Текст книги "Просветленные не ходят на работу"

– Мост придется восстановить тому, кто сломал, – продолжил он после небольшой паузы. – Сегодня. И учитывая, что ты весишь как слон, используем не одно дерево, а два.

Я вздохнул, думая, что к не успевшим зажить мозолям добавятся новые.

– А ты как думал? – брат Пон похлопал меня по плечу. – Ты не в отпуск приехал.

Вскоре тропинка вывела нас к дороге, и на обочинах начали попадаться пустые бутылки из-под молока, колы и пива, упаковки из разноцветного пластика – верный признак того, что неподалеку живут тайцы, для которых в обращении с мусором существует один принцип: кидай под ноги.

Сзади долетело бурчание мотора, и мимо пронесся юнец на мотобайке.

Резко затормозил и слез с седла, чтобы отвесить уважительный поклон брату Пону. На меня же он вытаращился с удивлением и тоже поклонился, но куда менее уверенно.

Затрещал стартер, и байк рванул прочь.

– Ну, может быть, мне не ходить… – начал я несмело. – Еще людей пугать…

В одеянии, которое я таскал второй день, чувствовал себя по-прежнему неуютно. Кроме того, рядом с ловким братом Поном я смотрелся неуклюжим громилой, свежевыбритая макушка обгорела и наверняка выглядела потешно.

– Стесняешься? – спросил монах. – Боишься, что выглядишь как идиот?

Признаваться было стыдно, но мысль о том, чтобы соврать, показалась мне отвратительной. Так что после недолгой внутренней борьбы я кивнул и мрачно уставился куда-то на носки своих сандалий.

– Не стоит переживать, – сказал брат Пон тоном взрослого, утешающего ребенка. – Именно так ты и выглядишь!

Я вздрогнул.

– Но ты пойдешь со мной в деревню, и я сделаю так, чтобы тебя увидели и запомнили. Пойми, тот образ себя, который ты считаешь красивым и правильным, всего лишь создание твоего ума, и не более того. На самом деле ты можешь от него отказаться в любой момент или сменить на другой, только ты этого не хочешь.

– Почему?

– Этот образ служит для твоего «я» доказательством того, что оно существует. Ликвидируй твое представление о себе – и что останется?

Услышав такое, я испытал прилив немотивированной паники, возникла мысль, что стоящий рядом со мной человек хочет меня убить, что он наверняка прячет оружие – нож или что похуже.

– Это лишь порождение твоего ума, – настойчиво повторил брат Пон. – Оставь его. Скинь, как ты скинул ту одежду, в которой приехал сюда… На самом деле нет разницы… То и другое лишь форма, видимость, за которой нет ничего…

Я моргнул, и паника отступила, рассеялась, душу окутала звенящая, мягкая тишина. Мне стало все равно, как я выгляжу, что подумают тайцы, увидев фаранга в подобном одеянии посреди селения, куда вряд ли ездят туристы.

– Да, я понял, – сказал я, и мы двинулись дальше.

На окраине деревни, состоявшей из единственной улицы, нас встретили собаки.

Подобная свора обитает во всяком переулке-сои каждого из тайских городов, кормится при любом рынке, магазине или ресторане. Разве что здешние псы выглядели еще более дикими, чем их паттайские или бангкокские сородичи, и необычайно активными, особенно для середины дня.

Вожак, черный и мохнатый, как медведь, ткнулся носом в ладонь брата Пона, а меня обнюхал с недоверием. Один из барбосов поменьше гавкнул пару раз, но без враждебности, и псы потрусили прочь, в тенек.

Я собак не люблю и даже побаиваюсь, но к этим отнесся равнодушно.

Мы зашагали дальше, по обочине, мимо выстроившихся в ряд хижин, что выглядели немногим основательнее моего жилища. Под навесом у ближайшей обнаружился дряхлый старик в кресле – на столике рядом с ним стояла открытая бутылка рома, а у ног ползали двое голых малышей.

– Вот она, человеческая жизнь от старта до финиша, – проговорил брат Пон. – Начиная с тех, кто еще не может ходить, и заканчивая тем, кто уже не в состоянии ходить. Только если под себя.

