Текст книги "Ключи от Стамбула"

Игнатьев тотчас перестал ходить по кабинету и посмотрел на своего атташе с самым недоумённым видом: уж больно резкой была смена столь горячо обсуждаемой и близко к сердцу принятой им темы.

– Дочери Петра I? – отозвался Николай Павлович, так как ничуть не ожидал, что ему придётся без особенной на то охоты погружаться в мутный поток русской истории и, может статься, пускать пузыри, не находя быстрых и точных ответов.

– Да, – подтвердил свой вопрос атташе самым обычным, присущим ему тоном.

– Честно говоря, мало, – признался Игнатьев. – Что-то слышал краем уха, но не вникал в вопрос, другим был занят. А вам о нём что-то известно?

– Только то, что Анна Петровна отказалась в своём завещании от прав наследования русского престола за себя и за своё потомство.

– Это интригует, – присаживаясь к столу и показывая взглядом, чтобы полковник также расположился напротив него, хоть в кресле, хоть на стуле, раздумчиво сказал Николай Павлович.

– Конечно, интригует, – выбрав стул и усаживаясь на него, произнёс Франкини. – Одно дело отказаться от российского престола за себя, но лишать наследственного права своих прямых потомков, прежде всего, сына Петра-Ульриха…

– Будущего Петра III.

– Фёдоровича, – насмешливо сказал Виктор Антонович и с ожесточением потеребил свой нос; потеребил, чтоб не чихнуть, как это делают извозчики, сидя на козлах в ожидании клиента: – зычно, трубно, с оглушительным «апч-хи!»

Игнатьев улыбнулся. Он сам, чтоб не чихнуть, приподнимал кончик носа, наученный этому в детстве.

– А ведь у него, – оставив нос в покое и скривившись, будто от оскомины, проговорил Франкини, – у Петра III Фёдоровича рождается единственный сын Павел, у Павла – множество детей, первым из которых был горячо любимый, просто обожаемый Екатериной II внук Александр…

– И что же получается? – воззрился на него Игнатьев и, видя замешательство полковника, сам принялся вслух размышлять об исторической картине прошлого, о тех декорациях, в которых протекала политическая жизнь Европы и Нового Света. – Создав первое своё государство Северо-Американские Соединённые Штаты, масоны подготовили революцию во Франции, отомстив таким образом за разгромленный в XIV веке орден тамплиеров. Но кто в то время мог серьёзно помешать свержению монархии во Франции? Помешать могла Россия, занятая «греческим проектом» и решившая в лице Екатерины II и Потёмкина осуществить свою давнишнюю мечту по восстановлению Византийской империи и разделу Турции, Польши и Швеции, как наиболее опасных и воинственно настроенных соседей. Верховным масонам, конечно же, было известно о существовании «Отречения» цесаревны Анны, согласно которому ни Пётр III Фёдорович, ни великий князь Павел Петрович, ни его сын Александр Павлович не могли претендовать на императорский титул, так как не имели законных прав на державный престол. Про Екатерину II мы уже не говорим, зная, каким образом она оказалась с монаршим скипетром в руках на русском троне. Вот эти-то верховные масоны и отвлекли внимание российской самодержицы: сначала от всех её проектов, а затем от предреволюционной Франции вместе с её несчастным, давно приговорённым к смерти королём. Пытаясь напасть на след «Отречения» Анны и не зная, в чьих руках оно находится, масоны провоцируют попытку свержения Екатерины II в пользу её сына великого князя Павла Петровича, втайне надеясь, что нужная бумага выплывет на свет.

– Сама обнаружит себя, – живо подхватил полковник, слегка откинувшись на спинку стула.

– И выдаст с головой её хранителя, – произнёс Игнатьев, вполне допуская, что всю эту историю с отречением цесаревны Анны можно было и выдать и принять за злую шутку, нахальную выдумку, дабы внести сумятицу и в без того непрочные умы придворных чинодралов, лизоблюдов и политических оборотней. Иногда ему казалось, что Петербург лишь для того и создан, чтобы плодить врагов и разрушителей России.

