Текст книги "Ночь Сварога. Полонянин"

– Зато у остальных снаряжение дрянь, – перебил его Кислица и вынул из ножен меч.

– А не все равно, чем тебе кровь пускать будут, мечом, секирой или дубинкой шипованной? – покосился на него варяг.

– Это мы еще посмотрим, кто кому руду отворит! – огрызнулся старик и кончиком пальцев проверил остроту клинка.

– Ну и что скажешь, Добрын, сын Мала? – спросил меня Андрей.

– Скажу, что для начала у них надо прыти поубавить, – я наложил стрелу на лук, прицелился и спустил тетиву.

Потом быстро выстрелил еще раз, и еще.

Одна за другой, три мои стрелы впились в берег перед ногами их предводителя.

– Всем стоять! – громко крикнул он и поднял вверх секиру.

Его послушались.

Остановились.

Затихли.

Предводитель вынул мою стрелу из земли, повертел ее в руке, на наконечник взглянул и вдруг улыбнулся.

– Хорошие стрелы делают в этом захолустье и хорошо их кладут! – крикнул он в нашу сторону. – Кто же меня пугнуть решил? Покажись и назовись!

– Негоже хозяевам прежде гостей называться! – крикнул я ему в ответ.

– И то верно, – кивнул он, силясь понять, откуда раздался мой голос и все пытался высмотреть меня за частоколом тына.

Не высмотрел.

– Гойко меня зовут, Сдебут мне отец, и эти люди, – повел Гойко левой рукой в сторону своих соратников, – выбрали меня вожаком, – дотронулся он кончиками пальцев до своего колпака. – А ты кто? – он пристроил секиру на плечо, подбоченился и гордо приподнял подбородок.

– Я Добрын, сын Мала, – поднялся я на ворота, верхом на перекладину сел.

– О! – воскликнул он. – Я то думал, что разговариваю с мужчиной, а тут мальчишка! – захохотал громко, и его хохот подхватила ватага.

– Зачем ты пришел в эту землю, и что тебе нужно? – постарался я сохранить спокойствие.

– Мне нужно все, что сможет унести моя ладья, – ответил он сквозь смех.

– Борта твоей ладьи и так вот-вот начнут воду из реки черпать. Может, пора остановиться? Неужто не хватит добычи и тебе, и твоим воинам?

Гойко оборвал смех и зло взглянул на меня:

– Ненавижу, когда кто-то учит меня. А тем более не тебе, незрелому чаду, решать, когда и где мне остановиться. Если хочешь жить, ты откроешь ворота и позволишь мне взять то, что я захочу.

– Да! – крикнул кто-то с ладьи. – Особенно тех девчушек с плеса! А то путь домой не близкий…

– А я бы и от мальчонки не отказался, ишь, шустрый какой, – сказал пузатый дулеб с длинными волосатыми руками и чмокнул толстыми губами.

И снова хохотом зашлась ватага.

– Иди ко мне миленький, я тебя погрею, – гоготал пузан.

Не стерпел я.

Моя стрела вонзилась ему в пах. Он подавился гоготом, заверещал по-бабьи, выронил копье, ухватился своими волосатыми руками за древко стрелы, завертелся на месте и рухнул на прибрежную молодую траву.

Рев возмущения сменил дулебское веселье.

Пожалел я о содеянном, изругал себя за несдержанность. Только стрелу обратно в колчан уже не вернешь. А значит, будь что будет!

– Круши! – взмахнул секирой Гойко, отбил своей волчьей накидкой мою вторую стрелу и ринулся вперед.

Вслед за вожаком ватага пошла на приступ.

Дважды я успел отпустить тетиву, прежде чем обозленные дулебы добежали до тына. В Гойко метился, да только увернулся он, но и стрелы зря не пропали. Первой стрелой сбил с него колпак, а второй положил врага бегущего рядом.

А неприятели уже лезли на земляной вал. Стряли в кольях, карабкались вверх, цеплялись за частокол, срывались и снова лезли.