Над стариком кружились мухи, и он выглядел бы мертвым, если бы не шевелился время от времени.

От дома на другой стороне улицы к нам бросилась дородная женщина средних лет. Упала на колени перед братом Поном, сделала ваи – тайское приветствие со сложенными перед лбом руками – и залопотала что-то.

Монах склонил голову набок прислушиваясь, я замер столбом рядом с ним.

Женщина перестала тараторить и застыла, часто-часто моргая, уставившись на моего спутника с робкой надеждой. Он что-то ответил, положив руку ей на голову, и улыбнулся так, что обитательница селения затрепетала.

Вскочив на ноги, она заторопилась обратно к дому.

– Ее муж болен, – сказал брат Пон, глядя женщине вслед. – Врачи помочь не могут.

– А вы? – спросил я.

– Я мог бы, но делать ничего не стану. Такое вмешательство не улучшит ее кармы. Его, кстати, тоже.

– Но разве помогать другим – не благородное дело? – я нахмурился.

– Чтобы помогать другим, ты должен видеть, в чем именно заключается помощь, и быть в состоянии ее оказать. Разве способен на такое обычный человек, ослепленный невежеством, чья жизнь – хаос, беспросветный плен у собственных желаний, страхов и иллюзий?

– Многие способны! – возразил я. – Подают милостыню, работают волонтерами! Неужели это все зря?

– Активные «творцы добра» иногда приносят больше вреда, чем пользы, и себе, и другим. Укрепляют свое эго представлением о том, что совершают нечто нужное и важное. Благотворительность, милостыня – все это нужно обычным людям, живущим простой жизнью, чтобы они не превратились в зверей, но тот, кто хочет идти дальше, должен отбросить мысли о таких вещах.

– Но почему? Я не понимаю! – я просто кипел от возмущения.

Понятно теперь, почему его именуют «неправильным монахом», ведь он говорит вещи, идущие вразрез с учением Будды! Тот призывал к милосердию, к состраданию, брат же Пон утверждает, что и в том и в другом нет смысла!

– Вот простой пример, – сказал он. – Зашел к тебе сосед, попросил денег взаймы. Немного, сущий пустяк… Как ты поступишь в данной ситуации? Как оценишь поступок?

– Естественно, я дам, – отозвался я. – И тем самым помогу человеку, сделаю добро.

– Отлично, запомним это, – брат Пон улыбался, как дорвавшийся до сметаны котяра. – Сосед взял твои деньги, пошел в магазин, купил виски, выпил и пьяным попал под машину. Насмерть. И теперь что ты можешь сказать насчет совершенного тобой добра? Может быть, это было зло?

– Но я же не мог знать…

– Вот именно! Не мог! – воскликнул монах. – И когда слепой лезет «помогать», что будет? Как ты смеешь вмешиваться в жизнь других людей, будучи не в состоянии видеть последствия своих поступков? Не наведя порядка у себя в доме, суешься в жилье соседа?

– Но многие же это делают.

– Да, и знаешь почему? А потому, что решать проблемы другого проще, чем свои.

На это я не нашелся, что ответить.

– Пойдем, – сказал брат Пон. – Нечего стоять на солнцепеке, особенно тебе.

Только в этот момент я сообразил, что солнце жарит, по лицу моему течет пот, а макушка просто горит. Так глубоко ушел в разговор, увлекся, что забыл о том, где нахожусь и что творится вокруг.

Но с тем, что говорил брат Пон, я не хотел и не мог согласиться!

Мы зашагали дальше, и я зашевелил мозгами, пытаясь найти аргументы получше: мы, люди, являемся людьми во многом потому, что помогаем друг другу, и если перестанем это делать, то… а с другой стороны, много ли пользы от советов по поводу семейной жизни, которыми наделяет всех тетка Дарья, пережившая три скандальных развода? Разве что она сама напоказ гордится собственной добротой и готовностью помочь другим!

Тем временем мы оказались у дверей крохотного магазинчика, над дверью которого болталась выцветшая реклама пива «Лео». Брат Пон нырнул внутрь, я последовал за ним, в наполненный жужжанием вентилятора полумрак.

