет. Не пугайся. Я тебе с собой травы положила. Будешь заваривать и пить. И береги себя. Ты людям древлянским ой как нужен.

Обнял я ее. В щеку поцеловал.

– Со мной все хорошо будет. Вот увидишь. Ты Любаву береги. Она проститься не выйдет?

– Ты прости ее, княжич, – сказала ведьма. – Чужих она еще долго сторониться будет.

– Ничего, – сказал я. – Все с ней образуется.

– Дай Даждьбоже, чтоб так все и было.

– Микула, – насмелился я, – мы тут на днях с Любавой столковались. Ты ее за Кузнецова сына не отдавай. Скоро я за нее сватов пришлю.

Горько усмехнулся Микула. Головой покачал. Ничего не ответил. А Берисава вдруг всплакнула.

А я быстро вышел из дома, сел на коня, взглянул на оконце ее светелки, и показалось мне, что мелькнуло там что-то. Нет, показалось. Вдарил я Гнедко под бока, и мы с Побором поскакали домой. И только лай Гавчи долго летел нам вслед…

– Погоди, Побор, – осадил я коня, как только подворье Микулы скрылось из виду. – Как отец? Сюда русь приходила, со Свенельдом. Тем, что нас на ятвигов натравил. Искали они войско наше. Не нашли?

– Нет, – замотал головой болярин. – Может, лучше было бы, если б нашли.

– А что там, на Припяти, случилось? Всю душу за эти дни я себе истомил. Сил моих больше нет. Как там Гридя со Славдей? Небось в героях ходят? Почему ты приехал, а не отец или Белорев?

– Князю сейчас недосуг, – ответил Побор. – И Белорев занят сильно. А я твой болярин, значит, У меня и должна душа болеть за людей своих.

Я смотрю на него, а он зачем-то глаза отводит. Словно скрывает что-то.

– Погоди, – говорю. – Ты мне всю правду рассказывай, не темни.

Он немного в седле поерзал, а потом глаза на меня поднял. И понял я, что случилось что-то непоправимое. Ведь с такими глазами не врут.

– Не хотел я тебе, Добрыня, горя причинять. Да, видно, уж кошт[58]58
  Кошт – жребий, доля.


[Закрыть] мой таков, – сказал болярин, сошел со своего коня, сел на землю, обхватил голову руками, вздохнул горестно.

Я тоже на землю опустился. Присел рядом. Жду. А он помолчал немного и выпалил:

– В том бою у Припяти мы полян с русью да варягами одолели. Трудно было, но, видать, наша Доля злой Недоле пряжу перепутала[59]59
  «…наша Доля злой Недоле пряжу перепутала». – Доля – богиня удачи. Недоля – богиня неудачи. Обе прядут человеческую судьбу.


[Закрыть]. Только зря она старалась. Недоля свое все равно взяла… – Он замолчал на мгновение, а потом продолжил: – Много наших голову на том берегу сложило. Ерш, Гладила, Липок-болярин… а Куденя теперь долго стрелу на тетиву не положит. Полоснули ему мечом по руке. Как цела осталась? И друзья твои тоже… не уберег я их…

– Славдя?! Гридя?!

– Они, когда увидели, что тебя варяжина повалил, на выручку кинулись. Я остановить не успел, только крикнул, что нельзя им… да разве б они послушались? Варяги прорвались к тебе. Так они вдвоем над тобой раненым стеною встали. Двое мальчишек против пятерых взрослых. И боронили тебя, пока мы не подоспели. Гридислава… топором… как и тебя… только насмерть его… сразу… а Славомира уже после… с драккара… стрелой… грудь ему та стрела пробила… да ты не стесняйся… плачь… я сам плакал… – Побор снял со щеки слезинку. – Только все слезы не выплакивай. Они тебе ой как пригодятся. Ты же худшего пока не знаешь…

– Что? Отец? – Я понял, что еще немного – и струна, в которую превратилось мое естество, просто лопнет.