Вожак и четверо с ним с разбега врезались в створ ворот. От удара затрещало подгнившее дерево притвора. Ворота поддались, зашатались. Свалился я сверху прямо под ноги Веремуду. От удара лук трещину дал, тетива ослабла, а стрелы из колчана просыпались.

– Эх, Добрын! – вздохнул он, меня коря, а потом вдруг вспыхнул в его глазах огонек веселой ярости. – Посторонись! – крикнул варяг, перешагнул через меня, топор изготовил.

Разлетелись створки по сторонам, ворвались враги в Ольговичи. Тут их старики мои встретили. Не ждали дулебы, что за хлипкими воротами их будут ждать ратники в полном вооружении.

Опешили вначале. Остановились.

Но недолгой заминка оказалась.

– Ха! – крикнул Гойко, подбадривая своих. – Малый со старыми против нас! Нам ли страшиться? Круши! – но сам приотстал, вперед воинов своих пропуская.

Первым на варяга наскочил крепкий паренек, немногим старше меня. Он взмахнул своей палицей, намереваясь размозжить Веремуду голову, только не на того напал. Старик уклонился от сильного размашистого удара, крутнулся, поднырнул под палицу и, с хрустом круша ребра, лезвие его топора врубилось в грудь паренька. Тот отлетел назад, снес бегущего за ним дулеба, упал навзничь, всхрапнул, пытаясь вдохнуть выбитый топорищем воздух, булькнул пробитыми легкими, растерянно стер ладонью кровавый пузырь с губ, испуганно всхлипнул и затих, изумленно уставившись в небеса.

Второго принял на себя Кислица. Дулеб неловко ткнул в него копьем с длинным плоским наконечником, но старый воин рубанул мечом по древку. От удара на отполированном дереве осталась глубокая зарубка, но противник сумел удержать копье в руках.

– Круши! – взревел он и, описав копьем широкую дугу, словно дубинкой, огрел Кислицу по спине.

Старик только крякнул и выбросил вперед руку, сжимавшую меч. Будь на дулебе хотя бы кольчуга, этот выпад не причинил бы ему никакого вреда, но, видно, кольчуги были у дулебов не в почете. Овчинный поддевок5151
  Поддевок – безрукавка.


[Закрыть], в который был одет копьеносец, спасал от холода, но супротив меча оказался слабоват. Кожа треснула от удара, и я увидел, как Кислицын клинок стал погружаться в живот чужака.

Дальше мне стало некогда следить за тем, как сражаются другие. Нужно было оборонять собственную жизнь. Я вскочил на ноги, бросил в набегавшего на меня врага ненужный уже лук и выхватил из-за голенища засапожный нож.

Палица просвистела рядом с головой, разодрала рубаху, царапнула гвоздем плечо, но не причинила серьезного вреда. И это было все, что успел сделать недруг. Через мгновение он валялся в пыли, старался зажать липкими от крови пальцами располосованное горло и мычал, силясь меня проклясть. Я не дал ему такой радости. Вторым ударом пробил его сердце, выпуская душу на волю.

Тут же получил хорошего пинка под ребра от подлетевшего на выручку товарищу дулеба. Резко выдохнул боль. Перекатился через мертвяка, смягчая новый удар, сам ударил ножом в ответ. Понял, что попал в ляжку врагу.

Слабо.

Лезвие прошло вскользь, вспороло порты, прорвало кожу. И враг мой лишь отскочил, убирая ужаленную ногу.

Я отдернул руку назад. Начал подниматься. Оскользнулся. Чтобы не упасть, неловко перепрыгнул на другую ногу и понял, что не успеваю уйти от удара копья еще одного вражины. Наконечник не достал до моего глаза всего чуть-чуть. Тень мелькнула слева от меня. Жало копья ушло вверх замысловатой дугой. Через миг я увидел, что это за странная тень спасла меня от неминуемой гибели – мой неудачный убийца катался по земле, вопил, стараясь укрыться изорванными руками от желтых клыков волкодава.

