Текст книги "Ключи от Стамбула"

После раута, когда швейцары притворили двери за последним гостем, Николай Павлович поблагодарил всех своих сотрудников за старания и хлопоты, сказал, что вечер удался на славу, и по яркости, пышности, блеску, по царившему в зале настрою и праздничному оживлению бесспорно затмил собою званые балы иных посольств.

Затем все собрались в малой гостиной, где был накрыт роскошный стол для членов миссии и самого Игнатьева. Все блюда были приготовлены отдельно, чтобы ни у кого не сложилось мнение, будто бы его накормили объедками, угощая несвежей закуской.

Николай Павлович был весел, замечательно много шутил и поднял тост за музу дипломатии.

– За это стоит выпить! – воскликнул Хитрово.

Когда все выпили и вновь наполнили бокалы, он встал и шутливо сказал.

– Вот теперь, когда мы утолили жажду, я могу настаивать на том, что муза дипломатии, объявись она средь нас в своём гаремном облачении, с величайшим энтузиазмом приняла бы нашего Николая Павловича в число своих любовников, ничем не ущемляя его прав на дерзновенно-чувственные ласки.

– С весёлостью и лёгкостью поверю! – в тон ему откликнулся Леонтьев, а Михаил Константинович Ону, человек мягкий, не склонный к внешним проявлениям эмоций, восторженно зааплодировал. Все дружно его поддержали.

Игнатьев мотнул головой. Рассмеялся.

– Вот, что значит, поэтический талант! Умно, самобытно и лестно. Спасибо.

– Рады стараться, ваше высокопревосходительство! – выпятив грудь колесом, с гвардейской лихостью и ёрнической ноткой в голосе, протарабанил Хитрово, крайне польщённый той оценкой, которую дал его застольному экспромту Николай Павлович.

Все наперебой заговорили.

Константин Николаевич Леонтьев, почти весь вечер просидевший наверху – в библиотеке, но всё-таки успевший чуточку пофлиртовать с хорошенькой юной гречанкой, чью причёску украшал шёлковый розан, и даже покружить её во время танцев, нашёл местечко за столом рядом с полковником Франкини и сразу же повёл тот разговор, который, чувствуется, начат был намного раньше.

– Я отнюдь не против гласности. Поверьте. Настоящая гласность, настоящая свобода печати ни в коем случае не должна восприниматься как путь к власти. Если она чем и является, так это велением совести, святым долгом сограждан всемерно помогать Отечеству. Но! – воскликнул он, разгорячённый танцами и флиртом. – Возьмите любой либеральный текст, а их, как нам известно, неисчислимое множество, и, прочитав его, вы сразу же поймёте, что все авторы подобных опусов до дурноты похожи друг на друга и страшно вредны для России.

– Чем? – полюбопытствовал первый драгоман Эммануил Яковлевич Аргиропуло, слывший в некотором роде либералом. Либералом «монархического толка».

Константин Николаевич подлил себе в бокал вина и, сделав небольшой глоток, пылко ответил.

– Своим славословием!

– Кому или чему?

– Той отвратительной свободе, которая обеспечивает незыблемое право малой горстке изуверов безраздельно помыкать большей частью общества, ставя её на грань выживания и расправляясь со своими оппонентами самым жестоким, кровожадным, революционным способом. А способ этот нам известен – гильотина. Чик! – и всё: кровь фонтанирует, и ваша голова падает в ящик. Я вообще считаю, что либерализм это зло. Зло разрушительное. Чёрное.

– Поясните, – обратился к нему старший Аргиропуло с мрачным лицом похоронного церемониймейстера, чьё появление обычно не сулит ничего доброго. – Лично я считаю, что чем чаще государство видит в своих гражданах врагов, тем больше вероятности его возможного распада.

– Нет ничего проще, – Леонтьев промокнул усы салфеткой. – Либерализм безнационален, космополитичен по своей сути; иначе бы его не насаждали, как картошку. Повторяю, – он резко вздёрнул подбородок, словно боялся прослыть резонёром, скучным до зевоты, или его внутренне коробила необходимость оспаривать чужие взгляды. – Всё либеральное бесцветно, общеразрушительно, бессодержательно.

– Да в чём же оно, сударь, столь бесцветно и бессодержательно, как вы об этом только что сказали? – в голосе Эммануила Яковлевича послышалось искреннее, отнюдь не наигранное, как это случается в спорах, явное недоумение.

Константин Николаевич нахмурился. Затем сказал – с гримасой недовольства, как офицер, собравшийся командовать гусарским эскадроном, а вместо этого оставленный при штабе.