– Нет, княжич. – В голосе болярина проступило железо. – Крепись, парень… нет у тебя больше матери. А у древлян княгини.

И струна лопнула. Я бросился на старика с кулаками. Я лупил его по щекам. Пинал ногами. Искал засапожный нож, чтобы воткнуть в его лживое сердце.

– Врешь! Врешь! Врешь! – кричал я, понимая, что он не врет, что случилось что-то страшное.

Неправильное…

Гадкое…

Неотвратимое…

– Тише… тише, Добрыня. Негоже так мужику… не хотел я так сразу. Да лучше уж сейчас… переболит и легче станет, – тихо приговаривал старик, когда я, обессиленный, упал ему на грудь. – Нельзя тебе сейчас разум терять. А горе, оно утихнет. Время пройдет, и утихнет.

– Ты уж прости меня, болярин. – Мне стало стыдно за то, что мгновение назад я посмел обидеть старика. – Даждьбогом заклинаю, прости… хотя знаю, нет мне прощения…

– Ничего, – просто сказал Побор. – Я же понимаю…

И тут от боли у меня померкло в глазах. Мне показалось, что голова сейчас треснет, как старая корчага. Я сжал ее в ладонях. Старался прогнать напасть. А боль раскаленным шилом пронзила. Скрючила. Придавила. Я сполз, не сполз даже, а стек на землю. Скорчился. Застонал. Взвыл вепрем раненым…

Горящая тьма обступила со всех сторон. И я ушел. Ушел туда, где нет ни боли, ни горя, ни… нет вообще ничего…

Первое, что я увидел, когда вернулся, были испуганные глаза Побора.

– Как ты, княжич? – спросил старик.

Он стоял на коленях и, словно младенца, прижимал меня к себе.

– Ты прости меня, – прошептал я.

– Даждьбоже простит, а я на тебя зла не держу. Напужал ты меня. Ох как напужал. Тебя бы к Берисаве вернуть, да тревожить побоялся.

– Не надо к Берисаве. Домой мне надо. В Коростень…

– Что с матерью случилось? – спросил, когда боль немного отступила и я почуял, что пришел в Явь совсем.

– Выдюжишь ли? – спросил болярин. – Как голова-то твоя? Не болит?

– Я уж забыл про нее. Ты давай не тяни. Рассказывай.

– Эх, ладно.

Болярин посмотрел на меня, точно увидел впервые, покачал головой и продолжил:

– Пока мы по ятвигским чащобам грязь месили, Ингварь-волчара с Асмудом-воеводой, со Свенельдом и своим главным войском в землю Древлянскую вошли. Разор учинили. Села пожгли. Малин-город, что лещину разгрызли.

Потом Свенельд нам наперерез двинул, а Ингварь к Коростеню пошел. Только что могла матушка твоя, княгиня Беляна, против полчища выставить? Ополчиться не успели. Жатва. Коростень пал. А князь в чужой земле. И о вероломстве и подлости варяжской от руси полоненной узнал. Оставили мы одну лодью на Припяти, чтоб своих похоронить да как положено тризну по ним справить. Раненых Велемудр у себя приютил. Обещался на ноги вскорости поставить. Ну а мы домой заспешили. Тебя-то князь оставить не решился, до самого рубежа на руках вез. Все боялся, что помрешь по дороге. А как в свою землю вошли, он Белорева к Микуле с тобой отправил. О силе Берисавы по земле добрый слух идет. Так вот. Не тяжко тебе, княжич?

– Нет, Побор. Продолжай.