Подрезанный мной дулеб, подволакивая раненую ногу, подскочил к собаке и с резким выдохом обрушил свою палицу ей на хребет. Не попал. Волкодав отпрыгнул в сторону. Чудовищной силы удар пришелся на затылок лежащему. Гвозди палицы застряли в черепе копейщика. Тот дернулся, выгнулся коромыслом в судороге и задышал часто-часто, втягивая носом пыль, но уже не замечая этого.

И тут мой враг, осознав содеянное, упал на колени и заплакал навзрыд. Вокруг продолжалась резня, а он сидел перед убитым и причитал:

– Прости, брат… прости, не хотел я…

Его страдания прекратил Кислица. Махнул мечом, и причитания стихли.

– Ты ранен? – крикнул он мне.

– Нет, – ответил я.

– Так какого же ты расселся?!

Собачий скулеж вывел меня из оцепенения. Моего спасителя добивали трое дулебов, а рядом с псом лежал четвертый. Волкодав сжимал его горло смертельной хваткой, и только дерганье обутых в сношенные лапти ног говорило о том, что человек еще жив. Пес в последний раз взвизгнул и застыл, так и не выпустив добычу из пасти, а эти трое кинулись ко мне.

Я ушел от первого, но второй меня достал. Страшный удар в скулу отшвырнул меня в сторону. В глазах вспыхнуло.

И померкло всего на мгновение.

Новая вспышка.

Вокруг все плыло. Я размахивал зажатым в кулаке ножом, с трудом пытался понять, где враги. Новый удар, как ни странно, привел меня в чувства. Увидел прямо перед собой лохматую накидку, сунул в нее ножом. Кажется, попал. Мой враг вскрикнул. Точно попал.

– Добрыня!!! – душераздирающий крик заставил оглянуться.

Владана с пучком давно не нужных стрел растерянно стояла на пороге теремка.

– Беги! – хотел крикнуть я, но не успел.

Дулебское копье коротко свистнуло на излете, пробило девичью грудь и пригвоздило Владану к стене.

Словно высохшие кости, застучали выпавшие из ее рук стрелы по деревянному порогу.

Я взревел.

Бросился навстречу очередному врагу, швырнул в него нож, промахнулся и от этого разозлился еще сильнее.

Вцепился в чью-то руку, рванул на себя… получил удар поддых… задохнулся от боли… пнул кого-то в живот… почувствовал удар по шее… укусил кого-то за щетинистую щеку… едва успел увернуться от чьей-то ноги… не успел отскочить…

В голове что-то лопнуло, рассыпалось искрами и…

Я умер.

Говорят, что нельзя научиться чему бы то ни было, не совершив ошибок и просчетов. Правильно говорят. Только худо, если ошибки оборачиваются смертями, а просчеты – кровью. Не сдержался я. Пошел у гордыни на поводу. А в итоге резней моя гордыня обернулась. Стерпеть надо было. Зубы сжать и стерпеть. Простить дулебу его зубоскальство злое, и, может быть, все по-другому бы пошло. Сумели бы откупиться. Ушли бы вороги, а мы бы остались. Живыми.

Но только все случилось так, как случилось. Страшным уроком мне тот весенний день в Ольговичах стал. Такое всю жизнь помнится. О таком всю жизнь плачется. Но нельзя все вспять вернуть. А значит, жить надо дальше. Кровь чужую, словно камень неподъемный, на себе нести, не по семь, как Правью положено, а по семью семь раз отмерять, прежде чем отрез делать. Ну, а коли отрезалось, то уже не виниться, а вперед идти.

Приходить в себя не хотелось.

Не хотелось, и все.

Мертвым быть лучше – ни боли тебе, ни стыда. Вообще, ничего.

– Семаргл! – имя Сварогова пса вспыхивает острой молнией, словно первый удар сердца.

Безжалостный кат. Вершитель великого приговора сжимает меня в своих зубах. Решает – чего достойна моя израненная душа?

Пламени Пекла?

Прохладной тени Сварги с ее вечно цветущими деревами?

Холодных вершин гор Репейских и светлого радостного Ирия, где ждут меня сотоварищи – два белобрысых мальчишки?