– Оно бессодержательно и общеразрушительно в том смысле, что одинаково возможно всюду. Повсеместно.

– Разве это плохо? – вытянув руку, точно и впрямь нащупывал дорогу в темноте или пытался схватиться за его плечо, увязал в полемике старший Аргиропуло. – Общие гражданские права.

– И общие гражданские свободы? – не скрывая глубокой иронии, откликнулся на его довод Леонтьев, и в его взоре промелькнула скука.

– Разумеется! – воскликнул старший Аргиропуло с радостно горящим взором. – Это приведёт к тому, что люди станут лучше.

– Они просто будут счастливы! – расхохотался Хитрово, поддерживая в споре своего приятеля.

– Конечно! – не уловив издёвки, согласился с ним Эммануил Яковлевич. Задумайся он над словами Леонтьева или хотя бы над той интонацией, с которой тот обращался к нему, он ни за что не стал бы в позу оппонента.

– Вы говорите «конечно», и тут же забываете, что у каждого народа свой язык, своя культура. Нет культуры «всеобщей», но есть национальная, присущая лишь этому народу. А это значит, – с жаром произнёс Константин Николаевич, – что у каждой культуры и правда своя, как свой алфавит и буквенный шрифт; в нашем случае – «кириллица», и нормы русского правописания. Вы говорите: «Люди станут лучше». «Они просто будут счастливы». Смешно! Лучше ли стали люди, счастливее ли они в либеральных государствах? Нет! Они не стали ни лучше, ни умнее, ни счастливей. – Глаза Леонтьева сверкнули. – Они стали мельче, ничтожнее, бездарнее.

– Пожалуй, Константин Николаевич прав, – внимательно следя за разгоревшейся полемикой, вмешался в разговор Игнатьев. – Нет более смешного идеала, чем «общечеловеческое счастье». Ведь в человеке хаоса не меньше, чем во всей вселенной.

Воодушевлённый его репликой, Леонтьев снова вскинул голову.

– Вот почему из моих уст вы всё чаще слышите проповедь страха Божия и жёсткой иерархии в социальной жизни.

– Выходит, вы жестокий крепостник? – прибегая к последнему средству и как бы намекая на оппозиционность Леонтьева по отношению к монаршему Манифесту, даровавшему свободу крепостным крестьянам, недобро сузил глаза Аргиропуло.

– Выходит, – с ходу парировал его опасный выпад Константин Николаевич. – И, вследствие того, что я «жестокий крепостник», предвижу смуту в нашем обществе – великую. А чтобы задавить её, пресечь в самом зародыше, государство обязано, вы понимаете? обязано всегда быть сильным, грозным, справедливым. Иногда жестоким и безжалостным.

– Но, почему жестоким? Почему безжалостным?

– Да потому, что общество всегда! везде! слишком подвижно, бедно мыслью и слишком страстно.

«То есть лживо», – подумал Игнатьев.

Леонтьев продолжал свой натиск.

– Чем крупнее государство, тем неукоснительнее должны исполняться все его законы, вплоть до жестоких и даже свирепых. Без дисциплины государства нет, а если есть – то одна вывеска. Вот на неё-то либералы и молятся.

– Разве такое возможно? – подал голос Эммануил Яковлевич с таким видом, словно нашёл в своём кармане, вместо привычного платка, посольский шифр маркиза де Мустье.

– Возможно! – сказал Константин Николаевич. – Будучи жалким охвостьем, либералы извечно стремятся главенствовать, ни о чём так пылко не мечтая, как о личной власти и абсолютной безнаказанности, ибо известно, что ненависть профанов всегда направлена против основ государства и христианского благоразумия с его неизменным постулатом любви к ближнему.

– Относиться к другому так, как бы вы хотели, чтобы относились к вам, – пригубив свой бокал, сказал военный атташе.

– Этот древний завет, данный человеку Богом, стал буквально красной тряпкой для приверженцев иного постулата: «Мне – всё, остальным – шиш».

– Я думаю, их очень мало, – проворчал старший Аргиропуло.

– Но они спаяны подпольной круговой порукой, скованной из золота, банковских счетов и капиталов, нажитых тайным злодейством и явными аферами.

– Есть такие люди, есть. Их больше, чем мы думаем, – сказал Макеев, отрываясь от еды. – Себялюбцы до мозга костей.

– Вечно со всеми ссорятся и пребывают в обиде, – поддержал его о. Антонин, неустанно проповедовавший смиренномудрие как истинную добродетель, немыслимую в стане гордецов. – При этом не просто желают, а требуют, чтобы их все любили.