– Но этого, по-видимому, не произошло, – деликатно заметил Виктор Антонович, – и где находится сейчас текст «Отречения», в существовании которого я сильно сомневаюсь, вряд ли кто скажет. Вероятно, он хранится у одного из потомков того заговорщика, который до последнего момента ничем себя не выдал и по счастливой случайности смог избежать ареста.

Николай Павлович слегка наморщил лоб.

– Я думаю, – сказал он убеждённо, – что сами участники заговора затеяли переворот исключительно с той целью, чтобы, усадив Павла Петровича на трон, тотчас обнародовать текст «Отречения» и самым спешным образом созвать Земский собор.

– Зачем? – спросил его Франкини с озабоченным лицом. – Неужто для того, чтобы вместо немцев избрать настоящего русского царя?

– Скорее всего, так, – предположил Игнатьев. – Но сделать этого им не позволили. Верховные масоны, постоянно находясь в тени, но зная всё, что происходит во дворце, не преминули указать Екатерине II на странную возню подле её престола, и переворота не произошло.

– Но кто-то, видимо, остался на свободе, – предположил Виктор Антонович.

– Вот у него-то и находится секретный документ, – откликнулся Игнатьев, встретившись с вопрошающим взглядом своего атташе.

– А кто руководил переворотом? – поинтересовался Франкини.

Николай Павлович уверенно ответил.

– Переворотом 1762 года руководил несостоявшийся фаворит императрицы Екатерины II Никита Иванович Панин, бывший послом в Дании, затем в Стокгольме. В 1760 году ему было поручено воспитание великого князя Павла Петровича. Вот он-то, Панин, и был одним из главных участников заговора, в результате провала которого Екатерина II ещё прочнее уселась на троне. Всю жизнь потом Никита Иванович гадко пресмыкался перед государыней императрицей, пытался загладить оплошку, но так и остался до конца своих дней под надзором её конфидентов.

– Получается, что власть в России… как бы… незаконна? – неуверенно сказал Виктор Антонович, которого ошеломила эта мысль. По крайности, смотрел он с явно изумлённым видом.

– Но это лишь в том случае, – сказал Николай Павлович, – если всплывёт «Отречение», которое никто не видел… или видел, да оно исчезло. Кто-то взял и припрятал его, как тоже самое проделали с армянским Протоколом, – предположил он, как бы про себя, привычно увлекаясь хитростной игрой воображения. По его сосредоточенно-мрачному взгляду было видно, что он перебирает в памяти все узелки, нити и цепочки, которые история российских самодержцев успела навязать, запутать, разорвать, и вновь смотать в клубок таких противоречий, слухов и загадок, что вряд ли кто теперь распутает его. А если и возьмётся за столь безумно-тяжкий труд, то чертыхнётся про себя раз сто, а то и больше: «Бред он и есть бред – чушь на постном масле!» Но и помянув нечистого за столь нелёгким, кропотливым, доводящим до отчаяния делом, ибо стойкий запах лжи, курящийся над всякой правдой, смертоносен по своей природе, нет никаких прямых к тому посылок, что непонятное приобретёт черты чудесной, зримой, достоверной и давно искомой всеми ясности.

– И этот кто-то вскоре умер, – после возникшей в разговоре паузы сказал Виктор Антонович, не отрывая взгляда от своих начищенных штиблет. – Самым загадочным образом.

– Что вполне резонно, – откликнулся Игнатьев. – Вы же знаете, как часто погибают носители той или иной тайны. Кто-то свалится на рельсы и его раздавит паровоз, кто-то с лошади убьётся, непонятно по какой причине, а кого на охоте застрелят.

– Тогда смерть Елисаветы Петровны становится ещё загадочней! – воскликнул атташе, заменив в имени покойной императрицы букву «з» на «с», что в целом разумно и правильно, так как вполне соответствует библейской транскрипции этого имени.