Один из них строг, не по годам рассудителен и спокоен. Другой – горяч, драчлив и заносчив. И первый кутается в свой зеленый плащ, то появляется, то исчезает, строго поглядывает из-под насупленных бровей. Будто силится угадать – осталась ли во мне хотя бы малая частичка от того прежнего Добри, которым он видел меня в последний раз? Второй кривит по привычки губу и только и ждет удобного момента, чтобы поспорить, подначить, разыграть, рассмешить. А сам тайком плачет и боится, что у него вот-вот вырастет хвост.

– Туда! Туда! – кричу я Семарглу, а сам тяну руки к мальчишкам.

Я хочу к ним! Я хочу в детство! Я хочу туда, где все живы!

Хочу зарыться лицом в матушкины колени, чтобы она расчесала мне волосы своим резным гребнем. Хочу, чтобы бабуля снова назвала меня унучком, рассказала сказку, накормила духмяными бобышками с вкусным парным молоком…

– Туда…

А страшный пес все хлещет чешуйчатым хвостом по перепончатым крылам. Злится на что-то, точно никак не может сделать выбор. Рычит от злости, и кажется, что еще чуть-чуть, и он сожмет свои клыкастые челюсти. А потом замирает на мгновение, точно прислушиваясь к чему-то, и вдруг выплевывает меня.

Обратно.

В Явь.

Побратимы мои, Славдя с Гридей, растворяются в беспросветном мороке, а матушка скрючивается, сжимается, превращаясь в белое пятно, в яркую точку на ночном небосводе. И только бабуля улыбается и машет мне рукой…

Явь набрасывается на меня безжалостным коршуном. Рвет когтями изломанное тело, бьет тяжелыми крыльями по щекам. Гудит в голове кровавыми приливами, сводит судорогой, жжет невыносимой болью.

– Семаргл! – умоляю я ката забрать меня с собой.

Но холодная вода плещет мне в лицо, горит на разбитых губах и быстро вырывает из небытия.

– Смотри, Гойко, змееныш-то очухался. Живучий, – голос врывается в сознание откуда-то издалека и буравит мозг нестерпимо.

– А ну, поддай ему еще водички, – второй голос смутно знаком.

Вроде слышал я уже его однажды. Только где? Когда?

Забыл.

И снова ледяной поток, от которого светлеет в голове. И чувства возвращаются. Точнее, одно чувство заполняет собой все мое естество – боль. То резкая, то тупая, но одинаково бесконечная. Словно я стал ежом, у которого иголки почему-то растут внутрь.

Еж.

Зверек такой. Маленький и колючий.

И я вдруг понимаю, что это слово. И я знаю еще много-много разных слов. Знаю, но не могу вспомнить. Или не хочу?

И тут же, словно прорвавшись сквозь ветхую запруду, слова заполняют меня, кружатся водоворотами, бегут стремнинами, дрожат холодной рябью. Льются. Льются неудержимым потоком.

А одно старается особенно. И силюсь отмахнуться от него, убежать, спрятаться, но понимаю, что не в силах совладать с ним, а значит должен принять и смириться. Пусть когда-то оно было радостным, пусть считалось добрым, но теперь оно представляется чужим и опасным. И это слово – ЖИВОЙ.

И вдруг стало тревожно и страшно. Это новое слово полыхнуло зарницей – МАЛУША.

И я рванулся, осознав, что в гордыне своей совсем забыл о сестре.

– Смотри-смотри! Ш-шеволится! – это опять извне, со стороны, из той самой Яви, в которую меня выплюнул Семаргл.

Словно не смог справиться с омерзением Сварогов пес. Будто кровавый комок, в который превратилась моя душа, стал ему хуже горькой редьки.

– Малуша, – выдохнул я и понял, что могу дышать.

– Стонет чего-то, – вот ведь болтун этот дулеб, вот язык у него без костей. – Гойко, может добить его, чтоб не маялся?

– Да! Да! – хочется мне закричать, но я понимаю, что не смогу теперь уйти, так и не узнав, что с сестренкой стало.

– Это для него слишком просто будет, – отвечает Гойко, и я вспомнил его – вожака дулебов в смешном рысьем колпаке. – Сколько сопляк наших положил?