– Да, да! не удивляйтесь, – вступил в разговор Игнатьев, считая реплику архимандрита очень важной. – Именно требуют, считая себя, если не средоточием всех благодетелей, то, по крайней мере, людьми справедливыми.

– Хотя их «справедливость» питается гневливостью и непрестанным осуждением кого бы то ни было, вплоть до самых близких родственников: братьев, сестёр, матерей. – Продолжил его мысль священник с той благопристойной деликатностью, в которой даже самый тонкий слух не уловил бы нотки осуждения. – Часто случается так, что они ссорятся даже со своими детьми, проявляя жуткий эгоизм и пугающую чёрствость сердца. Они не токмо родственников костерят, они на церковь возводят поклёп. Вот, что страшно. – Архимандрит покачал головой. – Жаль таких людей, искренне жаль; они и сами мучаются, и вокруг себя всех мучают.

– У китайцев есть пословица: «Сделай своё сердце маленьким», – сказал Николай Павлович, внимательно следя за разговором. – Эту же мысль мы находим у Христа, когда Он говорит ученикам: «Будьте как дети».

– У о. Антонина грустно затуманились глаза.

– Как же это трудно, кто бы знал.

Леонтьев тотчас повернулся в его сторону – с вопросом.

– Почему так? Прозрения всегда от Бога, а ошибки всегда наши?

– В этом тайна синергии – нашего с Ним соработничества.

– Не согрешишь – не покаешься?

– Скорее всего, так, – обвёл взглядом свою паству о. Антонин. – Бог не хочет спасти нас без нас. И лучшим тому доказательством является то, что ни один священник не имеет право служить в пустой церкви, ибо литургия – дело общее.

– Батюшка, – обратился к нему молодой Аргиропуло, – благословите задать Вам вопрос.

– Бог благословит.

– Старые люди говорят: «Не сделав добра, не получишь зла». Выходит, что мы сами, делая добро, преумножаем зло. Я этого не понимаю. Объясните.

– А тут и объяснять особо нечего, – сказал архимандрит. – Дьявол искажает всё, что можно. Не зря ведь сказано: «Где Бог, там он». Но дело в том, что добро всегда больше зла; в противном случае жизнь на земле давно бы прекратилась, если иметь в виду её разумное начало. И вообще, Господь наш Иисус Христос сказал Своим ученикам: «Радуйтесь и ничего не бойтесь».

– Даже смерти? – спросил Хитрово.

– Даже смерти, – ответил о. Антонин.

– Мне кажется, чем больше люди говорят о ней, тем она страшней и непонятней, – проговорил Михаил Константинович Ону, скромно выглядывая из-за плеча полковника Франкини.

– Смерть не страшилище, а мерило полноты жизни. Следует не забывать, что жизнь протяжённее смерти. В этой мысли исток нашей веры.

– Во что? – едва ли не всем корпусом развернулся к нему Леонтьев и его миндалевидные глаза с тяжёлыми верхними веками встретились с глазами священника.

– В Небесный Иерусалим, – кротко ответил тот и счёл нужным добавить. – В жизнь вечную.

– А вот ответьте, ваше преподобие, как мы пойдём на Страшный Суд? В каком виде мы предстанем перед Богом? В виде душ бесплотных или же такими, как мы есть? Со всеми, извините, потрохами?

– Мы грешили в теле, в теле должны и отвечать.

Настоятель посольской церкви, освящённой в честь Николая Чудотворца, уже успел вкратце передать Игнатьеву свой разговор с болгарским митрополитом Анфимом; и, когда тему греко-болгарских отношений вновь поднял Леонтьев, увещевающе промолвил, что в сложной теме греко-болгарских отношений даже самые трагические интонации должны быть приглушены сердечным евангельским словом: «Да любите друг друга».

– Болгары бы и рады, да греки больно любят серебро, – пробурчал Макеев, отправляя в рот кусочек торта.

Напольные часы в гостиной пробили пятый час и все взглянули на Игнатьева.

– Расходимся, Николай Павлович?

– Пора, – ответил он и первым встал из-за стола.