– Или оправданнее, – сказал Николай Павлович, помня о неприязненном отношении императрицы к вороватым евреям и всё больше погружаясь в размышления, которые по ходу разговора окрашивались в мрачные тона, – если исходить из того, что согласно Большому заговору все российские монархи приговорены масонами к смерти.

– И Пётр III, и Павел I задушены, – в тон ему сказал Франкини.

– Вот видите, – сказал Игнатьев. – Заговорщики добились своего.

Екатерина II, полунищая немецкая принцесса, нагло занявшая место убитого мужа, всю жизнь не подпускала сына к трону, как будто не она его рожала, но и устранить Павла тоже не могла, ведь она царила над громаднейшей империей на правах матери наследника престола, хотя наследник настрогал уже кучу детей. Мало того, императрица озабоченно следила, как бы с ним чего не приключилось, как бы он не захворал и не преставился в расцвете сил, оставив её в горестном сиротстве.

– Ну да, ну да, – тотчас согласился с ним Виктор Антонович. – Ей ли, узурпаторше, было не знать, что стоит Павлу отдать Богу душу, как её самоё тотчас сковырнут и втопчут в землю.

– А сковырнут её и втопчут в землю те, кто держит, словно камень, у себя за пазухой, злосчастное, проклятое, неведомое до поры до времени и оттого ещё более страшное, смерти подобное «Отречение» цесаревны Анны, – решительно сказал Игнатьев, взглянув на атташе. – Словом, Екатерина II всю жизнь трясётся от страха, что её турнут под зад коленом, как только ненавистный документ всплывёт и получит огласку. Кто-то её надоумил, что разыскать сию бумагу можно в столице Франции, где много чего есть у тамошних масонов, и она, ничуть не веря в их существование, из чисто суеверных побуждений – чем чёрт не шутит! – задумала поход в Париж, направив туда нашего славного Александра Васильевича, князя Суворова-Рымникского.

– И тут же – хлоп! – скапустилась, – скользнул правой рукой по левой Виктор Антонович. – Как говорится, без эксцессов.

– Идём дальше и задаёмся вопросом, – продолжил Николай Павлович, не собираясь останавливаться на подробностях внезапной смерти давно ушедшей в мир иной российской самодержицы, – кто был у неё в первых друзьях?

– Насколько мне известно, – с привычной для него насмешливой улыбкой ответил полковник Франкини, – первым другом Екатерины II отнюдь не постельного ранга был Иван Перфильевич Елагин, глава масонских лож и тонкий интриган.

– Но истинным другом императрицы был её тайный муж светлейший князь Потёмкин, дельный, смелый, гениально мудрый, истинный правитель матушки-России, но, к сожалению, не царственной своей супруги, одержимой блажью нескончаемых плотских соитий, – резко добавил Игнатьев. – После того как заговорщики убили Павла I, его царственный сын император Александр I, человек благородных порывов, в конце концов, понял, что был лишь игрушкой, разменной монетой в чьих-то зловещих руках, и, осознав себя отцеубийцей, скоропостижно скончался. Но где? В Таганроге. Не правда ли, ещё одна загадочная смерть?

– Да он просто инсценировал её, – решительно сказал Виктор Антонович, словно был свидетелем и очевидцем означенной инсценировки. – А сам принял постриг и ушёл в затвор.

– Исчез в лесах Сибири?

– Да.

– Я слышал о старце Кузьмиче, – сказал Николай Павлович. – Но всё это, думаю, сказки. Народные инсинуации. А вот то, что после сдачи Севастополя и проигранной нами войны государь император Николай I, ярый противник заговоров и революций, ревностный блюститель монархического целомудрия Европы, принял лекарство с лошадиной дозой яда, соответствует его скорой кончине.

– Выходит, и его убили? – вновь упёрся взглядом в свои черные штиблеты полковник Франкини. – Страшно заглядывать в прошлое.

– Но ещё безрадостнее – в будущее, – мрачно ответил Игнатьев. – Судя по тому, как оппозиционно по отношению к русской государственности звучит лондонский «Колокол» Герцена и подстрекательски-рьяно талдычит о грядущей революции в России князь Кропоткин, нашего государя императора – не приведи Господь! – тоже может ждать нечто ужасное и трудно представимое.