– Четверых.

– А по виду и не скажешь.

И бой…

Бой, который я начал по глупости и так же глупо проиграл, вновь становится частью меня.

– Давай еще на него ведерко плесни.

– Захлебнется.

– Нет. Этот не захлебнется. Настырный, по всему видать. Если после того, как вы его затоптали, он живым остался, значит, и в этот раз выживет. Давай!

Новый водопад.

Схлынуло.

Чую – в луже лежу.

Мокро.

– Эй, вожак! – еще один голос. – Там христосика нашли! Что делать с ним будем?

– Сюда его волоките!

И вонь мне в нос ударила. Гарь, кровь, и еще что-то едва различимое. Так поросенок вонял, когда его на капище соломой полили. От запаха сгоревшей плоти судорога пробежала по телу.

– Малуша! – обожгла мысль. – Они же в теремке хоронились!

Я сумел приоткрыть веки и сквозь слипшиеся ресницы взглянул на белый Свет.

Догорала вокруг деревенька. Пламя дожирало дома. Чадила банька. Вместо коровника только головешки торчали. Языки огня плясали над Ольговичами. Горел теремок. Оттого совсем не белым был этот Свет, а кроваво красным.

И в этом зареве надо мной высился вражий предводитель. Сапоги, рваные на колене порты, широкий пояс с большой пряжкой, волчья накидка – все это было изгваздано и измазано. Его слипшиеся от пота, грязи и крови длинные волосы прядями свисали со лба. В шуйце он держал сбитый мной рысий колпак, а десницей5252
  Шуйца, десница – левая рука, правая рука.


[Закрыть] крепко сжимал свое страшное оружие. Отсветы огня играли на широком лезвии секиры. Он смотрел на пожарище и довольно улыбался.

– И чего вы там мешкаете?! – крикнул он кому-то.

– Упирается сучий выблядок! – крикнули ему в ответ.

– Что же вы? С одним христосиком справиться не можете? – разозлился Гойко. – Или мне и тут вам подсоблять надобно?

А я медленно приходил в себя. Осознал, что лежу в холодной луже, привалившись головой к земляному валу тына. Вспомнил недавний бой. Понял, что мы проиграли. Что на душу мою тяжелым камнем легла гибель деревеньки. И нахлынула тревога за судьбу сестренки.

Осторожно, чтобы не привлекать внимание врагов и борясь с нестерпимой болью, я повернул голову налево и огляделся.

Бой закончился совсем недавно. Враги еще собирали разбросанное оружие, убирали своих. Делили добычу – небогатый скарб холопский, да одежу, что из подклетей теремка вынесли.

Повсюду валялись изломанные тела. В пяти шагах от меня лежал Веремуд. Я увидел, как к нему подошел дулеб, хмыкнул, наступил ногой старику на голову и с трудом вырвал копье из груди варяга. Чуть дальше – Заруб. Я узнал его только по начищенным наплечникам. Лицо воина превратилась в кровавое месиво. А недалеко от Заруба ничком лежал Кислица. Рука его все еще сжимала поломанный меч. Втроем старики по жизни шли и умерли вместе. Говорил же Кислица, что им будет лучше на бранном поле пасть, так оно и случилось. Пусть им весело будет в Светлом Ирие. Пусть будет радостно.

А по правую руку от меня, связанный, с кляпом во рту, с округлившимися от ужаса глазами, сидел один из близнецов. Может, Твердята, а может, Твердош. Он был жив и побит не сильно, но очень напуган. Сопел, шумно втягивал носом воздух и тихонько стонал на выдохе. Увидев, что я пришел в себя, он замычал, словно стараясь мне что-то сказать.

– А ну, тише сопля зеленая! – не оборачиваясь, прикрикнул на него Гойко, и пастушок замолчал.

Между тем дулебы подтащили и швырнули к ногам предводителя рыбака Андрея.

– Что, христосик, попался, голубок? – рассмеялся Гойко.

Андрей попытался встать с земли, но дулеб придавил его ногой.