– Ладно. – Болярин продолжил: – Поспешили мы к Коростеню. А у нас на пути Свенельд встал. Но мы же на своей земле. Каждую тропку знаем. Так, через болота, по тропам звериным, мы Свенельда обошли. К Коростеню прорвались. Только опоздали. Прискакали, а в детинце уже варяги пируют. А пока мы коней загоняли, Ингварь у матушки твоей стал ругу требовать. Да чтоб та договор огласила, дескать, ложится Древлянская земля под полянскую руку, и стремя ему поцеловала. Беляна отказалась. Дескать, не может она без князя такой договор подписывать. Не по Прави это. Только что ему, варягу клятому, Правь. Напился он сильно, разозлился, видать… обесчестить хотел он княгиню нашу. Не снесла она позора. Теперь в светлом Ирии с пращурами нашими Ингваря клянет. Сгибла она. А тут и мы подошли. Сеча была немалая. Если бы Свенельд ему на выручку не подоспел, не ушел бы Ингварь живым из Древлянской земли… одолели они нас. Силком заставили отца твоего Ингварю стремя целовать. Бойню кровавую на Святище устроили. Ругу забрали и ушли.

– А отец как же? – Ком подкатил к горлу, но я не дал боли снова взять верх.

– Мал с горя хотел руки на себя наложить, да Гостомысл с Белоревом его отговорили. Нельзя этого делать. Никак нельзя. Как бы тяжко ни было, а жизни себя решать мы не должны. Нельзя, чтоб Кощей с Мареной в Яви разгул устроили. Да и не только у князя в доме горе. Почитай, на каждом подворье побитые есть. Поднимать землю из разрухи нужно. А горе… оно ничего… перемелется… мука будет. А ты поплачь, поплачь. Глядишь, и полегчает.

– Некогда мне плакать, – сказал я, садясь в седло. – К отцу спешить надо.

Мы скакали по лесной дороге, все ближе и ближе подъезжая к Коростеню. То тут, то там нам попадались пожженные подворья и разграбленные села. И в каждом подворье, и в каждом селе Желя и Карна[60]60
  Желя и Карна – сестры, божества похоронного обряда.


[Закрыть] голосили от горя. Черный ворон раскинул свои крылья над Древлянской землей, и зло глумился Чернобог над Белобогом. Казалось, что мировое яйцо дало трещину. Только людей так просто не сломать. Несмотря ни на что, они продолжали жить. Убирать жито. Растить детей. Любить и ненавидеть.

А вокруг наливалась теплом середина лета. Последнего лета моего детства.

А я подгонял Гнедко. Спешил. Спешил на помощь отцу. И повторял про себя старый заговор:

– Боля ты, боля… Марена Кощевна… покине мя ныне… а приходи надысь…

Глава четвертая
ПОСЛУХ

19 апреля 943 г.

Осторожно, стараясь не поднимать лишнего шума, мы пробирались через Полесье в сторону заката.

Нас было трое. Я и два риттера[61]61
  Риттер (от нем. Ritter) – всадник, рыцарь.


[Закрыть].

Первый был молодой. Очень высокого роста. С непомерно длинными ногами. С широкой грудью и большими ладонями. Хоть и был он риттером, но совершенно нелепо выглядел, когда садился верхом. Мне было удивительно, как он умудряется не цепляться сапогами за торчащие из земли корни.

Он был чехом. Его звали Яромир.

Второй был уже в летах. Роста среднего. Очень широк в плечах и узок в поясе. Казалось, что он родился в седле. Да и с конем управлялся умело. Даже не брал повод в свои сильные руки. Но конь слушался его, словно читал мысли. Коростеньские конюхи только цокали языками, глядя, что он на коне вытворяет.

Он был фрязем[62]62
  Фразь – франк (француз).


[Закрыть]. Его звали Хлодвигом, и он очень гордился своим именем[63]63
  Хлодвиг – первый король франков (V век). Первым крестился сам, затем дружина.


[Закрыть].

В Полесье пришла весна. Тропы просохли, и на обочинах вовсю прорастало весеннее разнотравье. Сквозь раскидистые ветви деревьев рвалось яркое солнце. Деревья набухли почками, а стройные березы плакали соком. Радостно щебетали птахи, и могло показаться, что вокруг разливаются покой и благодать.

Однако нам было не до весенних красот. Мы знали, что за нами по пятам спешат люди, которые хотят только одного – нашей погибели…

27 августа 942 г.