– Вы имеете в виду такую же, как у его предшественников, загадочную смерть?

– Не столько загадочную, сколько насильственную, – голосом полным тревоги ответил Николай Павлович, и на его подвижном лице появилось выражение тоски: – Уж больно неспокойно нынче в мире.

Закончив разговор с военным атташе и оставшись один, Игнатьев принялся расхаживать по кабинету, постепенно возвращаясь мыслями к своим дипломатическим заботам и недавнему разговору с английским послом лордом Литтоном, которого маркиз де Мустье заглазно именовал не иначе, как «английским бульдогом» за его вечно насупленный вид и брыластые щёки. Игнатьев и лорд Литтон, встретившись на новогоднем обеде в английском посольстве, вновь заговорили о намерениях России относительно Турции.

– Споры и разногласия среди моих константинопольских коллег, равно как и среди членов лондонского кабинета, возникают лишь при обсуждении двух неприятных моментов, – сказал Уильям Генри Литтон, барон Даллинг и Бульвер, – а именно: намерения России в самом скором времени объявить Порте войну и завладеть Константинополем, и её намерения завладеть ими когда-нибудь. В первое я совершенно не верю и нимало не сомневаюсь во втором.

Николай Павлович решительно отверг «первый момент».

– Ваше сиятельство, вы и ваше правительство должны быть бесспорно уверены в следующем: Россия более искренне, чем любая другая европейская держава, желает сохранения своих добрососедских отношений с Турцией. А что касается будущего столицы турецкой империи, то я могу лишь склонить голову перед вашей прозорливостью.

– Благодарю, коллега, за столь честный, краткий и лестный для меня ответ, – вежливо осклабился лорд Литтон. – Лично я не устаю внушать нашим политикам, что наименее цивилизованная из европейских стран Россия также является самой молодой из этих стран, и ощущение молодости придаёт ей уверенность в будущем и терпеливость к настоящему; в то время, как другие государства, зная, что в своих исторических судьбах они уже достигли вершины, держатся за настоящее, за status quo по совсем другой причине.

– Я глубоко тронут вашей мудрой оценкой молодой российской государственности и крайне признателен за столь оптимистичный взгляд на её исторический потенциал, – с искренним воодушевлением и самым почтительным образом выразил своё отношение к словам английского посланника Игнатьев. – Я хорошо помню ваше восхитительное выражение, сказанное в отношение России нашему французскому коллеге.

– Какое? – полюбопытствовал лорд Литтон.

– Надежда в одном случае даёт то же производное, что страх в другом.

– А, да! – польщённо воскликнул английский посланник, расплываясь в любезной улыбке. – Это моя фраза.

– Она отточена, как лезвие клинка! – с жаром ответил Николай Павлович, хорошо помня о том, что сэр Генри Бульвер-Литтон считает себя литератором и ценит ясность мысли, заострённую до блеска.

Польщённый его похвалой англичанин расплылся в улыбке.

– Говорить с вами одно удовольствие, и удовольствие это, поверьте, было бы гораздо большим, и бесспорно искренним, если бы не скрытые шипы в букете наших политических пристрастий.

Игнатьев отвечал ему с дипломатической любезностью.

– Ваше достоинство посла и несомненный талант беллетриста просто обязывают хоть в какой-то мере соответствовать вам в разговоре, хотя в споре о проливах и естественном праве России беспрепятственно пользоваться ими в своих интересах, я никогда не соглашусь на роль бесстрастного статиста или же актёра, произносящего единственную фразу: «Кушать подано».

Сэр Генри Бульвер-Литтон удивлённо вскинул бровь.

– Но есть ведь и вторые роли в пьесе! Зачем же так драматизировать, – он сделал лёгкий жест рукой, как бы роняя что-то на пол. – Актёр должен уметь поднять себя, поднять любую свою роль на высочайший уровень искусства, пусть даже эта роль ему ужасно неприятна. Режиссура, постановка сцены, особенно в театре политическом, – сказал он с вкрадчиво-усмешливой гримасой, – доверяется не сразу и не всем. Об этом должно помнить и не забывать.