– Не егози, – произнес он. – Твой Бог тебе терпеть велел – так и терпи.

– Не больно-то он терпелив, – сказал один из дулебов. – Троих наших ранил, а одного убил.

– Что ж ты заповедь Бога своего нарушил? – Гойко зло пнул христианина ногой. – Он же велел людей щадить.

– Так то людей, – подал голос Андрей. – Про зверей он ничего не говорил.

– Выходит, мы звери?

– Выходит, – тихо ответил рыбак.

– А как же твоих единоверцев назвать, которые в край наш пришли, дома наши разорили, жен наших обесчестили, детей в огне пожгли? – в сердцах плюнул дулеб на Андрея. – Или ваш Христос только на словах такой добрый?

– Разве Христос твоих детей жег? – снизу вверх рыбак на предводителя глянул, плевок с лица вытер.

– Так ведь именем его эти нелюди свое непотребство вершили!

– Тогда чего же ты сюда пришел? Разве здесь твои обидчики?

– И здесь тоже. Тебя вот повстречали. Ты мне за обидчиков и ответишь, – ухмыльнулся Гойко. – А потом и до остальных христосиков дело дойдет. Эй, – повернулся он к своим, – вяжите его, да готовьте ему подарочек.

Стянули вервьем рыбаку локти. Между мной и близнецом бросили.

Тут до нас донесся шум и ругань. Возле пожарища два дулеба за тулуп старый подрались. Никак не могли решить, кому он достаться должен. В поножовщину у них уже переросло.

– А ну-ка стой! – крикнул Гойко, и к спорщикам поспешил. – А ты, голубок, пока здесь полежи, – к Андрею на ходу обернулся.

Вслед за предводителем остальные поспешили. Оставили нас одних.

– Как ты, Добрын? – повернулся ко мне Андрей.

– Малуша! – простонал я.

– Ты за нее не горься. Как заваруха началась, Загляда всех баб из теремка в лес увела через калитку дальнюю. Малуша с ней.

– Почему Владана не ушла? – я старался не тревожить разбитые губы.

– Ты же ей сам велел остаться, да стрелы тебе подносить, – вздохнул Андрей и добавил:

– Царствие ей Божие.

Защипало мне глаза. Утереться бы, чтоб мальчишка-пастушок моих слез не видел, да не до этого сейчас. С бедой бы справиться, да с обидчиками поквитаться, а все остальное потом.

– Андрей, – позвал я рыбака.

– Что? – он мне тихонько.

– Они меня за мертвяка посчитали, оттого и связывать не стали. Поворачивайся ко мне спиной, я тебя развяжу, – говорю я, а сам понимаю, что вместо слов из моего рта разбитого только мычание да бульканье вылетают.

Понял меня рыбак. На другой бок перевалился, вервье подставил. Я из последних сил узел распутывать начал. Не слушаются руки. Пальцы от боли крючатся. Узел тугой, сложный, мне неведомый. Был бы нож, а то только ногтями по веревке скребу.

А Гойко спорщиков разнимает, в нашу сторону не смотрит. На одного наорал, другому ладошкой по лбу заехал. Тот на задницу упал, изругался, за палицу схватился. А предводитель тулупчик скисший схватил, пополам его разодрал, половину одному швырнул, другую – второму. Вот и спору конец.

Я узел развязываю, веревку на себя тяну, а сам за дулебами приглядываю.

– Я тебе руки развяжу, – шепчу я рыбаку, – а ты за тын сигай. Беги в лес, на ту поляну, где с пастухами повстречался. Там бабы наши хорониться должны. Дулебы, на ночь глядя, в лес не сунутся. А ты время не теряй, уводи баб дальше…

– Погоди, – он мне, – а ты как же?

– Здесь останусь, попробую мальца развязать. Сам я не ходок – нутро отбили и нога ранена. Не дойду…

Вроде поддаваться узел начал. Прослаб. Только не суждено мне было Андрея освободить. Гляжу – Гойко возвращается. А за ним воины его крестовину из досок сбитую тащат. Я сразу от рыбака отвалился и мертвым прикинулся, а сам сквозь ресницы смотрю, что вороги затеяли.