Под конец дождливого лета пришли по-настоящему теплые деньки. Только нерадостными они были.

Еще не затянулись раны на земле Древлянской. Еще стонут матери по своим сынам, погибшим от захватчиков. Еще отец живет, как во сне, не в силах отойти от горя. А у меня сжимается сердце и наворачиваются слезы, когда перед глазами встает мама…

Сразу после Перунова дня[64]64
  Перунов день – 3 августа. В более позднее время Перуна заменил Илья Пророк.


[Закрыть] небеса одарили землю знамением.

По вечерам, после захода солнца, на восточном склоне небес появлялась яркая хвостатая звезда. За полночи она пролетала всю небесную твердь и падала за окоем. Но на следующий вечер вновь вспыхивала на прежнем месте, для того чтобы еще раз проделать свой непостижимый путь.

Измученные горем люди тыкали пальцами в звезду, стараясь понять, добро ли несет этот Божий знак, или еще большие беды обрушатся на Древлянскую землю…

Они с тревогой смотрели вслед Гостомыслу. Ведун должен был знать, что значит это знамение. Но старик и сам терялся в догадках.

Отцу сейчас было не до меня. Он пытался забыться. Убежать от навалившейся беды. Убежать от себя. Все время пропадал в разъездах по окрестным городам, деревенькам и подворьям. Старался снова собрать в кулак земли и людей.

Малуша была присмотрена.

После гибели болярина Грудича Владана и Загляда, которые еще пол-лета назад друг друга терпеть не могли, теперь стали лучшими подругами. Вместе оплакивали любимого. Вместе нянькались с княжной. А Малуша рада была своим нянькам и о матери почти не вспоминала.

Я же был отдан под присмотр Белорева и Гостомысла. Стал их послухом. Вместе со мной знахарству и ведовству обучались еще трое недорослей. Красун, сын конюха Колобуда, Ивиц, оружейников сын, и Жарох, сирота неприкаянная.

У Жароха отца и матушку варяги на подворье живьем пожгли. А он в лесу укрылся и только через два дня на пепелище выбрался. Не пропадать же одному. Он в Коростень и пришел.

Побор его в своей семье приютил. Они с женой бездетными были. По молодости застудилась тетка Милава. Оттого у нее дети мертвыми рождались. Вот Жарох и стал им вместо сына.

Побор его хотел к стрелковому делу приучить. Только не вышло ничего. В кадку дубовую с трех шагов не мог Жарох попасть. Ему бы только по лесам окрестным блукать. Травы собирать. Цветы всякие.

Повздыхал Побор да в послушание его отдал. Стало сироте у Белорева сподручнее.

Были послухи года на три старше меня. И потому всячески старались со мной потешиться. То подножку поставят. То побить захотят. Только я в обиду не давался. Отбивался как мог. Эх, были бы живы Славдя с Гридей, мы бы им устроили. Но нет моих друзей. Сгинули, меня бороня. Жалко.

Зато Ивиц меня в тавлеи[65]65
  Тавлеи – игра, похожая на шахматы.


[Закрыть] играть обучил. Занятная игра. Словно ты сам Даждьбоже и людьми своими управляешь. Или князь удалой, что дружину на бранное поле вывел. Выучился я быстро. Стал у послухов выигрывать. За это меня еще сильнее бить стали.

Гостомысл обучал нас читать и писать. Рассказывал про времена стародавние. Про пращуров наших. Про Древу, дочь Богумира, от которой род древлянский по земле пошел. Про богов давнишних и нынешних. Кто кому братом, а кто кому отцом доводится. Про Сварога и Ладу. Про Белеса и Святогора и про Даждьбога нашего.

Читать я еще маленьким обучился. И писалом по вощеным дощечкам царапать мне давно нравилось. Про богов бабуля сказки рассказывала. Так что все мне было не в диковинку.