Борьба иностранных послов за влияние на падишаха и его двор, их жесточайшая конкуренция в этом вопросе напоминала жестокую схватку, битву не на жизнь, а на смерть. А тут ещё турецкая контрразведка, руководимая вторым секретарём британского посольства, шагу не давала ступить «ловцам жемчуга», как именовал своих помощников военный атташе посольства полковник Франкини. Он уже наметил для себя семь пунктов в разработанном им плане по нейтрализации турецких горлохватов. И все эти пункты, достойные того, чтоб обойти их молчанием, требовали срочного, безотлагательного исполнения с привлечением тех лиц, которые с пелёнок знают, что в жизни чудес мало, а в разведке их и вовсе не бывает. Удачи и провалы – сплошь и рядом, как и во всяком смертельно-опасном, рискованном деле: и с нашей стороны, и со стороны противников. Вот почему так важно не допускать ошибок. Ни малых, ни больших, ни вот такусеньких! Российский Генштаб неукоснительно требует главного: работать без намёка на изъян. Стоять напротив зеркала и в нём не отражаться. Турецкая контрразведка дама серьёзная. С ней особенно не пошуткуешь. Чуть протянешь руку, чтоб погладить, ан уже томишься в каталажке. Уже стучишь себя по голове: дурак я, форменный дурак! ведь знал же, с кем имею дело, а взбрыкнул, полез на абордаж, решил рискнуть. Сиди теперь, лязгай зубами, сплёвывай кровь и требуй: «Позовите консула! Я иностранный подданный». Или заученно скули: «Родился я в Кордове, в семье бедного дворянина. Рано остался сиротой…» А у сироты какие шансы выйти в люди? Стать военным или же шпионом. Стать тем, кого однажды вызовёт начальство и прикажет, мало-помалу отдаляясь от него: «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Сумеешь выполнить наказ – спасибо, огурец! А не сумеешь, обзывай себя балбесом, шалопаем, простодырой, это уж как тебе нравится.

Вечером уйма секретных бумаг, документов и сведений, консульских справок и агентурных донесений, пропитанных ядом безукоризненно тонких интриг, а кое-где и человеческой кровью, были тщательно изучены, разложены по папкам и спрятаны в бронированный сейф. Виктор Антонович покружил по канцелярии и удовлетворённо подумал, что английская разведка, раскинувшая свою сеть в Константинополе, ошиблась в своём чувстве превосходства, которое она, конечно же, придумала себе. Так юные курсистки придумывают себе любовь к седовласым, остроумным, импозантным и, разумеется, достойным всяческого обожания профессорам – вплоть до исключительного своеобразия интимных отношений, обусловленного девственно-наивным опытом едва созревшей и мечтательной натуры. Как бы там ни было, полковник Франкини сделал всё возможное, чтобы не оказаться в роли мальчика для битья и не почёсываться от тумаков иностранных разведок, как почёсывается Игнатьев от щедро отпускаемых ему оплеух в виде горчаковских «циркуляров». Николай Павлович как-то обмолвился, что последняя депеша канцлера по своей унылой мрачности напоминала почтовую клячу, которую ведут на живодёрню.

– Мне предлагают сидеть тихо! – восклицал он с таким видом, точно костлявая рука смертельной скуки, способной задушить любого оптимиста своей искусственной, строго размеренной и лицемерной жизнью, уже взяла его, несчастного, за горло; взяла так, что ни вздохнуть ни охнуть. – Это же форменное издевательство!

Примерно то же самое, только своими словами, говорил Игнатьеву его верный оруженосец, камердинер Дмитрий Скачков, далеко за полночь сообщавший своему барину, что все добрые люди по ночам спят, а не штаны просиживают.

– Разве это жизнь? – пускался он в философические рассуждения, застывая в проёме двери с канделябром в руке и недовольно глядя на огромные стопы газет и бумаг, высившихся на рабочем столе Николая Павловича. – Тьфу, а не жизнь! С такой жизни ноги запросто протянешь. – Несмотря на строжайший запрет Игнатьева входить к нему без стука, напоминать о времени и отрывать от работы, пусть даже за окном уже светает, Дмитрий всегда входил в посольский кабинет «без менуетов», обзывая «менуетами» приличные манеры и столь противный его духу великосветский этикет, молча пропускал любой запрет мимо ушей, дерзко настырничал и, всячески поддерживаемый Екатериной Леонидовной, что для него было ответственно и лестно, всячески оберегал своего барина от «дурацкой», как ему казалось, умственной работы, не видя смысла в том, чтоб шибко, то есть, увлекаться ею. – Мне что, рази чернила жаль? – оправдывался он, переминаясь с ноги на ногу. – Себя-то надо попустить, хотя бы в отдых! Сколько можно пером егозить? Глаза вон снова красные! Не дело!

Любил его Дмитрий, жалел. Даже, когда чертыхался.