– Эй, христосик, – позвал Гойко. – Вот тебе и подарочек обещанный.

– Господи, спаси и сохрани, – прошептал рыбак.

Уронили разбойники крестовину на землю недалеко от нас, к рыбаку подбежали. Схватили его. Он отбрыкиваться начал, только они с ним цацкаться не стали. Огрели пару раз дубьем, он и угас. Подволокли его к кресту, развязали.

– Не делайте этого, – взмолился Андрей, – грех на душу не берите. Господом Иисусом заклинаю вас. Богами вашими.

– Во! – пожал плечами Гойко. – О Богах наших вспомнил. Значит, жить хочешь? Может, и от веры своей откажешься?

– Господи, молю тебя, дай силы мне страданья снести, – прошептал рыбак. – Укрепи мя, Господи.

– Это тебе, может, грех, – рассмеялся один из дулебов, – а нам отмщение за жен и детей наших. Давай-ка руку сюда.

Перекрестился Андрей, вздохнул, а потом сам руку им подал. Они ее к крестовине приложили и к запястью ему гвоздь кованный приставили. Такими гвоздями доски на ладьях крепят. Подошел Гойко да по шляпке топорищем ударил. Вошло жало в мягкую плоть.

Закричал рыбак. Сжалось во мне все. Замычал в страхе пастушонок пуще прежнего. А дулебы уже другую руку прилаживают.

– Господи! – кричит Андрей. – Укрепи мя, Господи! А-а-а! – второй гвоздь пробил доску.

– Ноги. Ноги ему держи, – Гойко делово распоряжается. – Да в стороны разводите. Мы его сейчас крест на крест присобачим. Так сподручней ему висеть будет. Пущай покорячится.

Пришили рыбака, как предводитель велел, к крестовине наискосок. Подняли верхний край, подпорку сзади приставили. Повис рыбак, распяленный, точно заяц на расчалке. Воет жутко, слезами исходит. А у меня сердце кровью обливается. Вот ведь чего натворили вражины по злобе своей! Эх, были бы у меня сейчас силушки, я бы этих гадов ползучих – ящуровых недокормышей, голыми руками бы давить начал. Только нету силы. Вся вышла. Что же я натворил?! Как же допустил такое?!

– Что, христосик? – Гойко над рыбаком куражится. – Так ваш Бог подыхал? Радуйся, что, как и он, сдохнешь. Это тебе за боль, за обиду нашу. За то, что единоверцы твои с народом нашим содеяли. Эй, браты, – кричит своим, – глядите, как христосик у нас извивается!

Спешат дулебы с разных концов деревушки. Забыли про грабеж свой. Хотят на забаву посмотреть. Окружили нас. Шумят. Об заклад друг с дружкой бьются. Интересно им, сколько христианин на крестовине продержится?

– Гойко! – кричит кто-то. – Ты гвозди-то хорошо прибил? Не пробредут через руки, а то свалится христосик.

– Не пробредут, – отвечает предводитель. – Я ему гвоздочки как раз меж костей пропустил.

А рыбак вдруг выть перестал, на мучителя посмотрел внимательно, точно впервые увидел, а потом глаза к небу звездному поднял.

– Отче наш, – сказал спокойно, – сущий на небесах. Да святится имя Твое…

– Гляди, мужики, у него ум за разум забегать начал!

– Да будет воля Твоя…

– Ишь, буробит. Точно колдует, да заговоры плетет.

– Да придет царствие Твое, как на небо, так и на землю…

– Слышь, Гойко? Ты пасть ему заткни, а то порчу на нас нашлет.

– Хлеб наш насущный дай нам ныне…

– Ты смотри. Жрать просит. Точно совсем рехнулся.

– И прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим…

– Слышь, вожак, чего это он?

– Прощения, что ли, выпрашивает?

– Так ведь Богу своему он кощуны поет. Хочет, чтоб тот покарал нас, – ответил Гойко, сам глазами в небо уставился. – Где же Бог-то твой? Где?