Я к нему с расспросами про звезду хвостатую приставать начал. Он только руками развел. Говорит, что в складнях[66]66
  Складень – деревянная книга. Текст вырезался на буковых или дубовых досках. Доски скреплялись между собой последовательно. Если складень разворачивался весь, то получалась длинная полоса из скрепленных досок.


[Закрыть] смотрел, нашел там про звезду Седунь, но та ли это звезда или не та и что она предвещает, он понять не может.

Белорев нас травному делу учил. Какая трава от лихоманки, какая – от кашля, какая – кровь запирает. А какая к предкам на пир отправить может.

Это было занятнее. Особенно в травном деле Жарох преуспел. Он, как Белорев, хотел знахарем стать. Людям от болячек помогать. Целыми днями заговоры бубнил. Заучивал.

А мне все больше про звезду хотелось узнать.

По вечерам я забирался на дозорную башню детинца. Поначалу боязно было. Так и мерещилось, что сейчас Ингварь из темного угла выскочит да вниз, как маму, меня скинет. Но потом привык. Охота же любой страх переборет. Подымался я туда и смотрел на звезды. Долго смотрел. Пока сон меня в полон не брал.

На дозорную башню, которую в народе уже стали называть Беляниной, я взобрался и на этот раз.

Далеко видно с этого места. Многое рассмотреть можно.

Вот Жирот-оружейник Ивица мордует. Он сегодня днем Жароху за ворот лягушку живую засунул. Тот перепугался. Руками размахивать начал. Чан с варевом перевернул. Белореву прям на ноги. Ошпарило знахаря не сильно, но, видать, он оружейнику нажаловался.

А там, за стеной городской, конюхи коней на водопой гонят. Там и Гнедко мой, и отцов Сивка.

Отец сегодня от кривичей вернулся. У кривичей князя нет. Ими ведун богини Макощи правит. Кривей его зовут. Отец в Смоленск[67]67
  Смоленск – столица Кривичской земли.


[Закрыть] ходил, чтоб решать, как ярмо киевское с наших шей снять. Решил или нет? Он мне не докладывал.

А дальше Шатрище, где войско Ингваря стояло. А за ним бор.

А в другую сторону взглянешь – Святище. И Священный дуб стоит. Я всегда диву давался, как тот дуб мог среди глыб гранитных подняться.

Здесь, возле дуба, Асмудовы да Свенельдовы отроки наших казнили. С высокой кручи кидали. Было место святым, а стало еще святее от пролитой крови древлянской.

Под крутью Уж. Река полноводная. Вспомнилось мне, как тогда рыбу удили. Крючками новыми. Гридей точенными. И вздохнул в память о товарищах. Они уже, наверное, в светлом Ирии из Смородины-реки всю рыбу без меня выловили. Ну, ничего. Вот когда помру, я свое наверстаю.

За рекой дом Даждьбогов. Видно, как Гостомысл ворожбу вершит. Ярко костер пылает. Вокруг огнищане собрались. Что им ведун напророчит? Скоро ли земля Древлянская вновь поднимется?

А дальше – снова бор. И не видно ему ни конца ни края.

Березы уж желтеть начали. Точно напоминают о том, что все в этом мире проходит.

Солнце село. Темнеет.

В это время небо становится особенно прозрачным и чистым. И звезды высыпают на небосводе.

Сварог постарался. Эти маленькие огоньки на темно-синем небе у него особенно получились. Я смотрел на них, словно зачарованный, не в силах отвести взгляда.

Вот и ночь накатила. Тишина в Коростене. Тягучая. Хоть ложкой ее ешь да молоком запивай. Тем более здесь оно. Вон как на небе сияет.

Молоко Священной Коровы, матери Давшего Мудрость[68]68
  «Молоко Священной Коровы, матери Давшего Мудрость…» – Млечный Путь. Корова Земун, мать Белеса.


[Закрыть], холодной рекой разлилось по небосводу. И где-то там, в неведомой выси, Даждьбог Сварожич мучается в плену у Перуна и оплакивает поражение Древлянской земли.