За стойкой, рядом с покосившимся холодильником обнаружился тщедушный продавец в цветастой рубахе. Улыбнувшись, он обнажил превосходный набор огромных гнилых зубов и поднялся с табурета.

Они с монахом коротко поговорили, и мы вышли обратно на улицу.

– Насчет того, почему я не вмешался и не сотворил маленькое чудо… – проговорил брат Пон задумчиво. – Однажды к Будде пришла женщина, только что потерявшая сына, и попросила вернуть его. Просветленный сказал, что сделает это, если она принесет ему горчичное зерно из дома, где никто никогда не умирал. Окрыленная, женщина отправилась в путь, но ни в своей деревне, ни в соседней не смогла отыскать такого дома… И тогда она постигла истину, и вернулась к стопам Будды, но уже не как проситель, а как ученица…

– Какую истину? Что все мы умрем? – спросил я мрачно.

– О том, что смерть – неизбежна, старость… – с лучезарной улыбкой он махнул в ту сторону, где под навесом сидел старик, – неизбежна, болезни… – указал на дом, из которого выбежала полная женщина, – неизбежны… Жизнь с рождения до гибели – мука. Соединение с тем, что не нравится, – страдание, разъединение с тем, что нравится, – страдание, неумолимое течение перемен, что вырывает из рук все самое дорогое и ценное, – страдание.

Брат Пон говорил нараспев, точно цитировал некий священный текст, и мороз бежал у меня по коже, и свирепое тайское солнце казалось вовсе не таким горячим. Мир словно окутывала темная пелена, ее пряди струились над домами, залезали в окна, тянулись к горлу ничего не подозревающих людей, чтобы выпить из них радость, счастье, веселье.

– Все то, что человек считает своим, считает собой, причиняет ему страдание, – продолжил монах. – А сама мысль о том, что есть некое «я», и может существовать нечто, ему принадлежащее, возникает благодаря невежеству, благодаря алчности, благодаря желаниям.

– Алчность? – выдавил я. – Если перестанешь жадничать, то не будешь страдать?

– Да. Но алчность относится не только к деньгам, она касается практически всего. Неутолимая жажда новых знаний ничуть не лучше, чем страсть обжоры набивать свою утробу, любовь пьяницы к вину ничуть не предосудительней, чем склонность путешествовать без цели и насыщать глаза впечатлениями.

– Но если убрать из жизни все удовольствия, она станет скучной и безрадостной! – возразил я.

– Да, а ты пробовал? – сказал брат Пон, ухмыляясь не хуже арбузной корки. – Вот я, лишивший себя большей части привязанностей, и вот ты, человек, живущий якобы полноценной жизнью… И кто из нас ищет помощи у другого? Тешат ли тебя твои «удовольствия», которые подобны наслаждению прокаженного, что расчесывает свои раны и прижигает их раскаленным железом? Похож ли я на индивида, чье существование лишено радости, наполнено лишь скукой? Видел ли ты меня унылым? Разочарованным?

На это я не нашел что возразить – обитатели вата Тхам Пу всегда пребывали в состоянии ровной доброжелательности, не упускали случая пошутить и совсем не напоминали мрачных святош-фанатиков.

Понятно, что я провел среди них всего несколько дней, но не сомневался, что этим людям вряд ли ведомы такие вещи, как разочарование и депрессия.

– Вот тебе тема для сегодняшней медитации, – продолжил монах после паузы. – Вечером, на закате попробуешь опровергнуть мои доводы, и я с удовольствием тебя послушаю… Еще раз повторяю, мне не нужна от тебя слепая вера, ты должен понимать, что и зачем ты делаешь. А сейчас нам пора идти, ведь под тяжестью твоих выдающихся достижений сломался мост, и это значит, что возвращаться придется в обход, а это несколько дольше, чем по прямой.

Я понял, что краснею, но потом глянул на смеющегося брата Пона, и сам не выдержал, заулыбался.

БУСИНЫ НА ЧЕТКАХ

Нельзя начать новую жизнь, не отказавшись от прежней хотя бы частично.