– Прости их, Господи, – продолжал Андрей слезами заливаться. – Прости их, ибо не ведают они, что творят…

Лежал я на земле, кулаки сжимал, пастушок рядом со мной мычал затравленно, Андрей на крестовине висел, а вокруг дулебы со смеху покатывались. Грозили кулаками небу, свистели и улюлюкали.

И показалось вдруг мне, что сама Марена на Ольговичи спустилась. Распахнула свои черные крылья смерть и вместе с дулебами смехом исходит. Жутко стало. И ни с того, ни с сего мне шмель давешний припомнился. Лишь сегодня утром я от скуки маялся, а теперь валяюсь в грязи изломанный, и не верится даже, что все это со мной происходит.

Вот в какую Явь меня Семаргл выплюнул – злую, грязную и беспощадную. Пожарищем эта Явь полыхает, ранами кровоточит, болью жилы рвет. И нет этой боли ни конца, ни края. Марена победой своей кичится, гремит костями, плотью истлевшей красуется. И люди здесь, словно звери лютые, пьянеют от чужих страданий, жадностью ненасытность свою напитать хотят. А посреди этого непотребства, среди огня и безобразия, висит человек, гвоздями к крестовине прибитый, и перед Богом своим за мучителей прощения просит.

И понял я, что не Явь это вовсе, а Пекло уродливое. Вот куда меня Сварогов пес определил. Вот как я ошибку свою искупаю.

– Гойко! Вожак! – истошный крик от реки раздался, меня из грез ужасных вырвал.

– Что стряслось?! – ответил на крик предводитель.

– Беда! Варя… – так и не докончил кричавший.

Поперхнулся, вскрикнул и замолчал.

Один из дулебов, тот, что к тыну ближе всех был, взмахнул руками и повалился. И заметил я, что из глаза его торчит древко стрелы. И тишина повисла над деревенькой.

Лишь мгновение она длилась, а потом взорвалась яростными криками.

– Варяги! – завопил Гойко и секиру свою к бою изготовил.

Помню, как напугался я, когда всадник осадил своего взмыленного коня на берегу Припяти-реки. Как выкрикнул он это слово страшное, нас о напасти предупреждая. Как взволновался отец – полки расставлять принялся. Как мы, огольцы-несмышленыши, всполошились, о болячках своих походных позабыв. Я нагрудник воловий на себя прилаживал, да все никак не мог ремешком в степенек попасть. Руки от жути неведомой дрожали, а я все боялся, что дрожь мою побратимы заметят. Помню, как старый болярин наши луки изгибал, тетиву натягивал, а сам все приговаривал:

– Боязнь дело понятное, только ее задавить надобно. Побороть один раз, а в другой она от вас сама бегать начнет. Первый бой в жизни главное. Выдюжить его надобно. В живых остаться. Да так выжить, чтоб потом за себя стыдно не было. Иначе стыд этот всю жизнь вас грызть будет, пока до косточек не обглодает.

Слушал я Побора, а у самого поджилки тряслись, и слово это жуткое, вестником брошенное, в голове вертелось. Огромным оно казалось, неведомым и оттого пугающим.

Помню берсерка, который, Одина в помощники призывая, сквозь ратников древлянских ко мне прорубался. Валил людей, словно дерева в сыром бору. И с ним слово это было. Сам он был для меня этим словом и смерти моей хотел.

Помню, как скакали мы с чехом и фряжским риттером, сквозь лес проламывались. Ручейки и речушки перемахивали, зверями затравленными таились в чаще буреломной. Бежали словно зайцы перепуганные, а слово это за нами гналось.

А тогда, в Ольговичах, слово это слаще меда духмяного показалось. Избавление оно принесло, в истинную Явь вернуло. Протрезвило от морока страшного. Понял я, что не демоны Маренины вокруг меня пляску устроили, а люди судьбой обиженные, потому и злые. Слово это мне сил придало, и разум на место вернуло. Надежда в душе буйным цветом распахнулась, когда Гойко, сын Сдебуда, секиру свою поднял и закричал пронзительно:

– Варяги!

А мне это слово прекрасной музыкой показалось.