Заперев сейф и спрятав ключ в карман, полковник Франкини заглянул к Николаю Павловичу и отчитался о своей поездке на полуостров Галлиполи, образующий один из берегов Дарданелльского или Галлиполийского пролива, соединяющего Мраморное море с Эгейским.

– Десант в этом месте возможен? – спросил его Игнатьев, помня основной вопрос одной из последних генштабовских «шифровок».

– Возможен, – без особого энтузиазма ответил Виктор Антонович. – Только потерь при его высадке будет немало. Полуостров покрыт невысокими, но очень скалистыми и трудно проходимыми горами. Во многих местах горы эти подходят к самому проливу, спускаясь в него крутыми и отвесными стенами гранита и базальта. Я определил несколько площадок, на мой взгляд, довольно сносных. Что касается азиатского берега, то он пологий; лишь вдали гористый.

– Крепостей много?

– Четыре. Все они соединены между собой земляными укреплениями.

Николай Павлович выбрался из-за стола и прошёлся взад-вперёд по кабинету. Он поймал себя на мысли, что именно Константинополь с проливами не дал Наполеону Бонапарту поделить мир с Александром I. Вспомнив об этом, Игнатьев спросил своего атташе, знает ли он что-либо об этом несостоявшемся прожекте?

– Можно сказать, ничего, – честно ответил полковник Франкини. Он хотел было тоже подняться, но Игнатьев жестом показал, что он может сидеть, и на память привёл высказывание Наполеона I: «Я мог бы разделить Оттоманскую империю с Россией, об этом не раз заходила речь между Императором Александром и мною, но Константинополь всегда спасал Турцию. Эта столица была великим затруднением, настоящим камнем преткновения. Царь её требовал; я не мог её уступить – это ключ слишком драгоценный, он один стоит целой империи!»

– А что отвечал ему на это Александр I?

– Александр Павлович доказывал, что Константинополь с его проливами является ключом к его дому, но Бонапарту нужен был ключ к мировой торговле.

– Что и привело к войне 1812 года.

– Естественно, – откликнулся Николай Павлович. – А далее был Ункяр-Искелесийский союзный договор, в секретной статье которого Турция обязывалась закрыть Дарданеллы для всех иностранных военных кораблей, а взамен получала помощь России. Видя, как хорошо начинают складываться отношения между двумя соседними империями, европейские державы стали всячески противиться упрочению внезапно возникшего союза.

– Им, конечно же, уже мерещилось, что русские вошли в Константинополь, – усмехнулся Виктор Антонович и заложил ногу на ногу.

– Не только вошли, но и овладели им, – уточнил Игнатьев. – Чтобы лишить Россию преимущества, они решили сообща «защищать» Порту от её внутренних врагов.

– Вот же низкие душонки!

– Ниже уже не бывает, – согласился с ним Николай Павлович. – Австрия взяла в подружки Пруссию, Франция – Англию, и, вдоволь пошептавшись меж собой, вынудили Россию заключить в сорок первом году Лондонскую конвенцию, согласно которой над Турцией устанавливалась совместная опека.

– Нас опять поставили… в зависимое положение, – тоном хорошо осведомлённого и склонного к народным оборотам речи практического человека заметил полковник Франкини.

– Это и повлекло за собой Крымскую войну с её трагическими последствиями, – проговорил Игнатьев таким тоном, как будто снова испытал болезненное чувство унижения, растерянности и собственной неловкости, напрямую обусловленными уничтожением русского флота, сдачей Севастополя и Конвенцией о проливах, подписанной в Париже 18 марта 1856 года. – Россию словно в бочку засмолили.

– Нам осталось отыскать армянский Протокол, разгадать шифры британской разведки и можно считать, что дело сделано, – сказал Виктор Антонович, доподлинно зная, что агенты Николая Павловича день и ночь трудились в Персии и в Греции, в Италии и в Австрии, в Белграде и Каире. Про Сербию, Болгарию можно не упоминать. Там каждый третий на него работал. Но больше всего их было в Стамбуле, и обходились они русской казне недёшево, уже хотя бы потому, что платных доносчиков у Абдул-Азиса насчитывалось не менее тридцати тысяч, и каждому из них хотелось «сшибить копеечку» на добровольном шпионстве. Падишах ежегодно тратил на своих джуркалджы три миллиона фунтов стерлингов, не считая особых расходов. Оставалось только догадываться, почему годовой бюджет Турции исчислялся во франках, а расходы на контрразведку – в английской валюте?

Да и других вопросов было предостаточно.