Невозможно положить что-то новое в шкаф, забитый рухлядью, сначала нужно что-то оттуда убрать.

Первый шаг может быть символическим – избавление от фрагмента личной реальности, не имеющего ценности, от предмета, что давно не нужен, но хранится по каким-то сентиментальным соображениям или просто потому, что до него сто лет не доходили руки.

Нужно создать маленький кусочек пустоты, что послужит катализатором перемен. Крохотная жертва не возымеет эффекта, но и перебарщивать не стоит, излишне резкие телодвижения на начальном этапе способны только навредить.

* * *

Тысячи привязанностей к людям, вещам, животным мешают нам быть свободными, и первый шаг к избавлению от этих «корней» – осознать их наличие.

Все, на что мы по собственной воле тратим свободное время, должно быть рассмотрено заново с точки зрения того, насколько эти вещи ограничивают нашу свободу: хобби, домашние животные, соцсети, коллекции, пустой треп по телефону, телевизор.

Нужно составить список таких привязанностей, и лучше в письменном виде.

А затем наблюдать за своими «корнями», отмечать, каким образом, когда, насколько часто проявляет себя каждый из них. Ни в коем случае не стоит осуждать себя за потакание слабостям, за неспособность победить их сразу, и не пытаться бороться с ними напрямую, в лоб.

Это верный путь к поражению и разочарованию в себе.

* * *

Помогать другим может лишь тот, кто сумел помочь самому себе.

Человек не в силах предсказать последствия собственных поступков, которые он считает добром. Поэтому в чужую жизнь нужно вмешиваться предельно аккуратно, а по возможности лучше не вмешиваться вообще.

Для начала нужно навести порядок в своей.

Глава 2. Дыхание смерти

Я вспотел до такой степени, что веревка выскальзывала из мокрых пальцев.

Чтобы затянуть узел, мне понадобилось ухватить ее зубами и потянуть так, что челюсти хрустнули. Зато потом я смог испустить полный удовлетворения вздох и откинуться назад, созерцая творение рук своих.

Место хлипкого бревнышка, что не выдержало моей тяжести, заняли два куда более толстых и надежно скрепленных друг с другом.

На то, чтобы срубить деревья, лишить их веток и сделать все остальное, у меня ушло целое утро. Я заработал еще несколько мозолей вдобавок к старым, не успевшим зажить, получил тройку царапин, но ничего, к собственному удивлению, себе не отрубил.

– Хорошо сделано, – сказал брат Пон, непонятно откуда появившийся у меня за спиной; когда я оглядывался пару минут назад, рядом никого не было.

– Как вы ухитряетесь ходить так бесшумно? – спросил я, обернувшись.

– Грохот создает то барахло, что носишь внутри. Пустота рождает безмолвие, – отозвался монах. – Пойдем, тебя ждет еще одно важное дело… не бойся, копать или рубить не придется.

Шагая за ним в сторону храма, я размышлял, какую пакость он мне уготовил…

Прополку маленького огородика, что спрятался за храмом? Поход за водой? Таскаться за ней нужно к источнику, примерно за километр, а ведра носить, используя что-то вроде хорошо знакомого всякому русскому коромысла.

Мутную жидкость, что текла под боком, в Меконге, не стал бы пить и усмиряющий плоть аскет.

Хотя нет, все емкости мы наполнили на рассвете, по холодку, и они не могли опустеть…

Что еще? Помощь на кухне? Новый поход в деревню?

– Смотри сюда, – с казал брат Пон, когда я положил топор в сарай к прочим инструментам. – Хватит тебе совершать подвиги телесные, настало время перейти к духовным… Видишь колокола? Ты должен обойти храм по ходу солнца, позвонив в каждый. Потом вернешься ко мне и скажешь, сколько их.

Задание выглядело настолько простым, что я заподозрил подвох.

– И все? – уточнил я.

– Да, и все, – вид у монаха был невинный, как у ребенка, еще не выучившегося лгать.

Петля из колоколов, развешенных в ряд под узким навесом, окружает многие тайские храмы. Я не раз видел верующих, которые совершали обход святилища, ударяя по каждому и шепча молитву.

Но зачем этим заниматься мне?