Николай Павлович понял, к чему клонит англичанин. С появлением нового русского посла в Константинополе резко нарушилось дипломатическое status quo, и это раздражало многих. Чрезвычайно. Всякая «случайность», исходившая от нового российского посла в решении румынского и критского вопросов, тем более, «случайность» полемического толка, заставляла его западных коллег серьёзно рисковать утратой своего положения при дворе Абдул-Азиса. Наиболее болезненно воспринимал угрозу потери влияния на падишаха именно сэр Генри Бульвер-Литтон, всячески пытавшийся теперь это влияние усилить. Игнатьев хорошо был информирован о том, что говорил о нём посол её величества королевы Виктории, и почти слово в слово помнил все его беседы, как с великим везиром Аали-пашой, так и с самим султаном.

– Если бы у России не было ни намерений, ни желаний расширить дальше свою империю, мне было бы очень трудно себе представить, как бы она могла действовать иначе, чем она действует? – говорил сэр Бульвер владыке османов. – Вы только посмотрите, как Россия ревностно относится к своему влиянию в славянских княжествах, если она говорит тамошним князьям: «Посылайте ваших детей учиться в Санкт-Петербург!» А что делается на Кавказе? Разве её политика в этом регионе доказывает, что она вполне довольна своими нынешними границами, если мы видим, какие огромные расходы несёт она для укрепления своих позиций в Черкессии, Чечне и Дагестане?

– Всё в руках Аллаха! – отвечал Абдул-Азис. А что он мог ещё сказать? Война на Кавказе закончилась в пользу России. В Турцию бежали только те, кто дня не мог прожить без перестрелок и разбоя. Они с радостью пополняли ряды шпионов и, проникая в южные, центральные и закаспийские губернии русской империи, пополняли число диверсантов и торговцев «живым товаром», становясь агентами для вербовки гаремных наложниц. Многие из них охотно становились палачами, беспощадными карателями, свирепо расправляясь с теми, на кого им укажет султан. Бациллы мстительной и неуёмной злобы превращали их в вечных убийц. Такие люди редко задумываются над своими поступками, а если и задумываются, то над поступками своих врагов, чьи действия им надо пересилить.

– Бисмилляхи, р-рохмани, рахим! – восклицал Абдул-Азис, обращаясь к Всевышнему – милостивому, милосердному, слушая напористую речь английского посла. Взгляд его был настороженным, словно он постоянно сомневался в своём собеседнике, как человек, выискивающий в людях лишь дурное, мучаясь своими тайными страстями. А страстей у Абдул-Азиса преизбыток: их у него, словно вшей у цыгана – девать некуда.

Истинный правитель должен знать и видеть всё, но его никто не должен знать, никто не должен видеть – вот идеал восточного владыки. А он – увы! – любил людские взоры, обращённые к нему в дни мусульманских празднеств и торжеств, ревностно следя за тем, чтобы любой устроенный им званый вечер прошёл с неимоверной пышностью и блеском. Тщеславен был до умопомрачения.

После смерти своего царственного брата Абдул-Азис в торжественном атти-шерифе обещал народу продолжение реформ, начатых его предшественником. Он освободил из тюрем политических преступников, ещё вчера грозивших перерезать всех «собак», обгадивших святой престол Османов, вдвое увеличил тиражи газет, печатавших статьи о благотворности его нововведений, и стал приветствовать развитие наук. Стремясь придать Стамбулу европейский лоск, воспринимаемый им как дамские перчатки, зонтики и туфли на высоком каблуке, он высочайше позволил книжным магазинам торговать французскими романами, в которых женщины, изведавшие силу вожделения, сжигаемые похотью во всякую минуту своей жизни, сводили пламенных любовников с ума, ввергали юношей и дряхлых старцев в грех, в убийственную круговерть супружеских измен, бесстыдных и разнузданных соитий, в бессмыслицу телесных содроганий, светской лжи и гнусных преступлений, чем несомненно оскорбляли чувства правоверных мусульман, приученных к тому, что женщина служит мужчине, а никак не мужчина – её прихотям, и это так же верно, как и то, что молитва езан читается на восходе, эйлек в полдень, а на закате – акшам.