Эх, звезды… сияете в недосягаемой дали, и неведомо вам, что творится на земле.

А вот и Седунь. Она и вправду похожа на взлохмаченную бабку. Седые космы дыбом встали. То ли оттого, что видела эта звезда жуткое, то ли оттого, что знает она, сколько бед еще земле Древлянской пережить предстоит.

Я вглядывался в ночное небо. Пытался разгадать тайну появления Седуни. И о Любаве печалился. Как она там? Отошла ли она от боли, варягом злым причиненной? Страх-то Берисава у нее прогнала, но осталось в ней что-то, что заставляло ее мужиков сторониться. Даже отца родного, и то невзлюбила. Жалился он мне, когда в Коростень на торжище приезжал.

Я, как увидел его, с расспросами накинулся. Как, мол, и что? Здорова ли Берисава? И про Любаву, конечно. Он вначале, по обыкновению своему, отмалчивался. Но потом все и выложил. Наболело у него, видать. Накипело.

– В чем я-то провинился? – говорил он мне. – Разве ж виноват я, что не поспел тогда? Ведь варяжина этот ничего ж ей не сделал. Напужал только. Ведь так? Не было у них ничего? Не было?

– Не было, – сказал я.

– Так чего же она? – разошелся Микула. – Я же ей отец родной. А она от меня, точно от чумного бежит. Словно заледенела вся. А Берисава по ночам плачет. И тоже меня корит. Эх… – в сердцах махнул он рукой.

Что я мог ему ответить? Видно, права была Любава, когда назвала меня маленьким. Мал я тогда еще был. Не понимал многого. Иногда кажется, что и сейчас многого не понимаю…

Так сидел я на башне, в небо звездное смотрел, про Любаву думал. Про друзей погибших. Про мать. Про отца. Про землю Древлянскую…

Но тут знакомое до боли шуршание в ночной тишине заставило плюхнуться на деревянный пол башни. Я даже не успел сообразить, зачем сделал это. Только сделал правильно.

Стрела со звоном впилась в деревянный столб, подпиравший крышу. Затрепетала. Именно там всего за мгновение до этого была моя грудь. Не упал бы… поймал бы ее на вдохе.

– Как же это? – удивленно прошептал я. Осторожно высунул голову. Откуда же в меня стреляли? Скорее всего, вон с той башни. Точно. Стрела могла прилететь только оттуда. И тут, словно в подтверждение моей догадки, еще одна стрела воткнулась в трех пальцах от лица.

«Знатный лучник стрелы кладет, – зачем-то подумалось. – Не на вид, на слух стреляет. Да как же это?»

Но высовываться уже не хотелось. Червяком я пополз прочь из башни. За дверь выполз. А впереди еще длинный помост вдоль Большого крыльца. Поясом то крыльцо детинец окружает. Открытое оно. Только крышей тесовой от дождя защищает. И лишь по помосту можно до входа в детинец добраться.

– Кто же строит так? – вырвалось.

Мне бы крик поднять, да боюсь, спугну лучника. Лучше рискнуть. А сердце ухает. Того и гляди из груди выскочит.

Отдышался. Успокоил сердцебиение. Рванул по помосту что есть мочи…

Только сердца стук. Дыхание тяжелое. Грохот ног по настилу деревянному. Да еще звонкие щелчки железа об мореный дуб.

Точно.

Дока стреляет. Трижды успел он стрелу на тетиву наложить. Трижды выпустил смерть мне вдогонку. Да только повезло мне. Быстрее смерти я оказался. Вспугнутым оленем пронесся по Большому крыльцу. Дверь входную рванул.

Заперто!

«Когда же это в детинец дверь запирали?» – удивиться успел.

И понял вдруг, что стою перед лучником, точно вошь на ладони. Открытый весь. И луна нежданно на небо выкатила. Меня осветила. Бери хоть руками голыми. Хоть стрелами решети. Даже не рыпнусь. Я и глаза закрыл, чтоб кончину свою не разглядывать. А сердце еще сильнее заухало. Вот сейчас железо холодное в него вопьется. И затихнет оно. Навсегда затихнет. А так пожить хочется…

Но что-то медлит убийца… не слышно жуткого шуршания…

Тихо…

Я глаза открыл…

Никого.