Ладно, брат Пон обещал, что будет объяснять все, пусть кое-что и не сразу…

И я принялся за дело… Бомм – первый колокол, бомм – второй, бомм – третий… Примерно на пятом я заметил, что они хоть одинаково старые, потускневшие от времени, а некоторые со сколами и трещинами, но все разные – одни побольше, другие поменьше, с орнаментом или без, в форме тюльпанов или напоминающие гильзы от снарядов.

Бомм… бомм… бомм… сто пять.

Подойдя к навесу, под которым сидел брат Пон, я озвучил получившееся число.

– Нет, ты ошибся, – сказал он. – Попробуй еще раз.

Я нахмурился, проглотил возражения и зашагал обратно.

На этот раз вышло сто восемь – насколько я помнил, священное для буддистов число.

– Ты ошибся, – разочаровал меня брат Пон. – Попробуй еще…

Третья попытка принесла мне результат в сто четыре.

Узнав, что и это неверно, я просто закипел от ярости.

– Почему я должен считать эти дурацкие колокола?! – выпалил я, сжимая кулаки. – Какая от этого польза?

– Чтобы извлечь пользу, ты должен выполнить задание, – монах не обратил внимания на мою вспышку, голос его остался ровным, а лицо – бесстрастным, как у статуи Будды.

Я едва не зарычал…

Проклятые колокола словно издевались надо мной, их очертания сливались, казалось, что я не иду, а стою на месте, а мимо проплывают эти уродские медные штуковины. Я пробовал загибать пальцы, отсчитывая десятки, но в какой-то момент сбился, и пришлось начинать снова.

Еще две попытки, и если одна вновь закончилась сто пятью, то вторая дала совершенно невероятный результат в сто двадцать. С ним я даже не стал подходить к брату Пону, а двинулся по очередному, непонятно уже какому кругу, но почти тут же остановился, сам не зная почему.

Ярость и раздражение, только что заполнявшие меня, как говорится, по горлышко, отступили. Я осознал, что понемногу вечереет, из джунглей долетают обезьяньи вопли, а где-то очень далеко визжит бензопила.

Спокойно, не думая, зачем я этим занимаюсь, не зацикливаясь на том, чтобы сделать все правильно, я обошел храм.

Сто семь.

– Очень хорошо, – сказал брат Пон, услышав это число. – Ты понял, что случилось?

Я пожал плечами:

– Я перестал злиться.

– Не совсем. Просто твой ум признал свою неудачу и вынужден был отступить. Рациональный ум, дискурсивное мышление, как называют его на Западе, всегда занято операциями, похожими на математические, – взвешиванием и сравнением.

– Но эти расчеты помогают жить правильно! – возразил я.

– Да ну? – изумился монах. – Почему тогда умные люди так часто бывают идиотами? Обычно смысла в подобной калькуляции не больше, чем в подсчитывании колоколов или песчинок на пляже.

– Но вы же говорили, что осознание – единственное оружие, что у нас есть?

– Конечно, но ум – это не осознание, это лишь громогласное и грубое его подобие. Настоящему, истинному осознанию постоянная трескотня ума не дает себя проявить. Спрятанная в голове тираническая машина, которую тот, кто хочет изменить свою жизнь, должен научиться останавливать. Способов много, мы начнем с самого простого… Называется он – внимание дыхания.

Из дальнейшего рассказа стало ясно, что теперь мне придется считать собственные вдохи, начиная с единицы и доходя до десяти, а затем вновь начинать сначала. Причем заниматься этим предстоит постоянно, что бы я ни делал, во время работы, еды, на ходу и лежа.

– Но зачем? – спросил я, когда мы попробовали и стало ясно, что до десяти я могу сосчитать без проблем.

– Затем же, зачем ты бродил вокруг храма последние два часа.

Ого, а я и не заметил, что прошло столько времени!

– Твой ум будет, во-первых, сосредоточен на той задаче, которую ты выполняешь: подметаешь, пьешь чай или чешешь за ухом. Во-вторых, ему придется вести счет столь же бессмысленный, как и любой другой, но находящийся под твоим контролем. Ресурсов на что-либо еще у него не останется, хотя не думай, что все у тебя получится так легко. Останови-ка разогнавшийся грузовик!..