Желая соответствовать образу просвещённого монарха, истинного европейца, Абдул-Азис обещал распустить свой гарем, но всенародные обещания для того и даются, чтобы их выполнения ждали, а вовсе не ради их скорейшего осуществления.

Немногочисленные реформы, проводимые им с помощью великого везира Аали-паши, обусловливались прежде всего нехваткой денег и никак не затрагивали интересов простых граждан. Народ платил двойные подати, нёс всевозможные повинности, а чиновники взятками и поборами многократно увеличивали положенное им от казны содержание. Губернаторы грабили налево и направо, опустошая кошельки несчастных обывателей и закрома империи. Провинция голодала, в столице шёл разгул. Набрав денег под проценты, поскольку в казне было пусто, Абдул-Азис воскликнул «Отныне я стал царствовать!» и тут же пустился в такие траты, в такой дикий разгул, что его царским пирам и попойкам счёт уже никто не вёл, только кредиторы довольно потирали руки в предвкушении гигантских барышей. Закрутилась вакханалия безумств и мусульманской деспотии: падишах был большой охотник до увеселений. Он завёл себе огромный женский хор, назвав его «дамской капеллой», уродцев, карликов, шутов. С детства увлекаясь петушиными боями, награждал победителей учреждёнными для этой цели орденами. Делами государства он почти не занимался. Страной правили любимчики, которые сменялись им без всяких объяснений. Турки угрюмо шутили: «Нами правит не султан, а его гарем». А гарем это две непримиримых, вечно враждующих между собой партии: партии белых евнухов и партии чёрных. Гарем это ложь, безделье, скука, пресыщенность и жажда удовольствий, скаредность и мотовство, зависть и обыденная мстительность, интриги, ссоры, повторение того, что было сто, и триста лет назад, вплоть до потопа и конца света. А конец мира он ведь близок, об этом вам любой молла в мечети скажет, любой старик в кофейне подтвердит.

Все потекут на Страшный суд. Но турецкая знать, со временем забывшая о том, что «всё полетит вверх тормашками», азартно возводила новые дворцы, беря пример со своего владыки, и паши, осыпанные золотом английских и французских банков, возвращать которое они не собирались, пополняли, глядя на него, свои огромные гаремы. Их сыновья рвались в Париж, в столицу шумного разврата, где прожигали свою жизнь в неимоверно-бурных развлечениях. Куртизанки во Франции были всегда, но моду на них среди французской знати и высшего сословия Европы ввёл король Луи Наполеон III, сравнивший женщину с послеобеденной сигарой. «Дамы с камелиями» особенно не обижались, разве что ещё наглее играли на чувствах обласканных ими безумцев, из числа аристократов и дельцов, распоряжаясь их деньгами и фамильным достоянием. Занятые у Европы капиталы не давали османам покоя. Да и о каком покое могла идти речь, если после Крымской войны, до начала которой у Порты не было государственного долга, Турция попала в число великих стран и получила право представительства на европейских конгрессах. Новое положение открыло ей широкий кредит на биржах союзников по войне с Россией – в Лондоне, Париже, Риме. Война выгребла из турецкой казны всё до последней копеечки. Тогда правительство султана впервые воспользовалось иностранным капиталом. Первый государственный заём был сделан в Англии. Тамошние толстосумы, сойдясь нос к носу в главной синагоге, а затем в роскошном лондонском особняке барона Ротшильда, ссудили Порте тридцать миллионов фунтов стерлингов; затем ассигновали более значительные займы – один за другим. Часть «излишек», скрепя сердце, падишах пустил на армию и флот. Положение великой державы обязывало. А в остальном он был обычным восточным монархом, любителем забав и женских прелестей, царствовавший от души и не замечавший, как пьянство превращало его в ипохондрика.