То ли стрелы у лучника кончились, то ли спугнул его кто. А может, Доля моя решила, что рано еще в Репейские горы мне отправляться. Как знать…

Я выждал еще пару мгновений, а потом забарабанил кулаками в дверь.

– Сейчас… сейчас…—из-за детинца послышалось.

Домовит распахнул дверь.

Не помню я, как внутри очутился. Заорал на ключника. Голос сорвался. Петуха дал:

– Вы тут что?! С разума сошли?! Почему двери на запоре?

– А ты чего по ночам блукаешь? – спокойно так Домовит спросил.

Я ошалело вытаращился на него:

– Сроду же не запирали.

– Сроду не запирали, а сегодня князь велел. – Невозмутимость Домовита было мне, как снадобье успокоительное. – Я же думал, что ты уж спишь. Вот и притворил. А ты где-то шлындаешь.

– Отец спит? – Тревога за него всколыхнула душу.

– Да. У себя. Устал он с дороги. Велел не будить. А ты чего такой взбаламученный?

– Нет… ничего… темени испугался.

– Так луна ж на дворе. Эх ты, – вздохнул ключник. – Здоровый уже, а все ночи пужаешься. Спать иди. – Он зевнул, снова запер двери и пошел к себе.

Я тоже к себе поднялся…

Только не спалось…

Никак я понять не мог, почему меня жизни лишить хотели. Почему? Да и кому это нужно?..

Все же заснул…

И во сне Любаву увидел. Словно мучает девчонку страшный зверь. Ящур[69]69
  Ящур (Яша) – ипостась Чернобога. Враг рода человеческого. Представлялся в виде многоголового змея, который жил у легендарной реки Горынь. Отсюда его былинное имя Змей Горыныч. Считалось, что до прихода в Мир Ящура на земле царил порядок и справедливость. Но в тяжелой войне между Белобогом и Чернобогом люди поддались на хитрость Ящура и попали под его власть. Пращуры – предки славян, жившие до прихода Ящура.


[Закрыть] злой. Обвил ее кольцами. Головами рогатыми шипит. А голов у него целых семь. И у всех лица варяга угрюмого. Того, что я лопатой забил.

Увидал меня Ящур. Засмеялся жутко. Головами замотал. Языками раздвоенными сучит. Не хуже гадюки-змеи лесной.

– Зачем, – шипит, – ты меня жизни лишил? А Любава стоит – ни жива ни мертва. Только в глазах у нее тоска смертная.

– Отпусти ее, – я ему в ответ. – Я тебя жизни лишил, мне и ответ держать. Отпусти.

Смотрю, а он хватку свою ослабил. Кольца развил. На меня пополз. Боязно мне. Так боязно, что зуб на зуб не попадает. А он все ближе и ближе. Плюет в меня огнем. Из ноздрей пар повалил.

Окутало все вокруг этим паром. Где Любава? Где Ящур? Не разобрать. И только фыр-фыр-фыр… Стрела опереньем прошелестела. И мне прямо в грудь. Впилась в самое сердце. И душно мне стало. Пар вокруг. Жарко. Точно в Микулиной бане. Я вздохнуть хочу – не получается. Стрела мешает. Древко ей обломать собираюсь, только руки у меня короткими стали. Никак не дотянусь.

И вдруг понимаю, что все это снится мне. И стрела сразу пропала. И пар из ящуровых ноздрей развеялся. И стою я под кустом ореховым. Вьюга кругом. Зима. А передо мной волк стоит. На меня смотрит. И ведь знаю я, что вырос уже давно, а все как маленький.

– Избавиться от меня хотел? – человеческим голосом волк мне говорит. – Ан не выйдет, – и в оскале клык желтый показал.