Довольно быстро стало ясно, что брат Пон не ошибся.

Когда я ничего не делал, считать вдохи было легче легкого, но стоило заняться чем-то еще… Я сбивался, пропускал числа и раз за разом начинал заново, иногда просто замирал в ступоре, не понимая, что я делаю, и будучи не в силах вспомнить, о чем только что думал.

Ум мой метался в пределах черепа, точно прижатая вилами змея, и это было мучительно почти до физической боли. Но я упорно практиковался до вечера, а ночью мне приснилось, что я считаю колокола, колеблющиеся от моего дыхания…

Будда в святилище вата Тхам Пу имелся, но роскошные золоченые изваяния храмов Бангкока он напоминал мало. Грубо высеченная из камня фигура, покоящаяся на бесформенной глыбе, едва намеченное лицо, поднятая для благословения рука и гирлянды цветов на шее.

В мои обязанности входило подметать тут каждый день, убирать сгоревшие ароматические палочки, огрызки которых торчали из чаши с песком, менять сам песок на чистый.

Более серьезными делами занимались двое молодых монахов, чьих имен я так и не узнал, хотя провел в Тхам Пу неделю. Попытался спросить у брата Пона, но тот лишь нахмурился и велел мне не заниматься ерундой.

За семь дней я привык к своему жилищу, к скудному рациону и к тому, что слова «отдых» тут не знают вообще. Мозоли мои зажили, а проблемы, еще недавно разрывавшие сердце на части, стали казаться чем-то эфемерным, вроде миража над барханами.

О том, что есть такие вещи, как деньги или сотовая связь, я даже и не вспоминал.

Утром восьмого дня я, как обычно, побрызгал водой на пол и взялся за метлу. Шварк-шварк, шварк-шварк, надо сделать так, чтобы пол стал идеально чистым, иначе придется мести заново… Первый вдох, второй, третий… десятый, снова первый, и для дурацких мыслей в голове не осталось места, смолк тревожный нервный монолог, который мы обычно не осознаем.

– Не знаю, что ждет тебя в будущем, но если что, ты сможешь работать уборщиком, – голос брата Пона, донесшийся со стороны входа, заставил меня вздрогнуть.

Обычно в это время он медитировал под навесом в одиночестве.

– Э, да… – сказал я, не зная, что и думать.

За очень краткий период само понятие «работа за деньги» стало для меня предметом из области страшных снов.

– Пойдем, – он поманил меня. – Ты с первого дня ожидаешь от меня чуда. Сегодня будет тебе чудо.

Честно говоря, такое сообщение меня вовсе не обрадовало: учитывая склонность брата Пона к шуткам, он вполне мог обозвать красивым и многообещающим словом какую-нибудь подковырку.

Но если за эти дни я чему и выучился, так это повиноваться без возражений.

Отставив метлу в угол, я следом за братом Поном выбрался из храма.

Вскоре стало ясно, что он ведет меня на то место, где я не так давно выкорчевал дерево. Начавший сох нуть ствол валялся там, где его оставили, чернела оплывшая яма, а рядом с ней, скрестив ноги, сидели двое молодых монахов.

Между ними стояло ведро, до верха наполненное водой.

– Братья согласились нам помочь, – сказал брат Пон. – Для наглядности, так сказать. Размещайся вот тут…

Плюхнувшись наземь, я вспомнил, что позорным образом забыл о внимании дыхания, и принялся заново считать… один… два… три… четыре…

– А теперь закрой глаза и постарайся ни о чем не думать, – продолжил монах. – Спокойно дыши и не подглядывай.

Еще бы он предложил мне не вспоминать о белой обезьяне!

Брат Пон сказал что-то по-тайски, его соратники откликнулись короткими смешками. Потом ушей моих коснулся звук, которому просто неоткуда было взяться посреди джунглей – шкрябание лопаты по льду и снегу, с которого много лет начиналось мое зимнее утро в детстве!

Дворничиха, тетя Люда, принималась за дело около шести, и меня будили, когда она пахала вовсю.

Он был такой же частью привычной жизни, как школьная форма или запах папиного одеколона… Сейчас же он пугал сильнее, чем рык голодного тигра, ведь полосатые кошки в окрестностях Нонгкхая встречаются, а лед и снег – нет, и тетя Люда давно умерла…

Искушение открыть глаза было настолько сильно, что мне казалось – веки тянут вверх канатами.

Но я сдержался.

Брат Пон и его помощники нараспев читали что-то, и голоса их порождали эхо, словно мы сидели не под сводами деревьев, а в большом зале вроде того, где меня когда-то учили танцам… родители загоняли меня туда из-под палки, мне самому не нравилось, и я ненавидел это помещение, само здание Дома пионеров, желтое, с колоннами у входа…

Я словно лишился веса, парил в пустоте, и образы из прошлого наплывали один за другим, ошеломляюще ясные, четкие, детальные воспоминания о таких моментах, которые я напрочь забыл.

Запах весны, сырой земли, когда мы без спроса уходили на берег только что вскрывшейся речки и возвращались грязные, мокрые и счастливые, получать неизбежную родительскую взбучку…

Кудрявая Маша, с которой мы едва не поженились, два года прожили вместе…

Безобразная пьянка с «партнерами по бизнесу» в девяносто третьем, когда в моду входили красные пиджаки, а сами «партнеры» даже и не думали избавляться от бандитских привычек.

Ресторан «Золотое кольцо» мы тогда чуть не сожгли.

Голоса монахов упали до шепота, потом они одновременно вскрикнули, и этот резкий звук вернул меня к реальности. Я обнаружил, что дрожу, как в лихорадке, а пот буквально капает с бровей, щекочущие струйки текут по спине и бокам.

– Открой глаза, – сказал брат Пон, взяв меня за плечо.

От этого прикосновения я чуть не вскрикнул, настолько горячей мне показалась его ладонь. Затем я осторожно поднял веки и застыл как громом пораженный, пытаясь осознать, что именно вижу.

Прямо напротив меня, рядом с ямой от выкорчеванного дерева, сидел один из молодых монахов. За его спиной клубилось нечто черное, бесформенное, угрожающее – облако тьмы, внутри которого укрывается чудовище, или нет, скорее даже сам монстр, умеющий менять облик!

Я почти увидел острые когти, усеянную бородавками морду, слюнявую пасть…

Страх ударил, точно холодная вода из брандспойта, я сделал движение вскочить, но брат Пон навалился на меня, не давая этого сделать. Переведя взгляд, я обнаружил, что за спиной второго монаха маячит точно такая же штуковина.

– Смерть приходит в этот мир вместе с нами, – проговорил брат Пон нараспев. – Стоит у изголовья колыбели и в ногах кровати старика, рядом с мужчиной и с женщиной. Никто не знает, когда она нанесет удар, но рука с кинжалом занесена и может упасть в любой момент.

– И за-за мн-ной? – от ужаса я едва мог говорить, язык заплетался, губы не слушались.

– Поворачивай голову медленно и осторожно, – не удовлетворившись словами, брат Пон взял меня за макушку и придержал, не давая мне сделать излишне резкое движение. – Только не обделайся…

Черное облако волновалось в каких-то сантиметрах от моих лопаток, от него веяло холодом. Не знаю, каким образом, но я ощущал, что внутри ничего нет, но что пустота, спрятанная за клубящимся пологом, может выпить всю мою жизнь за считанные мгновения.

Неужели так выглядит смерть? Не может быть… это бред…

Нет, я не обделался, но зубы мои застучали друг о друга, как настоящие кастаньеты. Жесткая конвульсия пробежала от копчика до макушки, и голова закружилась с чудовищной силой.

В следующий миг я обнаружил, что лежу мордой в землю и что мне на голову льют воду.

– Что… – сказал я, пытаясь опереться на дрожащие руки, чтобы подняться, – это… было?

– Ты видел смерть, – сказал брат Пон, опуская ведро. – Сейчас ты ее не видишь. Только это не значит, что она ушла. Она всегда рядом, наблюдает и ждет. А ну оглянись!