Потом подошел ко мне. Лапу задрал. Возле правой моей ноги. Пометил меня и прочь потрусил…

А я вскочил с лежака, словно ужаленный. Темно кругом. Тихо, как в скрыне[70]70
  Скрынь – сундук.


[Закрыть]. И никак я понять не могу, то ли во сне он мне привиделся, то ли наяву?..

Понял, что это сон. Просто сон. Упал на лежак и… точно в омут провалился…

28 августа 942 г.

Утром я проснулся раньше всех. Только рассвет забрезжил. Поежился от утреннего холодка, а из головы давешний сон не идет. Хоть снова к Берисаве езжай – страх прогонять.

Подошел к оконцу, на небушко заалевшее посмотрел.

– Куда ночь, туда и сон, – сказал, как бабуля учила.

И полегчало вроде. Так что и рад бы я к Берисаве отправиться да Любаву повидать, только недосуг мне. Сперва узнать надо, кто стрелял в меня. И зачем?

Спустился я вниз, через горницу, тихо, чтоб не разбудить домочадцев, прошел. Двери отворил. На рассветную стынь вышел.

А Коростень уж оживать начал. Холопы рты в зевоте дерут. Доспал не доспал, а управляться надо. Знают, что Домовит-ключник с них строго спросит.

Даже дочь свою, Загляду, не жалеет. Ни свет ни заря, а она уже откуда-то к детинцу бежит. В руках корзина с бельем.

– Здраве буде, княжич. Что-то ты раненько нынче.

– Не спится. Утро хорошее.

– Утро знатное, – улыбнулась она. – Над Ужом туманище. Хоть топор вешай.

– На реке была?

– На реке, – кивнула. – Прополоскала кое-какую одёжу для Малуши. Да еще колту[71]71
  Колты – височные кольца.


[Закрыть] искала. Хоть Перунов день минул, только мы все одно вчера купались[72]72
  После Перунова дня (3 августа по новому стилю) в речке Уже не купались. Считалось, что вода после того, как «Перун в воду помочится», становится холодной и от купания можно простудиться.


[Закрыть]. За все лето третий раз.

– Да, – согласился я, – лета почитай, что и не было. То дожди. То Ингварь… И что с колтами?

– Да потеряла одну. Вот с утра поискать решила. А то батюшка заругает. От матери они остались. Память ее.

– Нашла?

– Какое там! – поправила она сползшую с бедра корзину. – Говорю ж – туман. Как теперь перед батюшкой виниться? – и задумалась на мгновение, а потом добавила: – А вода теплая, как молоко парное. Ты-то небось тоже на реку?

– Нет. У меня другие дела.

– Загляда! – услышали мы голос ключника.

– Батюшка зовет, побегу я. – И сенная девка скрылась в детинце.

Я ей вслед посмотрел, а потом прошел по Большому крыльцу. Поднялся по крутой скрипучей лестнице (и как только шею не свернул, вчера в темноте по ней сбегая) на помост. Со вчерашнего вечера здесь никого не было. Вон и стрелы из стены торчат.

Меня даже передернуло от мысли, что я мог здесь остаться. Стрела бы пришила. Так и висел бы на ней, пристрелянный, пока не нашли.

Я стрелы из бревен вынул. Смотрю – не наши. У наших жала одноперые, словно капля вытянутая. А эти на три пера. С закусами и кровотоком. Отродясь у Жирота таких наконечников не было. Значит, не Людо-стрельник их делал. И у руси стрелы другие. Я их еще по Припяти помню. У них они черненые и короткие. Так что и не киевский оружейник эти мастерил. А кто? Откуда они здесь взялись?

Заглянул в башню. И здесь две таких же. Чужой был в Коростене. Неизвестный. А как сквозь охрану прошел? Как на башне крепостной пристроился, что и не заметил никто? Куда потом делся? Почему меня не пристрелил, когда я перед дверью в детинец плясал? Ведь я у него точно на ладошке был. Ерши меня да нанизывай.