Новый приступ паники заставил меня рухнуть наземь и прикрыть затылок руками, будто ладони могли защитить меня от безжалостного выпада той клубящейся тьмы, присутствие которой я так остро теперь ощущал.

– Оглянись, не бойся, – повторил брат Пон.

Я осторожно повернул голову, скосил глаза и понял, что не вижу ничего особенного. Судя по положению солнца, давно перевалило за полдень, двое молодых монахов исчезли неизвестно куда.

– Это была галлюцинация, – сказал я. – Вы загипнотизировали меня… или нет… Подмешали какую-то дрянь в рис… или дали чего-то понюхать…

Брат Пон молчал и улыбался, и я заткнулся, осознав, что несу ерунду.

Но признать, что я не метафорически, а на самом деле столкнулся лицом к лицу со смертью, я не мог: в том мире, в котором я прожил почти четыре десятилетия, не было места таким событиям.

Голова трещала, руки подергивались, и страх все так же крепко держал меня в леденящих объятиях.

– Вы со всеми так поступаете? – спросил я с упреком. – С каждым послушником?

– Нет, не так, – отозвался брат Пон. – Кому-то это не нужно, кому-то повредит. Общих правил и принципов не существует, ведь учение – это всегда конкретное послание конкретному человеку, и всякий раз выбираются особые средства, чтобы доставить его по назначению. Ну что, ты пойдешь сам или мне придется тебя нести? Такую-то тушу, ха-ха.

Шутка меня не развеселила, я даже не улыбнулся.

Кое-как сумел подняться, и мы зашагали в сторону вата.

Но при каждом шорохе в зарослях я вздрагивал, пугливо съеживался и втягивал голову в плечи. Смерть была рядом, неумолимая и безжалостная, готовая нанести удар, – это я ощущал всеми печенками.

Даже следующим утром я окончательно не пришел в себя.

Шарахался от каждой тени, ловил себя на постоянном желании оглянуться, посмотреть, что там за моей спиной, а воспоминания об увиденном вчера заставляли меня обливаться холодным потом.

Да, если это чудо, то лучше жить без чудес.

После того как я закончил с утренними делами, брат Пон позвал меня к себе.

– Садись, – велел он. – И смотри. Сейчас поймешь, к чему это все было.

Я опустился на землю, скрестив ноги, – принимать позу лотоса я так и не выучился, несмотря на все старания. Монах взял прутик, нарисовал на земле круг и разделил его на шесть частей, так что получилось нечто вроде колеса с тремя спицами.

– Это – Вселенная, – объявил он с преувеличенной серьезностью. – Шесть миров. Шесть мест, где может воплотиться разум… Три благих, они у нас сверху, и три… мягко говоря, не особенно благих.

Пока было не очень понятно, какое это имеет отношение ко вчерашнему жуткому опыту.

– К благим у нас относится рождение в мире богов, которые хоть и живут долго, но все равно смертны, в мире полубогов-асуров и среди таких, как мы с тобой, человеческих существ. К неблагим – существование в теле животного, одного из голодных духов или прямиком в аду.

– И все эти миры реальны? – спросил я.

– Реальны, но в какой степени – каждый решает сам. Можно считать этот рисунок, – брат Пон потыкал прутиком в середину круга, – картой человеческой психики, и не более. Можно полагать, что где-то и вправду есть адские вместилища, где мучаются грешники, и небеса, на которых обитают пребывающие в блаженном состоянии боги… Какая разница?

– Ну как? Хотелось бы знать, как все обстоит на самом деле.

– И так, и так, обе версии истинны.

– То есть я, – я указал по очереди на все сектора, – был и зверем, и асуром, и духом?

– В общем так, если убрать слово «я».

– Но есть же предыдущие жизни, которые повлияли на нынешнее воплощение? – продолжал я.

– Конечно.

– А можно узнать, где и когда я жил? – любопытство, одолевшее меня в этот момент, оказалось сильнее даже того страха, что грыз мои внутренности со вчерашнего дня. – Пожалуйста!

– Тебе мало одного чуда? – спросил брат Пон с лучезарной улыбкой.